Наследница трех клинков

В девятнадцать лет Авдотья Тимофеевна родила дочку. Радость в доме была невозможная – все говорили втихомолку, что грешно так радоваться. И точно – не к добру вышло, годовалое дитя пропало. Несколько дней спустя в особняк Егуновых было доставлено гнусное письмо: коли не станете выдавать ежемесячно некоторую сумму, то дитя к вам вернется – мертвым. Артемия Петровича разбил удар. С большим трудом распорядился он исполнить просьбу похитителей.

Полиция сбилась с ног, но выследить, куда переправляются деньги, сыщикам не удалось. Казалось бы, чего уж проще – сверток с монетами оставляется вечера на паперти известного храма, причем главное условие – что деньги должны быть замотаны в холстину. Вокруг храма спрятаны соглядатаи, они не спят до утра, а наутро свертка-то и нет! Или, ежели возле него ставится фонарь, сверток остается на месте, зато приходит гневное послание с угрозой, что дитя и трех дней не проживет, коли Егуновы вздумают устраивать ловушки.

Впоследствии докопались до правды – деньги забирала ученая обезьяна, приходившая по верхушкам деревьев. Зимой злоумышленники ее наряжали в черный теплый кафтанчик и штаны.

Авдотья Тимофеевна выхаживала больного мужа и страстно мечтала о другом ребенке, но это было невозможно. В свете она бывала редко, еще больше раздалась вширь, подурнела, да еще прицепилась к ней сердечная хворь – вдруг как забьется, как затрепещет, и вот уж дышать нечем. Так прошло около пятнадцати лет. Наконец Артемий Петрович умер. Когда прочитали завещание, оказалось, что большая часть его богатств оставлена дочери, буде дочь найдется – то опекуншей при ней быть Авдотье Тимофеевне и распоряжаться деньгами по своему усмотрению. А буде не найдется – то пусть уж имуществом распоряжается жена до самой своей смерти, как ей угодно. Родне же – шиш с маслом: которому – табакерка, которому – мебель с чердака.

В сущности, госпожа Егунова осталась богатой вдовой и могла бы уже согласиться на второй брак. Но она отвыкла быть женой, а привыкла быть сиделкой. В этом нашла она свое призвание – и то, что для других матерей стало бы неизбывным горем, ей казалось радостью: она уже мечтала возиться с беспомощной дочерью, учить ее, праздновать крошечные успехи.

А вот княгиня Темрюкова-Черкасская, три года назад овдовевшая, не представляла жизни своей без мужского внимания. Оба ее сына уже служили, делали карьеру, не требовали ежедневной заботы, и она полагала еще немного побыть красавицей на выданье, общей любимицей, а потом вступить в законный брак с достойным человеком. Ей уж и государыня изволила намекать, что сама посватает и на свадьбе у нее спляшет русскую, как же отказаться?

С самого того дня, как за немалые деньги Авдотья Тимофеевна вызнала наконец, куда увезли ее единственную дочь, украденную из колыбели еще младенцем, от нее спасу не было – о том лишь и толковала. Помог в этом деле надежный человек, которого по просьбе княгини предоставил ей петербуржский генерал-полицмейстер Чичерин; это был именно тот, кто мог тайно побывать в Курляндии и собрать все сведения, потому что сам происходил из тех краев. Звали его Августом Бергманом, он служил в полиции со времен Девиера и уже тогда был далеко не юноша. Сейчас, выйдя в отставку, он брался выполнять всякие заковыристые поручения.

Когда Бергман вернулся и доложил, что похищенное дитя живет под Добельном в небольшой усадьбе и содержится взаперти из-за помутненного сознания, так что даже соседи ничего о девице не знают, слез пролилось много. Княгиня насилу уговорила подругу не мчаться самой в Курляндию. Но Авдотья Тимофеевна твердо решила забрать к себе дочь и командировала в эту экспедицию Бергмана и еще четырех молодцов, которых он ей представил и за честность их поручился.

Теперь она ждала их с огромным нетерпением и даже сама немного тронулась рассудком от этого ожидания. Княгиня, которую происхождение и положение обязывали постоянно бывать при дворе, уж не знала, как быть – она приезжала довольно поздно, на следующий день должна была появляться хотя бы к обеду, свежей и причесанной к лицу, да и на ночь у нее имелись свои планы. Однако оставалось всего несколько дней потерпеть – и она смирилась.

– Что ты предпримешь, когда Катеньку привезут? – спросила княгиня. – Будешь ли преследовать своих злодеев? Ведь сколько денег они у тебя и у покойного Артемия Петровича вытянули!

– Преследовать надо, – неуверенно ответила подруга и пожала полными плечиками. – Непременно надо, и я государыне в ноги брошусь… их надобно судить – и в Шлиссельбург!.. Вот погляди – не из-за них ли?

Она приподняла кружевную наколку и показала княгине седину на виске.

– Я знаю тебя, ты это дело не доведешь до конца.

– Доведу.

– Ты добьешься, что исполнителей покарают, мелкую сошку, а до главного затейника не доберешься.

– Доберусь, мне бы лишь поскорее Катеньку вернуть и спрятать!

Княгиня не поверила. Лишь головой покачала. Сама она, поместив найденное дитя в безопасное место, объявила бы злодеям войну и не угомонилась бы, пока не узнала, что они благополучно доставлены в Нерчинские рудники и добывают там свинец с серебром на пользу Российского государства.

– Лизанька, – сказала Егунова. – Ты о чем задумалась?

Княгиня стояла перед ней, как статуя, вокруг платья и прически хлопотали девки, отцепляли ленты, распускали шнуровку; наконец, они спустили платье к княгининым ногам, и она осталась в ослабленном лифе и фижмах поверх тонкой сорочки. Перешагнув через платье, она позволила надеть на себя шлафрок, села в кресло, и ловкие руки захлопотали над ее волосами, бережно вытягивая и расчесывая напудренные пряди, убирая их назад. Заспанная девчонка, стоя рядом, держала на вытянутых руках большой батистовый чепец с рюшами и лентами – Боже упаси помять!

– Я думаю, что пора тебя уложить, голубчик мой. И Наташу также.

Наталья все это время сидела за карточным столом, читая крошечную книжечку в черном переплете – надо полагать, молитвослов. Она лишь сделала реверанс, когда вошла княгиня и ни единого слова не произнесла.

– Беда с Наташей, – ответила Авдотья Тимофеевна. – Белиться и румяниться не желает, а ты погляди – ведь черна, как арап! Может, и впрямь отпустить к матушкам в обитель?

Воспитанница и впрямь была смугловата, да ведь белокожая брюнетка – большая редкость. А у нее ненапудренные волосы, судя по треугольничку надо лбом, видные из-под чепчика, были черны, как вороново крыло. Брови же наводили на воспоминания о давней моде – приклеивать над глазами кусочки мышиной шкурки, вымазанные сурьмой, так они были черны и густы. Глаза Наташе полагалось бы иметь темно-карие или черные, многие думали, будто так оно и есть. Только Авдотья Тимофеевна, растившая сиротку уже десять лет, знала, что эти глаза – темно-серые, удивительного свойства, они могли быть и бархатными, и стальными.

– Я на нее, помнишь, карты раскидывала, так нет там обители, а есть трефовый король со своей любовью и семейный дом, – сказала княгиня. – Это кого еще черт несет?

Уверенные шаги приближались – кто-то, обутый в сапоги, почти бежал по паркету; наконец ворвался, встал в дверях, быстро поклонился, выпрямился и громко вздохнул, переводя дух.

– Ты, Громов? Что стряслось? Петруша?.. – княгиня вскочила.

– Ничего, ваше сиятельство, ранен в руку, пустяки, только жилу повредили, крови много потерял, – ответил, чуть заикаясь, молодой офицер-преображенец. – Мы перевязали. Другая беда – он, кажись, риваля своего заколол. Я его сюда привез – что прикажете делать?

– Ах, Боже мой! – воскликнула Авдотья Тимофеевна. – Велите его нести сюда, за доктором пошлите!..

Наташа вытянулась в струнку, подалась вперед, словно боясь упустить хоть слово.

– Не пори горячки! – прикрикнула на нее княгиня. – Кто риваль?

– Измайловец, немчик, курляндец… Самый из всех злоязычный!.. Вот что плохо – его товарищ в казармы побежал… Дрались при свечах, он сдуру решил, что свет поделили не поровну, что удар был предательский, исподтишка, не следовало пользоваться преимуществом… а свет как раз поровну поделили!..

– У девок были?

Громов ничего не ответил.

– Черт бы побрал этих курляндцев!

Измайловский полк в российской гвардии был особенный.

Еще когда сорок лет назад возвели на престол государыню Анну Иоанновну, гвардия этого события не поняла. Семеновцы и преображенцы были в недоумении, о любви и речи быть не могло, и царица это отлично знала. Ей даже приходило на ум, что неплохо бы эти два полка распустить, офицеров и солдат растолкать по гарнизонам, но умные люди внушили, что делать это не следует. Тогда Анна Иоанновна в противовес старой гвардии решила по совету мудрого Миниха создать новую – ровно в том же количестве, два полка, а назвать их – Измайловский и Конный. Измайловский был собран по образцу Семеновского, из одной гренадерской роты и двенадцати фузилерных, а офицеров набрали из остзейских немцев – лифляндцев и эстляндцев, но главным образом курляндцев – прожив в Курляндии чуть ли не двадцать лет, она тамошнее дворянство узнала и с ним поладила, она вслед за Анной Иоанновной и по ее призыву охотно поехала в Санкт-Петербург…

Измайловский полк был неким гвардейским Вавилоном – туда и прочих иноземцев охотно брали, первым командиром стал сформировавший полк лифляндец Левенвольд, а его помощником государыня назначила шотландца Кейта. Немудрено, что измайловцы и много лет спустя считались не столько своими, сколько некими временными союзниками, а ссоры между гвардейцами приводили к дуэлям еще и по такой причине: среди офицеров, что приехали из маленьких немецких княжеств, было немало студентов-недоучек, а быт студента в германском университетском городке состоял не столько из лекций, сколько из пирушек и поединков. Эту славную традицию они привезли с собой, и она стала укореняться в гвардии, невзирая на недовольство сперва Анны Иоанновны, затем Елизаветы Петровны и, наконец, ныне царствующей Екатерины Алексеевны.

Государыня понимала, что в деле защиты чести дамские понятия неуместны, однако в случае, когда один из противников бывал убит, наказывала второго строго. Отсюда и сильное беспокойство княгини Темрюковой-Черкасской.

– Слушай, Громов, – сказала она. – Его тут оставлять нельзя. Ты ведь его в экипаже привез?

– В экипаже, ваше сиятельство.

– Поезжай с ним немедля в Царское Село. Авдотья, растолкуй, где там твой дом… или пошли с ними своего лакея проводником! Так оно умнее будет! В Царском Селе курляндцы его искать не догадаются, а я к государыне поеду, и если обошлось – сумею ее улестить! Два дня на меня дуться будет, потом, Бог даст, отойдет, она отходчива.

– Как прикажете, ваше сиятельство. Но коли немчик не выживет…

– Тогда и тебе достанется. Сиди в Царском Селе, носу оттуда не кажи! И дурня моего не выпускай. Я к твоему начальству сама поеду. Постой! Ты тоже дрался? Не смей врать!

– Дрался, ваше сиятельство. Да я-то что? Я своего поцарапал лишь, а сам – цел.

– Деньги есть? Да что это я! Какие деньги, если от девок приехал! Ирина Петровна, неси мою шкатулку, ту, черепаховую! – приказала княгиня. – И вели живо собрать чемодан – простыни, исподнее, мой несессер дорожный туда же! Где это было, что за девки?

– За Исаакием, там, где новый собор возводят и уже яму вырыли, там в переулке сводня… – немного смутившись, ответил офицер.

– Как ее сыскать? Я туда спозаранку своего человека пошлю, чтоб дуры лишнего не наболтали.

– Ей уж уплачено! Да она сама курляндцев невзлюбила!

– Тем лучше. По дороге заедешь к моему Францу Осиповичу… ты по-немецки знаешь?

– Довольно, чтобы усадить его в экипаж.

– Скажи ему – я за все заплачу. Лишь бы только проклятый курляндец остался жив!

Авдотья Тимофеевна глядела на княгиню с ужасом – у женщины сын ранен, а она не в обмороке и слезами не изошла! И не мчится вниз, не припадает с рыданиями к коленям сына! Диво, диво!

А вот Наташа глядела на Громова – да и немудрено, преображенец был очень хорош собой, высок и статен, несколько смахивал на многолетнего фаворита государыни, с которым теперь она пыталась окончательно порвать. Тот тоже с виду – Геркулес, лик – дивной красоты… впрочем, громовская физиономия была суше, строже и с некоторой неправильностью черт, придававшей особое очарование, – именно такова, чтобы влюбиться без памяти…

– Вы, ваше сиятельство, разузнайте…

– Не дура! Мог бы и не говорить! Петрушке скажи – его счастье, что ко мне сюда не поднялся, надавала бы оплеух! Невзирая что раненый! А ты… ты друг истинный, я знаю. И за твое добро к дураку Петрушке отплачу.

– Не ради платы!..

– Молчи. Я – мать, от меня принять не стыдно. Ты, я чай, последнее из карманов выгреб, чтобы девкам рты позатыкать. Да долго ли мне ждать?!

Вбежала Ирина Петровна со шкатулкой, и княгиня высыпала три пригоршни золотых монет прямо в карман гвардейского мундира, приговаривая:

– Молчи, молчи, перечить мне не смей!

Чемодан был собран едва ли не мгновенно, егуновский лакей получил от изумленной хозяйки наставление, более медлить было незачем.

– А теперь ступай… стой!.. – воскликнула княгиня, подошла вплотную и перекрестила преображенца.

– Теперь – ступай.

Выпроводив офицера, она подошла к диванчику и присела рядом с госпожой Егуновой. Та от волнения тихонько плакала.

– Вот так-то, Авдотьюшка, с детьми… Ты не плачь, тебе вредно плакать. Поправится – женю дуралея! Пока по девкам не избегался да самого не закололи…

– Хорошо, товарищ у него догадливый, – заметила, утирая глаза, Авдотья Тимофеевна.

– Громов-то? А что, ведь и лицом хорош, а? Что скажешь? Только денег нет, одно жалование. А служить в преображенцах – дорого выходит… Ведь полюбился он тебе?

– Полюбился, Лизанька. Сейчас видно человека доброго и порядочного.

– Коли твоя Катя не совсем безнадежна… разумеешь?.. Лучше такое приданое отдать нищему, да честному. Ты ведь понимаешь, что к Кате всякая сволочь свататься понабежит?

– Не захочет он взять мою Катеньку.

– Погоди, погоди… мы ведь ее еще не видали… Может, все не так уж скверно. А я бы хотела ему помочь.

– И тебе полюбился?

Княгиня задумалась.

– Знаешь, вокруг меня многие вьются, есть из кого выбирать. А на этого гляжу – просто сердце тихо радуется оттого, что так хорош душой и всей фигурой. Плоть молчит, а сердце радуется… как в раю, право!

Наташа улыбнулась. Она прекрасно поняла княгиню – у самой то же чувство родилось.

Но этой улыбки никто не заметил.

– Время позднее, Авдотьюшка, я устала – сил нет, – несколько торопливо сказала княгиня. – Я распрягать не велела – коли хочешь, оставайся у меня с Наташей, уложу в парадной спальне, а нет – мой Андрюшка домой с ветерком доставит. Я же на ногах не держусь, того гляди, засну стоя, как кобыла. А утром к тебе приеду на пироги, вдругорядь все переговорим.

Она обменялась взглядом с Наташей.

– Поедем домой, матушка Авдотья Тимофеевна, – сказала девушка. – Поедем, право! Я бы с утра на службу побежала, а тут – я и не знаю, где храм Божий…

Княгиня подумала, что после возвращения Катеньки Авдотье будет не до Наташи, и положила себе посоветоваться с Ириной Петровной – забрать ли девушку к себе, приискать ли ей жениха и поскорее отдать замуж. Наташа сообразительна – отчего бы и не держать такую в компаньонках? Лишь бы не чересчур сообразительна…

Проводив любезную подругу до крыльца, она пошла к себе в спальню – не парадную, а другую, в которой все было устроено и красиво, и разумно, а главное – имелась потайная витая лесенка, очень полезная для некоторых дел. Там Ирина Петровна уже приготовила все необходимое – поднос с заедками, вино и бокалы на прикроватном столике, мужской шлафрок.

Сердечный друг, с которым сегодня обменялись тайным знаком, сидел в кресле, читал книжку – Вольтерова «Кандида» в русском перекладе; читал и посмеивался. На то книга и была куплена, чтобы вволю повеселиться, – княгиня не верила, что русские борзописцы сумеют перевести французский роман складно и без глупостей. Сама она знала французский отменно, сердечный друг – не хуже, и амурные их свидания были совершенно парижские – русская речь звучала редко и более для смеха.

Он повернулся, увидел любовницу и встал.

Княгиня улыбалась – он нравился ей безумно. Десять лет разницы в возрасте ее не смущали – ей сорок два, и где сказано, что непременно нужно сходиться с ровесником? Ровесники, поди, уже маются подагрой и еле таскают толстое брюхо – как покойный супруг. А она стройна, легка, и грудь у нее совершенно девичья, хотя родила троих.

– Дени, друг мой, – сказала она. – Прости, никак не могла отвязаться от госпожи Егуновой. Чем ближе час встречи с дочкой – тем она сумасброднее.

– Лизетта, друг мой, – отвечал он, – ты платишь за свое доброе сердце. Ведь лишь с тобой она советуется об этом странном деле.

– О да, другим она не доверяет. Когда живешь уединенно, поневоле становишься боязливой и недоверчивой…

Больше княгиня не произнесла ни слова.

Он совершенно не был похож на преображенца Громова – он вызывал совсем иные чувства, этот Дени (звать его по-русски Денисом она не желала). Он был воплощенным желанием тела – а Громов, высокий и статный, тела словно бы не имел вовсе, по крайней мере, для княгини. Если бы выбор сделала ее душа – то, несомненно, в пользу преображенца. Но выбор был доверен телу…

Глава 3

Путешествие обезьянки (часть первая)

Эрика удобно устроилась в дормезе – Михаэль-Мишка, поместившись туда с ней, сразу же достал теплое меховое одеяло и по-немецки упросил ее лечь. Она, помня, чью роль играет, сперва не понимала, и лишь когда он догадался, уже в полном отчаянии, запеть по-русски «баю-баюшки-баю» и изобразить спящее дитя с ладошками под щекой, соблаговолила послушаться.

Каждый удар конских копыт о сухую дорогу означал – ненавистный барон фон Опперман дальше еще на два шага… на четыре… на шесть…

А церковь, в которой повенчают с Валентином, все ближе, ближе, ближе!

Эрика невольно улыбнулась – все-таки она добилась своего, она едет к жениху! Пусть в одной рубахе с чужого плеча, пусть под чужим именем – но едет. Все это – мелочи по сравнению с ненавистным бароном. И вот сидит напротив, завернувшись в плащ, замечательный человек по имени Михаэль, который будет о ней заботиться до самой российской столицы. Замечательный – потому что и пальцем к ней не прикоснулся, хотя она далеко не уродина. Много ли найдется мужчин, которые наедине с прехорошенькой восемнадцатилетней девицей не совершат покушения, тем более что девица – малость не в своем рассудке и ничего не разболтает?

Теперь главное было – молчать, молчать и еще раз молчать. Скрывать рассудок, показывать видимость бессловесного и безмозглого существа.

Добельн проехали, не останавливаясь, а в Митаву прибыли утром.

Эрика в конце концов задремала и даже видела какие-то невнятные сны. Проснулась она от прикосновения, открыла глаза – и едва не спросила:

– О мой Бог, где это я?

Ее разбудил Михаэль-Мишка. И сделал это очень разумно – прямо перед носом Эрика увидела большой пумперникель, чуть ли не на полфунта, и это был хороший пумперникель – ароматный и бугрящийся от замешанных в тесто лесных орехов.

Она приподнялась на локте. Михаэль-Мишка сразу убрал гостинец подальше. Тогда Эрика села, кутаясь в одеяло. Михаэль-Мишка встал и отступил к дверце дормеза, держа пумперникель перед собой. Эрика догадалась – это он пытался выманить подопечную из кареты без лишнего шума.

Балуясь, она попыталась выхватить из его руки лакомство, но Михаэль-Мишка был ловок. Дразня Эрику гостинчиком, он что-то крикнул по-русски, и дверца экипажа отворилась.