Двойник президента России

— Что ж, зови народ.

Референт как–то изогнулся и начал таять, будто мороженное на пляже. Я с горечью подумал, что все это было простым глюком, бредом усталого мозга. А референт уже исчез совсем и теперь таяли стены, столы, компьютер, манжеты рубашки с темными запонками…

2

Президент проснулся незадолго до рассвета. Его разбудило острое ощущение дискомфорта, какой–то ирреальности. Как человек, прошедший специальную подготовку, он ни одним движением не выдал своей тревоги, а лишь слегка приоткрыл глаза и напряженно вслушался.

Звуки были странные. Он различил грюмканье дверей, стон сигнализации, ожидающей отключения, кряканье продовольственных фургонов, тусклую перебранку ранних алкашей… То есть нечто абсурдное, чего никак не могло быть в его кремлевской спальне.

Да и сенсорные ощущения были неприятные: комкастый матрас, явно несвежее постельное белье из какого–то грубого материала, свалявшаяся подушка с отчетливым запахом пота, нечистый, излишне жаркий воздух вокруг.

Он пошарил в изголовье, где находился один из пультов управления с многочисленными, функциональными кнопками и рычажками. Рука наткнулась на пыльную стену, никакого пульта не было.

С кошачьей ловкостью президент скатился с кровати, сгруппировался, вскочил, принял боевую стойку. Но прямой угрозы не было. Пошарив по стенкам и включив свет, он убедился в собственном одиночестве.

Вместо подогреваемого паркета под ногами был шершавый, холодный пол из неровно прибитых досок, покрашенных охрой. Стены оклеены линялыми обоями, мебели почти нет, а та, что имеется — столик, кровать, несколько табуреток, тумбочка, — явно из казармы. Лампочка пыльная, засиженная мухами с бессовестной наготой светила под потолком, свисая на скрученном проводе. На окнах рванные занавески, подоконник уставлен кактусами, окна проклеены по щелям рамы бумагой, их явно весной не открывали и не мыли.

Президент обследовал всю квартиру. Собственно, обследовать особенно было нечего: совмещенный туалет с облупленной ванной и цементным полом, убогая кухня с неработающим холодильником и двухкомфорочной газовой плитой, маленькая кладовка, выполняющая функции платяного шкафа.

Президент всегда спал голым, поэтому он выбрал из немногочисленного гардероба старое трико и футболку. Они были ему малы, но все же он натянул их, брезгливо поежившись от их несвежести, оправился, поискал на кухне какой–нибудь сок, не нашел, скептически посмотрел на баночку растворимого кофе, на псевдочай «Бодрость», нашел наконец вялое яблочко, сжевал. И приступил к более тщательному обследованию жилья, особое внимания уделяя бумагам с записями.

Минут через тридцать ему удалось прийти к определенным выводам. Квартира принадлежала третьему лицу, ее арендовал пожилой мужик неопределенной профессии, прописанный в Иркутске и не имеющий регистрации в Москве. Судя по записям в блокноте этот мужик, некто Владимир Исаевич Верт, зарабатывал на жизнь частной дрессировкой собак. За квартиру он платил 125 долларов в месяц (нашлись расписки хозяина), сбережения держал в примитивном тайнике под потолком за отставшими обоями.

Президент уныло посмотрел на тощую пачку двадцатидолларовых ассигнаций, спрыгнул с табуретки и задумался. Он чувствовал себя скверно, так как не сделал привычной зарядки, не принял контрастный душ, не поплавал в бассейне, не выпил утренний стакан фруктового сока. Он был рациональным человеком, не приученным к пустым мечтаниям, жизнь его с детства подчинялась строгой целесообразности и партийной логике. Случившееся настолько выходило за пределы нормальности, что он впервые за много лет был выбит из колеи. Подобную потерянность он испытал в тринадцать лет, когда одноклассник, толстый здоровяк из семьи какого–то министра, научил его мастурбации. Здоровый, спортивный мальчик испытал одновременно удовольствие и стыд. И потом долго боролся с искушением повторить это грешное занятие, за что возненавидел толстяка. И с дипломатическим коварством заманил того в спортзал, где крепко отлупил, маскируя расправу имитацией показа «приемчиков». После этого он перестал мучиться от стыда, когда самоудовлетворялся.

Впрочем, жесткое расписание внешкольных занятий (немецкий язык, этика, политэкономия, дзюдо, лыжи, конный спорт, плавание) не оставляли ему времени для самокопания и детский грех быстро ушел в прошлое. Мальчики его класса взрослели быстро, так как воспитывались излишне серьезно, с конкретным прицелом на руководящую работу. Последние эротические проблемы будущий президент ликвидировал при помощи домработницы, моложавой хохлушки Дуси.

В дальнейшем его жизнь была просчитанной заранее, конкретной и рациональной. Он много работал, постоянно совершенствовал знания и физическое развитие, стабильно продвигался по ступенькам государственной службы. Его психика была уравновешенной, специальные тренировки в спецшколах подготовили его, как думалось, к любым неожиданностям. Но теперь, сидя на нелепом табурете, он осознал, что те неожиданности были ожидаемыми, прогнозируемыми. И нечто, перебросившее его из кремлевской квартиры сюда, на окраину Москвы, выходило за рамки его мышления.

Немного оправившись от шока президент набрал телефон своего референта. Услышав знакомый голос, спросил:

— Петр Ильич, сколько времени?

— Кто это говорит? — спросили его встревожено.

— Ты что, не узнал?

— Кого я должен узнать? — ответили после секундной заминки еще более встревожено.

Президент буквально увидел, как референт машет рукой охраннику, приказывая включить запись и попытаться выяснить местонахождение странного абонента. Самые худшие предположения подтверждались, его не узнали. Прервав связь он позвонил жене. Но и там его не узнали. Нечто вычеркнуло президента из реальности.

В дверь постучали. Президент открыл хилый английский замок. В квартиру вбежал толстый бультерьер, а его хозяин, еще более толстый мужик в дорогом костюме и с непременной цепью на жирной шее, процедил:

— Ну ты, оставляю Братишку до вечера, как договаривались.

Пес неуклюже встал на задние лапы и попытался лизнуть президента в щеку, но не достал. Он явно его узнал. Этот факт полностью разрушал гипотезу о том, что какая–то группа, затеявшая переворот, усыпила президента и перенесла его в чужую жизнь.

Он пошел на кухню, вскипятил воду в чумазом чайнике, засыпал в щербатую чашку три ложки дешевого кофе, пять ложек сахара и выпил маленькими глотками. Допинг ударил в мозг, как спирт. Но сознание не желало принимать абсурдную ситуацию. Если бы не специальная подготовка, он мог бы лишиться рассудка.

«Может, это все наркотический бред, а я лежу у себя дома?» — подумал президент.

Он вновь сидел на табурете, механически приняв расслабляющую позу кучера. Пес все же изловчился, мазанул шершавым языком по щеке. Президент вздрогнул, брезгливо утер щеку тыльной стороной ладони. Он был человеком действия, а сейчас не был способен даже наметить хоть какой–нибудь план.

И все же он встал, быстро оделся в маленький ему костюм — джинсы, куртка и футболка, встал на табуретку, вынул из тайника деньги, сунул их в задний карман, поискал ключ, обнаружил его на гвоздике у двери, отпихнул собаку, вознамерившуюся выскочить вместе с ним, вышел из квартиры, захлопнув английский замок, бегом спустился по грязной лестнице, вышел на улицу и осмотрелся.

Он недостаточно хорошо знал периферийную Москву, так как его родным городом был Ленинград. Но метро находилось почти рядом и вывеска «Свиблово» помогла ему сориентироваться. Он прошел в метро, замешкался. Последний раз он пользовался общественным транспортом в пятнадцать лет, когда тайком от охраны съездил на свидание с простой девчонкой из семьи рабочих. Не мог же он прибыть к ней на машине с шофером и охраной. Посмотрев, как проходят через турникет другие люди, он подошел к окошку и попытался купит карточку. Но баба за окошком швырнула ему доллары обратно и визгливо потребовала рубли.

— Где тут можно разменять доллары? — спросил он у очереди.

— В ларьках у входа, — ответили ему, — где айзеры торгуют.

Он поднялся по лестнице, заглянул в один ларек, во второй. Увидев смуглую рожу, протянул свою двадцатку.

— По тридцать рублев, да? — сказал нерусский.

— Но курс же другой, — возмутился президент.

— Слюшай, — сказал кавказец, — я тебе банк — нет? Будешь менять?

— Буду, — сказал президент.

Он получил деньги пятидесятирублевками, вновь спустился в метро, купил карточку на десять поездок, прошел через турникет, внимательно прочитал на перроне маршрутные таблички и сел в поезд, идущий в центр.

Он ехал, несколько удивленно рассматривая сонных, каких–то встрепанных пассажиров. Впервые за много лет он оказался в толпе простого люда, и это ему не нравилось. Дискомфорт, который он испытал в момент пробуждения, расшатывал его нервы. А ведь он гордился своей тренированной психикой. Он вспомнил, как в детстве прочитал «Принца и нищего» и удивился алогичности поведения принца. Уж он бы в такой ситуации вел бы себя совсем по другому. По крайней мере, не визжал бы на каждом углу, что он сын короля. Напротив, принял бы предложенный образ, сориентировался, освоился, вжился, а потом осторожно приступил к поискам контактов с дворцом. Через конюхов, дворовых мальчиков или поварят.

Это воспоминание успокоило президента. Сейчас он оказался в похожей ситуации, следовательно стоило вести себя так, как планировал в детстве.

Он вышел на остановке «Китай–город», неспешно прошел по улице. Около витрины магазина остановился. Там, вплотную к стеклу, работал рекламный телевизор, шли утренние новости. Слышно было хорошо.

— Сегодня новый президент проведет ряд ознакомительных встреч, — сказал диктор. — Послы разных государств вручат ему приветственные и поздравительные тексты.

На экране появился президент. Он шел, окруженный охраной, как–то затравленно смотрел по сторонам. Это был тот самый человек, фотография которого была на паспорте. Тот самый, в чьем жилье настоящий президент сегодня проснулся, дрессировщик собак.

«Черт–те что! — подумал президент. — Я знаю все разработки парапсихологического отдела, ничего подобного там делать не умеют. А если это примитивная подмена, то тоже как–то не складывается: окружение реагирует на этого собачника как на настоящего главу государства».

Президент был в полнейшей растерянности. Он был готов к многому, к самому экстремальному. Так его учили. Но происходящие выходило за рамки разумного. И к этому он не был готов.

Новости прервались рекламой. Противный детский голосок ныл: «Мам! Мам! Мам!». Когда мама вскинулась со сна, этот голосок пожелал ей доброго утра, а девчонка протянула стакан нектара «Моя семья». Президент редко смотрел телевизор. К тому же с рекламой он не сталкивался: специальная служба готовила выжимку информации ТВ, очищала ее от всего лишнего. А художественные фильмы или спектакли он смотрел «живьем» или в лазерной записи.

О фирме «Моя семья» он что–то слышал. Кажется то, что их псевдосоки и нектары, изготовленные из плохой эссенции, вредят здоровью. Кто–то из медиков докладывал. Он тогда повелел разбираться самим и не забивать ему голову такими мелочами.

«Теперь понятно, почему любая реклама выглядит пародийно, — подумал президент. — Слишком мелка тема. Когда патлатый чудак с невероятным пафосом ВЕЩАЕТ о достоинствах дорогостоящего пылесоса «с водной очисткой» — это глупо и жалко. Обычно публичная, сознательная глупость вызывает смех. Смеемся же простой народ над потугами Жириновского выглядеть приличным человеком. Забавно было бы рассказать этому народу, кто такой Жирик на самом деле и почему он непотопляем. Но нельзя, секреты ФСБ — табу даже для президента».

Он вообразил монолог Гамлета на тему: «У меня болит живот. Быть или не быть! Сходить в туалет?! Нет! Лучше выпить таблетку имодиума!!!» Это было смешно.

«Со временем, — подумал он, — мы разрешим единственно правильную форму рекламы — честный рассказ о товаре, с указанием его цены, достоинств и недостатков. Нечто, вроде «Магазина на диване», но без гамлетовских монологов «о единственном и неповторимом стиральном порошке». Если бы кто–то вдумался: «Моя мама — лучший в мире выдумщик и лучший в мире друг!» Эту сентенцию произносит смазливый карапуз, чья ленивая мама подменяет нормальную готовку еды бульонным кубиком. Махровый идиотизм. Особенно, если учесть, что использование этих кубиков может быть опасным для здоровья».

Реклама кончилась, на экране появились батюшка и ребенок, который спросил: «Можно ли играть в компьютер?» Батюшка ответил важно: «Играть в компьютерные игры вредно для души. Думается, компьютер нужно употреблять по своему прямому назначению: надо тебе красиво написать реферат, подготовить доклад — набери на компьютере, покажи, что ты умеешь на этой машинке работать, но, конечно, пасьянс не раскладывай, не дело это для православного человека».

«Можно ли пропускать уроки ради посещения церкви?» — спросил малыш.

«Если богослужение совпадает с уроками и ваше отсутствие в школе не повлечет серьезного отставания, то лучше пойти в церковь. Только не забудьте предупредить учителя».

«Бог с ним, с невежественным батюшкой, в чьем представлении компьютер аналог пишущей машинки, — подумал президент. — Не в этом суть. А в том, что привычная консервативность церковных служителей давно переросла в дремучую отсталость и от реалий сегодняшнего дня, и от истинных потребностей человека. А люди, к счастью для нас, правителей, пытаются питать в этих мрачных и бездушных «храмах» нынешнего времени свои усталые души. И получают суррогаты веры, духовную макулатуру второй свежести. Мне самому приходится расшаркиваться перед попами и прочими пасторами, раввинами, мулами… Они, как и дешевый алкоголь, полезны для управления толпой. Но как это противно! Тем более, что раньше все эти святоши работали у нас стукачами. Хорошие были осведомители…»

Президент встряхнулся, привычно прокатил мускулы, незаметные под одеждой, помял шею, до сих пор страдающую от комковатой подушки. Следовало все же попытаться восстановить связь хоть с кем–нибудь из бывших коллег. Он решил позвонить старому президенту; они многим были обязаны друг другу. Он зашел в телефонную будку и попытался набрать номер. Ничего не получилось. Он прочитал инструкцию на телефонном аппарате. Оказывается, надо было купить специальную карточку. Как это он забыл. Впрочем, последние годы он пользовался спутниковой связью и беспроводными телефонами, совмещенными с компьютером.

Президент вышел на улицу и наткнулся на грязного человека. Это был обычный бродяга, который дыхнул ему в лицо сложной смесью растворителя и алкоголя и, разевая нечистый рот с гнилыми зубами, потребовал закурить.

— Не курю, — бросил президент, пытаясь пройти.

Бродяга нахально загородил дорогу и попросил денег. Его можно было бросить на асфальт одним движением, но не следовало привлекать внимание. С трудом сдержав гнев, президент сунул ему какую–то ассигнацию и прошел, думая о том, что когда кошмар кончится, надо будет очистить столицу от всякой швали.

Телеграф был недалеко. Он внимательно прочитал правила: оказывается, следовало внести в кассу залог, пройти в кабинку и оттуда звонить. У кассы стояла небольшая колонна людей. Впервые за многие годы президент, привыкший к бесплатной спецсвязи и мобильнику, встал в очередь. Он стоял и думал о том, что руководителям полезно иногда пройти в народ без охраны и референтов.

Какой–то смуглый мужчина подошел к кассе, минуя очередь. Народ тихо заворчал, но он не обратил внимания. Небритый, как это принято у кавказцев и как модно у современных псевдоинтеллигентов, подобных ведущему «Однако», прямая спина горца, презрительное высокомерие «аристократа» среди русских свиней. Сквозь тонкую рубаху на груди пробивалась курчавая, жесткая, иссиня черная шерсть.

— Совсем обнаглели черножопые, — обернулась женщина, за которой президент стоял. — Хозяйничают в Москве, как у себя в горах.

Кавказец услышал. Он уже протягивал в кассу деньги, но тут отвлекся, пронзительно посмотрел на женщину, сказал громко:

— Ты, шлюха. Я твою маму имел! Молчи, да!

Непривычный, вздорный гнев охватил президента. Дисциплинированный разум потерял власть над чувствами. Он в два шага преодолел расстояние до кассы, обхватил сильными пальцами предплечье нахала, рванул, одновременно выставляя полусогнутое колено. Кавказца развернуло к нему лицом и тотчас согнуло от соприкосновения колена с пахом. С тем же вздорным, но радостным, негодованием президент врезал по смуглой обросшей шее полусогнутой кистью. Тот охнул и завалился под ноги на грязный пол. Президент вернулся в конец очереди.

— Ой, молодец, сынок! — сказал очередной дед. — Ты иди первым, мы тебя пропускаем.

— Иди, иди, — поддержали остальные. — Ты правильно ему врезал.

Президент неуверенно подошел к кассе, посмотрел на «свой народ». Обычные, плохо одетые человеки. У всех больные зубы, бледные лица, капельки гноя в уголках глаз.

Встал кавказец. Он хотел разборки, смотрел в сторону обидчика, и президент собрался было добавить, но слабые кулачки очередных застучали по нерусскому со всех сторон и он, сжавшись, выскользнул из толпы, счел лучшим убраться подальше.

Президент внес в кассу залог, зашел в кабинку, набрал номер. Он думал о том, что этому слабому народу нужен только вожак. Который может повести хоть на добро, хоть на зло. Большая потенция у этого народа.

Номер в кремле оказался заблокированным. Видать, его звонок референту по секретному телефону побудил службу безопасности заблокировать все специальные телефоны. В отчаянии он решил позвонить в провинцию матери. Начал набирать номер, но телефон вдруг поблек, как–то расплылся. Президент с радость подумал, что все эти кошмары были наведенной галлюцинацией, бредом. А телефон уже исчез совсем, вслед за ним начали таять стены будки, рукава чужой куртки…

3

Я проснулся и некоторое время полежал с закрытыми глазами. Необычайно яркий сон не испарялся из памяти, как это обычно бывает со снами. И поэтому открывать глаза не хотелось. Я знал, что увижу.

Вместо подогреваемого паркета под ногами будет шершавый, холодный пол из неровно прибитых досок, покрашенных охрой. Стены будут оклеены линялыми обоями, мебели почти нет, а та, что имеется — столик, кровать, несколько табуреток, тумбочка, — явно из казармы. Лампочка пыльная, засиженная мухами с бессовестной наготой светит под потолком, свисая на скрученном проводе. На окнах рванные занавески, подоконник уставлен кактусами, окна проклеены по щелям рамы бумагой, их явно весной не открывали и не мыли.

Я встану, зайду в совмещенный туалет с облупленной ванной и цементным полом, потом перейду в убогую кухню с неработающим холодильником и двухкомфорочной газовой плитой, где поставлю на огонь замызганный чайник. Маленькая кладовка, выполняющая функции платяного шкафа, предложит мне вещи из «секи хенда», я одену линялые джинсы, старую куртку, застиранную футболку.

Чайник вскипит, я сварю дешевый кофе, запью им лекарство, открою блокнот, чтоб уточнить график работы.

В дверь позвонят. В квартиру вбежит толстый бультерьер, а его хозяин, еще более толстый мужик в дорогом костюме и с непременной цепью на жирной шее, процедит:

— Ну ты, оставляю Братишку до вечера, как договаривались.

Я открыл глаза, посмотрел на ветхий потолок, в котором сочленения железобетонных плит были грубыми. И впервые за последние годы заходил напиться. До бесчувствия.

Потом встал, зашел в совмещенный туалет с облупленной ванной и цементным полом, оправился, перешел в убогую кухню с неработающим холодильником и двухкомфорочной газовой плитой, поставил на огонь замызганный чайник. Маленькая кладовка, выполняющая функции платяного шкафа, предложила мне вещи из «секи хенде», я одену линялые джинсы, старую куртку, застиранную футболку.

Чайник вскипел, я залил кипятком дешевый кофе, сыпанул сахар, размешал ложечкой, запил лекарство, открыл блокнот, чтоб уточнить график работы.

В дверь позвонили. В квартиру вбежал Макс, толстый бультерьер, а его хозяин, еще более толстый мужик в дорогом костюме и с непременной цепью на жирной шее, процедил:

— Ну ты, оставляю Братишку до вечера, как договаривались.

И сунул мне двадцать долларов, гонорар за прошлую неделю.

Я погладил собаку, поставил на стол табуретку и хотел спрятать деньги в примитивный тайник, оборудованный под потолком за отставшими обоями. И не нашарил свои сбережения.

Денег там было немного, семь двадцатидолларовых ассигнаций. Но для меня это были не 140 баксов, а четыре с лишним тысячи рублей — большая сумма, на которую я мог жить больше месяца…

Мысль о самоубийстве пришла мне в голову. Она и раньше зрела, как фурункул, разъедая душу и, как ни странно, суля облегчение, свободу. Среди многих историй о Фаусте есть одна, в которой Мефистофель сперва без какого–либо договора награждает Фауста молодостью и богатством, а потом все это отбирает. И Фауст сломлен. Очень трудно из нормальной жизни выпасть в полунищее существование. Так же получилось со мной. К 40 годам я нажил лишь цирроз печени, микроинфаркт и язву желудка. Это, не считая всякой мелочевки, вроде полиартрита, назревающей катаракты, раннего склероза, простатита с хроническим циститом и геморроя.

Особенно тяжелыми были последние два года. Знания частного кинолога никому не были нужны. Все сливки забирали объединения, клубы, питомники. Лучшее, что могла предложить мне биржа труда, — должность сторожа с окладом 750 рублей. А мне только хозяйке квартиры надо было платить гораздо больше, не считая платы за коммунальные услуги и телефон.

Раньше я в таких случаях уходил в длительный запой и трагедия существования как–то сглаживалась, потому что во время запоя я о ней не думал, а потом, протрезвев и отлежавшись, чувствовал подъем и надежду на лучшее. Вроде того еврея из анекдота, которому раввин посоветовал запустить в дом всех домашних животных, пожить с ними, а потом — выставить вон и восторгаться просторной жилплощадью с чистым воздухом.

После инфаркта я выпивку себе позволить не мог.

И так меня вся эта нищая, болезненная рутина достала, что я каждое утро решал я покинуть пошлый мир. Освободиться от вечных забот, от дряхлого тела, причиняющего постоянные неприятности, от жизни, напоминающей огромный пульпитный зуб. Выдрать его (ее?) к чертовой матери!

Что может быть страшней смерти? Вот такая жизнь…

Вяло, бессмысленно прошла зима. Даже Новый год не принес радости, хотя я и купил чахлую елочку, украсил ее блесками, разорился на одну гирлянду (120 руб) и на одну курицу, которую запек в духовке с укропом и рисом. Была небольшая радость на рождество, когда ко мне постучали колядующие ребятишки. Я дал им последние пятьдесят рублей, они неуклюже спели, на душе потеплело. А потом приоткрыл окно на кухне, посмотрел на звезды и увидел эту группку внизу, выходящими из подъезда. Прислушался.

— А этот–то фраер, с третьего этажа. Вот лох! На целый полтинник раскололся. Напьемся, пацаны!

И мое израненное сердце окончательно остыло. Хорошо быть Каем, думалось мне, мальчиком с ледышкой вместо души.

Но Снежной королевы на горизонте не было, а был унылый нищий быт, угроза полного выселения из квартиры за хронически нерегулярную оплату жилья, был громогласный совдеповский холодильник с тарелкой кислого творога и вчерашней кастрюлей картошки в мундире. Телевизор окончательно выработал свой ресурс, а на замену кинескопа (1300 руб) денег не предвиделось. Иссякли батарейки у диктофона, музыку послушать было негде.

Инфаркт оставил не только шрамы на сердечной мышце, он поуродовал и душу. И, хотя сейчас сердце вело себя достаточно спокойно — я мог уже взбегать по лестнице до второго этажа, — это не приносило радости. Я четко осознавал, что такая жизнь гораздо хуже смерти. И часто сожалел, что вызвал тогда скорую, вместо того, чтоб выжрать бутылку водки, снять шлюху и спокойно отчалить из этого вредного мира. И мыслишка, пока еще мыслишка, о том, что поезда туда ходят постоянно, скользила где–то на грани осознания.

Спал какими–то урывками: то днем сморит неожиданно, то под вечер прикорну на часок. Ночь облегчения не приносила, наоборот — напоминало проклятие. Часов до двух мучаюсь, пытаясь уснут и десятый раз перечитывая какую–нибудь ерунду, а стоит заснут — начинаются кошмары, просыпаюсь, на часах пять утра. И ни в одном глазу. И читать не хочется. Брожу по комнатам, как неприкаянный, на балкон выйду, чтоб замерзнуть, стою там голышом, от комаров отмахиваюсь.

Вновь начал курить. С удовольствием попил бы кофе, но оно затягивает, а пятьдесят рублей это почти десять буханок хлеба или семь килограмм картошки.

Весна была необычайно ранняя, лето включило тропическую жару начиная с июня. Все в мире связано: несколько лет назад комета отбомбила Юпитер, а поскольку Солнце связано с планетами не только гравитационно, хромосфера Светила среагировала — и это передалось на Землю со всеми вытекающими последствиями. Чередой пошли землетрясения и наводнения в разных концах нашей планеты, возросла вулканическая деятельность. Катаклизмы затронули и климат. Впрочем, потепление на Земле идет уже много лет и не только из–за неприятностей на Юпитере. Человек выбросил в атмосферу столько гадостей, что она перестала защищать нас от губительного излучения Солнца с достаточной надежностью. Время всемирного РУКОТВОРНОГО потопа измеряется, конечно, не годами, но десятилетиями. И это чувствуется даже в таком низинном, болотистом, извечно дождливом регионе, как Смоленская область. Вязьма плавится от жары, и я жалею, что когда–то уехал из Сибири. Хотя, говорят, там тоже жарища.

Как–то в метро нашел книгу, кто–то оставил на лавке. Название очаровательное: «Твой друг — холодильник». И начало замечательное: «Чтоб открыть дверку холодильника, надо легонько потянуть за ручку на его внешней дверке. Резко открывать дверку не стоит, можно повредить крепления. По холодильнику не следует наносить сильные удары, не рекомендуется часто перетаскивать его с места на место, а так же надолго оставлять без присмотра…»

Раньше я бы читал и хохотал.