Чалма Искандера

Петр Фокич обменялся поклонами со старыми знакомыми.

— Присаживайтесь, господа, — радушно пригласил хозяин. — По рюмочке с морозца?

Он собственноручно наполнил хрустальные рюмки водкой и поднес гостям. Это было на самом деле неплохо и в медицинских целях, и для знакомства. Сам хозяин воздержался, заметив строгий взгляд Петра Фокича.

— Я так понимаю, что готовится дружеская трапеза? — сказал Ясенецкий-Войно. — После нее вряд ли цель нашего приезда может быть достигнута. Посему, прошу простить, но мы должны внимательно осмотреть пациента. Где это удобней сделать, Николай Константинович?

— Прошу в спальню, — кивнул князь.

Осмотр продолжался в течение часа. То один врач прислушивался к звукам организма великокняжеского, то второй, обменивались заключениями и предположениями, предпочитая латынь, по врачебной самоуверенности забыв, что Романов прекрасно знает этот мертвый якобы язык.

— Ну, что, уважаемые Эскулапы и Гиппократы, жить буду? — натужно весело поинтересовался Николай Константинович.

Врачи переглянулись.

— Неделю назад я бы на вас не поставил, — ответил Петр Фокич. — А сегодня вы меня поразили. Что скажете, коллега?

— Больной скорее жив, чем мертв, — усмехнулся Ясенецкий-Войно. — Ежели серьезно, я обнаружил остаточные признаки неразвившегося воспаления легких, которого вы, уважаемый Петр Фокич, опасались. На мой взгляд, опасность миновала совсем недавно. Похоже, что у Бога на вас, великий князь, особые виды. Исполняя его волю, вам предстоит жить дальше. Только угадайте, в чем Его воля.

— Воля Бога не угадывается, — кончиками губ улыбнулся Николай Константинович, — она неотвратима, ибо есть судьба.

— Оставим пока Господа в покое, спасибо ему, конечно, за помощь, — вмешался в назревающий теологический разговор Боровский, — но чудеса всегда имеют реальную основу. Чем и как вы лечились, дорогой князь?

— Послушно выполнял все ваши назначения, — заверил Романов. — Дарьюшки следили, не смыкая глаз. Еще местный табиб наведался, сказал, что народ его послал, а Аллах надоумил. Уже несколько дней капли его принимаю, смола какая-то горная, отвары трав принес. Надымил тут сушеными колючками, исрык называется. Дарьюшке наказал каждое утро дымить.

— Да, запах специфический, — принюхался Петр Фокич.

— А главное, наверное, — шепотом признался великий князь, — мне жить захотелось. Уже трое суток у меня господа офицеры… Я уверен, что вы с ЧК не связаны, — серьезно подчеркнул он. — Хочется признаться вам, что у меня с ними один фантастический проект, до воплощения коего я не имею права умереть.

Он с улыбкой изучил заинтересованные физиономии медиков.

— А признаться я вам должен по той причине, что необходимо ваше медицинское заключение: могу ли я принять участие в завершающей стадии этого проекта или нет.

— Врачи умеют хранить тайны, как и священники, — подтвердил Ясенецкий-Войно. — Мы внимательно вас слушаем, князь.

— Мы готовим акцию по освобождению моего двоюродного племянника и его семьи из заключения в Тобольске. Уже многое подготовлено, — сообщил князь. — Я финансирую.

— Вы?! — воскликнул Петр Фокич, не удержавшись. — После всего?

— Именно я, — кивнул великий князь, — и именно после всего. Возможно, это и есть особые виды на меня?

— Это богоугодное дело, — согласился Валентин Феликсович. — Но это не то, к чему вы призваны.

— Почему это? — обиделся Николай Константинович.

— Это исторически бесперспективно, — объяснил Ясенецкий-Войно. — С точки зрения истории, то есть Бога, ваш племянник — отработанный вариант, не справившийся со своей исторической миссией. Но это не значит, что его и, особенно, его семью, не надо освобождать. Обязательно надо, ибо скоро их будут убивать — исторический опыт подсказывает. Но ваша миссия иная.

— Вам-то откуда знать?! — воскликнул великий князь.

— Сон мне был… вещий… Он и заставил меня срочно к вам приехать… — с расстановкой сообщил Валентин Феликсович.

— А я-то думал, что моя просьба, — удивился Петр Фокич.

— Это само собой, — кивнул коллега. — Но я и ваше приглашение воспринял как знаковое продолжение сна.

— Заинтриговали, — нервно усмехнулся Николай Константинович. — Излагайте…

— Я так понял, что вы всецело доверяете своим друзьям, что в соседней комнате? — спросил Ясенецкий-Войно.

— Всецело, — подтвердил князь.

— Тогда давайте воссоединимся с ними, и я продолжу, — предложил Валентин Феликсович.

Князь неожиданно резво встал и быстро прошел в кабинет. Врачи поспешили за ним.

— Господа! — возгласил Николай Константинович. — Любезный Валентин Феликсович имеет для нас сообщение. Прошу внимательно выслушать.

— Во-первых, я полагаю, всех интересует состояние здоровья хозяина этого гостеприимного дома. Так вот, оно далеко от идеального, но уже не внушает недавних опасений. При продолжении лечения есть серьезная надежда на полное выздоровление. С учетом возрастных изменений, разумеется. Нет так ли, коллега?

— Совершенно согласен! — решительно согласился Боровский.

— Посему пункт первый: я как врач настоятельно не рекомендую физическое участие Николая Константиновича в практической реализации вашего проекта. Его надо доверить молодым. Не обижайтесь, князь…

Князь махнул рукой.

— Пункт второй: ваш проект — акция человеколюбия и в этом качестве всемерно оправдана, хотя есть у меня подозрение, что вы придаете ей значение историческо-политическое, — продолжил Ясенецкий-Войно. — Если мои подозрения верны, то вы пытаетесь идти ложным путем. Ясно, что России в настоящий момент необходим харизматический лидер, который смог бы объединить народ, занятый самоубийством. Но тому, кто отрекся, народ уже не поверит, да и в том, что происходит, очевидна вина императора, не справившегося с ситуацией. В одну реку нельзя войти дважды… Практически все члены императорской семьи, насколько мне известно, находятся под арестом.

— Это так, — подтвердил великий князь.

— Поэтому, — продолжил Валентин Феликсович, — наш многоуважаемый Николай Константинович представляет для России особую историческую ценность… Не потому, что на безрыбье и рак — рыба, — поспешил он уточнить, заметив готовые вырваться возражения присутствующих, — а по той причине, что он не скомпрометирован, а обижен свергнутой императорской властью, он царский изгой. Обиженный народ может принять его, как своего, а тот неоспоримый факт, что Николай Константинович добровольно проявлял заботу о простом народе, как русском, так и туземном — можете не сомневаться, люди о таком всегда знают, — этот факт позволит народу зародить в душе надежду на справедливую власть, которой он, несомненно, ждет как спасения от наступившего Армагеддона. Кроме тех, кто уже потерял человеческое звание и душу, обезумев от крови и насилия, которое ныне дозволяется безнаказанно творить. Армагеддон и есть борьба Христа в нас с антихристом.

— Вы к тому, что великий князь Николай Константинович Романов должен взойти на престол российский? — прямо поставил вопрос генерал Кондратович.

— К тому и о том, — кивнул доктор. — Мы должны просить его об этом. И уж никак не использовать в проектах по освобождению бывших монархов.

— В ваших словах чувствуется такая уверенность в правоте и праве, будто вам известна истина, — заметил полковник Корнилов, сузив и без того раскосые глаза, без раздражения, но с явным желанием услышать объяснения.

— Весть мне была, — без тени смущения ответил Ясенецкий-Войно. — Конечно, это был сон, но столь живой и убедительный, что я забыть его не могу и в деталях помню. И никогда прежде я ни о чем подобном не думал, чтобы предположить, что раздумья мои во сне реализовались. Последнее время меня больше беспокоит состояние больной жены, у которой открылся туберкулез, чем судьбы империи, уж извините, господа. А тут вдруг…

— И в чем же весть состояла? — спросил Романов.

— А в том, что венчал я вас на царство, хотя это в наших условиях право архиепископа Иннокентия. Но я знал, что он, уезжая в Москву по призыву патриарха Тихона, рукоположил меня в епископы и предоставил моему попечению Туркестанскую епархию. Не во мне суть, а в том, что я провозгласил царем Российским великого князя Николая Константиновича Романова как имеющего полное право на престол согласно всем законам престолонаследия, узаконив тем самым вашу эпатажную подпись Николай Третий. О факте такой подписи я до этого «сна» не знал. Вот и способ проверить — сон или весть! Было такое, Николай Константинович?

— Было, — кивнул великий князь, — потому что наследовать трон должен был мой дядя, а за ним — я. Вот так я расписывался.

Он подвинул к себе лист бумаги на письменном столе и расписался: «В.к. Николай III».

— Вы разве духовное лицо? — спросил генерал у Ясенецкого-Войно.

— Пока нет, — вздохнул тот, — но серьезно подумываю над этим шагом.

— Сейчас, когда такие гонения на священников? — удивился Корнилов.

— Именно сейчас и проверяется истинная вера.

— И под каким же вашим именем вы меня на царство венчали? — поинтересовался великий князь с легкой улыбкой.

— Лука, — ответил Валентин Феликсович.

— Почему Лука? — удивился Петр Фокич.

— Потому что он был не только апостолом, но и врачом, и художником. Как я. Я чувствую духовную связь с ним.

— А кто же в больнице работать будет?! — возмутился Боровский.

— Врачей много, епископов — единицы, — усмехнулся Ясенецкий-Войно. — Шучу. Я не собираюсь отказывать в медицинской помощи нуждающимся в ней. Ни Бог, ни совесть не позволят. Да и сон пока далек от жизни… Что скажете, Николай Константинович?

Великий князь молчал. Сложные чувства он сейчас испытывал. С одной стороны, с юности мечтал восстановить справедливость, с другой, сейчас совершенно потерял к этому интерес. Пара попыток напомнить о себе в связи с временно пустым престолом была ироничным способом именно напомнить, а не захватить власть — смешно же с тремя тысячами казахов и парой тысяч яицких казаков идти на Санкт-Петербург. Власти юмора не оценили, явно сильно опасаясь за престол, и сослали его в Читу. Там впервые и пошатнулось его здоровье, что аукается сейчас. С третьей стороны, доктор прав: или сейчас, или никогда. Вчера он был уверен, что никогда, а сегодня жизнь поворачивается так, что у него нет выбора.

— Я готов, — негромко, но уверенно сказал он.

А в это время в Севастополе и во всех черноморских городах, начавшись в конце декабря, захлебывались офицерской кровью «матросские варфоломеевские ночи», длившиеся круглосуточно.

В палату евпаторийского госпиталя Красного Креста, где лечился поручик Александр Николаевич Искандер после тяжелого фронтового ранения с переломом обеих костей на правой ноге, вбежала сестра милосердия Женечка и закричала:

— Быстрей, быстрей, господа офицеры! Вас идут убивать! Матросы! Братишка прибежал.

Сомневаться в правдивости Женечки, да хранит ее Господь, не приходилось — давно ждали, но здоровье не позволяло покинуть этот негостеприимный край.

Команда из четырех молодых хромоногих офицеров давно уже сформировалась в госпитале — вчетвером и двинулись, кто на палку опираясь, кто на костыль.

Крым в январе — это совсем другая планета, чем летом, особенно, вдали от моря. Где татары давали тайный приют, Аллах их награди, где греки, а где и неба шатер. Чудом ли, Божьим ли промыслом, но, ориентируясь по карте, добрались до Днепра напротив Николаева, а там и переправились, сильно опасаясь, что на ладье Харона, однако провидение было на их стороне. В Николаеве удалось отогреться да чуть силы восстановить, а там — по железной дороге в Киев. Народу ехало много, почему-то в такие смутные времена никому дома не сидится, так что удалось затеряться в толпе. Хотя и тут время от времени на каком-нибудь полустанке офицеров то вешали, то расстреливали. Благо сами беглецы были одеты в гражданское и не слишком городское.

И в это же примерно время бывший Верховный главнокомандующий российской армии, недавний заключенный Быховской тюрьмы генерал Лавр Георгиевич Корнилов в одиночку, одетый в мужицкий костюм прибыл в Новочеркасск и стал вместе с генералами Алексеевым и Калединым соорганизатором Добровольческой армии на Дону. Собственно, опять же Верховным ее главнокомандующим.

А адмирал Колчак, считавшийся с год назад реальной альтернативой Керенскому, выехал из Японии в Сингапур, где планировал перейти на службу во флоте союзников.

В Тобольск, куда была сослана царская семья, прибыл муж дочери Григория Распутина Соловьев с крупной суммой денег якобы на организацию побега. Он вселял в арестантов надежду на возможное спасение, а фактически пресекал всякие попытки освободить их. Как приближенный к семье он имел возможность входить в доверие к смельчакам-монархистам и контролировать ситуацию.

— Если не секрет, вы в какой области специализируетесь, доктор? — поинтересовался генерал Кондратович.

— Хирург я, Лука Лукич — ответил Ясенецкий-Войно. — Гнойная хирургия. Хотя все мы, Петр Фокич не даст соврать, специалисты широкого профиля.

— Все правильно, будущий тезка, — кивнул генерал. — В наше больное время именно хирург должен назначать лечение. И именно гнойный хирург! Я не скажу, что ваша весть для меня нoва, но по привычке связывал восстановление порядка в Российской империи с последним императором или его ближайшими сиятельными родственниками. Уж извините, Николай Константинович, мы настолько привыкли к тому, что вы далеки от престола, что под носом не видим очевидного. Доктор прав! Вы — наилучшая кандидатура для той высокой исторической роли, которой, кроме вас, никто сыграть неспособен. После слов уважаемого Валентина Феликсовича это стало для меня настолько ясно, что стыдно теперь, что сам не понял… Как же уберечь до времени ваше императорское высочество?

— А не посвящать никого, — сказал Петр Фокич. — До исторического момента. И ЧК не допустит, и свои завистники-наполеончики напакостить могут. А Николай Константинович сумеет сохранить свой принятый обществом образ. Никому и в голову не придет, как не приходило нам.

— Ну да, побуду шутом, сколько надо для дела, — усмехнулся великий князь.

— Сложно будет, — покачал головой полковник Корнилов. Наша туркестанская военная организация сейчас на стадии становления, и идея восстановления монархии достаточно популярна, а такой способ ее реализации на поверхности.

— Итак, господа, — встал во весь двухметровый рост великий князь. — Попрошу согласовывать со мной все ваши стратегические и тактические идеи и разработки. Шут, между прочим, полковник Генерального штаба и боевой офицер. Мне не нужны авантюры, у нас только одна попытка.

— Так точно, Ваше императорское высочество! — вскочил и генерал.

Встал по стойке «смирно» и полковник. В этом мощном старике внезапно обнаружилась поистине императорская харизма.

— Только не надо думать, что в ЧК идиоты, — заметил Ясенецкий-Войно. — Если я додумался до такого варианта, то и они могут предположить подобную возможность. И принять профилактические меры. Возможно, стоит продумать варианты перехода на нелегальное положение.

— Никогда не прятался! — возмутился Николай Константинович. — И на закате лет своих не планирую! — и тут же хитро усмехнулся: — Хотя военного маневра не исключаю.

Среди ночи Николай Константинович проснулся в холодном поту, сердце тревожно билось и, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он пытался выбросить из сознания приснившийся кошмар и никак не мог.

— Что за ночь сегодня? — силился вспомнить великий князь. — Кажется, с 13 на 14 января… Чертова дюжина… Чур меня!

Великий князь только что присутствовал на собственных похоронах. Вроде бы ничего страшного — никогда он смерти не боялся, но то в яви, когда лежал бы себе тихо и умиротворенно в гробу, завершив все счеты с жизнью (кстати, совсем он себе в гробу этом не понравился — череп с какой-то плоской лысиной, нос, всегда крупный, теперь, казалось, все лицо собой загораживал. И главное — тип в гробу выглядел чужим, неказистым и беззащитным). А в этом странном состоянии то ли между сном и явью, то ли между жизнью и смертью все было неправильно — не ощущал упокойник упокоения. Взирал на себя со стороны и содрогался от отвращения, смешанного с ужасом. Это был не страх смерти — бессмысленно бояться того, что произошло, нет, это был ужас перед необъяснимым, перед тем, чего быть не могло, но было. Неподалеку скорбно лили слезы и княгиня Надежда, и Дарьюшки, сыновей только судьба-лихоманка по полям сражений раскидала. Сдержанно гудели скорбные многотысячные толпы сартов, благодарных ему за заботу. Солдаты с винтовками бдительно следили за толпой, но она вела себя благочинно, как и положено на похоронах. Все это происходило рядом с парадным его дворцом, где жил он мало, в военном Иосифо-Георгиевском соборе, который-то и собором назвать можно было с большой натяжкой — так, небольшая, но изящная церквушка. Интересно, что мусульмане не побрезговали сюда прийти, дабы попрощаться с ним. Бог един, церкви разные. А Бог есть любовь. По крайней мере, благодарность и сострадание.

Но все это он отмечал сознанием, коего у него быть не должно было, а чувства, тоже неизвестно откуда у трупа взявшиеся, корежил вселенский холод. Кстати, откуда ему было знать, что во вселенной так холодно?

Сей холод заставлял его содрогаться в постели уже наяву, хотя в оной яви он уже был неуверен.

— Что с тобой, Николенька? — почуяла неладное Дарья Евсеевна.

— Хо-хо-лод-но, — непослушными заледеневшими губами просипел Николай Константинович.

— Ой, и правда, ты как ледышка! — вскочила она. — Я сейчас воды согрею, грелками тебя обложу.

Услышав шум на кухне, поднялся и Петр Фокич, бывший здесь своим человеком.

— Что случилось, Дарья Евсеевна? — обеспокоился он.

— Ох, заледенел весь — грелки сделать хочу, — пожаловалась она.

Петр Фокич, не спрашивая разрешения, вбежал в княжескую спальню.

Пульс прощупывался слабо, но ритм опасений не вызывал. И действительно, кожа будто ледком покрылась — так была холодна и не эластична, как должно живой коже.

Тут и Валентин Феликсович подоспел. Два врача развили бурную деятельность вокруг пациента, делали какие-то инъекции, крутили и вертели беднягу, и грелки, принесенные Дарьей Евсеевной, в дело пошли.

Через четверть часа князя отпустило — кожа потеплела, пульс наполнился, речь восстановилась.

— Что ж вы нас, ваше императорское высочество, так пугаете? — подчеркнуто легким тоном спросил Ясенецкий-Войно.