Г. М. Пулэм, эсквайр

Я выключил приемник, открыл верхний ящик стола и вынул лист бумаги.

«Имя, — начал писать я, — Генри Моултон Пулэм.

Время и место рождения: 15 декабря 1892 года, Бруклин, штат Массачусетс.

Родители: Джон Гроув Пулэм и Мери (Ноулс) Пулэм.

Семейное положение: женат на Корнелии Мотфорд; женился 15 июня 1921 года.

Дети: Джордж, родившийся 29 мая 1924 года, и Глэдис, родившаяся 16 января 1927 года.

Ученые степени: бакалавр искусств.

Род занятий: консультант по капиталовложениям».

Все это выглядело как надпись на надгробной плите. Однажды Биль Кинг, основательно хлебнув, сказал мне, что в любом человеке кроется замечательный дар самовыражения. Он пояснил, что дар этот выявляется, как только человек начинает писать свою биографию, потому что в жизни человека всегда найдется много интересного. Если бы я только мог написать все, что произошло со мной…

— Гарри! — окликнула меня Кэй.

Только теперь, услышав ее голос, я вспомнил, что оставил открытой дверь в библиотеку. Кэй в своем зеленом халате стояла на пороге комнаты.

— Я уже уснула, но потом проснулась. Что ты делаешь? Выведи Битси и ложись спать.

— Хорошо.

— Ты всегда плохо спишь, если выпьешь после обеда.

Я сунул бумагу в ящик стола и закрыл его. Бесполезно было бы доказывать, что моя бессонница не имеет никакого отношения к вину. Когда Кэй снова ушла наверх, я вынул начатый лист бумаги и взглянул на него. Бумага бессмысленно глазела на меня. Когда-то в школе я получил премию за сочинение, а потом составлял рекламные объявления и доклады о торговле, но никогда не обладал даром литературного изложения, как люди вроде Биля Кинга. Из-под моего пера выходят либо слишком казенные, либо слишком цветистые фразы, и потому мысли, которые так волнуют меня, остаются где-то в тайниках моего сознания, упорно не желая излиться на бумагу в виде отдельных выражений. Моя фамилия в верхней части листа снова напомнила мне надпись на надгробной плите.

5. Золотой век

Я родился в нашем старинном загородном поместье Уэствуд неподалеку от Бруклина, и в детстве большую часть лета проводил здесь, если не считать времени между серединой июля и серединой августа, когда меня и сестру Мери упаковывали и отправляли под надзором няни или гувернантки в штат Мэн. Вокруг Уэствуда, на площади в шестьдесят акров, раскинулись поля и леса, приобретенные когда-то нашим дедом. Через дорогу, там, где начиналась подъездная аллея к нашему дому, почти в таком же большом имении жила моя двоюродная бабушка Фредерика Ноулс. Припоминаю, что из окна комнатки, где обычно ужинали я, Мери и гувернантка, мы часто замечали фазанов на дальнем конце поляны, на опушке леса, и раза два даже видели оленя.

Всего лишь несколько дней назад, когда мне нужно было отвезти Глэдис в гости по случаю чьего-то дня рождения, я обнаружил, что проезжаю мимо парадного въезда в наше бывшее имение. Повинуясь внезапному желанию бросить взгляд на старые места, я свернул в подъездную аллею. Странное чувство испытывал я в ту минуту: меня неудержимо влекло к родным пенатам, как это, судя по рассказам, бывает с призраками, и однако я почти не узнавал знакомых мест. Высокие гранитные столбы ворот по-прежнему стояли на месте, как и огромные вязы. Ураганы сокрушили много буков и несколько громадных белых сосен, а уцелевшие были безжалостно вырублены, чтобы освободить место для домов с участками. Сами дома, расположенные среди маленьких садиков в так называемом Уэствуд-парке, были построены из кирпича и дерева в стиле колониальной архитектуры[6] и очень напоминали картинки в журналах, рекламирующих асбестовые крыши, южные кипарисы и свинцовые белила. Наш дом из бурого камня, с мансардой, крытой шифером, и с готическим портиком исчез (нелегко было, видимо, его ломать!), как и конюшня, сад и его террасы. Уцелел только домик дворника у ворот, и во дворе около него играли девочка и мальчик, которые вполне могли бы быть Мери и мной.

— Папа, — обратилась ко мне Глэдис, — а здесь вместе с тобой жили и другие люди?

— Нет.

— А почему мы не живем здесь сейчас?

— Потому, что у нас нет денег содержать такой дом.

— Но ведь у твоего отца были деньги, раз он жил тут. Что же произошло с ними?

— Теперь денег вообще стало меньше, чем раньше.

— Куда же они делись?

— Не знаю.

Я остановил машину и мысленно заглянул в тот, другой мир, признаваясь самому себе, что никогда не смогу объяснить его Глэдис.

«Когда-нибудь, — припомнились мне слова матери, — ты будешь очень богат, Гарри», В моей памяти всплыл некогда слышанный разговор о «потерянном поколении», и я понял, что я вместе со своими современниками как раз и принадлежу к нему и что жизнь, которой мы привыкли жить, ушла, каш ушел Уэствуд. Потом я подумал, не приучаем ли мы наших детей к такому же образу жизни, какой вели некогда сами. Быть может, такова уж судьба всех детей — воспитываться в идеалистическом, тепличном мирке? Разница с прошлым состоит лишь в том, что сейчас школы отнимают у нас детей и пичкают их разными нелепыми сведениями о быте эскимосов. Результат такого воспитания, видимо, тот же, что и в наши школьные годы.

По утрам, когда отец отправлялся в город, мы с Мери обычно смотрели со второго этажа через перила лестницы вниз, в просторный вестибюль. Патрик и серые лошади в яблоках ждали под буком на подъездной аллее, пока отец не выйдет из своего кабинета, или «берлоги», как говорили в семье.

— Мери! — зычно кричал он. — Мери! — имея в виду не мою сестру, а мать; в те времена все мы звали сестру «Мэй» или «Пусси». — Мери! — звал отец, и из комнаты появлялась мать — такая красивая, с мягкими каштановыми волосами, позолоченными утренним солнцем.

— Да, Джон, — отвечала мать. — Что случилось?

Отец нетерпеливо рылся в своих карманах и хлопал себя по костюму.

— Эта особа опять взяла мои ключи, — брюзжал он, подразумевая горничную Кэтрин.

И вот Кэтрин, наш камердинер Хью и другая горничная, Нэнси, начинали бродить по вестибюлю и заглядывать под мебель.

— Да не брала Кэтрин твои ключи, дорогой, — отвечала мать. — Зачем Кэтрин твои ключи? Куда ты их положил?

— В этом доме ни одна вещь не может улежать на месте! — ворчал отец. Тогда я не понимал его, но сейчас понимаю. Каждое утро мои ключи тоже оказываются или в другом кармане брюк, или в костюме, который только что отдали в утюжку.

— Никто ничего не трогал, Джон, — уверяла мать.

— Черт возьми, Мери! Что же тогда произошло с моими ключами?

— Возможно, дети взяли, — высказывал предположение Хью. — Мастер Гарри играл в вашем кабинете.

— Хью, — возражала мать, — мастер Гарри никогда не дотрагивается до вещей мистера Пулэма… Ты искал в своих карманах, дорогой?

— В своих карманах? — сердито переспрашивал отец. — Где же я ищу, как не в своих карманах?.. Хотя минутку… Ах, что б их… да вот они!

Не знаю, почему я так хорошо запомнил эту сцену; впрочем, в детстве многое из того, чему впоследствии мы не придаем значения, кажется нам важным. Детство, как оно вспоминается мне, было временем, когда постоянно приходилось приспосабливаться к чему-то новому. В моей памяти всплывают какие-то люди, отношения которых к нашему дому я стал понимать только позднее, яркие эпизоды-воспоминания о какой-то бабочке, о цветах в саду, о пении цикад, о первом снеге, о звездах в черном небе, но многое, что относится к той поре, остается скрытым какой-то дымкой. Я прочитал немало книг о детстве, вроде «Золотая заря», «Годы, когда верят», но они не произвели на меня впечатления, потому что представляют попытку взрослых взглянуть на мир глазами ребенка. Я до сих пор помню, с каким отчуждением и страхом относились мы к отцу, когда он появлялся в нашей комнате для игр, прикидывался таким же маленьким, как мы, и пытался — не реже, чем раз в неделю, — изображать из себя медведя. Конечно, мы делали вид, что относимся к его затее с восторгом, и весело смеялись, но все же не могли отогнать мысль, что отец выставляет себя на посмешище, хотя он, несомненно, искренне хотел казаться смешным. В тот день, когда он попытался изобразить медведя в присутствии детей Доддов, пришедших к нам на обед, мы с Мери почувствовали себя опозоренными.

Много времени спустя я заговорил с отцом на эту тему. Это была одна из наших последних бесед, однако, едва лишь я упомянул о тех днях, между нами вновь возникло прежнее чувство неловкости.

— Вы помните, как изображали медведя? — спросил я.

— Да, да. Мы неплохо забавлялись в те годы!

— Ну, положим, медведь-то из вас, получался никудышный, — сказал я и с любопытством отметил, что отец все еще чувствительно относится к своей «медвежьей» репутации.

— А ведь я старался, — ответил он, — да еще как. Обдумывал, готовился… Нет, я не согласен — медведь из меня получался хоть куда!

Отец замолчал, и мне показалось, что на лице у него появилось тоскливое выражение.

— Ты никогда не узнаешь, — снова заговорил он после паузы, — как старались мы с твоей матерью войти в вашу жизнь. Все эти проклятые игры, все эти бумажные колпаки и хлопушки и ваша немецкая гувернантка — все это затеи вашей матери. Я же всегда терпеть не мог немцев.

По правде говоря, я никогда не задумывался, что представлял наш отец как человек, пока мне не исполнилось девять лет. Как-то перед воскресным обедом меня и Мери нарядили в чистые костюмчики и отправили в сад. Поодаль я видел Патрика — он сидел перед открытой дверью конюшни, где в солнечных лучах сияли колеса кареты; из кухни доносился запах ростбифа.

— Гарри, — обратилась ко мне Мери, — что значит «сукин сын»?

— А ты от кого это слышала? — спросил я. Что значили эти слова — я не знал, но мне нравилось, как они звучали.

— От Патрика, — ответила Мери. Тут гувернантка по-немецки позвала нас обедать.

Стол бы накрыт новой белой скатертью, в центре стояла серебряная ваза с розами. С одного конца сидела мать, стройная и красивая.

— Входите же! — приветливо сказала она. — Поскорее, дети! — Хью придвинул Мери стул и помог ей справиться с салфеткой. Я тоже сел и заткнул уголок салфетки за широкий отложной воротничок.

— Ну-с, так, — сказал отец. — Чем же вы оба занимались? В воскресной школе были?

Он хорошо знал, что мы были в воскресной школе, как знали и мы, что они с матерью ходили в церковь, ибо на нем был сюртук и галстук жемчужного цвета.

— Джон, — обратилась к нему мать, — мы ничего не забыли?

— Что же мы могли забыть, черт возьми? — воскликнул отец.

— Джон, ты же забыл прочитать молитву перед обедом!

— Ах да! О боже, благослови ниспосланные нам дары. Аминь.

— Дети, вы видели сегодня утром росу на поляне? — спросила мать. — Она блестела, как бриллианты, но ее капельки красивее любого бриллианта. Кто-нибудь из вас знает, как образуется роса?

Отец не принимал участия в нашем разговоре о росе.

— Я выпью рюмку хереса, Хью, — сказал он. — Нож для мяса наточен?

— Да, сэр, — тихо ответил Хью. — Вчера мы относили его в точильную мастерскую.

— Хорошо. А то в прошлое воскресенье он был совсем тупой.

— Я сама разрежу мясо для мисс Мери, — сказала мать. — По-моему, Хью, вы забыли поставить ее прибор.

— Вы правы, мадам, — согласился Хью.

— Гарри может сам нарезать мясо, — продолжала мать. — Гарри, дорогой, ты теперь уже совсем большой мальчик. Постарайся не ставить локти на стол и не очень наклоняйся над тарелкой.

Осторожно действуя ножом и вилкой, я начал разрезать ломтик ростбифа, рядом с которым на тарелке лежали кусочек йоркширского пудинга и несколько хорошо зажаренных картофелин.

— Мамочка, — заговорила Мери, — пожалуйста, разреши мне сделать пюре из картошки!

Нож в моей руке скользнул по тарелке, мясо из-под него вылетело на стол, и картофелины раскатились по белой скатерти.

— Вот сукин сын! — пробормотал я и с досадой осмотрелся по сторонам. Большие часы в вестибюле отбивали очередные полчаса, с дуба на поляне слышалось цоканье белки. Хью торчал за стулом отца. Отец так и замер, наклонившись с ножом в руке над большим куском мяса, который он разрезал для всех нас. Мать поднесла салфетку к губам, и поверх салфетки я увидел устремленные на меня широко раскрытые неверящие глаза.

— Гарри, Гарри! — воскликнула она и разрыдалась.

Отец положил нож на стол; я и теперь еще помню запах говяжьего жира и пудинга.

— Марш наверх, в свою комнату, — приказал отец.

— Что? — спросил я.

— Иди наверх, в свою комнату, и жди, когда я позову тебя.

— О Гарри! — сквозь рыдания воскликнула мать. — О Гарри! — Тут и я, напуганный, залился слезами. — Джон, я же говорила тебе! Я же говорила!

— Успокойся, Мери, прошу тебя, — обратился к ней отец. — Надеюсь, я достаточно джентльмен, чтобы не употреблять подобных выражений, и просто не представляю себе, где он мог их слышать. Гарри, кому я сказал? Отправляйся наверх!

Я быстро поднялся по лестнице, пробежал по холлу и с силой захлопнул дверь своей комнаты. Но и тут меня преследовал доносившийся из кухни запах пищи. У меня была хорошенькая комната с маленькой кроватью под белым пологом на четырех столбиках, с небольшой книжной полкой и письменным столом из светлого дуба. Над столом висела картина, изображающая юного рыцаря; он стоял на коленях перед алтарем и смотрел на рукоятку своего меча. По словам матери, юноша молил бога сделать его хорошим рыцарем. Мать повесила картину так, чтобы я видел ее и вечером, перед тем как заснуть, и утром, едва открыв глаза. Я подошел к двери и пнул ее.

Когда я слышу, как некоторые говорят о счастливом детстве, я мысленно отвечаю им: «Полноте! Просто многое выветрилось из вашей памяти». Мне самому детство кажется не хуже и не лучше, чем все другие периоды жизни. Все они проходят слишком быстро. Только когда одна полоса вашей жизни сменяется другой, более унылой, вы начинаете вспоминать все радостное, что пережили в прошлом.

Я мог без труда представить себе, как родители заканчивают обед. С тех пор я никогда не питал особой любви к воскресным обедам и к воскресеньям вообще. День, словно нарочно выбранный людьми для семейных ссор, стал казаться мне самым постылым днем.

Много времени спустя в дверь моей комнаты постучали. Это оказался Хью в своем зеленом полосатом жилете с медными пуговицами. Он двигался быстро и бесшумно, что было удивительно для такого грузного человека. Природа наградила Хью белыми руками и бледным, довольно красивым лицом. Хью улыбался той же улыбкой, какая появлялась у него за прикрытой дверью в буфетной, когда, кроме горничных, его никто не видел.

— Ступайте-ка поживее вниз, — сказал Хью. — Вас хочет видеть папаша. Он ожидает вас в своем кабинете. Нечего сказать, хорошенькие выражения вы употребляете! Да поторопитесь: отец ждет.

Хью вместе со мной спустился по лестнице и через безлюдный холл подвел меня к комнате отца.

— Вот и мастер Гарри, сэр, — доложил он.

Кабинет отца представлял собой не особенно комфортабельную, но не лишенную интереса комнату. У одной стены в шкафу стояли охотничьи ружья, которые мне категорически запрещалось трогать. Над камином, на панели из красного дерева висел барельеф под стеклом, сделанный из чучел птиц и рыб. Много места занимали книги, хотя отец читал очень редко. На куске черной ткани над дверью золотыми буквами было написано имя отца. Одну из стен украшало несколько охотничьих гравюр, «вывески», то есть грамоты и похвальные отзывы, полученные отцом в университете, а также полка с оловянными и серебряными кружками. Перед камином на коврике растянулся сеттер отца по кличке Джек.

Отец сидел в мягком удобном кресле с подвижной спинкой и курил сигару. Свой сюртук, в котором я видел его за обедом, он сменил на домашнюю вельветовую куртку.

— Садись, Гарри, вон туда, чтобы я мог тебя видеть, — заговорил отец, предварительно откашлявшись, и указал на тяжелое, обитое кожей кресло напротив себя. Я сел; отец стряхнул пепел сигары в пустой камин, выпустил клуб дыма к потолку и проводил его взглядом.

— Ну-с, Гарри, — начал отец, — да ты не трусь, — заметил он и снова откашлялся. — Мы сейчас потолкуем о словах, которые ты употребил. Ты знал, что они означают?

— Нет.

— Я так и думал. Так вот, я тебе сейчас растолкую, что они означают. Вот лежит Джек. Как ты назовешь его?

— Пес.

— А как ты назовешь Тесси, которая живет на конюшне?

— Пес.

Отец погладил густые черные усы. Я предполагаю, что он долго обдумывал, как начать со мной разговор.

— Ты прав, но только отчасти, потому что Тесси — дама-пес и, кстати сказать, очень хорошая. У нее родословная по меньшей мере такой же длины, как ее хвост. Ну-с, а даму-пса еще зовут и по-другому. Это слово не принято употреблять в домашних разговорах, но его можно слышать, когда мужчины разговаривают о собаках. Даму-пса иногда, — отец откашлялся, — иногда называют сукой. Ты должен помнить, что это слово не из хороших и что им нельзя пользоваться в смешанной компании.

— А что такое смешанная компания?

— Ну, это когда в обществе одновременно находятся и мальчики, и девочки, и дамы, и джентльмены. В таком обществе подобные слова не употребляются. Маленьких мальчиков, которые употребляют такие слова, отсылают в свои комнаты. Теперь ты понимаешь меня, Гарри?

— Да.

— Так вот. Иногда у Тесси и у Джека бывают щеночки…

— И у Джека тоже? А я думал, щенки бывают только у Тесси.

Отец покосился на меня и подергал себя за ус.

— Джек — это отец, — разъяснил он. — У щенка тоже должен быть отец, как у тебя должен быть отец и должна быть мать. Но давай не будем уточнять детали. Позднее ты все узнаешь сам, а пока я на твоем месте не стал бы ни о чем расспрашивать и маму. Я сказал только, что Тесси — сука. — Отец вздохнул и бросил сигару в камин. — Когда у Тесси появляется потомство, оно состоит из девочек-щенков и мальчиков-щенков. Псари называют мальчиков-щенков собаками, а девочек-щенков суками. Вот, Гарри, откуда происходит это выражение.

— Какое выражение?