Помоги проекту - поделись книгой:
О природе человека
Эдвард О. Уилсон
On human nature
Edward O. Wilson
Оригинальное издание:
Edward О. Wilson. On human nature. 1978
© 1978, 2004 by the President and Fellows of Harvard College. Published by arrangement with Harvard University Press
Перевод с английского языка
Редактор
Художественное оформление
Компьютерная верстка
Корректоры
Издательство «Кучково поле»
Москва, 123022, ул. Красная Пресня, 28, оф. 554 Тел./факс: (499) 255 93 49; (499) 255 96 22 E-mainame = "note" kuchkovopole@mail.ru www.kpole.ru
От редактора
Эдвард Уилсон — пожалуй, одна из самых противоречивых и вместе с тем ключевых фигур в современной эволюционной биологии. Убежденный сторонник до сих пор неоднозначно воспринимаемой в научном сообществе теории группового отбора, он известен прежде всего как основоположник социобиологии — научного направления, ставящего своей целью изучение социального поведения как универсального биологического явления — не важно, идет ли речь о муравьях и пчелах или о шимпанзе и людях. Вызвавшая в свое время бурную реакцию книга Уилсона «Социобиология: новый синтез», в которой он последовательно анализирует социальное поведение животных — от беспозвоночных и насекомых до слонов, волков и высших приматов, — содержала в себе главный тезис: социальное поведение обусловлено генетически и является формой приспособленности организмов к окружающей среде. Казалось, это весьма убедительное для любого специалиста по изучению общественных насекомых утверждение не таит в себе никакой опасности для социальных и гуманитарных наук; тем не менее Уилсон посвятил последнюю главу этой работы социальному поведению людей, для объяснения которого, с его точки зрения, необходимо применять все те же универсальные биологические принципы.
«О природе человека» — это, по сути, продолжение последней главы «Социобиологии», на этот раз адресованное не столько коллегам Уилсона «по цеху» эволюционных биологов, сколько специалистам в области общественных наук, а также самой широкой аудитории. Название книги, подходящее для пространного философского трактата, не должно вводить в заблуждение: старому умозрительному вопросу о соотношении «природного» и «культурного» в человеке Уилсон пытается придать вполне естественнонаучную эволюционную перспективу. Принципы популяционной генетики и эволюционной экологии, с точки зрения Уилсона, вполне способны стать тем фундаментом, на котором будет построена новая социальная наука, которая предложит подлинно эволюционное объяснение таким явлениям, как сотрудничество и альтруизм, коммуникация и разделение труда, культура и религия, этика и эстетика, — словом, всему тому, что обычно находится в фокусе внимания социальных и гуманитарных дисциплин. Основываясь на данных множества исследований, Уилсон стремится показать, каким образом самые разнообразные формы социального поведения людей могут быть объяснены при помощи биологических законов, — в отличие от принятых в социальных и гуманитарных дисциплинах отсылок к воспитанию, нормам, ценностям и другим составляющим человеческой культуры. С его точки зрения, социальные и гуманитарные науки слишком долго развивались вне всякой связи с науками естественными, и пришло время к объединению этих двух «миров» на основе универсальных принципов социобиологии.
Нетрудно догадаться, что подобное «вторжение» эволюционной биологии на территорию социальных и гуманитарных наук, традиционно подчеркивающих уникальность человека и отвергающих любые формы биологического редукционизма, не вызвало у их представителей большого энтузиазма. Утверждение, согласно которому поведение людей — существ, обладающих сознанием и, предположительно, свободой воли, — в значительной степени обусловлено биологически, даже сегодня с большой вероятностью будет расценено многими как посягательство на святое. Вместе с тем подобный взгляд является ударом и по распространенному в социальных и гуманитарных науках принципу культурного релятивизма, из-за которого социологи (как правило) с большим недоверием относятся к неудобным для себя универсальным моделям объяснения поведения. Вот почему книга «О природе человека», написанная в 1978 году, — это до сих пор актуальный вызов мировоззрению, абсолютизирующему роль культуры в человеческих обществах и воспринимающему ее как данность, при этом не считая нужным отвечать на ключевой вопрос о ее происхождении. С точки зрения Уилсона, ответ на этот вопрос может быть дан только эволюционной теорией, поскольку как бы разнообразны ни были проявления человеческой культуры, все они возможны лишь благодаря определенным генетическим предрасположенностям человека. Для Уилсона природа человека — это, в конце концов, та самая природа, с которой имеют дело естественные науки.
Со взглядами Эдварда Уилсона можно и нужно не соглашаться (его позиция не испытывает недостатка в разнообразной критике как со стороны биологов, так и со стороны обществоведов) — в конце концов, идеальная модель научного познания предполагает возможность фальсификации любой теории. Но его несомненная заслуга состоит в попытке привнести в разрозненные социальные и гуманитарные науки единую эволюционную основу, приблизив эти дисциплины к стандартам естественнонаучного знания. Сегодня, спустя почти три десятка лет после выхода книги, можно с уверенностью говорить о том, что все больше социологов начинают самым внимательным образом относиться к достижениям биологических наук в изучении поведения людей. И хотя до полноценного синтеза научного знания о социальном поведении человека еще очень далеко (если такой синтез в принципе возможен), вызывающий массу споров проект социобиологии Эдварда Уилсона, безусловно, является огромным стимулом для дальнейших исследований, направленных на познание человеком собственной природы. Научное знание — эта та сила, с которой необходимо считаться, коль скоро человечество хочет сделать осознанный выбор в пользу своего развития и благополучного будущего. И Эдвард Уилсон осознает это, пожалуй, как никто другой.
Предисловие к изданию 2004 года
Может ли быть предмет более важный, чем человеческая природа? Если бы нам удалось точно понять этот предмет, то мы могли бы точнее определить собственный вид и разумнее направлять собственные действия. Книга «О природе человека» была написана в 1970-е годы, и тогда в западной философии доминировали две концепции человеческого статуса. Теологи, а также все сторонники авраамических религий, за исключением наиболее либеральных, воспринимали людей как темных ангелов в человеческом обличье, ожидающих спасения и вечной жизни. В их представлении человеческая природа — это смешение добрых и злых качеств, в которых мы должны разбираться с помощью книг древних ближневосточных пророков.
Большинство же интеллектуалов, вне зависимости от своей религиозности, вообще сомневалось в существовании человеческой природы. Для них мозг — это чистый лист, двигатель, запускаемый в действие несколькими элементарными страстями, а в остальном многоцелевой компьютер, который создает разум человека целиком и полностью на основе личного опыта и обучения. В 1970-е годы интеллектуальное большинство полагало, что культура — это кумулятивная усвоенная реакция на окружающую среду и историческую обстановку.
В то же самое время силу набирал альтернативный, натуралистический подход. Все еще находясь в зачаточном состоянии, он исходил из того, что мозг и разум имеют чисто биологическое происхождение и структурировались в процессе эволюции посредством естественного отбора. Человеческая природа существует и состоит из сложного переплетения страстей и усвоенных качеств, которые часто довольно вольно называют инстинктами. Инстинкты возникли миллионы лет назад, когда человек был охотником-собирателем эпохи палеолита. Естественно, что они до сих пор несут в себе архаический отпечаток биологического наследия нашего вида. Таким образом, полностью понять человеческую природу можно только с помощью научного метода. Здравый смысл подсказывает, что культура развивается в ответ на изменение окружающей среды и исторической обстановки, но траектория ее развития определяется врожденными свойствами человеческой природы. Такой взгляд лежит в основе новой науки, называемой социобиологией, которая применительно к человеку позже была названа эволюционной психологией (не перестав при этом оставаться социобиологией).
Человеческая социобиология задается вопросом: чем могут быть человеческие инстинкты? Как они совмещаются, создавая человеческую природу? До 1970-х годов к этим важным и старым, как мир, вопросам очень редко обращались как к биологической проблеме. В частности, они никогда не рассматривались в качестве области изучения двух абсолютно разных, но очень важных и потенциально совпадающих биологических дисциплин. Первая из них — это нейробиология, которая объясняет, что такое разум и каким образом мозг его порождает. Вторая — эволюционная биология, которая необходима для того, чтобы объяснить, почему мозг работает именно таким странным образом, а не каким-то иным из потенциально возможных. Короче говоря, как в этот ранний период полагал я и некоторые другие, загадку человеческой природы можно разрешить только в том случае, если научное объяснение работы мозга будет касаться обоих вопросов:
В натуралистическом подходе к человеческой природе остается еще много вопросов. Люди могут руководствоваться инстинктами, которые могут быть хорошо изучены, — но каким именно образом эти свойства ментального развития формируют культуру? Проблема эта гораздо глубже, чем ее воспринимали многие философы. Если культура тысячелетиями развивалась под влиянием биологической человеческой природы, то совершенно справедливо и то, что человеческая природа, хотя бы частично, развивалась сотни тысяч лет, когда люди и их предшественники по роду Homo жили группами, добывали огонь, изобретали орудия труда, совершенствовали язык и в результате этого бурного развития распространились по далеко отстоящим друг от друга континентам и архипелагам Земли. Генно-культурная коэволюция, то есть синергичное[1] совмещение двух видов эволюции, была неизбежна. Однако до сегодняшнего дня нам очень мало известно об истинных процессах коэволюции.
Обо всех этих проблемах говорилось в первом издании книги «О природе человека», текст которого представлен здесь без изменений. Чтобы вы могли представить более полную картину, я считаю необходимым пояснить, каким образом в 1977—1978 годах ко мне пришла идея написания настоящей работы. К тому времени моя научная карьера развивалась уже около тридцати лет, и все это время я изучал биологию муравьев. Сложность и точность инстинктов, управляющих жизнью этих насекомых, производила на меня глубокое впечатление (некоторые критики полагают, что это впечатление было даже
Оптимистические перспективы социобиологии вкратце можно изложить следующим образом. Несмотря на филогенетическую отдаленность насекомых от позвоночных животных и кардинальное различие между их личной и безличной системами коммуникации, эти группы животных выработали социальное поведение, сходное по степени сложности и множеству других важных деталей. Этот факт внушает уверенность в том, что социобиология может, отталкиваясь от основных принципов популяционной и поведенческой биологии, в дальнейшем перерасти в единую, зрелую науку. Эта дисциплина сможет расширить наши представления об уникальных особенностях социального поведения животных по сравнению с человеком («Общества насекомых», с. 460).
Схема совпадения взаимосвязанных дисциплин, предложенная в 1971 году, воспроизведена на рисунке.
В 1975 году я распространил теорию, изложенную в «Обществах насекомых», на позвоночных животных. Результатом этого явился объемный труд «Социобиология: Новый синтез», в котором был приведен энциклопедический обзор всех известных социальных организмов — от социальных бактерий и кишечнополостных до насекомых, позвоночных и людей. Часть книги, посвященная животным, была позитивно встречена биологами. Согласно опросу, проведенному в 1989 году среди членов Международного общества изучения поведения животных, «Социобиология: Новый синтез» была признана самой значимой книгой о поведении животных всех времен, с небольшим отрывом обойдя даже классический труд Дарвина «Эволюция эмоций у человека и животных».
Многие ученые и неспециалисты считали, что было бы лучше, если бы я остановился на шимпанзе, не дойдя до
Давайте теперь рассмотрим человека в свободном контексте естественной истории, словно мы — зоологи с другой планеты, составляющие каталог социальных видов Земли. При таком макроскопическом взгляде гуманитарные и социальные науки сжимаются до специализированных отраслей биологии; исторические, биографические и художественные книги — это исследовательские протоколы человеческой этологии, а антропология и социология вместе составляют социобиологию конкретного вида приматов.
Да, я это сказал и до сих пор так считаю. Мы — биологический вид, возникший в биосфере Земли как один из многих приспособившихся видов. И сколь бы великолепны ни были наши языки и культуры, насколько богат и проницателен ни был бы наш разум, как ни велики наши творческие силы, — ментальный процесс является результатом работы мозга, сформированного на наковальне природы молотом естественного отбора. Силы и отличительные особенности человеческого мозга несут на себе отпечаток своего происхождения. Культуры могут достигать еще больших высот, устремляться в своих поисках к началам времен и к самым удаленным уголкам вселенной, но они никогда не станут абсолютно свободными. В противном случае мы бы не использовали термин «гуманитарные науки» для обозначения изучения тех особых явлений, которые делают нас людьми.
Некоторые ученые, занимающиеся социальными и гуманитарными науками, были готовы обсуждать подобное восприятие и даже выражали такое желание в различных формах. Вполне логично предположить, что биология должна служить одним из оснований этих наук, как физика служит химии (физическая химия), и обе эти науки, в свою очередь, являются основой биологии. Я полагал, что социобиология могла бы стать дисциплиной, которая свяжет большие области знания или, по крайней мере, предоставит ученым полезные средства для анализа человеческого поведения.
Однако большинство ученых, занимающихся социальными и гуманитарными науками, либо отнеслись к этой идее безразлично, либо увидели в ней вражеское вторжение ложной и неприемлемой идеологии. К моему удивлению (признаюсь, я оказался довольно наивным), мгновенно разгорелись ожесточенные споры.
Честно говоря, худшее время для знакомства Америки с человеческой социобиологией, чем середина 1970-х годов, трудно было бы себе представить. Самый ненавистный конфликт в американской истории, война во Вьетнаме, подходил к концу. Кроме того, казалось, близилась победа в сражении за гражданские права, хотя воевать пришлось еще довольно долго. Американская демократия в свойственной ей неуклюжей и шумной манере вновь доказывала свое рвение. Но у всего этого была и негативная сторона — те возможности, которые представились экстремизму. В академических кругах вошли в моду революционные левацкие настроения. В элитарных университетах родилась концепция политкорректности, усиленная давлением общества и угрозами студенческих протестов. В этой атмосфере марксизм и социализм были в порядке вещей. Коммунистические революции были обычным делом. Режимы Китая и Советского Союза, по крайней мере в области идеологии, считались правильными. Центризм подвергался всеобщему осуждению. Политические консерваторы, хотя и с трудом сдерживали раздражение, по большей части предпочитали не выступать. Левацки настроенные профессора и заезжие активисты — герои кампусов твердили, как заклинание: «Истеблишмент нас предал, истеблишмент стоит на пути прогресса. Истеблишмент — враг». Власть перешла в руки народа, но это произошло чисто по-американски. Поскольку обычные работяги во время всей этой революции в песочнице оставались угрожающе консервативными, новым пролетариатом в классовой борьбе должны были стать студенты. Поскольку многие из них не могли представить себя будущими брокерами, бюрократами и администраторами колледжей, они согласились на такую роль.
Когда академические круги избавились от галстуков, радиоактивной проблемой стали расовые вопросы, смертельные для всех, кто прикасался к ним без чрезвычайной осторожности. Разговоры о роли наследственности в 10 и человеческом поведении стали считаться недопустимым оскорблением. Любой, кто решался заговорить на эти темы, не осуждая подобные взгляды, рисковал прослыть расистом. Обвинение в расизме, пусть даже абсолютно ложное, могло стать причиной для запрета академической деятельности. Но этого почти никогда не случалось, потому что профессора и преподаватели были достаточно разумны и осторожны, чтобы воздерживаться от подобных шагов, по крайней мере публичных. Даже личные разговоры велись очень осмотрительно.
Корни подобного неприятия уходят очень глубоко и, если отставить в сторону истерию 1970-х годов, имеют в себе разумное зерно. Социальный дарвинизм и евгеника, произошедшие из сочетания несостоятельной биологии и правой нативистской идеологии, стали проклятием естественных наук в начале XX века. Их развивали в 1930-е годы в Советском Союзе, в его доламарковский период. Они сыграли печальную роль в чудовищных преступлениях, совершенных нацистами в 1930-1940-е годы. Отчасти из-за реакции на подобное недостойное использование биологии, отчасти по причине лабораторных успехов бихевиоризма как доминирующего направления психологии ученые-социологи начали избегать концепции инстинктов, генетики и эволюционной теории в своих объяснениях человеческого поведения. В 1970-е годы такое «чистое» отношение к мозгу защищало социальные и гуманитарные науки от биологических бурь и гарантировало их независимость как двух из трех столпов просвещения.
Вследствие этого социобиология воспринималась не как интеллектуальный ресурс, на что я всегда надеялся, но как угроза самому мировоззрению «чистого листа». Еще хуже было то, что небольшой, но очень громогласный сегмент интеллектуальной элиты видел в ней угрозу марксистской идеологии. Отвергая социобиологию, эти критики стремились дать совершенно новое и неверное определение данного термина. В популярных средствах массовой информации социобиология преподносилась как теория о том, что человеческое поведение определяется генами или, по крайней мере, испытывает их значительное влияние — в противоположность обучению. Конечно, сегодня такое предположение считается верным, но и в 70-е годы у него имелось множество веских доказательств. Но, несмотря на все доказательства, это вовсе не то, чем социобиология являлась изначально или чем она является, по мнению ученых, сегодня. Социобиология — это научная дисциплина, системное изучение биологической основы всех форм социального поведения организмов, в том числе и людей. Рабочие теории социобиологии охватывают даже возможность существования мозга как «чистой доски», признавая, что для того, чтобы избавиться от врожденных предрасположенностей, потребуется значительная эволюция, затрагивающая множество генов. Другими словами, теория чистой страницы является в высшей степени социобиологической идеей, хотя и ошибочной.
Споры вокруг социобиологии проистекали из смеси непонимания, подозрений и обид. Такое отношение убедило меня в том, что я не сумел адекватно объяснить значимость этой дисциплины для понимания человеческого поведения. Заключительную главу книги «Социобиология: Новый синтез» следовало развернуть в целую книгу. Нужно было глубже заглянуть в поведенческую генетику, более убедительно раскрыть вопросы культуры и обсудить некоторые более общие философские и социальные вопросы, которые поставила социобиология. Нужно было дать уверенный ответ на основные возражения, основанные на политической идеологии и религиозных убеждениях. И вот, в попытке достичь этих целей, в 1977 году я сел писать книгу «О природе человека», которую вы держите в руках. Книга была в общем благожелательно встречена, что принесло мне глубокое облегчение. Она и по сей день весьма популярна.
Вот несколько книг, написанных для широкой аудитории. Они помогут вам проследить путь развития человеческой социобиологии (эту науку чаще называют эволюционной психологией) за те двадцать пять лет, что прошли со дня публикации моей работы «О природе человека».
Alcock, John.
Barkow, Jerome H., Leda Cosmides, and John Tooby, eds.
Degler, Carl N.
Segerstrele, Ullica.
Предисловие
«О природе человека» — это третья книга трилогии, логический план которой я даже не осознавал, пока она не была почти закончена. Заключительная ее глава «Общества насекомых» (1971) называлась «Перспектива единой социобиологии». В ней я предполагал, что принципы популяционной биологии и сравнительной зоологии, которые так хорошо объясняли жесткие системы социальных насекомых, могут быть применимы и к позвоночным животным. Я утверждал, что со временем мы будем оценивать колонии термитов и стаи макак-резусов по единым параметрам в рамках единой количественной теории. Не в силах сопротивляться риторике собственных идей, я начал изучать лучшие образцы научной литературы по социальному поведению позвоночных животных и написал книгу «Социобиология: Новый синтез» (1975). В заключительной главе, озаглавленной «Человек: От социобиологии к социологии», я утверждал, что биологические принципы, которые, как оказалось, вполне применимы ко всему животному миру, можно с успехом использовать в социальных науках. Это утверждение вызвало большой интерес и ожесточенные споры.
После публикации «Социобиологии» я начал читать литературу о человеческом поведении, что привело меня на целый ряд семинаров и положило начало оживленной переписке с социологами. Я еще больше убедился в том, что настало время закрыть ту колоссальную пропасть, которая разделяла две культуры. Мне стало ясно, что социобиология, которая по сути является распространением популяционной биологии и эволюционной теории на социальную организацию, является для этого наилучшим инструментом. И в книге «О природе человека» я развил обозначенный тезис.
Но третья книга не была учебником или неким традиционным синтезом научной литературы. Чтобы системно подойти к человеческому поведению, нужно было пройти каждым коридором лабиринта человеческого разума, а для этого потребовалось рассмотреть не только общественные, но и гуманитарные науки, включая философию, а также процесс научного открытия сам по себе. Следовательно, книгу «О природе человека» нельзя считать научной работой. Это книга о науке, о том, насколько глубоко естественные науки могут проникнуть в человеческое поведение, прежде чем переродятся в нечто совершенно новое. В ней исследуется взаимное влияние истинно эволюционного объяснения человеческого поведения на социальные и гуманитарные науки. Эту книгу можно читать для получения информации о поведении и социобиологии, — я тщательно собирал все, что считал необходимым. Но главная ее задача — рассказать о тех серьезнейших последствиях, которые будет иметь встреча социальной теории с наиболее тесно связанными с ней естественными науками.
Мнения об убедительности соответствующих аргументов, несомненно, резко разделятся, как это случилось с разделами «Социобиологии», посвященными человеческому поведению. Рискуя дать козыри тем, чьи убеждения не позволяют им согласиться с моими выводами, хотел бы обратиться к тем, кто будет читать мою книгу, преисполнившись к ней абсолютного доверия и считая ее проверенным научным трудом. Я легко могу ошибаться — в любом заключении, в своих огромных надеждах, возлагаемых на естественные науки, в доверии к научному материализму. Я говорю это не из ложной скромности, но в надежде обрести силу. Бескомпромиссное применение эволюционной теории ко всем аспектам человеческого существования не приведет ни к чему, если сам научный дух будет поколеблен, если идеи не будут подвергаться объективной проверке, которая сможет опровергнуть их истинность. Социальные науки еще слишком молоды и слабы, а эволюционная теория — слишком несовершенна, чтобы считать подобные концепции высеченными в камне. Тем не менее я убежден, что имеющиеся доказательства их подкрепляют и вселяют общую уверенность в справедливость биологического исследования, лежащего в основе настоящего труда.
Мне посчастливилось работать с друзьями и коллегами, которые в процессе подготовки этой книги оказали мне неоценимую помощь и поделились бесценными советами. Конечно, они соглашались далеко не со всеми моими утверждениями и никак не могут нести ответственности за оставшиеся ошибки. Самую большую помощь мне оказали Ричард Д. Александер, Джером Г. Барков, Дэниел Белл, Уильям И. Беннетт, Герберт Блох, Уильям И. Боггс, Джон Т. Боннер, Джон И. Босуэлл, Ральф У. Бероу, Дональд Т. Кэмпбелл, Артур Каплан, Наполеон А. Шаньон, Джордж А. Кларк, Роберт К. Колвелл, Бернард Д. Дэвис, Ирвин ДеВор, Милдред Дикмен, Робин Фокс, Дэниел Г. Фридмен, Уильям Д. Хэмилтон, Ричард Дж. Херрнстейн, Берт Холлдоблер, Джеральд Холтон, Сара Блаффер Харди, Гарри Дж. Джери-сон, Мэри-Клер Кинг, Мелвин Коннер, Джордж Ф. Остер, Орландо Паттерсон, Джон И. Пфайфер, Дэвид Премак, У. В. Квин, Джон Зегер, Джозеф Шефер, Б. Ф. Скиннер, Фрэнк Саллоуэй, Лайонел Тайгер, Роберт Л. Трайверс, Пьер ван ден Берге, Артур У. Ванг, Джеймс Д. Уайнрих, Ирен К. Уилсон, Ричард У. Врангем.
Кэтлин М. Хортон, с которой я сотрудничал и при работе над предыдущими книгами, провела библиографический анализ и набрала несколько черновиков рукописи. Благодаря ее помощи точность и эффективность моей работы повысились настолько, что трудно даже оценить.
В первой главе содержатся практически не претерпевшие изменений выдержки из моих статей «Социальный инстинкт» (
Глава 1. ДИЛЕММА
Вот главные вопросы, которым великий философ Дэвид Юм придавал колоссальное значение: как работает разум и почему он работает именно так, а не иначе? Соединив эти вопросы вместе, мы получаем третий: какова истинная природа человека?
Мы возвращаемся к этому вопросу с чувством нерешительности и даже страха. Потому что если мозг — это машина, состоящая из десяти миллиардов нервных клеток, а разум — сочетание определенного количества химических и электрических реакций, то перспективы человека резко сокращаются: мы — биологические существа, и души наши не могут воспарить ввысь. Если человечество развивалось путем дарвиновского естественного отбора, то наш вид возник благодаря генетическим комбинациям и в силу экологической необходимости, а не по воле Бога. Руку Бога все еще можно усмотреть в происхождении мельчайших единиц материи, кварков и электронных оболочек (Ганс Кюнг был прав, когда спрашивал атеистов, почему вместо пустоты там что-то есть), но не в происхождении видов. Сколько бы мы ни пытались приукрашивать столь мрачное заключение метафорами и образами, оно остается философским наследием последнего столетия научных исследований.
Из этого, по общему признанию, непривлекательного утверждения ничего не следует. Это абсолютно необходимая для любого серьезного изучения статуса человека первая гипотеза. Без нее гуманитарные и социальные науки остаются всего лишь ограниченными описаниями поверхностных явлений — как астрономия без физики, биология без химии и математика без алгебры. С ней же человеческая природа может быть открыта как предмет полностью эмпирического исследования, биологию можно поставить на службу либерального просвещения, а наше представление о самих себе может колоссально обогатиться.
Но в той степени, в какой новый натурализм истинен, стремление к нему порождает две великие духовные дилеммы. Первая заключается в том, что ни один вид, включая наш собственный, не обладает целью, которая выходила бы за пределы императивов, порожденных его собственной генетической историей. Виды могут обладать огромным потенциалом материального и ментального прогресса, но у них нет никакой имманентной цели или внешнего руководства, кроме своей непосредственной окружающей среды, или даже эволюционной цели, к которой автоматически направляет их молекулярная архитектура. Я убежден, что человеческий разум построен таким образом, что его связывает это фундаментальное ограничение, которое заставляет его совершать выбор с помощью чисто биологического инструмента. Если мозг развивался путем естественного отбора, то даже способности отбирать определенные эстетические суждения и религиозные убеждения должны были возникнуть в результате того же механистического процесса. Они являются либо результатом прямого приспособления к условиям окружающей среды, в которых эволюционировали человеческие популяции наших предков, либо, самое большее, вторичными конструкциями, порожденными более глубокими и менее заметными действиями, чем приспособленность в строго биологическом смысле слова{1}.
Таким образом, суть данного аргумента заключается в следующем: мозг существует, поскольку обеспечивает выживание и умножение генов, которые управляют его устройством. Человеческий разум — это механизм выживания и репродукции, и способность мыслить — всего лишь один из множества его приемов. Стивен Вайнберг указывал, что физическая реальность остается столь таинственной даже для физиков, поскольку почти совершенно невероятно, что она была создана для того, чтобы быть понятой человеческим разумом{2}. Мы можем дополнить эту мысль и сделать еще более сильный вывод: интеллект был создан не для понимания атомов или даже самого себя, но для обеспечения выживания человеческих генов. Мыслящий человек знает, что его жизнь неким непостижимым образом направляется по биологическому онтогенезу — более или менее упорядоченному чередованию жизненных стадий. Он чувствует, что, несмотря на всю энергию, остроумие, любовь, гордость, гнев, надежду и тревожность, которые характеризуют человеческий вид, он всего лишь продолжает один и тот же цикл. Поэты воспринимают эту истину как трагедию.
Йейтс назвал это обретением мудрости:
Не в кроне суть, а в правде корневой;
Весною глупой юности моей
Хвалился я цветами и листвой;
Пора теперь усохнуть до корней.
Первая дилемма, одним словом, заключается в том, что нам некуда идти. У видов нет никакой цели, внешней по отношению к их собственной биологической природе. Возможно, в следующие сто лет человечество справится с трудными задачами технологии и политики, решит энергетические и материальные кризисы, сможет предотвратить ядерную войну и научится контролировать воспроизводство. Мир может, по крайней мере, надеяться на существование в условиях стабильной экосистемы и достаточных ресурсов для населения. Но что потом? Образованные люди повсеместно верят в то, что за материальными потребностями кроется удовлетворение и реализация личностного потенциала. Но что есть удовлетворение? И что такое личностный потенциал, до какой степени он может быть реализован? Традиционные религиозные убеждения пошатнулись не столько в силу унизительных доказательств своей мифологичности, сколько в силу растущего осознания того, что убеждения являются жизненно необходимыми механизмами выживания. Религии, как и другие человеческие институты, развивались с тем, чтобы упрочить жизнестойкость и влияние своих последователей. Марксизм и другие светские религии не предлагали практически ничего, кроме обещания материального благополучия и установленного законом избавления от следствий человеческой природы. Кроме того, эти религии заряжаются целью коллективного самовозвеличивания. Французский политический обозреватель Ален Пейрефитт однажды с восхищением сказал о Мао Дзедуне: «Китайцы испытывали нарциссическую радость, любя в нем себя. И совершенно естественно, что он должен был любить себя в них»{4}. Таким образом, идеология склоняется перед своими тайными хозяевами — генами. И высшие импульсы при ближайшем рассмотрении преобразуются в биологическую деятельность.
Более суровые социологи нашего времени, такие как Роберт Хайльбронер, Роберт Нисбет и Л. С. Ставрианос, полагают, что западная цивилизация и даже человечество в целом находятся под реальной угрозой угасания. Их взгляды с легкостью приводят нас к представлениям о постидеологических обществах, члены которых уверенным шагом идут к вседозволенности и разложению. «Стремление к власти не исчезнет полностью, — пишет Гюнтер Штент в книге «Приход золотого века», — но ее распределение претерпит серьезнейшие изменения. С одной стороны окажется меньшинство тех, чья работа будет поддерживать технологию, обеспечивающую большинству высокий уровень жизни. В центре окажутся преимущественно неработающие люди, для которых различие между реальным и иллюзорным все еще будет иметь значение... Такие люди сохранят интерес к миру и будут искать удовлетворения в чувственных наслаждениях. И на другом конце спектра окажутся те же неработающие, для которых граница между реальным и воображаемым окончательно сотрется — по крайней мере, до степени, совместимой с физическим выживанием»{5}.
Таким образом, опасность первой дилеммы заключается в стремительном исчезновении трансцедентальных[2] целей, в соответствии с которыми общества могли бы организовывать свою энергию. Эти цели, то есть моральные эквиваленты войн, исчезают. По мере нашего к ним приближения они пропадают одна за другой, как миражи. Чтобы обрести новую мораль, основанную на более истинном определении человека, нужно заглянуть внутрь, вскрыть механику разума и восстановить его эволюционную историю. Но я уверен, что такие усилия поставят нас перед второй дилеммой — выбором между этическими предпосылками, заключенными в биологической природе человека{6}.
А сейчас позвольте мне в самой сжатой форме изложить основной тезис второй дилеммы, в то время как аргументы в его поддержку я отложу до следующей главы: врожденные цензоры и мотиваторы, существующие в мозгу, глубоко и неосознанно влияют на наши этические установки. Таким образом, наша мораль развивалась как инстинкт. Если это представление правильно, то наука вскоре начнет исследовать самое происхождение и смысл человеческих ценностей, на которых основываются все этические установки и в значительной степени политические приемы{7}.
Сами философы, большинству из которых недостает эволюционной перспективы, не уделяли особого внимания этой проблеме. Они исследуют принципы этических систем, опираясь на их по-следствия, а не на происхождение. Так, Джон Ролз начинает свою известную книгу «Теория справедливости» (1971) с предложения, которое он считает бесспорным: «В справедливом обществе должны быть установлены равные свободы граждан, а права, гарантируемые справедливостью, не должны становиться предметом политического торга или же калькуляции политических интересов». Роберт Нозик начинает книгу «Анархия, государство и утопия» (1974) со столь же безапелляционного заявления: «У людей есть права, и существуют вещи, которые с ними не могут сделать ни отдельные личности, ни группы (не нарушая их прав). Эти права настолько сильны и масштабны, что возникает вопрос, могут ли что-то сделать с ними государство и его чиновники». Два этих положения несколько различны по содержанию и ведут к совершенно разным выводам. Ролз допускает жесткий социальный контроль, который призван обеспечить максимально возможное равенство распределения общественных благ. Нозик полагает, что идеальное общество в минимальной степени управляется государством, основная задача которого заключается лишь в защите своих граждан от насилия и обмана, тогда как неравное распределение благ является вполне допустимым. Ролз отвергает меритократию. Нозик меритократию принимает в качестве желательного исключения в тех случаях, когда определенные сообщества сознательно решаются на эксперименты с эгалитаризмом. Как и все, философы воспринимают свои личные эмоциональные реакции на различные альтернативы как откровения от некоего тайного оракула.
Этот оракул обитает в глубоких эмоциональных центрах мозга, вероятнее всего — в лимбической системе, сложной сети нейронов и вырабатывающих гормоны клеток, расположенных непосредственно под «мыслительной» частью коры головного мозга. Эмоциональные реакции человека и основанные на них более общие этические практики в значительной степени запрограммированы естественным отбором в течение жизни тысяч поколений. Задача науки — оценить силу ограничений, порожденных программированием, обнаружить их источник в мозгу и расшифровать их значимость посредством реконструкции эволюционной истории разума. Эта задача станет логическим дополнением продолжающегося изучения культурной эволюции.
Успех породит вторую дилемму, которую можно сформулировать следующим образом: каким цензорам и мотиваторам следует подчиняться, а какие лучше было бы сократить или сублимировать? Эти руководящие принципы обращены к самой сути нашей человечности. Они, а не убеждение в собственной духовности, отличают нас от электронных компьютеров. В определенный момент будущего нам предстоит решить, насколько человечными мы хотим остаться — в абсолютном, биологическом смысле слова, — потому что мы должны сделать сознательный выбор между унаследованными альтернативными эмоциональными установками. Определение собственной судьбы означает, что мы должны отказаться от автоматического контроля, основанного на биологических свойствах, и перейти к точной настройке, основанной на биологических знаниях.
Поскольку руководящие принципы человеческой природы следует изучать с помощью сложной системы зеркал, они очень обманчивы и сулят ловушку любому философу. Единственно верный путь — это изучение человеческой природы в рамках естественных наук и попытка интегрировать естественные науки с социальными и гуманитарными. Я не предлагаю никаких идеологических или формалистических упрощений. Нейробиологию[3] невозможно изучать у ног некоего гуру. Последствия генетической истории невозможно выбирать законодательным путем. В конце концов, хотя бы во имя собственного физического благосостояния мы не можем оставить этическую философию в руках нескольких мудрецов. Человек может достичь прогресса путем интуиции и силы воли, но оптимальный выбор среди множества критериев прогресса можно сделать только на основе добытых ценой больших усилий эмпирических знаний о собственной биологической природе.
Важнейшим первым шагом такого анализа станет соединение биологии с различными социальными науками — психологией, антропологией, социологией и экономикой. Две культуры лишь недавно начали в полной мере воспринимать друг друга. Результатом явилась предсказуемая смесь неприязни, непонимания, чрезмерного энтузиазма, локальных конфликтов и союзов. Ситуацию можно описать следующим образом: сегодня биология выступает в качестве «антидисциплины» по отношению к социальным наукам. Называя биологию «антидисциплиной», я хочу подчеркнуть особую враждебность, которая часто возникает во время первого взаимодействия различных отраслей науки на соседних уровнях организации. Для химии это антидисциплина физики многих тел, для молекулярной биологии — химии, для физиологии — молекулярной биологии и так далее, через парные уровни все большей конкретности и сложности{8}.
В начале типичной истории развития любой дисциплины ученые верят в новизну и уникальность своего предмета. Они всю жизнь посвящают определенным постулатам и шаблонам. На раннем этапе исследований они сомневаются в том, что эти явления можно свести к простым законам. Последователи антидисциплины исповедуют иной подход. Выбрав в качестве основного субъекта изучения объекты низшего уровня организации, скажем, атомы в противовес молекулам, они полагают, что высшую дисциплину можно и должно переформулировать по их собственным законам: химию — по законам физики, биологию — по законам химии и так далее. Их интересы относительно узки, абстрактны и эксплуатационны. П. А. М. Дирак, говоря о теории атома водорода, говорил, что его свойства можно было бы раскрыть на уровне обычной химии. Некоторые биохимики все еще полагают, что жизнь — это не более чем взаимодействие атомов и молекул{9}.
Легко понять, почему каждая научная дисциплина является одновременно и антидисциплиной. Враждебность возможна, потому что последователи дисциплины на двух соседних организационных уровнях — например, атомы и молекулы — изначально преданы собственным методам и идеям, когда сосредоточиваются на высшем уровне (в данном случае на молекулах). По современным стандартам ученым в широком смысле слова можно назвать того, кто изучает три предмета: свою дисциплину (в данном примере — химию), низшую антидисциплину (физику) и предмет, по отношению к которому его дисциплина является антидисциплиной (химические аспекты биологии). Истинный специалист по нервной системе (если мы возьмем другой, более тонкий пример) имеет глубокие знания о структуре конкретных нервных клеток. Но в то же время он понимает химическую основу импульсов, которые проходят по этим клеткам и между ними. И он надеется объяснить, как нервные клетки своей совместной работой определяют элементарные модели поведения. Каждый успешный ученый по-разному относится к каждому из трех уровней явлений, связанных с его специальностью.
Взаимодействие между соседними отраслями — игра напряженная и поначалу творческая. Но с течением времени дисциплины гармонично дополняют друг друга. Возьмем для примера происхождение молекулярной биологии. В конце XIX века микроскопическое изучение клеток (цитология) и изучение химических процессов, проистекающих в клетках и вокруг них (биохимия) развивались невероятно быстро. Их отношения в этот период были сложными, но вполне укладывались в уже описанную мной историческую схему. Цитологи с восторгом изучали сложнейшую клеточную архитектуру. Они истолковывали загадочную хореографию хромосом в процессе деления клеток и тем самым закладывали основы современной генетики и экспериментальной онтогенетики[4]. С другой стороны, многие биохимики продолжали скептически относиться к идее о том, что столь сложные структуры могут существовать на микроскопическом уровне. Они считали, что цитологи описывают артефакты, возникающие в связи с лабораторными методами фиксации и окрашивания клеток для микроскопического исследования. Их интересовали более «фундаментальные» проблемы химической природы протоплазмы, особенно новая теория, согласно которой жизнь основывается на энзимах. Цитологи с презрением отметали все предположения о том, что клетка — это «мешок с энзимами».
В общем, биохимики считали цитологов слишком невежественными в области химии, чтобы понять фундаментальные процессы. Цитологи же полагали, что химические методы не подходят для изучения специфических структур живой клетки. Возрождение в 1900 году интереса к менделевской генетике[5] и последующее осознание ролей хромосом и генов поначалу слабо способствовало синтезу наук. Биохимики не видели простого способа объяснить классическую генетику и предпочли ее игнорировать.
Правы были и те, и другие. Биохимия к настоящему времени объяснила клеточное устройство и самые необычные его особенности на своем уровне, как будто оправдав свои наиболее смелые цели, которые она ставила изначально. Но, достигнув столь высокого уровня (особенно после 1950 года), она отчасти трансформировалась в новую дисциплину, молекулярную биологию. Молекулярная биология — это биохимия, которая занимается особенностями пространственного расположения таких молекул, как спираль ДНК и белки энзимы. Цитология способствовала развитию особой разновидности химии и использованию массы мощных новых методов, включая электрофорез, хроматографию, центрифугирование в градиенте плотности и рентгеновскую кристаллографию. В то же время цитология превратилась в современную клеточную биологию. Электронные микроскопы, которые увеличивают объекты в сотни тысяч раз, помогли сделать следующий шаг по направлению к молекулярной биологии. Наконец, классическая генетика, переключившись с мух дрозофил и мышей на бактерии и вирусы, впитала в себя биохимию и стала молекулярной генетикой.
Прогресс в различных областях биологии опирался на конкуренцию различных точек зрения и методов, позаимствованных у клеточной биологии и биохимии, то есть у дисциплины и ее антидисциплины. Это взаимодействие стало триумфом научного материализма. Оно значительно обогатило наше представление о природе жизни и дало литературе материал более ценный, чем все, что было создано в донаучной культуре.
Я полагаю, что мы готовы повторить этот цикл смешением биологии и социальных наук, следствием чего станет объединение двух культур интеллектуальной жизни Запада. Биология традиционно влияла на социальные науки лишь косвенно, через технологические проявления — достижения медицины, неоднозначные опыты по сращиванию генов и другие генетические техники, а также предсказание роста населения. Хотя все это имеет большое практическое значение, обозначенные вопросы весьма тривиальны по отношению к концептуальной основе социальных наук. Традиционное отношение к «социальной биологии» и «социальным аспектам биологии» в наших колледжах и университетах представляет собой весьма трудно преодолимую интеллектуальную проблему, но она не касается сущности социальной теории. Эта сущность заключена в основополагающей структуре человеческой природы, в биологическом явлении, которое одновременно является основным предметом исследования гуманитарных наук{10}.
Очень легко соблазниться противоположной точкой зрения. Можно решить, что наука способна дать лишь определенную информацию, что ее холодный и четкий аполлонический[6] метод никогда не сможет в полной мере охватить дионисийскую жизнь разума, что абсолютная преданность науке лишает человека человечности. Выражая настроения альтернативной культуры, Теодор Рошак предложил такое определение разума: «Спектр возможностей, которые должным образом сливаются друг с другом... На одном конце мы имеем жесткий, яркий свет науки; здесь мы находим информацию. В центре располагаются чувственные оттенки искусства. Это эстетическая форма мира. И на дальнем конце мы имеем темные, мрачные тона религиозного опыта, переходящие в такие волны, которые уже недоступны нашему восприятию. Здесь мы обретаем смысл»{11}.
Нет, здесь мы обретаем мракобесие! И удивительную недооценку способностей разума. Чувственные оттенки и темные тона были порождены генетической эволюцией наших нервных и сенсорных тканей. Воспринимая их не как объекты биологического изучения, мы просто понижаем планку.
В центре научного метода лежит сведение воспринимаемых явлений до фундаментальных, поддающихся испытанию принципов. Элегантность, можно даже сказать, красота любого научного обобщения оценивается по соотношению между простотой и количеством явлений, которые оно объясняет. Физик и предтеча логического позитивизма Эрнст Мах так выразил эту идею: «Наука может рассматриваться как небольшая проблема, состоящая в том, чтобы возможно полнее изобразить факты с наименьшей затратой работы мышления»{12}. Хотя определение Маха, несомненно, привлекательно, простое сокращение мыслительной работы — это лишь половина научного процесса. Остальное состоит из реконструкции сложностей путем расширяющего синтеза под контролем законов, открытых и доказанных с помощью анализа. Такое воссоздание открывает существование нового, ранее неизвестного явления. Когда наблюдатель переключается с одного уровня организации на следующий (с физики на химию, с химии на биологию), он рассчитывает обнаружить подчинение всем законам более низшего уровня. Но воссоздание высших уровней организации требует спецификации расположения более низких объектов, а это, в свою очередь, порождает разнообразие и становится основой для новых, неожиданных принципов. Спецификация состоит из определенных комбинаций объектов, а также определенного пространственного расположения и историй сочетаний этих элементов. Давайте рассмотрим простой пример из области химии. Молекула аммиака состоит из отрицательно заряженного атома азота, связанного с треугольником из трех положительно заряженных атомов водорода. Если бы атомы были зафиксированы в одной позиции, молекула аммиака должна была бы иметь разный заряд на противоположных концах (дипольный момент), что противоречило бы законам симметрии в ядерной физике. Однако молекулы ведут себя правильно: дипольный момент нейтрализуется благодаря перемещению атома азота внутри водородного треугольника с частотой тридцать миллиардов раз в секунду. Тем не менее такая симметрия отсутствует в сахаре и других крупных органических молекулах, которые слишком велики и сложны по структуре, чтобы инвертироваться. Они преодолевают, но не отменяют законы физики. Все это не представляет особого интереса для физиков-ядерщиков, но оказывает огромное влияние на органическую химию и биологию.
Рассмотрим второй пример, более близкий к нашей теме: из эволюции социальной жизни насекомых. В мезозойскую эру, около 150 миллионов лет назад, первобытные осы выработали гапло-диплоидный механизм определения пола: из оплодотворенных яиц выводились самки, а из неоплодотворенных — самцы. Такой простой метод контроля оказался специфическим приспособлением, позволившим самкам выбирать пол потомства в соответствии с природой той добычи, с которой они в состоянии справиться. В частности, мелкую добычу можно было распределять между потомками-самцами, которым для развития требуется меньше белка. Но какова бы ни была изначальная причина, гапло-диплоидия — это эволюционное событие, которое случайным образом предрасположило этих насекомых к развитию сложных форм социальной жизни. Гапло-диплоидия приводит к тому, что сестры связаны друг с другом теснее, чем матери с дочерями, а самки могут извлекать генетическую выгоду из превращения в бесплодную касту, главной задачей которой является воспитание сестер. Бесплодные касты, занятые воспитанием сиблингов[7], — важнейшая особенность социальной организации у насекомых.
Поскольку социальная жизнь насекомых связана с гапло-диплоидией, она ограничена одними лишь осами и их ближайшими родственниками среди пчел и муравьев. В таких системах существует либо матриархат (царица управляет колониями дочерей), либо сестринство (стерильные дочери контролируют откладывающих яйца матерей). Общества ос, пчел и муравьев оказались настолько успешными, что они доминируют и развиваются на большей части Земли. В лесах Бразилии эти насекомые составляют более 20% массы всех наземных животных, включая червей нематод, туканов и ягуаров. Кто бы мог подумать, что они обязаны таким своим процветанием гапло-диплоидии?
Редукция — традиционный инструмент научного анализа, но метод этот вызывает страх и обиду. Если человеческое поведение может быть в большей или меньшей степени сведено к законам биологии, то человечество становится неуникальным и в определенной степени дегуманизируется. Немногие гуманитарии готовы смириться с этим и подчинить такой идее свои дисциплины. Но подобное понимание, которое приравнивает метод редукции к философии уничижения, совершенно ошибочно. Законы одной научной области необходимы для дисциплины, находящейся выше, они вызывают и стимулируют более интеллектуально эффективную реорганизацию, но их недостаточно для целей этой дисциплины. Биология — ключ к человеческой природе. И те, кто занимается социальными науками, не могут позволить себе не обращать внимания на ее стремительно усиливающиеся принципы. Но социальные науки потенциально гораздо богаче по содержанию. Со временем они впитают в себя соответствующие биологические идеи и выйдут за их пределы. По причинам, которые уже превосходят антропоцентризм, истинная цель человека — это человек.
Глава 2. НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ
Мы живем на планете потрясающего органического разнообразия. С 1758 года, когда Карл Линней начал процесс формальной классификации, зоологи каталогизировали около миллиона видов животных и дали каждому научное название, посвятили несколько абзацев в научной литературе и отвели небольшое место на полках музеев по всему миру. И все же, несмотря на колоссальные усилия, процесс открытий только начался. В 1976 году была поймана гигантская акула неизвестного вида. Она пыталась проглотить стабилизирующий якорь американского военного судна близ Гавайев. Акула оказалась длиной 14 футов и весом 1600 фунтов[8]. Примерно в то же время энтомологи открыли совершенно новую разновидность мух-паразитов, напоминающих крупных красных пауков. Мухи эти жили исключительно в гнездах летучих мышей Новой Зеландии. Каждый год кураторы музеев разбираются в тысячах новых видов насекомых, веслоногих рачков, проволочников, иглокожих, приапулид, пауроподов, гипермастиготов и других существ, которых находят во время экспедиций в разные уголки земного шара. Прогнозы, основанные на интенсивном исследовании некоторых ареалов обитания, говорят о том, что общее количество видов колеблется от трех до десяти миллионов. Биология, по словам натуралиста Говарда Эванса, это изучение жизни на «малоизвестной планете»{13}.
Тысячи этих видов весьма социальны{14}. Самые развитые из них составляют то, что я называю тремя вершинами социальной эволюции животных. Это кораллы, мшанки и другие колониеобразующие беспозвоночные; общественные насекомые, в том числе муравьи, осы, пчелы и термиты; общественные виды рыб, птиц и млекопитающих. Эти существа и являются основным объектом исследования новой дисциплины — социобиологии, которая занимается систематическим исследованием биологической основы всех форм социального поведения у всех организмов, включая человека. Наука эта не новая. Значительная часть информации и ряд основополагающих идей были почерпнуты из этологии — науки о поведении организмов в естественных условиях. Пионерами этологии были Джулиан Хаксли, Карл фон Фриш, Конрад Лоренц, Николаас Тинберген и ряд других. Сегодня этой наукой занимается новое поколение новаторски мыслящих и весьма продуктивных ученых. Основное внимание они уделяют особенностям моделей поведения, демонстрируемых каждым видом, тому, как эти модели помогают животным приспосабливаться к особым условиям среды обитания, и путям постепенного превращения одних моделей в другие в ходе генетической эволюции видов. Современная этология все в большей степени оказывается связанной с исследованиями нервной системы и влияния гормонов на поведение. Ученые-этологи занимаются процессами развития и даже обучения, хотя ранее они являлись прерогативой исключительно психологов. И теперь в число исследуемых видов ученые все чаще включают человека. Основное внимание этология по-прежнему уделяет отдельному организму и физиологии организмов{15}.
Социобиология, напротив, является гибридной дисциплиной, включающей в себя знания из области этологии (натуралистическое исследование стандартов поведения в целом), экологии (изучение отношений организмов с окружающей средой) и генетики. Главная задача социобиологии — выявление общих принципов, касающихся биологических свойств различных обществ. Действительно новым в социобиологии является способ извлечения наиболее важных фактов, связанных с социальной организацией, из традиционной матрицы этологии и психологии и переосмысление их на основе экологии и генетики, изучаемых на уровне популяции, что позволяет показать, как социальные группы путем эволюции приспосабливаются к условиям окружающей среды. Только за последние несколько лет экология и генетика стали достаточно сложными и мощными для обеспечения такой основы.
Социобиология построена в основном на сравнении социальных видов. Каждую форму жизни можно рассматривать как эволюционный эксперимент, результат миллионов лет взаимодействия между генами и окружающей средой. Пристально изучив множество подобных экспериментов, мы начали конструировать и испытывать первые общие принципы генетической социальной эволюции. Теперь мы в состоянии применить эти общие знания к изучению человека.
Социобиологи как бы рассматривают человека через телескоп, с гораздо большего, чем обычно, расстояния, и человек на время уменьшается. Только так можно рассматривать человечество одновременно с целым рядом других социальных экспериментов. Социобиологи пытаются поместить человечество на подобающее ему место в каталоге социальных видов, обитающих на Земле. Они согласны со словами Руссо:
«Чтобы изучать людей, нужно смотреть на них вблизи, но чтобы изучить человека, придется посмотреть издалека»{16}.
Такой макроскопический взгляд имеет определенные преимущества над традиционным антропоцентризмом социальных наук. В действительности нет интеллектуального порока хуже потакающего своим прихотям антропоцентризма. Я вспоминаю, как остроумно сказал об этом Роберт Нозик, сконструировав аргумент в пользу вегетарианства{17}. Он заметил, что люди оправдывают поедание мяса тем, что убиваемые ими животные по чувствительности и интеллекту находятся значительно ниже нас. Следовательно, если представители высокоразвитой внеземной цивилизации когда-нибудь посетят Землю и будут руководствоваться тем же критерием, то и они смогут спокойно поедать нас. Инопланетные ученые могут счесть людей неинтересными существами со слабым интеллектом, ничем не примечательными страстями и абсолютно стандартной и характерной для многих планет социальной организацией. К нашему огорчению, они могут сосредоточиться на муравьях, потому что эти мелкие существа со своей гапло-диплоидной формой определения пола и необычной системой женских каст являются абсолютно уникальным порождением Земли, какого нет во всей галактике. Можно представить, как инопланетный ученый заявит: «Произошел настоящий научный прорыв! Мы наконец-то нашли гапло-диплоидные социальные организмы размерами от одного до десяти миллиметров!» А потом инопланетяне могут совершить самое ужасное: чтобы убедиться в том, что они нас не недооценили, их ученые начнут моделировать нас в лабораториях. Как химики, которые изучают структурные характеристики сложных органических соединений, собирая их из простых компонентов, инопланетные биологи синтезируют парочку-другую гоминоидов[9].
Поделиться книгой: