Славянский котел

— Где я буду работать? Где моя спальня?..

Ответил ему Иван Иваныч:

— Все ваши комнаты покажет вам Ирина.

К Борису подступился доктор Ной:

— Но прежде садитесь вот сюда — я должен измерить все параметры вашего самочувствия.

— Это необязательно. Самочувствие мое прекрасно.

Иван Иваныч заметил строго:

— Доктор должен знать. Таков порядок.

Ной вынул из своей сумки браслет–прибор для измерения давления. Быстренько смерил. Сказал:

— Мне бы ваши заботы: давление у вас, как у хорошего спортсмена: сто двадцать на семьдесят, пульс шестьдесят. У Наполеона был сорок пять, у вас шестьдесят. Хорошо? Да? Вам это нравится? Мне — да, нравится. И я о состоянии вашего здоровья буду сегодня же докладывать на материк.

Положив прибор в сумку, добавил:

— Вечером пойдёте на ужин к адмиралу, а сейчас вам всё покажет Ирина. С вами же мы встретимся завтра. Будет сеанс психологического тренинга.

Борис недовольным тоном заметил:

— Порядок жизни я бы хотел держать в своих руках.

Иван Иваныч и Ной будто бы этих слов не слышали. Они удалились.

Ирина повела Бориса на второй этаж. Они вошли в комнату, где были две кровати, диван, кресла, столик. Хозяйка раскрыла дверь балкона, и в спальне послышался шум морских волн. Борис вышел на балкон — перед ним открылась даль океана, и над ним, разливая блеск золотых лучей, сияло солнце. С криком и гамом носились над волнами чайки; одна большая, с крупной головой и красными глазами, — видимо, альбатрос, — подлетела близко, пронзительно крикнула, подавая радостное приветствие. Борис посмотрел вниз: с балкона, как с вышки, можно прыгать в воду, но в левой и правой стороне далеко в море уходил проволочный забор, затрудняя выход на берег.

Девичий голос окликнул Простакова: он обернулся, но вместо Ирины перед ним стояла незнакомая девушка, и, кажется, ещё не совсем взрослая.

— Меня зовут Ганна. Я покажу вам ванную комнату.

— А вы… Вы тут служите?

— Да, я всегда должна быть при вас, и если чего нужно…

— У вас украинское имя. И выговор тоже украинский. Я был в Донбассе, и вы…

— Да, я из Донбасса. Из Горловки, — наверное, слышали?

— Как же! Шахтёрский город к югу от Донецка. Там много шахт, терриконы… Я знаю. Если от него ехать дальше на юг, так попадёшь в Жданов. Он на берегу Азовского моря. Но вы… Каким образом вы очутились здесь?

— Меня продали в Турцию, в гарем молодого шаха. Отец остался без работы, а у нас семья, четверо детей. Ну, и пришлось ехать. Папе дали десять тысяч долларов. Я не знала мужчин, и за то, что я их не знала, дали так много денег. Меня привезли в гарем, а шах утонул, и нас стали продавать в другие страны. Я попала на остров. Теперь вот буду с вами.

— А теперь… вы уже знаете мужчин?

— Нет, не знаю. Я потому и попала к вам. Вы очень важный. Сказали, поважнее шаха. Я как вас увидела, так и обрадовалась. Вы молодой, красивый. Но главное — русский. Может, вы тоже украинец?

— Нет, я русский. Как это у вас говорят: кацап, москаль. А? Вы огорчились? Кацап, москаль — зачем же я вам такой нужен? А к тому же, вы молодая, несовершеннолетняя. Вам надо учиться, а потом выходить замуж.

— Я не молодая. У меня паспорт. Я могу голосовать.

— Вы очень красивая. Для шаха, наверное, таких выбирали — красивых.

— Да, нас выбирали. Все девочки, которые к вам приставлены — очень хорошие. Нам сказали, что вы большой человек, каких нет и в свете. А вы… такой же, как все.

— Ну, вот — я такой же, как все. Значит, вам сказали неправду. Да и как это может быть: большой человек, а такой молодой. Мне недавно исполнилось двадцать пять лет. Вы не знаете мужчин, а я не знаю женщин. Детский сад какой–то! А говорите — большой.

— Да, большой. Вы чего–то там нашли. И такое, что очень нужно Америке. Так вроде бы сказал Арсений Петрович, самый важный учёный, какие тут только есть. Он работает в корпусе «Б». Скоро вас к нему позовут и вы его увидите. Он тоже из Москвы.

— Я его знаю. Мы с ним вместе работали. Он мой учитель.

— Он очень строгий. Нам говорит: не ложитесь в постель с мужиками, а то вас поразит телегония. Обещал рассказать про телегонию, прочесть лекцию. Говорит, вы русские, вам надо выходить замуж за русских и рожать русских детей. Русский народ вымирает. Вы должны родить по десять–двенадцать детишек. И непременно от русских. Чудной какой–то!

— И вовсе не чудной. Он говорит правду. Вы все, русские девчонки, должны выходить замуж и каждый год рожать по ребёнку. Теперь такое время: нас, русских, уничтожают, а женщины должны спасти русскую нацию. Ты это понимаешь?

— Нет, не понимаю. Я не русская. Я украинка.

— Украинцы тоже русские. Это наши враги всегда хотели нас разъединить, чтобы мы ослабли. Вот вы и поверили, что вы не русские, а какие–то другие. И называете нас москалями. Ты сколько классов кончила?

— Я не училась. Читать умею, а пишу плохо. С восьми лет нянчила чужих детей, зарабатывала деньги. Сейчас на Украине много неграмотных, потому что жить трудно. Говорят, при советах было хорошо, а теперь плохо. Я неграмотная.

— Ну, вот — неграмотная. Значит, надо ещё и учиться. Ну, ладно, я за вас возьмусь. Вы у меня ещё станете профессорами. А сейчас я хочу принять душ. Покажи мне ванную.

Ганна показала Борису ванную комнату. И вышла. Борис включил душ и стал мыться. Ганна принесла бельё, халат и полотенце. Борис, нарядившись в роскошный, расшитый золотой вязью халат, направился к кровати. Ганне, следовавшей за ним, сказал:

— Ты что же это… без стука вошла ко мне в ванную? Ты девушка, а так смело входишь к мужчине.

— Так велит Ной. Он говорит, чтобы я вас мыла и делала вам массаж. Снимайте халат.

Борис пристально смотрел на неё. Она продолжала:

— Нет, я никому не делала массаж. Ной Исаакович назначил меня к вам.

— Ну, хорошо. Ты иди к себе, а я буду спать. Мне сейчас очень хочется спать. Только впредь ты ко мне без стука не входи, я этого не люблю. И никакого массажа мне делать не надо.

И Ганна ушла.

Адмирал позвонил Борису в седьмом часу и пригласил на ужин. Внизу Простакова ждала машина — сверкающий никелем и позолотой длинный и просторный лимузин. Ехали по грунтовой дороге, вьющейся между холмами, поднимались в гору. И как–то неожиданно открылся светло–жёлтый трехэтажный особняк с четырьмя белыми колоннами, за которыми угадывались высокие двери фасада. Гостей встретил молодой человек славянского типа, поклонился Простакову, заговорил на плохом русском языке:

— Адмирал ждёт вас в столовой первого этажа. Папаша Ян говорил: «К нам сейчас приедет братушка Борис». Папаша Ян любит русин и говорит, что мы сделаны из одного теста. А меня зовите Петру. Петру Горич из Хорватии. Я серб и управляю имением адмирала.

Тут незаметно появился, — словно с неба упал, — Иван Иваныч. На ухо Борису сказал:

— Да, да. Папаша Ян — это адмирал, его зовут Яном, а фамилия Станишич. Он серб и любит русских людей.

Петру провёл гостей на второй этаж в просторную комнату с пальмой у окна, со столом посредине. И тут же по лестнице с третьего этажа спустился адмирал. Он широко улыбался, обнажая ряды крупных белых зубов, приветливо кивал могучей головой, приглашая к столу, на котором стояли бутылки вина, рюмки, фужеры. Обращаясь к Борису, сказал:

— Приходите ко мне, как домой, и зовите меня папаша Ян. А?.. Вам нравится моё имя? Мне ваше имя тоже нравится. Был у вас царь Борис Годунов. Неплохой мужик, кое–что хорошего оставил в истории, а моё имя тоже хорошее. Ян! Слышишь? Ян, Иван — почти одно и то же. У нас, сербов, есть имя Ёван, но меня назвали Яном — тоже хорошо. Однако, как там у вас говорят: «Соловья баснями не кормят», — а?.. Так говорят в России?.. Я всего лишь раз побывал у вас, да и то с заходом в порт Архангельск. А между тем, там мои предки, там прародина славян. Я ведь тоже славянин. Как вам это нравится?.. Американский адмирал и — славянин. А если начнётся война, кого мне защищать? В том–то, брат, и штука. Я потому не пошёл далеко по службе, что родился сербом. У нас вокруг президента вьётся много евреев, а они не любят славян. Почему? — не знаю, но не любят. Предпочитают им всяких мексиканцев и даже эфиопов. Этих они не боятся, а нас боятся. Почему? — не знаю, но боятся. И везде, где можно, тормозили мою карьеру. Мне это надоело. Я ушёл. Да, это так. Тормозят, потому что я родился сербом. Америку заполонили чёрные, жёлтые и серо–буро–малиновые; чёрт знает, что за народ, из каких щелей они к нам наползли. Их теперь стали бояться. Особенно перед ними гнутся те парни, что стремятся залезть в кресло президента. У них же голоса! Представьте себе, что каждый этот мазурик имеет такой же голос, как и я, как и мой брат, который вот уже второй раз избран губернатором штата. Я три года челночил по морям и океанам, а когда сошёл на берег, не узнал своего города. По тротуарам толпами слоняются обезьяны с длинными ручищами и ошалело таращат на меня глаза. Мой родной город превратился в Косово, и каждый из наших рискует получить пинка под зад. У вас пока этого нет? Хорошо, но у вас есть демократы, а это значит, будет Косово. У нас теперь парни из Белого дома суют на важные посты африканцев. Вы видели, кто у нас помогает президенту в делах безопасности? Да, да. Молодая, симпатичная, похожая на парня негритянка. Я такую не прочь бы взять к себе в служанки, но поставить её над всеми генералами!.. У нас поставили. И я потому вышел в отставку.

Адмирал задумался, повертел в пальцах бокал с красным вином и продолжал:

— Может, это и к лучшему. Служить на флоте нет смысла. И тянуть лямку чиновника, как мой брат, я не желаю. Америку уж не спасти. Она дала крен и скоро пойдёт ко дну. Россия тоже потеряла ход, но там есть русские люди и их пока много. Правда, они лакают водку и, как бараны, смотрят в телеящик, но скоро опомнятся и возьмутся за ум. На них может обвалиться туча китайцев, но те китайцы, что у власти, они не дураки и понимают, что с русскими их повязала судьба и они должны жить в мире. Индусы тоже к вам придут. Таков ход истории. Я тоже приеду жить в Россию, но теперь буду отдыхать, спать по пятнадцати часов в сутки. Есть, пить, и снова спать. Хорошо это, быть свободным от службы! Ну, да ладно. Буду пить вино. Вам не предлагаю, вы трезвенник, а я выпью ещё бокал.

И не успели они приступить к трапезе, как на дворе за открытым окном послышалось движение; вначале подъехал автомобиль, потом раздались голоса: два–три мужских, один женский. Дверь растворилась и в окружении трёх молодых парней вошла женщина. Парни остались стоять у порога, а молодая дама, — впрочем, больше похожая на девицу, — подошла к Простакову:

— Меня зовут Драгана, будем вместе работать. Я биохимик, училась в Московском университете. Скажу вам сразу: это я виновата в таком обороте вашей судьбы. Позже я вам всё объясню, и, надеюсь, вы меня простите, а сейчас садитесь, пожалуйста.

Подошла к адмиралу, поцеловала его в щёку. Папаша Ян поднялся с кресла во главе стола и хотел было усадить в него Драгану, но девушка обхватила его за руки и стала вталкивать в кресло. При этом говорила:

— Вы теперь вышли в отставку, и я хочу, чтобы вы были хозяином и острова, и моего дома и здесь на острове заменяли мне отца. Садитесь, садитесь. Это теперь ваше место, я сяду вот здесь напротив молодого человека, которого мы, наконец, дождались.

Она села напротив Бориса и смотрела на него с чувством нескрываемого восторга, как смотрят дети на взрослого человека, подарившего им красивую игрушку. Борис же, напротив, и хотел бы на неё смотреть, но смущался, и если взгляды их всё- таки, встречались, быстро опускал глаза. Он в первую же минуту был и поражён, и очарован этим внезапным дивом, в котором неизвестно чего было больше: внешнего обаяния или какой–то неведомой внутренней силы и магнетизма. Говорят, в глазах, как в зеркале, можно увидеть душу человека. Но о Драгане можно было бы ещё и сказать: если в женщине нет ничего примечательного, а только лишь вот такие глаза, как у неё, то и тогда она была бы неотразимой. Глаза у неё тёмно–синие и большие, ресницы длинные, чёрные. Нет, описать такие глаза невозможно, их надо видеть, но и как же их разглядишь, если пристально в них смотреть неловко? Но, может быть, это только Борис не мог подолгу смотреть на девушку. Да, наверное, скорее всего, так оно и было. Борис боялся, как бы Драгана не заметила в его взгляде пристрастного к ней интереса. Ведь им придётся вместе работать!

Что же до Драганы, она смотрела на него неотрывно и продолжала радоваться его появлению в их пределах.

— Арсений Петрович мне говорил: к нам приедет юноша, похожий на Есенина. Я страсть как люблю Есенина! А вы как его двойник! Надо же, как вы похожи на Есенина! Нет, это удивительно, что я увидела живого Есенина. Одно только плохо: я не смогу с вами работать. Я всё время буду смотреть на вас и восхищаться. Я, наверное, встретила свою любовь. А? Что вы на это скажете, если я вас полюблю? Мне двадцать три года, а я никого не любила. А вы мне скажите сейчас же: вы женаты? Вы кого–нибудь любите?.. отвечайте быстрее.

— Дана! Девочка моя. Я никогда не слышал от тебя таких смелых и рискованных речей. Ну, что подумает о тебе наш гость? Он такой скромный, сдержанный и — такой умный. Наконец, не надо забывать, что перед нами — великий учёный. Мне кто–то дунул в ухо, что это первый человек планеты. Недаром же мне велели притащить его к тебе на остров.

— Ну, вот, дядя. Первый человек планеты! А зачем же мне нужен второй или третий? Мне и нужен первый! Я такого только и могу полюбить. И вообще… не надо нам мешать. Мы с ним люди одного поколения, и отношения между нами должны быть современными. Я хотя и красавица, и дочь губернатора, и внучка миллиардера, и женихов за мной тянется длинный шлейф, а вот он–то может меня и не полюбить. Это будет для меня катастрофа, и этого я не переживу. Я тогда уеду в Белград и никогда к вам не вернусь.

Все эти длинные, демонстративно откровенные тирады Борис воспринял как шуточные и заключавшие неуважительное к нему отношение, но отнёсся к ним спокойно и будто бы даже не принимал их всерьёз, но в глубине души был обижен и долго не подавал в разговоре даже коротких реплик, не находя умных и подходящих для такого момента слов. Где–то на уровне подсознания копошилась мысль: мне трудно будет сохранять равнодушие, но я найду в себе силы, чтобы не показывать ей своего интереса и, тем более, восхищения.

Но что же она такое, эта девушка, принесшая с собою столько новых, сильных впечатлений для Бориса и заставившая присмиреть грозного адмирала?

Легко и весело она набирала себе еду, задавала Борису вопросы и, казалось, всё больше радовалась тому счастливому обстоятельству, что человек, которого они долго ждали, был и молод, и хорош собой, и всем своим обликом так походил на Есенина и на них — на дядю Яна, и на неё, Драгану. И, кажется, это вот последнее обстоятельство и вызвало такой откровенный восторг девушки, который она, может быть, и хотела бы скрыть, но не умела. И дальше она говорила:

— Удивительно, как мы, русские, похожи друг на друга! Вы не находите?

Она говорила по–английски, но некоторые фразы вырывались у неё по–русски.

— Вы русская?

— Нет же, нет, конечно; я сербка и родилась в Америке, но, когда бываю в Белграде у своего второго дяди, говорю только по–русски, и мы любим говорить: «Мы тоже русские!». Быть русским — это мечта многих сербов. Россия — такая великая и могучая страна! А русский народ так много сделал для человечества! Сербы — тоже народ замечательный, но вас, русских, я люблю больше.

— Вы так хорошо говорите по–русски.

— Да, хорошо. Моя бабушка и прабабушка жили в России, а потом и я три года училась в Московском университете и работала в химической лаборатории — в том же научном центре, где работали и вы. Только я вас там не видела.

— Вы работали у Арсения Петровича?

Драгана как–то вдруг сникла, опустила глаза. Тихо проговорила:

— Да, и он здесь, у нас — у него большая лаборатория, но теперь он болен. Не хочет никого видеть, лежит на диване и не оборачивается даже на мой зов. А если к нему приходит врач–психолог Ной Исаакович, с ним случается истерика. И он гонит от себя врача. Не верит ему и даже боится. А про вас каждый день спрашивает: не приехал ли мой ученик Боренька? Я надеюсь, он вам обрадуется и станет поправляться. Он часто вспоминает какую–то лестницу уравнений математика Зубова и говорит, что только Боренька сумел в ней хорошо разобраться, и только эта лестница нам поможет. Сейчас нельзя совершить никаких серьёзных открытий без знания математики. Нам известно, что и вы не однажды ездили в Ленинград на консультации к знаменитому профессору Зубову.

Драгана говорила ласково и как–то душевно, доверительно. Голос у неё был мягкий, чистый и звонкий. Если закрыть глаза и слушать только один её голос, то могло показаться, что с вами беседует ангел или девочка–подросток; голос её как бы вызывал вас на откровенность, побуждал верить ей и в свою очередь говорить тоже о приятном, душевном и очень личном. Сейчас она была совершенно непохожа на ту, что минуту назад с дерзким вызовом говорила о Есенине, о любви. Простаков снова почувствовал неодолимую силу её обаяния, на этот раз уже не физического, а какого–то иного, тайного, проникающего в вашу душу и сердце. Борис не смотрел на неё, он боялся поднять глаза и выдать своё волнение, свою беспомощность и так неожиданно поразившую его слабость. Он решительно не знал, о чём с ней говорить. И думал лишь о том, как будет с ней работать, общаться, — наконец, как переживёт тот роковой момент, когда окончательно убедится в том, что она подшучивала над ним, высмеивала, говоря о его похожести на Есенина.

Вдруг она сказала:

— Я бы не хотела, чтобы вы там жили.

— Где? — не понял Борис.

— А там, в Белом доме.

Она посмотрела на дядю Яна.

— Пожалуйста, поселите его у себя на третьем этаже и следите, чтобы он от нас никуда не убежал. Я буду плакать, если мне скажут, что этот русский молодой человек исчез так же, как он исчез из своей казацкой станицы. А если вы мне не обещаете его сохранность, я поселю его у себя и поручу охранять тем самым трём парням, которых приставил ко мне не то отец, а скорее всего дедушка. Да, да — поселите его у себя. На третьем этаже у вас много свободных комнат. Пожалуйста, прошу вас.

Дядя Ян замялся.

— Я‑то бы и поселил, как прикажете, но Иван Иванович и Ной Исаакович… Люди из Вашингтона, у них есть инструкции. Боюсь…

— А вы не бойтесь. И никогда ничего не бойтесь. Сошлитесь на меня. Я так хочу. А не то, так и совсем прогоню их со своего острова. И, пожалуйста, не спорьте со мной.

Адмирал кивал головой. Любопытно было наблюдать, как этот богатырь, привыкший повелевать и не терпевший возражений, тут неожиданно смирялся и покорно склонял на грудь голову. А Борис думал: как же она, такая молодая, и даже с виду юная девица, смогла забрать этакую власть над адмиралом?

Время свалилось за полночь, Драгана простилась и в сопровождении трёх парней уехала куда–то, — как потом Борис узнал, к себе домой, где она жила в окружении верных слуг и под надёжной охраной. А папаша Ян хотел было показать Борису его комнаты, но тут во дворец явились Иван Иванович и Ной Исаакович и бесцеремонно сели за стол, попросили вина. Затем Иван Иванович отвёл адмирала к окну и о чём–то переговорил с ним. Адмирал пожал плечами и подошёл к Борису, сказал:

— Вы сейчас пойдёте в Белый дом, а завтра я к вам приеду, и мы обговорим некоторые обстоятельства вашей жизни на острове.

Говорил он тихо, каким–то несвоим, нетвёрдым голосом и кивал головой, как бы давая понять, что всё будет хорошо, но неожиданно возникли кое–какие препятствия, которые, как он надеется, удастся устранить. Простаков в сопровождении врача и Ивана Ивановича направились к выходу. У ворот их ожидал автомобиль. По дороге Иван Иванович строго и будто бы даже не очень вежливо проговорил:

— Адмирал привык командовать, но у нас свои правила, свой режим.

И уже тише добавил:

— Мы люди служивые, порядок жизни нам диктуют там, на материке.

Борис на это заметил:

— Надеюсь, вы и мне позволите принимать участие в составлении порядка моей жизни?

Уже на этом начальном этапе пребывания на острове Борис заметил некоторую несогласованность в действиях его поводырей и попечителей. Между ними не было ладу, каждый хотел бы навязать учёному свою волю, свой порядок жизни, свой стиль отношений. Впрочем, было что–то и общее в задачах, которые они преследовали: Борису создавался максимум удобств, все с одинаковым старанием подвигали его к делу, в котором были заинтересованы.

Больше всех говорил и старался приблизиться к Простакову Ной Исаакович. Он наклонялся к учёному и почти на ухо ему бубнил:

— Вам не о чем беспокоиться; тут всё будет направлено к устройству хорошей жизни, не просто хорошей, а такой, которую я бы и сам хотел иметь. К сожалению, я не умею зажигать облака. Вы умеете, а я — нет, не умею. А если бы умел… О–о–о!.. Я бы знал, что у них за это взять. Я бы знал.