Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Тайна, похороненная в бетоне - Павел Артемьевич Маленёв на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Павел Маленёв

Тайна, похороненная в бетоне

(Детективная повесть о первоначальном накоплении бандитского капитала)

На воре шапка горит! Справедливость этой пословицы подтверждается тем, что некоторые персонажи узнали себя по созвучным фамилиям и по известным крымчанам событиям, описанным в повести Павла МАЛЕНЁВА «Тайна, похороненная в бетоне», вышедшей в 1992‑м году в форме газетной раскладушки, разошедшейся в Крыму 50-тысячным тиражом, и обратились в суд, требуя привлечь автора повести к ответственности «за клевету», после чего неизвестные лица пытались поджечь его квартиру (о чем сообщала крымская пресса).

В повести рассказывается о поздних горбачёвских временах первичного накопления капитала преступным путём, о зарождении «новых русских», когда в магазинах исчезли все товары, а народ впадал в глубокую нищету, когда в Крыму появлялись первые ОПГ, когда жизнь человека переставала быть величайшей ценностью, отчего Павел Маленёв был вынужден опубликовать своё произведение в 1992 году под псевдонимом «Андрей Городцов», что, впрочем, тогда не помешало некоторым лицам выступить с вздорным судебным иском к Павлу Маленёву.

(Издатель)

***

ОН умирал медленно. Через каждые пять минут выходил из забытья и смотрел на циферблат железного будильника, освещаемый желтым светом керосиновой «летучей мыши». Измученному болью человеку каждая минута яви казалась вечностью. Он, как будто, проверял по часам, сколько времени уже отстрадал, и сколько еще осталось впереди. Но часы отсчитывали реальное время, продляя ему срок на предсмертные муки.

Бомжи время от времени перебирались через ящики, выходя за тяжелую железную дверь подвала, отбрасывая на стены ломающиеся тени.

Собственно, это был не подвал, а ДОТ — долговременная огневая точка, построенная по всем правилам военного инженерного искусства для обороны города еще задолго до Великой Отечественной войны. Каждая стена — толщиной около двух метров — отдавала сыростью бетона. А это помещение, где ночевали бомжи, было нижней частью трехъярусного сооружения, представляющего для непосвященного хитроумный лабиринт. Но его обитатели ориентировались здесь без труда.

Сейчас они выходили на верхний, третий ярус, чтобы справить нужду. Здесь верхние перекрытия, засыпанные грунтом и поросшие чахлой травой, местами осели, а местами были разрушены — части гигантских глыб разметало когда–то мощными авиабомбами, и снизу через проломы были видны ночные звезды. А некоторые куски от ДОТа вместе с береговой осыпью свалились с обрыва на прибрежную полоску песка — море засосало их, и виднелись лишь острые края.

Об этом ДОТе знали только его обитатели, хотя подобные сооружения тянулись далеко вдоль побережья. Большая их часть оказалась на территории дач, построенных представителями местной партноменклатуры, и высокопоставленные дачники использовали ДОТы, как готовые погреба. На стальные двери оставалось только повесить запоры. Но этот ДОТ был, по–видимому, каким–то особым форпостом: он находился как бы на отшибе от общей цепи сооружений. Из нижнего подвала наверх шла металлическая транспортерная цепь, предназначенная для крупнокалиберных снарядов. Оставшиеся снарядные ящики с облупившейся зеленой краской были столь велики, что в них можно было лежать как в гробу, и бомжи использовали их для ночлега.

ПОДПОЛКОВНИК Кейбин вел оперативку. Тут собрались четверо: сам Кейбин, бывший замполит, а ныне заместитель начальника ГОВД по воспитанию личного состава майор Земленный, начальник оперативной части майор Квитков и следователь прокуратуры по особо важным делам Зомбер.

— Ну, вы уже в курсе, зачем мы собрались. О конфиденциальности не предупреждаю. Давайте определяться, как будем брать «академию»[1]. По полученной ориентировке, — эти слова Кейбин обратил к неинформированному на этот счет Земленному, — сходка намечена на одной из дач в районе бывших береговых укреплений.

— Чья дача? — поинтересовался Земленный.

— Держитесь и не падайте! Сейчас скажу: «академия» собирается в особняке зампреда исполкома Заики, — ответил Кейбин. — Он сейчас в командировке в Израиле. Операцию надо провести без шума, чтобы обыватели чего–нибудь не раздули. Вы, Алексей Николаевич, — обратился Кейбин к Квиткову, — готовьте свою команду. Задачу поставьте за два часа до операции. Своего «опера» в области не информируйте, я уже все обговорил с начальником управления. Все свободны, а вас прошу остаться, — попросил он Зомбера, — уточним кое–что по вашему ведомству.

ЛЫСЫЙ, обросший щетиной человек вернулся с верхнего яруса в свой подвал, но, прежде чем сюда войти, завернул большой маховик толстой сталь¬ной двери на втором ярусе. Он сел на свое место — возле умирающего — и продолжил прерванное за¬нятие. Он выколупывал из окурков табак на разостланные газеты. Табака набралась уже целая гора, но «бычков», то есть окурков, оставалось еще много. А в изголовье умирающего на чистой подушке лежала пачка сигарет «Мальборо».

— Ну, что, Сортирщик, как там Отец? Не лучше ему стало?

Сортирщик, видимо, не услышал. Он ушел в себя и продолжал добывать табак.

Собственно за эту работу ему и дали такую кличку. Каждый день он собирал окурки. Больше всего их было в урнах на улице, у магазинов и общественных туалетов. И хотя в связи с дефицитом и дороговиз¬ной сигарет «бычков» становилось с каждым днем все меньше и меньше, Сортирщику приходится набирать их на весь подвал. Потом сушить окурки на жестяном листе, положенном на конец какогото цилиндра, торчащего в углу, где кончается бетонный пол.

КОГДА Сортирщик наклоняется за очередным окурком, он в глазах людей — козявка, бомж. Тут на днях с ним такой случай был. Какой–то парень в дорогой кожаной куртке спросил:

— Слышь, доходяга, хочешь классных сигарет пошмалять?

— Чево-о?

— Ты чё, в натуре, из деревни? Говорю — хочешь дорогих сигарет покурить?

Сортирщик согласно кивнул. Тогда парень достал красивую пачку, закурил, а открытый «Кэмэл» бросил в несмытый унитаз и взялся за цепочку.

— Ну, чмо[2], лезь в парашу, а то смою!

Сортирщик стал доставать пачку, а парень пнул по его руке, пригнул ее вниз.

Но Сортирщик не заметил обиды, парень пнул легонько, совсем не больно. А обтереть пачку ради того, чтобы ощутить приятность от вкуса настоящего табака, для него — пустяк.

Зато целый день блаженствовал. Правда, курить приходилось в подворотнях, в кустах скверов, вылежанных нахлынувшими в Крым бродягами, и в других потаённых местах: не дай Бог, заметил бы кто–нибудь свой из подвала, как он сделал заначку от общего котла! Лишь тот, ко–торый сейчас умирал в их ДОТе, мог позволить курить такие буржуйские сигареты, но ведь у него, сказывают, слабые легкие!

Но налетела на Сортирщика бикса, любовница то есть, Бородатого. Шавкой звать. Забежала во двор, кинулась, задирая подол, под куст, а он тут — как пижон дымок пускает! Ну, и надула в уши про все Бородатому. А тот собрал обитателей подвала на разборку.

Говорил он вкрадчиво:

— Наша гопа[3] — одна семья. А в семье никто не должен вертеть вола[4]. Но этот бобик[5] начал шакалить[6]. Отец всех предупреждал: общак[7] — святое дело. —

А ты, жлоб[8], взял общее! И за это полагается правилка[9].

О том, что говорил Бородатый, Сортирщик догадывался только по смыслу. Сказывали, что он лишь выдает себя за блатного, а на самом деле — полуцветной, то есть только якшается с кем–то из тех, кто отбывал наказание в зоне, а сам там не был, хотя и хвастал. Но Сортирщик знал, что ему будет плохо, он уже видел, как наказывали однажды Полковника. И он не ошибся.

— Дуплить мы тебя не будем, заморыша. Еще дуба дашь! А вот права дербанить курево мы тебя лишим. Ну, и сошлем на месяц в метро[10], там и будешь ухо давить[11], чтоб тебя не видеть. А отец встанет на ноги — получишь кандей!

Сортировщик съежился от последнего слова. Отец и Бородатый называли кандеем карцер — тесный квадратный бетонный колодец, который начинался на первом ярусе ДОТа и выходил на поверхность, где кончался узкой круглой отдушиной.

ВСЁ это и вспоминал сейчас Сортирщик, шелуша над газетами окурки. Он уже подсчитывал дни, которые ему осталось спать в «метро» — тесном про¬странстве под железной кроватью. Но не знал, на какой срок его отстранили от важной обязанности делить табак.

Да-а, когда Сортирщик делил табак, он был королем! По какой–то неписанной бомжеской иерархии он имел право уменьшать порцию или не выдавать ее вовсе провинившемуся, хотя такое бывало не так уж часто. Последний раз меньше других получил Полковник, если не считать случая с этим проклятым «Кэмелом», после которого Сортирщику не давали курить два дня. А сейчас табак делит Стылый, а он, Сортирщик, уже почти месяц выполняет только первую и вторую части работы. И, считай, еще повезло: Отец стал чьим–то карасем[12], давно не встает с постели и, похоже, вряд ли встанет.

ОТЕЦ лежал на чистой простыне, в теплом шерстяном белье. Мягкий свет «летучей мыши» скрадывал мертвенную бледность его кожи и синюшность губ. Когда он ненадолго приходил в себя и смотрел на будильник, «гопа» прекращала «базар» и затихала.

Никто в подвале не знает, кто он, этот Отец, куда уходил, где был, что делал. Хотя и догадываются, что у него не один такой подвал. Наверное, поэтому он часто путал имена, вернее, клички бомжей и другие вещи. Не раз, например, спрашивал у Бородатого:

— Сколько сегодня Бекас бутылок сдал?

— Да ты что? Какой Бекас? — недоумевал Борода¬тый. — Нет у нас никакого Бекаса!

— Вола вертишь? А… да–да. — Он что–то вспоминал. А однажды вообще всех поставил в тупик. Куда–то торопился и на ходу бросил:

— Меня не будет месяц. Саргу[13] переправить в Евпаторию в срок!

Даже Бородатый плечами пожимал. Ведь деньгами занимался только сам Отец, и никого больше он в это дело не посвящал. А когда вернулся, был злой как собака, всех лишил привычной на каждой неделе гари[14] и, как говорится, рвал и метал, кричал, что какой–то бобер[15] задержек не любит. Но потом постепенно успокоился — сам виноват, что чего–то напутал!

Отец ночевал здесь только раз в неделю. Говорили, что у него в городе есть своя квартира. Но сам он высказывался в том смысле, что руководителей уважают только до тех пор, пока они живут как все. А курил–то, между прочим, не сортирную смолку[16], а «Маль–боро»! И одевался, в отличие от бомжей, чисто, хотя и не броско. Раз в неделю приносил по несколь¬ку бутылок «гари», на другой день давал опохмелиться. Все только и живут ожиданием такого дня. В такой день подвал гуляет!

ВСПОМНИВ об этом, Сортирщик невольно дернул плечами: во–первых, он, в отличие от остальных, не пил, а, во–вторых, он подумал о последнем гульбище.

В тот четверг, как всегда, ждали Отца, а, вернее, водку, которую он должен был принести. Но вдруг услышали стук в железную дверь второго яруса. Значит, был кто–то чужой — свои знали хитрый лаз. Все притихли. Но стучали настойчиво. Открывать пошел Стылый. Вернулся он с каким–то парнем — в полумраке не разглядеть.

— А ну, бобики, — закричал парень, — добавляй света! Бухать будем. Отец меня с посылкой прислал! — Он позвякал содержимым большого баула.

Зажгли еще одну керосиновую лампу и свечку, перевернули и сдвинули два зеленых ящика, в которых спали мужики, — Шавка и Маруся ночевали на железных койках, найденных на свалке. Из ящиков получился стол. Выставили водку, закуску.

Сортирщик сразу узнал этого парня, хотя тот был одет по–другому: в куртке «Аляска» на утином пуху. Но парень его не заметил или не узнал. А Сортирщик, увидев приготовления, завернулся в тряпье в своем снарядном ящике.

— Ну, и холодрыга у вас, ж… отморозишь! Вы чё, бобики, под себя, что ли мочитесь? Задохнуться можно. Ну, гандоны, я бы дня с вами не прожил! Как только вас Отец терпит? Видно, не зря он, как валютная профурсетка, «Шанелью» пользуется. Вашу вонь больше ничем не перебьешь! — Он ударил по руке Шавке, которая хотела нарезать лук. — Убери, бичевка, свои с… лапы, а то срыгну!

При последних словах все на него посмотрели с испугом: как он так — на любовницу Бородатого! Хорошо, что его сейчас нет, а то что было бы!

Бородатый пришел, когда уже успели пропустить по первому стакану. Шавка бросилась к нему с визгом:

— Ванечка, тут какой–то залетный права качает, бьет меня!

— Засохни! — рявкнул Бородатый и толкнул ее на кровать.

Шавка заскулила, заплакала, вытирая слезы старомодной горжеткой потёртого пальто.

ЕЙ лет сорок. Когда напьется, говорит визгливо, отрывисто, будто кашляет или лает. У женской половины подвала она — старшая. Рассказывают, была замужем за полковником спецназа. Тот хорошие деньги получал, жила, как у Христа за пазухой. Так ни одного дня и не проработала, как сбежала к нему из детдома, тогда еще лейтенанту. Возил он ее с собой, как чемодан, туда, где от народа «смута ожидалась».

И уж совсем, было, собрались они оформить свои отношения по закону, да в Новочеркасске полковник сорвался. Пришел в чулан, в котором они там временно жили, глаза — навыкате. Достал бутылку коньяка, выпил из горлышка как воду. Потом в буйстве изрубил единственный стол. И все причитал: «Понимаешь, Тань, эти зачинщики наш социалистический строй позорили, Хрущева врагом нации называли! Ну, тюрьмы, ну, каторги на урановых рудниках им бы хватило! А нас заставили, как в тридцать седьмом, им в спины стрелять! Я, Тань, десять человек ликвидировал… вот этими руками…»

С тех пор запил, а в запоях лучше было не попадаться ему под руку. Он даже, не соображая, мог ударить профессионально. Однажды задел жену по горлу, вот и появлялся у нее временами вместо голоса какой–то лай. А в 1979 году кончилась их совместная жизнь. Сказал, что исчезнет на месяц, не больше, — какому–то Амину «перышки почистить». Но больше не появился. К начальству в КГБ ее даже не допустили. Посмотрели в паспорт: «Никакая ты ему не жена, а таких претенденток на пособие за его смерть может найтись множество!»

Один из знакомых мужа посоветовал: «Пиши Брежневу, ребята подтвердят, что твой муж погиб в Афганистане». Но ей отвечали везде одинаково, тем более, что никто из «ребят» не осмелился поставить подпись под ее заявлением.

Потом она пошла «по рукам» тех же «ребят». Платили ей, как водится, пока не наградили одной «красивой» болезнью. Попала в этот ДОТ, стала штатной девкой у Бородатого.

НЕ обращая на плачущую Шавку внимания, Бородатый прошел к «столу», где сидела многочисленная компания, подал руку пришедшему парню как старому знакомому со словами:

— Привет, Стеша! Чего ты в этот вонюшник явился? Зуктера[17] или другого лоха не нашли — бутылки притащить? — И уже в сторону скомандовал Стылому:

— А ну–ка, подбрось в агрегат дровишек!

Агрегатом здесь называли железное сооружение, предназначавшееся, по–видимому, для отопления помещений и действовавшее кода–то, если судить по подходящим к нему трубам, на жидком топливе. Дымоход оказался в порядке. Стылый умело заложил куда–то там кирпичи, и получилась печь, хорошо удерживающая тепло. Куда выходил дым из ДОТа, так и не нашли. Видимо, те, кто его строил, позаботились о том, чтобы не было демаскировки.

Стылый подбросил в печь нарубленных досок, чертыхнувшись про себя: «Опять придется добывать дрова на дачах!» Добыть–то нетрудно, зимой дачники сидят по квартирам в городе. Но все же один раз он дроби из двустволки схлопотал. Дачник подумал, наверное, что пришли его грабить. И пальнул чуть не в упор. Стылого спас алюминиевый лист в заборе, за которым он успел пригнуться. Но пара дробин все же скользнула по скальпу!

А ДАЧИ, действительно, разоряли! Тащили радиоаппаратуру, мебель, соления. Стылый поражался: «Как это так, двери сделаны по прочности против снарядов, стальные, их ни один лом не возьмет, а, поди ж ты, против отечественных мастеров устоять не могут!». Но бомжи были не при чём. Отец категорически запретил им совать нос на дачи, «чтобы на след к ДОТу мелодию[18] не навели!».

Лишь Стылый, на свой страх и риск, отдирал от заборов доски. Но, узнай об этом Отец, — ему не поздоровится! А куда он пойдет, если выгонят из подвала? Дальше уж некуда! Разве что по пути бедного Юродивого, которого они недавно похоронили на краю обрыва в снятой с теплицы полиэтиленовой пленке, тихо умершего после очередной пьянки! Идти некуда! Сын хитростью выжил Стылого из его собственного дома. Из магазина, где работал грузчиком, тоже выперли, потому что «портил коллективу картину социалистического соревнования». Он, беря лишнюю трешку за бутылку, картину портил, а вот завмагша, переправлявшая машины с вином прямиком к шашлычничам, картину не портила? Ну, и из общежития Стылого, конечно, тоже выписали. Тут–то он и пришел сюда…

CТЫЛЫЙ, подбросив в печку дров, прошел к «столу», где Бородатый, лениво пережевывая колбасу, говорил парню в «Аляске»:

— Это хорошо, что ты пожрать принес! Эти писькуны здесь давно бациллу[19] не жрали. Правильно Отец говорит: «Кормить надо, чтобы на общак пахали».

— Заткнись! — оборвал его Стеша. — Чего с пьяни понес при них? Ты не забыл, что я сказал про митинг?

— Да ты чё? Трезвяк я! Шестнадцатого, на Морской площади… Всех приведу.

— Гляди, чтоб почистились, а то разит от них, так твою! Там приличная публика нужна. — Он достал из кармана карты. — А ну, бичевки, бомжи, бобики и

другие господа! Рассаживайтесь поудобнее, на интерес играть будем!

— Какой интерес? — спросила Шавка, которая уже забыла о своей обиде и за–кусывала бутербродом с салом.

— На минет! — захохотал Стеша. — Кто проиграет, тот и делает!

При этих словах Маруся бочком–бочком, чтобы ее не заметили, попыталась отойти от стола.

— Ты куда, а ну, сядь! — рявкнул «Аляска».

— Ты не тронь меня, Бога ради! Стара я для ваших забав. А не то вовсе уйду от вас! — И она пошла на свою койку мимо ящика, где затаился Сортирщик. — Опять на вокзал уйду!

— Что за чистюля? — спросил парень.

— Да ладно! — примирительно ответил Бородатый. — Недавно она у нас, Стылый привел.

— Откуда?

— На бану[20] ночевала. А до того «зайцев» в автобусах ловила. Ну, тасуй стиры[21], сдавай!

ЕСЛИ бы Маруся услышала этот разговор, то восприняла бы его почти равнодушно. А в начале несчастной жизни слезы брызгали из глаз, едва заходила речь о том, как партийные и советские власти выкинули ее на эту помойку.

Действительно, она была контролером. 30 лет ловила «зайцев» на автобусных маршрутах. Никакой пощады им от нее не было! И если выполнялся план, то в этом всегда была и ее заслуга. Безбилетники боялись её как огня! Все 30 лет портрет Марии Васильевны висел на доске «Передовики социалистического соревнования». На профсоюзных собраниях ее всегда выбирали в президиум. И она любила говорить так: «Как тебе не стыдно, Иванов! Весь прогрессивный мир защищает доктора Хайдера и поддерживает его справедливую голодовку в Америке, а ты делаешь «левые» рейсы! У тебя же нет никакой пролетарской сознательности!».

***

Но время подобной говорильни проходило, наступала «перестройка», все чаще стали на предприятии оборачиваться на Запад, и надобность в штатных передовиках социалистического соревнования отпадала сама собой. И тут вспомнили, что Мария Васильевна занимает комнатку на вокзале, а прописана для проформы в чьем–то общежитии. Её комнатку тут же сдали в аренду предпринимателю, а контролера общественного транспорта в числе многих других уволили по сокращению штатов.

И превратилась передовица труда в бомжиху. Весь ее скарб умещался в двух сумках, которые она с утра до вечера носила с собой повсюду. Питалась остатками пищи, которые оставались в кафе после посетителей. И хотя это приходилось делать каждый день, она так и не отвыкла стыдиться: когда ела, закрывала пол–лица платком и краснела так, как в те редкие моменты, когда на производстве ей делали вдруг замечание.

Её знакомые уборщицы на вокзале разрешали ночевать на диванчике в закрываемом на ночь зале ожидания, даже пускали в душевую комнату потихоньку от начальства, где она делала постирушки, и потому выглядела опрятной.

Нельзя сказать, чтобы Маруся примирилась с такой несправедливостью в жизни. Ходила к бывшему начальнику — тот и слушать не хочет: «По судам ходишь, на меня жалуешься — вот туда и иди!». А что ей оставалось делать? Пока еще госпошлина в суд была не столь велика, насобирала бутылок — заплатила, обратилась в суд. Судья Ресницын все очень умно ей объяснил: рыночные отношения оправдывают ее бывшего начальника, тем более, она не имеет в городе жилья. В Симферополе, в суде и прокуратуре, все закончилось тем же.

Уборщицы на вокзале сочувствовали и советовали: «Запишись на прием к пред–седателю Иваненко, говорят по радио, что он «чуткий и внимательный!»

И, правда, чуткий. Спросил: «А в бюро по трудоустройству обращалась?» — «Обращалась, но, как узнали, что жилья нет, так сказали: «Нет для вас работы!»

Даже посочувствовал Иваненко: «Говорите, два года до пенсии осталось? Проверим, как вы живете, и обязательно поможем!»

Обрадовалась Маруся, когда на вокзал комиссия пришла в лице лысого, в очках, пожилого худощавого человечка, похожего на сифилитика.

— Я депутат горсовета Пасленков, — представился он ей. — Это безобразие! Так жить нельзя человеку! — восклицал он при людях. — Мы этих коммуняк–партократов выведем на чистую воду! Не позволим так обращаться с трудящимися!

Депутат тогда рассердился и предложил:

— Вы приходите в наш политклуб «Солидарность», который я возглавляю.

— А там и ночевать можно? — обрадовалась Маруся.

— М-м, нет, — замялся депутат. — Там мы вам откроем глаза на тоталитаризм, на бюрократов и вообще…

— А без клуба нельзя помочь?



Поделиться книгой:

На главную
Назад