Помоги проекту - поделись книгой:
Гораций, не дослушав, кивнул.
— Да, Дюпон. Я и сам подумал. Раз он сам заговорил о нём… Надо понять. Их также разумнее свести вдвоём — де Венсана и Дюпона.
Дюран кивнул, потом задумчиво спросил — и не столько друга, сколько самого себя:
— Что может заставить мальчугана шестнадцати лет усомниться в божественном Провидении? При чём тут Бисетр и Сальпетриер — сумасшедшие дома? Что может заставить Филиппа увлекаться демонологией? «Окрестить чёрную жабу Венсаном….» Это оттуда. Пугает меня всё это, — бросил Даниэль задумчиво.
В итоге план организации личной встречи Лорана и Мишеля снова взял на себя Гораций, который всегда предпочитал не упрощать сложного, но и не усложнять простого. Следующий день был вакационным. Занимались только два часа до обеда. В свободное время ученики развлекались играми и рыцарскими упражнениями — соревнуясь в фехтовании и езде верхом. Дюпона загнать туда было невозможно. Он либо пойдет на бильярд, либо будет возиться с отцом Илларием на кухне. Это не устраивало отца Горация де Шалона. Поэтому ещё накануне он распорядился, чтобы Мишель был назначен дежурным в библиотеке.
Дюпона это не расстроило — в библиотеке были интересные книги и удобный, обитый мягким плюшем диван, установленный отцом-библиотекарем под внушительной надписью: «Hic mortui vivunt, his muti loquintur»14 Юноша предусмотрительно запасся пакетом с пирожными «ганаш», которыми щедро снабдил его отец повар, и сразу после обеда приступил к дежурству, взяв с полки том — «Physiologie du Gout, ou Meditations de Gastronomie Transcendante», «Физиологии Вкуса, или Размышлений трансцендентной Гастрономии…» великого Жана Ансельма Брийя-Саварена, которую не без оснований называли «гастрономической библией», методично поглощая одно пирожное за другим и глотая страницы. Его не отвлекали ни снующие по полу мыши, ни охотящийся на них толстый коллегиальный кот Амадеус, специально выпущенный на охоту в этот час — Гораций де Шалон счёл, что их возня поможет ему скрыть своё присутствие.
Через четверть часа в библиотеке появился Лоран с толстым томом грамматики Эммануила Альвареса, которую его попросил отнести и сдать отец Петивьер, разумеется, по просьбе Шалона.
Однако, ничего не произошло.
Лоран де Венсан, увидя Дюпона, проинформировал его о поручении отца Жана, Мишель нашёл нужный формуляр, забрал книгу и вычеркнул её из списка. Лоран двинулся было к двери, но обернулся, окинув Дюпона внимательным взглядом. Тот ответил ему взглядом спокойным и несколько задумчивым. И лишь когда за Лораном зарылась дверь, Дюпон вышел из-за стойки с формулярами, сел на диван и долго невидящим взглядом смотрел на книжные ряды на полках.
Из этой пантомимы отец Гораций понял мало. Было очевидно, что Лоран предпочитал не обострять отношения с Дюпоном, тот же, не выказав никакой радости от визита де Венсана, всё же ничем не проявил и неприязни.
Всё это ничего не объясняло и не проясняло.
Раздосадованный отец де Шалон, тихо покинув библиотечный корпус, направился к себе в спальню, чтобы предаться там горестным размышлениям. Он не любил чувствовать себя бессильным. Не зажигая свечи, хотя за окном уже сгущались осенние сумерки, сидел у окна за столом, и тут неожиданно заметил Лорана де Венсана. Тот спокойно, не таясь, шёл по садовой дорожке к запруде. Шалон видел, как он присел на скамье у пруда, закинув руки за голову и мерно покачивая ногой. Вся его поза говорила о расслабленном спокойствии и прекрасном настроении.
Это окончательно взбесило отца Горация. Этот сосунок задал ему загадку, которую он не мог разрешить? Гораций осторожно вышел в парк и тихо направился к тому месту, где видел де Венсана. Тот по-прежнему сидел на скамье, де Шалон из-за дерева внимательно следил за ним. Спустя несколько минут Лоран встал и побрёл, пару раз оглянувшись, к дальнему корпусу, где размещалась библиотека. Он снова идет к Дюпону? Эта мысль недолго занимала де Шалона. Лоран миновал вход в библиотеку и направился к отдалённой лестнице, что вела на мансарду. Идти за ним было опасно. Гораций знал эту ветхую лестницу, на которой мерзким и пронзительным скрипом отзывался каждый шаг, особенно слышный в ночной тиши, когда дневные звуки погасали.
Возможно, Лоран заметил слежку и хочет таким образом в ней убедиться? Или идёт именно туда, куда ему нужно?
Терять было нечего. Гораций схватился за дубовую ветвь, подтянулся над ней и стал с ловкостью белки подниматься по стволу, вскоре оказавшись на уровне мансарды. В серых, тёмных от дождевых потеков окнах он ничего не увидел. Нигде не горел свет, всё было серо и пусто. Зачем же мальчишка полез туда? Ещё несколько минут ничего не происходило. Де Шалон не хотел спускаться, пока Венсан не прошел бы обратно в спальный корпус, но тот не появлялся. Столь же нелепым выглядело предположение о том, что Венсан решил заночевать на тёмной пустой мансарде.
Здесь, однако, усилия отца Горация были вознаграждены. Де Венсан, удостоверившись на тихой лестнице, что за ним никто не пошел, зажег потайной фонарь, и короткий проблеск света, тут же и пригашенный, был замечен рысьими глазами отца де Шалона. Мальчишка снова помедлил, затем прошёл по коньку крыши, подошёл к третьему окну и исчез, надо думать, присев на корточки. Бог весть, что он там делал, но через десять минут Лоран снова показался у выхода из тёмного лестничного пролёта. Он озирался по сторонам, но никого не заметил, скрывшись, наконец, в спальном корпусе. Де Шалон осторожно спустился на землю.
Странно, но Гораций почему-то не хотел идти на мансарду. Не хотел по непонятной для него причине, но само нежелание было ощутимей любого непонимания. Гораций де Шалон привык вычленять в себе подобные чувства. Ему не следовало туда идти, вот и все. Он быстро поднялся по запасной лестнице в учительский корпус, переоделся, и спустя минуту появился в спальне учеников, где отец Дюран уже укладывал мальчиков спать.
Глава 6. Молчуны и пророки
Глава, которая, к сожалению отцов-иезуитов, ничуть не проясняет ситуацию, но свидетельствует, что иногда причиной пророческого дара может быть простое замешательство.
Не все коту масленица. В этом в конце октября убедился отец Сильвани.
Его класс, в отличие от группы Дюрана, был дружен. Отец Аврелий не замечал среди своих питомцев явной антипатии, подростки ладили друг с другом, и отец Аврелий радовался, что волей Провидения его миновали тяготы коллег — никакого подобия де Венсана среди его учеников не было. Тем неожиданнее и неприятнее было для него сообщение наблюдателя и корректора отца Джулиана. Двое из его учеников — Камиль Леметр и Леон Нуар были замечены в отношениях более чем предосудительных. Юношеская влюбленность — явление в закрытых коллегиях распространённое, если она не идет дальше дружелюбных жестов — этого можно и не заметить, но Леон и Камиль — и это было очевидно — взаимно растлевали друг друга, хотя инициатива этих отношений исходила от Леметра. Дело не пошло дальше взаимных ласк и рукоблудия, но это могло быть началом большой мерзости…
Отец Сильвани поморщился.
Подростков можно было рассорить. Более жесткая мера предписывала обнаружить мерзость, и подвергнуть юнцов наказанию, закрепив в сознании нагрешивших предосудительность оной. Но это была крайность, а отец Аврелий не любил крайностей. В итоге Сильвани назначил Камиля декурионом и заставил заниматься с де Мирелем, к которому тот не питал ни малейшей симпатии, сам же начал с Леоном основательно изучать латынь, мотивируя дополнительные уроки необходимостью углубить неполные знания Нуара. Впрочем, латыни на занятиях уделялось немного внимания. Учитель, к удивлению Леона, почтил его полным доверием, был с ним откровенен и искренен. Завораживающий голос, интеллект и обширные знания учителя поражали Нуара, временами роняемые слова о том, что именно его, Леона, он хотел бы видеть в числе своих лучших учеников, льстили тщеславию мальчика, и быстро отвлекли его от близости с Камилем — с учителем было куда интересней.
Отец Аврелий часами рассказывал мальчугану о своей юности, о возмужании, о судьбах своих друзей. Горестно сожалел о двоих из них, подававших большие надежды, но ставших париями общества — из-за своей греховной связи. Обидно, что они попали в сети, расставленные дьяволом… Леон побелел. Сам он, продолжил отец Аврелий, тоже сталкивался с подобным, но нашёл в себе силы отойти от этого непотребства. В отрочестве и ранней юности при восстаниях плоти легко забыть, что ты — образ Божий и блюсти себя, чтобы потом — на протяжении всей жизни — со спокойным достоинством смотреть в глаза людям и уважать самого себя, но тот, кто сумеет это сделать — воистину сыном Божиим наречётся…
Учитель проводил с учеником все свободные часы и был рад вскоре услышать от отца Джулиана, что между Камилем и Леоном произошла ссора. Леон заявил, что они творят непотребное и он не хочет больше отягощать совесть подобным. Он во всем покается отцу Аврелию. Его, Камиля, он выдавать не будет, но сам он с этим покончил. Камиль в слезах убежал, и отец Джулиан видел его после, ничком лежащего на кровати. Камиль боялся и исповеди Леона, и того, что всё всплывёт, и был убит словами того, кого любил, сочтя это предательством. Камиль час рыдал в спальне, потом испуганно повернулся на шум мерных шагов. В спальню вошел отец Аврелий. Леметр был неглупым мальчонкой и по глазам учителя, сумрачным и суровым, понял, что скрывать что-то бессмысленно. Сильвани долго — бесконечно долго — смотрел на ученика. Камиля трясло, он ждал самого худшего, сердце бешено колотилось, в висках стучало, в сознании путано мелькали публичная порка, домашний скандал, ужасные слухи в городе, лица отца и матери…
Через несколько минут, показавшихся несчастному Леметру часами, он все же заметил, что взгляд учителя лишь показался ему разгневанным и сердитым. Нет. В черных глазах отца Аврелия он увидел горестное сострадание и боль. В немногих, но совершенно определенных словах отроку было сказано, что то, во что он вовлек Леона — не есть любовь, но потворство похоти и растление ближнего, введение его в соблазн, что гибельно и для души совращенного, и для души совратителя. «Что ты творишь? За жалкое минутное удовольствие ты готов заплатить гибелью своей души? Да еще и погубить Леона? И это — любовь? Любовь Господня спасает души. Эта любовь — от дьявола, мальчик мой. Куда тебя занесло? Что обретёшь ты на путях греха, кроме необходимости всю жизнь лгать, жить в страхе разоблачения, бесплодно и бездетно, быть позором для родных и парией общества, погубить здоровье и силы — ведь жизнь во лжи убивает!?»
Камиль молчал, но по сведенным в судорожном жесте рукам и тремоло в коленях, по меловой бледности лица незадачливого юного грешника, решившего было пополнить ряды содомлян, отец Аврелий понял, что глупыш вразумлён достаточно. Безмятежно сообщив Камилю, что он заслуживает сорока розог, письма домой с сообщением об учиненной им мерзости и публичного позора, отец Аврелий замолчал, спокойно глядя, как наполняются слезами глаза мальчугана. Камиль упал в ноги отца Аврелия, в ужасе вцепился в рясу педагога, умоляя его пожалеть его.
«Жалость? Он говорит о жалости? А сам он пожалел чистоту друга?» Отец Аврелий вздохнул, но все же смягчился. «А какое наказание он бы назначил для себя сам?» Камиль растерялся. Он проклинал себя за содеянное, и знал, что не выдержит публичного позора. При мысли, что будет, если обо всём узнает отец — становилось плохо, и пол кружился под ногами. Он робко обронил, если только отец Аврелий не будет ничего писать к нему домой и не расскажет об этом в классе, вместо же сорока розог он получит от отца Джулиана сто, только пусть не говорят, за что… Он выдержит… наверное….
Камиля ещё никогда не наказывали. Отец Аврелий молча смотрел на ученика. Глаза его увлажнились слезами и, ничуть их не скрывая, Сильвани ласково обнял трясущегося мальчонку. Вздохнул.
— Я не накажу тебя, ничего не сообщу домой отцу, и всё останется между нами. Божья любовь милосердна и сострадательна. Она прощает кающегося и воссоздает порушенные души, — в отличие от той, дьявольской, в сети которой угодил ты. Ты же никогда больше не осквернишь ближнего и будешь воздерживаться от самоосквернения. Ты меня понял?
Камиль, не в силах поверить, что его простили, обессилено кивнул головой. Отец Аврелий, подняв раскаявшегося грешника, направил его в столовую, сам же велел отцу Джулиану в ближайшие месяцы не спускать с обоих юных пакостников глаз.
Меж тем миновали первые два месяца учебы и приближалась пора осенних вакаций.
О желании побывать в родительском доме отцу ректору заявили Филипп д'Этранж, Мишель Дюпон и Гастон Потье, впрочем, было уточнено, что последнего пригласил с разрешения отца погостить у них в доме Филипп. За день до окончательного срока подачи прошений об отъезде уехать на вакации пожелал и Лоран де Венсан. Котёнок никуда ехать не хотел, хотя и боялся, что мать всё равно заберёт его. Дамьен де Моро написал отцу и матери цветистое письмо с обилием латинских и греческих цитат из классических авторов, суть которого сводилась к тому, что сколь ни велика его жажда увидеть домашних, её пересиливает ещё более сильная жажда знаний. Он просил разрешения отца остаться в коллегии для совершенствования как в научных дисциплинах, так и в гимнастических упражнениях. Родные, восхищенные обходительными и учёными оборотами в письме и столь похвальными стремлениями в сыне, конечно же, позволили ему провести каникулы в коллегии. Котёнок, узнав об этом, торопливо настрочил, под диктовку де Моро, письмо матери со сходной мотивацией, хотя и не столь цветистое, обосновывая свою просьбу необходимостью лучше подготовиться к экзаменам.
Ему повезло. Мать тоже позволила ему провести вакации в коллегии.
Спустя два дня после того, как Лоран де Венсан стал объектом ночного наблюдения отца Горация, все уже были готовы к отъезду и, расположившись в парке, ждали экипажи. В это время Дамьен, вышедший вместе с отцом Горацием проводить Дюпона, д'Этранжа и Потье, вёл с учителем неспешную беседу о недавно появившейся книге, автор которой, Шарль Поль де Кок, проповедовал гедонистические взгляды.
Отец Гораций презрительно морщился.
— Это плебеи духа, Дамьен. Они отвергают высшее в человеке, отрекаются от благородства человека во имя минутного благоденствия в суетном мире, и называют глупцами тех, кто отказывается жить их свинскими интересами — развратом, суетой, земными пошлыми радостями. Они хотят покончить с сознанием принадлежности человека к иному миру, утверждая, что нет другого мира, и только здесь он должен искать себе счастья. Но если человек — образ Божий — тогда он свободный дух и царь космоса, если же он — образ и подобие этого мира, то он — пучок восприятий, смена ощущений, дробная круговерть настроений, оскудение и смерть. Только Сатана может нашептать человеку, что есть истина вне Бога. Он нашептал это первым людям, и продолжает нашептывать это и теперь…
Они часто ходили по парку коллегии, обсуждая самые разные вопросы, как древние перипатетики. Вот и сейчас, ожидая экипажи, они продолжали разговор, который был слышен всем. За это время Дамьен научился верно формулировать вопросы, уточнять непонятное, возражать взвешенно и аргументировано. Гораций был доволен учеником.
— Но вы ничего не говорите о любви. Вас послушать, то, кроме разврата, в мире ничего нет…
Отец Гораций усмехнулся.
— Мир безусловно лежит во зле, мой мальчик, — пока он говорил, сзади подошёл отец Аврелий со своими питомцами, — но права любви безусловны. Нет жизненной жертвы, которая не была бы оправдана во имя подлинной любви, где нет произвола личности и личной корысти. Только такая Любовь и высшая жизнь Духа способны преодолеть разврат. Любовь нужна и благословенна, но выбирающий любовь должен помнить, что пути любви никто не проходил без скорбей. Ибо влечение плоти мучит человека безысходной жаждой, полное слияние недостижимо, мимолетно, тленно, легко профанируется, сбивается на разврат, отдает человека во власть бесконечной жажды, не знающей утоления.
— А жизнь Духа?
— Жизнь Духа просто парализует голос плоти. Дух останавливает естественные влечения, открывает Вечность, миры горние. Это пути творцов и созидателей, кои всегда одиноки и аскетичны. Эти пути тоже не без скорбей, но на них невозможны три самые страшные потери Любви — потеря любимого, потеря самого себя и потеря любви. На путях Духа ничего не теряют… — Дамьен вдруг заметил, как отец Аврелий закусил губу, и со странным выражением тупой боли, застывшей на лице, слушал собрата. Де Моро стало жаль отца Сильвани — ибо страдание слишком зримо отпечатывалось на его изуродованном лице, а чужая мука была для Дамьена болезненной. Он, стараясь сменить тему, обратился к отцу Горацию с вопросом, который он хотел задать уже давно, да всё отвлекался и забывал. «Сегодня так много говорят о новом учении, о социализме, о социальном справедливом устройстве. Это, говорят, великая идея, самое передовое учение. Отец Гораций знаком с ним?»
На лице отца де Шалона появилось выражение задумчивое и несколько скучающее. Он дружелюбно положил руку на плечо Дамьена. Его глубокий, хотя и негромкий голос, звучавший без напряжения и усилий, был, однако, слышен всем.
— Ах, так много великих идей, мой мальчик, которые, словно ветер пустые мехи, раздувают людей… и делают их ещё более пустыми! Наполняй себя мудростью Божьей, а не новейшими «великими» идеями, Дамьен. Никогда не разделяй так называемые «передовые взгляды», — и на старости лет тебе не придётся краснеть, когда молодое поколение оплюет их, придумав новую «прогрессивную» ерунду. — Он легко откинулся на скамье. — Люди передовой мысли, Дамьен, настолько же односторонни и нетерпимы, как и все остальные, но жесткую и несгибаемую позицию можно позволить себе, если только она следствие паралича, так сказать, диагноз… — его слушатели восторженно заулыбались, — но и тогда это достойно сочувствия, а не подражания. Всегда несколько фрондируй к господствующим в обществе взглядам, но опять же, не слишком. Старайся высказываться оригинально и с умом, не интересуйся особо политикой, но учись мыслить. Это всегда пригодится. Не говори ничего, пока не стравишь взгляды оппонентов, как голодных цепных псов, но сам при этом никогда не забывай улыбаться при пробуждении, благословлять детей, любить цветы, благодарить Господа за новый рассвет и закусывать с неизменным аппетитом. Много читай, выбирая проверенные веками книги, и много думай о вечном. Это облагораживает. Кстати, не относись слишком серьезно и к своим мыслям, помни, внимать им безопасно лишь тогда, когда их рождается так много, что уже не придаёшь им особого значения. Бойся людей одной мысли и одной книги, как называл их Аквинат. Не предавай чрезмерного значения вообще ничему, кроме Господа, — даже своей персоне, не говоря уже о социализме…
Все восторженно слушали плавную речь де Шалона. Умение столь свободно и гладко говорить, а главное, столь остроумно! Постоянные обращения к Дамьену вызывали зависть к нему.
— Вы непоследовательны, — голос Лорана де Венсана прозвучал не вызывающе, но уверенно. — Ваша собственная идея связана с Церковью, но это тоже идея, и она господствует в обществе, а вы ей служите. Чем она лучше служения социализму?
Отца де Шалона удивило вмешательство в разговор де Венсана, до этого Лоран не принимал участие ни в каких разговорах, довольствуясь ролью внимательного слушателя. Между тем все ждали его ответа. Де Шалон не затруднился.
— Если объяснить это тебе… — отец Гораций особо выделил это слово. — Чем она лучше? Человек Бога несёт в себе Бесконечность и, делясь ею со всеми, остается бесконечным, ибо Бесконечность неисчерпаема. У меня есть всё. Сторонники же этих новомодных учений, по моим наблюдениям, не имеют в себе ничего — и упорно хотят разделить это со всеми. Но мне их «ничего» не нужно. У меня есть — всё. Я, граф Гораций Ансельм де Шалон — дал Богу обет нищеты, безбрачия и послушания. Я служу Богу. Что социализм даст мне, человеку Бога? Что он вообще может мне дать? Разве что идею теплого стойла и сытного пойла? Но мне это не надо. Я отрёкся от них ради службы Богу. А больше у социализма ничего нет. Но разве он нужен тебе? Тебя угнетает твой аристократизм?
Лоран сделал вид, что не слышал вопроса. Но тут неожиданно вперед подался угловатый Потье, сидевший на скамье совсем рядом. На лице его, чуть перекошенном, возле виска подергивалась голубоватая вена.
— Вот вы говорите… Служить Господу. Но ведь не каждый призван к такому служению! Если ни одна твоя молитва не доходит до Бога — ведь, это значит, что Господь отторгает тебя? Что ты не избран и не нужен Ему?
Отец Гораций напрягся. То, что мальчики заговорили — в ожидании экипажей — его не удивило, и было им отчасти спровоцировано. Но такого откровения от Потье он не ждал и не был готов к нему.
Важно было не ошибиться.
Гораций поднялся, резко, но осторожно подхватил Гастона и поставил на ноги. Столь же резко подтолкнул его вперед по мощённой дороге и пошёл за ним следом, провожаемый испуганными взглядами Филиппа и Дамьена, и недоумённым взором Лорана де Венсана. Они отошли достаточно далеко, и тут отец Гораций, протянув руку к плечу Гастона, развернул его и упёр спиной в древесный ствол старого вяза. Наклонился, словно завис над ним, упершись руками в ствол.
— Я увёл тебя от всех, Потье, ибо то, что я скажу, предназначено только для тебя. С глупцом я говорил бы как с глупцом, но с тобой так не получится. Не обессудь же. Господь слышит тебя. Слышит сквозь твой ропот, сквозь твои жалобы, сквозь дурной страх безумия, данный тебе в искушение. — Гастон побелел и стал хватать ртом воздух. — Ты сам способен понять, что твоя душа велика — пойми же, что она нуждается в великих и страшных искушениях. Ты умён и понимаешь, что способен понести, а чего — не вынесешь. Бог незримо — самим твоим пониманием — держит тебя. Избегай же непереносимого, но с выносимым — смиряйся и не ропщи. Все промыслительно, что бы ты сам по своей юношеской глупости не думал об этом. — Он откинулся от ствола, и снова взглянул на Потье. Тот закрыл глаза, и его белое лицо в обрамлении черных волос казалось лицом мертвеца. Де Шалон чуть заволновался, не переусердствовал ли он, упаси Боже? — но тут Гастон открыл глаза. Несколько минут он просто молча стоял, потом глубоко вздохнул и, чуть пошатываясь, пошёл было к д'Этранжу.
Но его догнали слова отца Горация.
— Во время вакаций трижды в день вам надлежит прочитывать девяностый Псалом Давида, выучив его наизусть. И я уповаю, юноша, что подлинно увидите вы «очами своими возмездие нечестивым» и избавитесь от призраков Бисетра….
Гастон споткнулся, но, подхваченный отцом Горацием, не упал. Оставшиеся двадцать шагов он шёл, шатаясь как пьяный, и едва не свалился на руки ошеломлённого Филиппа д'Этранжа, уже ждавшего его возле подъехавшего экипажа. Отец Гораций же махнул рукой, подзывая Дамьена де Моро, тоже в изумлении наблюдавшего за возвращением к ним его учителя и бледного, потрясённого Потье. Молча смотрел на отца Горация и Аврелий Сильвани.
Лоран де Венсан к тому времени уже уехал.
Часть вторая
Глава 1. Мистики и реалисты
Когда карета д'Этранжа выехала за ворота коллегии, Филипп долго не решался спросить Гастона о его разговоре с отцом де Шалоном, видя, как тот потрясён и взволнован. Дофин укутал друга пледом, заметив, что Потье сильно знобит, и решил не приставать к Гастону. Когда придёт в себя — сам всё расскажет.
Филипп любил и жалел Потье, знал беду Гастона и горестным состраданием влёкся к нему, полагая, что другу просто не повезло. История же самого Потье превратилась в трагедию неожиданно. Мальчишку воспитывал гувернёр, изредка он видел отца, неизменно занятого делами. Мать его, как сказал ему отец, умерла родами, Потье не помнил её. Детство мальчика было спокойным и почти безмятежным до тех пор, пока отец не получил известия о том, что сестра матери Гастона, его свояченица, при смерти. Женщина хотела оставить своё имущество маленькому племяннику, ибо сама она никогда не была замужем и не имела детей.
Отец привез двенадцатилетнего Гастона в парижское предместье, где та проживала. Пока документы о дарственной оформлялись у нотариусов, малыш бродил по улицам квартала. Его удивляло, что некоторые дома вспоминались ему. Он видел угол строгого особняка с длинными окнами и понимал, что за ним будет церковь. Он проходил за угол — и выходил на готический храм, притаившийся за резной оградой. Он откуда-то знал, что в соседнем квартале обязательно будет рынок — и вскоре выходил на него. Эти странности скоро оформились для него в понимание, что он когда-то жил здесь. И едва он подумал об этом, как оказался возле старого дома с чугунными воротами, из которых медленно выходила древняя старуха.
Восприятие возраста искажено на шкале времени, детство видит зрелость старостью, а старость — ветхостью. Возможно, женщине было не более семидесяти, но мальчонке она показалась столетним призраком. Но неожиданно призрак обратился к нему, изумленно вопросив скрипучим голосом, не Гастон ли Потье стоит перед ней? Мальчик изумился. Старуха же безошибочно назвала имя его матери — Клоди Лебель, и имя отца — Жерар Потье.
— Я была подругой твоей бабки и крестной твоей матери, малыш, — объяснила она, — помню и день твоего рождения. Словно злой демон чёрными крыльями накрыл род Лебелей…. Твоя бабка сошла с ума, мать не смогла выжить… — Старуха тупо смотрела слезящимися глазами вдаль, — только бы тебя миновало несчастье рода, Гастон. Молодые должны жить, — она побрела по тротуару к церкви.
Гастон не всё понял, но услышанное страшно подействовало на него, его необычное поведение отметил и отец, увидевший сына вечером. У мальчика начались нервные судороги и появилась лихорадочная возбудимость. К ночи он был в жару. Поправлялся медленно, но едва смог вставать — его тетка уже умерла, — задал отцу столь томящий его вопрос о судьбе бабки и матери. Это правда? Жерар Потье тяжело вздохнул. Да, его теща действительно страдала припадками и приступами сильных головных болей, а через год после его свадьбы сошла с ума. Её отвезли в Сальпетриер, потом перевели в Бисетр.
— Клоди говорила, что мать больна, но такого исхода никто не ждал. После того, как она сошла с ума и её увезли, Клоди не смогла доносить тебя, начались схватки. Ты, как сказал доктор, не должен был выжить, но с тобой был Господь. Пять лет после смерти твоей матери я оставался здесь, потом решил вернуться на родину, в Безансон.
…С тех пор угнездившийся в глубинах мозга патологический страх безумия медленно отравлял Гастону жизнь. К несчастью, Потье был весьма впечатлителен. Один и тот же кошмарный сон, в котором фигурировала страшная чёрная старуха, предрекающая ему безумие, преследовал его ночами. Через год, не выдерживая разрывавшей душу муки, Гастон рассказал об этом д'Этранжу, заметившему его состояние. Он пожалел было о своей откровенности, но Филипп ответил на его искренность сочувствием и преданностью.
Гастон обрёл тогда друга.
Но и врага. Они разговаривали в пустой спальне, однако, их, Бог весть как, подслушал Лоран де Венсан, с тех пор начавший угрожать ему, что расскажет всем, чтобы опасались умалишенного. Лоран ничего не требовал за молчание — лишь безнаказанно издевался, надрывая и без того больную душу. С тех самых пор Потье сначала неосознанно, а потом и сознательно стал играть сумасшедшего. На первых порах он не понимал себя, что просто делал то же, что страдающий зубной болью, который упорно норовит прикоснуться языком к больному зубу, но, став старше, Потье понял, что приближая к себе томящий и убивающий его ужас, просто старается победить его, раздавить в себе. Правда, по мнению дружка Филиппа, выглядел он не столько сумасшедшим, сколько шальным сумасбродом и полоумным чудаком. «Для безумного ты слишком умный», насмешливо ронял д'Этранж, но слова эти не обижали, но утешали Потье.
Неожиданные, но столь властные и подавляющие его сознание слова де Шалона подействовали на возбужденный мозг Гастона, как ледяная вода на раскалённую сковороду — вода закипела и испарилась, однако, охладила горячий металл. Сказанное отцом Горацием было более впечатляющим, нежели проронённое тогда старухой, и запало в его душу глубоко и сильно. Пока сознание Гастона было перевозбуждено, он не давал себе полного отчета в своих чувствах, и был благодарен Филиппу за молчание и отсутствие праздных вопросов. Сам Потье лихорадочно соображал, недоумевая и удивляясь — слишком много в пророческих словах отца Горация соответствовало страшной правде. Но слова учителя были не приговором, а казались утешением. Отец Гораций будто жалел его и успокаивал. Эхом отозвался в ушах Потье и последний наказ де Шалона. Девяностый псалом. Девяностый псалом. Девяностый псалом…
Первое, что Потье достал по приезде со дна распакованного саквояжа, была его маленькая Библия. Д'Этранж с удивлением наблюдал, как боязливо и трепетно листает Гастон страницы, как побледнел, найдя искомое, как долго боялся заглянуть в него.
Но его догнали слова отца Горация.
«…Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!» Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение — истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему; ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона. «За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю его и прославлю его, долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое…»
Слёзы заливали лицо Гастона, Филипп всерьёз испугался, боясь и оставить Потье в таком состоянии, и позвать кого-либо. Но, к его радости, тот быстро успокоился, совершенно пришёл в себя и воспрянул духом. На лице Гамлета засветилась улыбка ликования, он выразил готовность перекусить с дороги и прогуляться по городу. Д'Этранж удивленно покосился на дружка и потащил его в столовую, рассчитывая, что во время прогулки наконец узнает все. Так и вышло, но…
Рассказ Потье ошеломил д'Этранжа. Может ли это быть? «Ты ничего от себя не добавил?» Вопрос этот не был оскорбительным для Гастона — он и вправду, по тонкости психики и восприимчивости натуры часто путал сон и явь, рассказывая о ночных видениях, как о реально случившемся. Однажды, post mediam noctem visus, cum somnia vera15, Гастону приснилось, как Дюпон сказал ему, что его, Потье, вызывает отец ректор. Проснувшись, Потье направился к отцу де Кандалю, а узнав, что его не вызывали, обратился с претензиями к Дюпону — зачем тот подшутил над ним? Мишель ошарашено уверял его, что и не думал его разыгрывать, и вообще ничего не говорил ему ни о каком отце ректоре, вполне резонно предположив, что тому это просто приснилось…
Но теперь Гастон уверенно утверждал, что ничего не выдумал. Каждое слово отца де Шалона звенело в его ушах. А главное, главное-то! Отец Гораций предрёк, что очами своими он, Потье, увидит возмездие нечестивым!! Это из псалма!
— Видишь, я был прав! — восторженно и исступлённо произнёс Гастон, — надо уповать на Господа! И Он не оставит нас! На аспида и василиска наступим, и раздавлен он будет!!
В отличие от своего дружка Потье, д'Этранж, как уже говорилось, не был тонкой натурой. Психика юноши была неимоверно устойчива. Филипп обладал практичным живым умом, явь со снами он никогда не путал, да и вообще никогда не помнил своих снов. Дофин не был груб или чрезмерно прагматичен, ему не были чужды ни милосердие, ни сострадание, он даже считал себя романтиком. Романтиком, но не праздным мечтателем, верящим в чудеса! Тем более — не мистиком, как Потье. Дофин тяжело вздохнул, выслушав ликующие пророчества Гастона. De tripode dictum… С треножника это сказано, и сбудется с той же степенью вероятности, с какой под Рождество зазеленеет дуб, что высится на въезде в коллегию. Но ликующее настроение Потье, теперь не покидавшее его, радовало Филиппа. Тот за несколько минут вызубрил наизусть девяностый Псалом Давида и на разные лады распевал его, был остроумен, жизнерадостен и весел. У него прошли судороги в ногах, и на щеках появился румянец. Потье обрел уверенность в себе и успокоился. Даже ел за двоих.
Но, увы. В покое и радости юноша пребывал всего три дня по приезде, после чего снова неожиданно потерял и сон, и аппетит. Они с Филиппом приехали в дом префекта в пятницу, а в понедельник вечером к отцу из пансиона вернулись младшие сестры Филиппа — Коринн и Дениз. Потье уже видел сестер д'Этранжа, они приезжали несколько лет назад в коллегию с матерью Филиппа, он помнил их смешные чепчики и длинные шеи, худые ручонки и детские туфельки.
Но теперь, едва заметив девиц на лестнице, замер.
Ему навстречу шло воплощение красоты. Белокурые волосы Дениз струились по плечам, глаза цвета ночных фиалок были чуть прикрыты нежными веками, опушёнными ресницами такой длинны, что они напоминали опахала, изящный ровный носик был игриво вздернут, розовые губки улыбались — но не ему, а просто жизни, вакациям, родителям, осенним пылающим листьям, летающим паутинкам… Коринн была столь же красива, как и сестра, но была несколько дородней и выше Дениз, и потрясенный Гастон не мог понять, как из смешных девчонок, что он смутно запомнил в коллегии, могли вырасти такие красавицы?
Заметив произведённое ими впечатление, девицы переглянулись. До этого четырехлетнее сражение несчастного Гастона с угрожающим ему безумием почти полностью парализовывало в мальчишке признаки взросления, он не замечал в себе возмужания. Потье не был, таким образом, искушён общением с прекрасным полом, и неподдельный восторг, написанный на его физиономии, который более опытный поклонник предпочёл бы скрыть, придав своему лицу вид равнодушный и бывалый, посмешил красавиц. Но и — пленил искренностью, ибо восхищение в глазах мужчины девица оценивает дороже слов, а по степени этого восхищения оценивает и поклонника. Тем не менее, окинув его деланно равнодушными взглядами, девицы горделиво продефилировали в свои комнаты, оставив незадачливого воздыхателя на лестнице.
Потье показалось, что померкло солнце. Но что он… как можно… Куда он лезет, урод? Гастон почти бегом спустился в комнату, что была выделена ему в доме префекта — рядом с комнатой Филиппа, и торопливо приник к зеркалам. В коллегии Потье мельком гляделся в зеркало, висевшее в умывальнике, пытаясь расчесать свои жесткие лохмы, но не очень-то обращал внимание на своё отражение. Сейчас со страхом заглянул в обод бронзовой рамы. Амальгамированная поверхность отразила то, что сам Гастон с тайной радостью неожиданно для самого себя оценил как нечто вполне пристойное. На него смотрел молодой человек с выразительными тёмными глазами и красивым ртом. Нос был крупноват, с этим Гастон не спорил, но большой нос — знак интеллекта, это утверждали все физиономисты Франции! К тому же нос перестал, как раньше, выделяться на лице. В любом случае, успокоил себя Гастон, он встречал мужчин и поуродливей. Правда, попадались и покраше, подумал Потье, вспомнив отца Дюрана. Да, красавец, конечно, но вот, монах. Господь берет всё самое лучшее себе.
Это и понятно. Кесарю — кесарево, Богу — Богово.
Но он и не претендовал ни на кесарево, ни на Божье! Ещё недавно Потье полагал, что вообще не вправе ни на что претендовать. Что изменилось? Слова отца Горация вложили в душу Гастона немыслимую надежду на здоровье и душевный покой, на избавление от навязчивого кошмара — Лорана де Венсана. На нормальную жизнь. Потье вдруг почувствовал, как на самом деле устал — бороться со своими страхами, нервничать, чувствовать, как подкатывает к сердцу отвращение при виде гадёныша…
На вечерней трапезе кусок не лез ему в горло, при взгляде на Дениз Потье чувствовал нечто томящее, неопределимое словесно, то давящее на сердце, то волнующее кровь. В тот вечер он так и не решился спросить Филиппа о сестре, да и не мог решиться, ибо знал беду д'Этранжей. Дело в том, что у Филиппа была и старшая сестра — Оделин. Самого д'Этранжа трясло при одной мысли об этом. Он был на шесть лет младше сестры, и мало что помнил о начале этой истории, но её конец, когда у отца на глазах поседели виски, а мать упала в обморок и неделю пролежала в жару, помнил. Сестру соблазнил сынок графа Эдмона де Лианкура. Историю удалось замять, но письма дурочки Лианкуру пропали. Отец предлагал тому сумму запредельную, но Лианкур растерянно разводил руками — письма исчезли из стола.
Потом их, издеваясь, процитировал Филиппу в коллегии Лоран. Д'Этранж почувствовал тогда, что земля уходит из-под ног, но сказать об этом отцу не решился, памятуя, что врач, лечивший графа, Эммеран Дешан, сказал префекту, чтобы он избегал волнений — любое может убить его.
С младших сестер Филиппа родители не спускали глаз, даже в пансионе префект держал наблюдательницу, солидно оплачивая её доносы. Лучше хорошо заплатить в начале, чем переплачивать в конце, считал теперь его сиятельство Люсьен д'Этранж. Девиц воспитывали в вере и строгости, при этом, замечая, как год от года хорошеют девочки, префект морщился.
Лучше были бы жабами!
Зная всё это, или почти всё, Гастон боялся задавать лишние вопросы. Иезуитское воспитание делало человека осторожным и ненавязчивым, но оно не могло победить того, что вложено в него Господом как инстинкт жизни. Потье стал грезить о Дениз днём, но хуже было то, что происходило с ним ночью. Он с ужасом, стыдом и восторгом ощущал мощь собственной мужественности, сладостная боль напряженной плоти изводила и опьяняла, Гастон подлинно начал сходить ума — и не хотел исцеления от этого упоительного, сладкого безумия. В снах он делал то, от чего просыпался в истоме наслаждения, но потом стыдясь поднимать глаза на иконы, плоть напрягалась только от одного помысла о Дениз, а думал Потье о ней поминутно. В голову теперь приходили мысли невообразимые, которые бросали его в краску, неимоверно смущали и волновали, и которыми, несмотря на полное доверие к другу, Гастон ни за что не согласился бы поделиться с Филиппом. При этом, стоило ему приблизиться к Дениз, он краснел, ощущал непонятную, сковывающую его робость, терял всё своё красноречие.
На устроенном префектом для молодежи танцевальном вечере Гастон осмелился пригласить Дениз танцевать, был покорён её изяществом и грацией, обходя в танце её хрупкую фигурку, едва его взгляд падал в декольте, где розовела нежная грудь, чувствовал, что душу опаляет пламенем, в глазах мутится и сбивается дыхание.
Всё время Потье, сам не понимая как, неизменно оказывался там, где была Дениз.
Что до девицы, то она знала все горькие подробности истории своей несчастной сестры, они с Коринн часто обсуждали случившееся. К чести их матери, рассказавшей им обо всем, сёстры знали не только о том, как дурно может поступить с женщиной мужчина, но и о том, как должна вести себя женщина, чтобы мужчина не мог поступить с ней дурно. И потому, восторженные взгляды друга её брата, хоть и были замечены, но понудили Дениз д'Этранж лишь к удвоенной осторожности. Она ненавязчиво расспросила Филиппа о молодом человеке. Сведения о его талантах, уме, и состоятельности отца были восприняты с вежливой улыбкой. Потье не происходил из аристократического сословия, как д'Этранжи, но после истории с Лианкуром отец смотрел на равных себе с некоторой злобой и понятным раздражением. Сам Филипп, заметив интерес сестры и впервые задумавшись о возможности породниться с другом, не имел бы ничего против, но тяготы дня нынешнего закрывали для него проекты дня завтрашнего. Сестре было только пятнадцать.
Две недели промелькнули незаметно, в последний день перед отъездом Дениз направилась в оранжерею. Вскоре там появился и Гастон. В душном розовом запахе голова его кружилась. Дениз попросила его срезать белую розу — за ней послала Коринн. Потье срезал и срывающимся голосом просил её подарить розу ему — любую, какую она захочет. Он загадал, если она срежет белую — она не любит его. Если розовую — то он нравится ей. Если алую… Дениз, усмехаясь, подошла к выходу, срезала цветок и протянула ему. Такие розы росли только на одном кусте — пурпурные, издалека казавшиеся почти черными. Он их не заметил… Гастон не знал, как истолковать это, но истолковал в свою пользу.
Засушенный цветок, как сокровище, Потье спрятал в шкатулку для писем и, трижды в день вынимая, целовал.
Поделиться книгой: