– Помилуйте, mon ami [4], кто ж этого не понимает? Да возможно ли в нашем положении это сочувствие? Что для меня такое – грамотность вводится? Негров хотят освободить? дороги, канал какой-нибудь проводят?
– Я, – говорит другая, держа перед собой книгу, – в отношении ко всем этим вещам глуха, слепа и нема.
Продолжает читать. – Настает молчание. Одна говорит, качая ногой:
– Кушать подано!
– Кажется, гром гремит, – с радостью говорят все. – Антон! гром гремит?
– Точно так: туча здоровая валит оттудова. Две подходят к окну; сверкает молния.
– Барышни! – кричит вбежавшая горничная, – какой-то молодой человек приехал.
– Кто? откуда?
– Из Петербурга… Все несутся в зал.
Молодой человек раскланивается; начинаются толки о прогрессе, о Петербурге и пр…
На днях видел следующую деревенскую сцену: у нашего крыльца стояли две телеги с огромными клетками, в которых сидели куры, индейки и гуси; вокруг клеток были прикреплены деревянные желоба с зернами; птицы кричали и пели. В избе моего хозяина сидел мещанин и спрашивал, не продается ли что? Кто показывал старую рубаху, кто ловил под печкой кур. В избу вошел мужик и сказал, что он продает двух цыплят.
– Поздние? – спросил мещанин.
– Да, молодые.
– А где они у тебя содержались?
– Иногда на дворе, иногда в избе, – сказал мужик.
– Когда ты говоришь в избе, гляди сюда: какая же им должна быть цена? ведь все это издохнуть должно, поколеть?
Мужик был озадачен; хотел что-то говорить, но не мог.
– А вот зипун не купишь ли?.. – спросил он, раскрывая полы своей одежды.
– Ну, не знаю! Это товар-то плёвый!..
Вошла в ветхом армяке старушка и сказала, обратившись к курятнику:
– Не купишь ли, родной, у меня гусыню избеную?..
– Опять избеную! – сказал курятник.
– Только, – начала старуха, – я тебе что хочу сказать: есть у ней порок: раз Ванюша, мой сынок, рубил что-то в избе, а эта гусыня и подвернись… Он ее!
Старуха посмотрела на курятника.
– Голову, что ли, отрубил?
– Сохрани бог! – сказала старуха, – только два переточка отсек…
– Ну, это дурацкая гусыня!.. – воскликнул курятник и вышел на улицу, где встретил большую толпу баб и мужиков; кто держал пеньку, холстину, кто цыплят и уток, кто даже привел теленка.
– Телят я не покупаю: а что этот стоит?
– Что уж дашь… – говорили ему.
– Маловат больно…
– Ты что ж дашь, значит? Нам вот на подушное…
– Трехрублевый, пожалуй…
– Ермил Андроныч! Этому телку уж год…
– Что там! пустой теленок! – сказал курятник. – Ты послушай меня, ты знаешь, почем ноне скотина?
– Почем?
– Поди спроси на базаре! Ну, вы что?
– Ермил Андроныч! у меня есть свинья.
– Небойсь дорога? – спросил мещанин. – Ты понимаешь человека благородного? Вот как от души, сейчас помереть: неужели ты думаешь, что я нуждаюсь в свинье? Что я такое? Наше ремесло куры? Ладно! веди свинью…
– Ермил Андроныч! не хочешь ли, у меня кобыла есть?
– Постой, – сказал курятник, – ты сообрази: что я, цыган, что ли? Неужели, промышляя курами, я должен нацеплять к своему возу целый табун лошадей?
Вскоре завизжали свиньи, и курятник купил всё. Севши на воз, он сказал:
– Так-то, братцы!
А некоторые из мужиков говорили между собой:
– Куда ж податься-то!..
Я уезжаю… Прощай, деревня!.. Лежи больной… вся надежда на твой организм…
– Прощайте, добрые люди! – сказал я хозяину и его семье.
– Что же ты, родимый, уезжаешь от нас? – заговорила семья.
– Да! живите себе…
– Верно, служба тебя требует?
– Нет, у меня службы нет… Я буду без дела…
Я стоял у притолоки и хотел что-то сказать, но только выговорил:
– Прощайте!
– Прощай, кормилец!
Дорогой пошел дождь; я едва доехал до станции. Я сидел у окна и смотрел вдаль.
На горе стояла мокнувшая деревенька, словно заливавшаяся слезами…