Вихрь

Семён Семёнович подбежал к Кудрявцеву:

– Оставь. Сегодня ты не можешь говорить. Ты не в себе.

– Убирайся ты от меня к чёрту! – огрызнулся Пётр Петрович. – Г. председатель, прошу слова. Господа! Господа! Беру назад неосторожно, случайно сгоряча вырвавшееся, необдуманное, нежелательное слово. Господа! В том, что мы сделаем, мы должны отдать отчёт народу, чтоб он дал нам свои силы на дальнейшую борьбу. Надо знать, кому мы должны отдавать отчёт. Русский народ, прежде всего, практичен. О бойкоте я уже говорил. Попытка сразу превратить Государственную Думу в учредительное собрание? Первое же собрание Государственной Думы будет распущено. Такое заседание будет только одно.

– Пусть! – мрачно и зловеще сказал Зеленцов.

– Вот это так поставить всех лицом к лицу! – подкрикнул Плотников.

– Вы этого хотите? Да?

– Мы требуем заработанного нами двугривенного. Нам дают, значит, оловянный! – отвечал Зеленцов. – По-вашему, если не дают серебряного, надо взять и оловянный? Да, значит?

– Но есть другие, насущные нужды народа. Частичные улучшения, не зависящие…

Зеленцов поднялся во весь рост:

– Длинной речи короткий смысл? Вы являетесь к нам в качестве примиренца? Примиренец, значит?

– Верно! – крикнул вдруг огромный техник так радостно, что все на него невольно оглянулись.

В честнейшей и алкавшей, чтоб на свете «всё было справедливо», душе своей он никак не мог найти ответа: за что, собственно, он так ненавидит Кудрявцева?

Чувствует, что ненавидит, но за что – не может «формулировать».

И вдруг одно слово. Всё ясно:

– Примиренец!

Справедливая душа техника была рада необычайно. Гора свалилась.

– Примиренец!

– Тон допроса? – вспыхнул Кудрявцев.

– Вопрос перед обществом, перед страной, – твёрдо ответил Зеленцов, в тоне его звучал прокурор, – перед теми, кто даёт полномочия. Мы хотим, наконец, – он подчеркнул «наконец», – знать, кто такой, значит, Пётр Петрович Кудрявцев. Вы за принятие этой Думы?

– С известными, я уже сказал, оговорками. Параллельно работая над расширением…

– Без околичностей. За работу в ней в поставленных рамках. Значит, за «плодотворную» работу? За принятие, другими словами. Вы её принимаете? Да или, значит, нет? Одно слово. Да или нет?

– Да!

– Не можем!

Зеленцов ударил рукой по столу:

– Оловянного двугривенного для страны принять не можем. Можем принять па себя полномочие только, чтоб потребовать, значит, серебряного. Нам нужна настоящая, полноценная, значит, Дума. Уступок и соглашений не будет. Государственная Дума, как она должна быть. Конституция. Наше первое и последнее, значит, слово. Лозунг и пароль.

– Прошу слова! – раздался вдруг густой голос.

Все вздрогнули и оглянулись.

Огромный мужчинища, наполовину приподнявшись, вопросительно смотрел на председателя.

Глаза его горели.

– Гордей! – пронеслось среди собравшихся.

– Слово за г. Черновым! – сказал Семенчуков.

Настала мёртвая тишина.

Все обернулись и смотрели на Гордея Чернова.

И во взглядах были и любопытство, и интерес, и страх.

VIII

Гордея Чернова знали все.

Колоссальный, неуклюжий, уж не медведь даже, а мастодонт какой-то; он сам себя называл:

– Я – язык от тысячепудового колокола. Из стороны в сторону: бом!

Кто-то про него сказал:

– Гордей идёт жизнью, как пьяный улицей, – шатаясь. Сколько он заборов на своём пути повалит!

Другой кто-то заметил:

– Не соображает он своего роста. Вы на его ручищи посмотрите. Все поплывут вровень, а он саженками начнёт. Ручищи! По два взмаха – куда впереди всех. Всё ничего. А он с размаху в купальню головой треснется!

Общее было мнение всех, кто с ним имел дело:

– Плохо иметь такого человека противником. Но ещё страшней – другом и единомышленником.

Куда его только не бросало!

В три месяца он прочёл Толстого от доски до доски, многое наизусть запомнил, – и сделался толстовцем.

Со всеми, как он говорил, «мелочами» толстовского обихода, вегетарианским столом, опрощеньем, пахотой земли, он покончил быстро.

Ввёл и запахал.

Обидеть его в эту минуту мог бы кто угодно.

Даже брачный вопрос разрешил без затруднений.

Сказал женщине, с которой прожил десять лет:

– Бери, что тебе, по-твоему, надо и уезжай. Не до тебя.

Та было начала плакать:

– Да хоть скажи, почему? Что случилось?

Гордей только показал на голову:

– Долго объяснять. Тут, брат, совсем другое теперь.

И явился к своим друзьям толстовцам:

– Формальности исполнены. Теперь сделаем дело.

– Какое?

– Я свои земли брошу. Пусть берёт, кому надо. Вы – банковское директорство, вы – службу на железной дороге.

– Но позвольте! Так мы приносим больше пользы! Мы печатаем, издаём…

– Слово – текст, факт – картинка. Ничего нет понятнее факта, поучительнее, сильнее, разительнее. Если бы Лютер на костре сгорел, – весь мир был бы лютеранами. Разве не правда?

– Позвольте! – ответили ему. – Правда, – это кислород. Без кислорода жить нельзя. Но в чистом кислороде всякое живое существо задыхается. Вы – чистый кислород. Вы ни в каком живом обществе немыслимы.

И стали от него бегать.

Он возненавидел самое ученье – толстовство:

– Разводит двуногих божьих коровок! Ни красы ни радости.

О толстовцах отзывался:

– Быть человеком, как всякий, – а воображать себя божьей коровкой! Покорнейше благодарю.

Когда его спрашивали:

– Ну, а как же Гордей, твоё непротивление?

Он показывал свой огромный, волосами обросший кулак:

– Злу? – Вот!

Гордей «махнул» за границу.

В Париже социалисты приняли оригинального «русского эмигранта» радушно.

Их интересовало всё в нём: и рост и размах в идее:

– Настоящий русский!

Так как у него были средства, и на банкетах он охотно платил за сто человек, его произвели в князья.

– Prince Tchernoff.

Рассказывали, что он очень высокопоставленная особа, что у него конфисковали какие-то миллионы, что он необыкновенно бежал, сочинили про него целую историю Ринальдо-Ринальдини, – это только усиливало к нему всеобщий интерес.

Но однажды он напечатал в газетах такое открытое письмо Жоресу относительно вопроса об отечестве, в котором поставил он в упор такие вопросы, что вся партия пришла в ужас.

Начались розыски:

– Да кто ему посоветовал?

– Ни с кем не советовался. Сам!

– Дисциплины партии не признаёт!

Все схватились за голову:

– Разве же можно такие вопросы поднимать?! Перед самыми выборами!

Сам великий лидер рвал на себе волосы:

– Сколько раз говорил себе – с этими «сынами степей», русскими, не связываться! Дикие!!!

Реакционная пресса подхватила письмо «князя Чернова»:

– Что ж г. Жорес не отвечает на поставленные с таким благородством, ясностью и прямотой неиспорченной цивилизацией натуры вопросы?

Жорес кое-как отмолчался, но уж везде, куда к друзьям и единомышленникам ни приходил Гордей, – ему все консьержи с испугом говорили:

– Monsieur[3] нет дома. И madame[4] тоже! Тоже!

До того был везде строг приказ «этого русского» не принимать.

Чернов «подался» ещё более влево. На самый край.

Был принят с распростёртыми объятиями.

Но сорвал один из самых великолепных митингов.

Присутствовало 10.000 человек.

Аплодисменты проносились громами. Крики принимали размеры ураганов.

Речи раздавались всё горячее, горячее, горячее.

Как вдруг на трибуне появился колосс Чернов.