В орбите войны: Записки советского корреспондента за рубежом. 1939–1945 годы

Даниил Фёдорович Краминов

В ОРБИТЕ ВОЙНЫ

Записки советского корреспондента за рубежом 1939–1945 годы

÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷÷

Глава первая

1

Поздней осенью 1938 года меня вызвали из Омска, где я работал корреспондентом «Известий», в Москву. В сером кубическом здании редакции на Пушкинской площади меня приняла К.Т. Чемыхина, «ведавшая кадрами», и, смущённо вспыхивая — она всегда краснела, когда говорила неприятное, — объявила, что меня не утвердили собственным корреспондентом газеты по Омской области, хотя я был им уже два года. Было решено, что собкоррами должны быть члены партии, а я ещё состоял в комсомоле.

— Но мы не хотим терять вас, — заверила меня Чемыхина. — Нам нужен сотрудник в иностранный отдел. Вы ведь раньше были, кажется, связаны в какой-то мере с зарубежными делами?

— Не очень и недолго.

— А точнее?

До поездки корреспондентом «Известий» в Сибирь я около года работал ответственным секретарём журнала «Интернационал молодёжи», который издавался Исполкомом КИМ, а в последние студенческие годы — в иностранном отделе «Ленинградской правды».

— Какой язык знаете?

— Немецкий немного. И английский совсем слабо.

— Точнее! Точнее!

Английским я занимался в Ленинградском институте истории, философии, литературы несколько лет назад, а немецким — в средней школе. Но как-то на лекции, ещё на первом курсе института, бросил реплику на немецком языке; профессор удивлённо замолк и спросил по-немецки:

— Вы говорите по-немецки?

Хвастун в студенте силён, и я также по-немецки ответил:

— Конечно!

Несколько дней спустя меня вызвали в Василеостровский райком комсомола и — как я ни клялся, что не знаю ничего, кроме пары ходовых фраз, — вынесли решение направить работать среди немцев, которых тогда было в Ленинграде много: в кризисные годы германские безработные приехали к нам. Меня тут же послали в горком партии, обязав явиться к человеку, отвечающему за политическую работу с немцами. Им оказался тот самый профессор, перед которым я так неумно похвастал. Я попробовал повторить свои клятвы, но он не стал даже слушать и выделил мне дом № 3 по Детской улице, почти на окраине Васильевского острова, где жили немецкие рабочие.

— Будешь помогать им знакомиться с нашей жизнью, — сказал профессор.

Среди немцев было много коммунистов и социал-демократов; они отнеслись к плохоговорящему на их языке студенту с великодушием людей, видящих слабости других, готовых скрыть их и помочь. Но студенту пришлось всерьёз заняться немецким языком. Через год он не только говорил, но и писал по-немецки. Свою журналистскую практику я проходил в газете для немецких рабочих «Роте цайтунг». И хотя её редактор, венгерский политэмигрант-коммунист, находил мой немецкий язык «варварским», он всё же дал ему в своей характеристике похвальную оценку.

— А что вы делали в «Ленинградской правде?»

Эта газета давала в те времена много зарубежной информации и даже имела своих корреспондентов — местных коммунистов — в основных столицах Европы. Прямая авиационная линия связывала Ленинград с Берлином, редакция в тот же день получала германские газеты, а также бюллетень Коминтерна «Интернационале прессе корреспонденц» — «Инпрекорр», который печатался на особой тонкой бумаге. Мне полагалось читать эти газеты и бюллетень, выбирать интересные сообщения и статьи, переводить или писать на их основе заметки.

— Ну это, примерно, то, чем вам придётся заниматься в нашем иностранном отделе, — заключила Чемыхина, выслушав мой рассказ.

Намерение редакции не обрадовало меня: не хотелось менять живую, подвижную и интересную работу корреспондента на чтение чужих газет. Да и редакционные друзья уговаривали не расставаться с «творческой работой» (в иностранном отделе они ничего творческого не видели).

— Нельзя собкорром — становись спецкорром, — убеждал заведующий корреспондентской сетью Сергей Галышев, погибший три года спустя в осаждённом Севастополе.

Несколько моих очерков-подвалов появились на страницах «Известий», и даже «маститые известинцы» — Т. Тэсс, Е. Кригер, К. Тараданкин — уже одобрительно похлопывали меня по плечу и благословляли на «очеркистскую стезю». Руководитель одного из отделов, который печатал меня чаще других, отправился к заместителю главного редактора Я.Г. Селиху (редактора в газете не было уже несколько лет) с просьбой «не губить» молодого журналиста. Селих решительно отрезал:

— Он нужен в иностранном отделе. Пусть поскорее находит себе замену в Омске и перебирается в Москву…

В Москву я приехал за несколько дней до нового — 1939 — года. В столице была оттепель, моросил дождь, прохожие жались к мокрым стенам домов, спасаясь от грязной воды, которую разбрызгивали мчавшиеся машины. Человеку, прожившему несколько лет в Сибири, с её крепкими, но сухими морозами, это было невыносимо, и я очень жалел, что позволил уговорить себя сменить Омск на Москву.

И работа, с которой я познакомился в первые дни нового года, не очень пришлась по душе. Заведующий иностранным отделом Ф.И. Шпигель поручил мне заниматься Германией и немецкой прессой вообще (газеты на немецком языке выходили в столицах почти всех стран Восточной и Юго-Восточной Европы). Я должен был помогать Л. Кайт, которая долгое время была корреспондентом «Известий» в Берлине. Хотя удостоверение иностранного корресподента и советский паспорт избавили её от жёстких репрессий, каким нацисты подвергли германских евреев, Кайт, вышедшая из их среды и тесно связанная с ними, была потрясена чудовищным обращением с близкими или хорошо знакомыми ей людьми. Неожиданное и необъяснимое превращение сентиментальных, вежливых, законобоязненных и любящих порядок бюргеров в кровожадных садистов, погромщиков и грабителей раздавило и парализовало её, и она не могла прийти в себя, даже оказавшись в Москве, под защитой своей новой родины.

Чувство враждебности, какое испытывали все советские люди к фашистскому режиму, беспощадно подавлявшему прогрессивные народные силы внутри Германии и проводившему наглую агрессивную, прежде всего, антисоветскую политику за её пределами, мало способствовало желанию получше познакомиться с жизнью страны, повседневно следить за действиями её правительства. Тем более что и возможности такого ознакомления были весьма ограничены.

Помимо служебного вестника ТАСС, очень скромного по объёму, и записи сообщений, которые передавались иностранными телеграфными агентствами по радио, источниками нашей информации были зарубежные газеты. Получая наиболее важные издания воздушной почтой, а другие — обычной, международники старательно изучали их, составляли по ним обзоры, писали статьи, «собинфы», то есть собственные информации, и делали многочисленные выписки, рассчитывая использовать их в близком, отдалённом или совсем далёком будущем. У моего соседа по комнате, обозревателя по Западной Европе А. Яновского этими выписками были забиты ящики стола и несколько продолговатых картонных коробок на подоконнике и в шкафу. Показав мне в один из первых дней свои ящики и картонки, он назидательно объявил:

— Хочешь быть хорошим международником — делай выписки и копи.

Человеку, только что переведённому в иностранный отдел, было не совсем ясно, какие выписки делать и как много надо копить, чтобы стать «хорошим международником».

— Выписывай всё, что покажется интересным, — посоветовал Яновский. — Это же — кирпичики, из которых потом будешь складывать статьи, а может быть, и книги.

— Даже книги?

— Да, и книги. — Помолчав, Яновский уточнил — Конечно, одни выписки книгу не сделают, но и без них книги не напишешь.

— В Омске, а до того в Чите, я вёл, хоть и не очень регулярно, дневник, — признался я. — Но там я записывал встречи и разговоры с людьми.

— Дневник и выписки хорошо дополняют друг друга, — сказал мой многоопытный сосед. — Только трудное это дело — вести дневник постоянно. Я много раз начинал, но вскоре бросал, потом снова начинал и опять бросал…

Новоиспечённому «международнику» захотелось превзойти своего знающего уже известного соседа хотя бы в этом: я дал себе слово не только делать выписки, без которых действительно нельзя обойтись, но и вести дневник, записывая по горячим следам, вернее, по последним сообщениям, суть событий, важных международных актов, правительственных заявлений, речей, просто интересные факты и даже наиболее яркие, образные выражения. К сожалению, я нарушал своё слово почти так же часто, как заядлые курильщики нарушают клятвы бросить курить: вёл дневник, пока хватало терпения, бросал и снова брался за него, чтобы какое-то время спустя снова бросить, а затем возобновить записи. Часто сами события заставляли браться за перо и доставать толстую общую тетрадь, лежавшую в большом ящике моего стола, а речи и заявления обязывали делать торопливые выписки на квадратах тонкого картона или бумаги, которые постепенно заполняли другие ящики.

И хотя область моих интересов была чётко очерчена — Германия с уже захваченной ею Австрией — в Берлине переименовали страну в Остмарк — и Юго-Восточная Европа, — я старался улавливать и записывать всё, что касалось действий Германии не только в этом районе, но и в других направлениях. Берлин стал эпицентром международных потрясений, волны которых расходились, хотя и неравномерно, по всей Европе, а также вызывали политические колебания разной силы и за её пределами. Обильная информация, какая публиковалась в многочисленных и многостраничных германских газетах, а также передавалась германскими информационными агентствами, была сугубо тенденциозной, односторонней, поэтому ради элементарной «сбалансированности» приходилось записывать также сообщения телеграфных агентств и газет других стран.

Информационные агентства — три американских: Ассошиэйтед Пресс, Юнайтед Пресс, Интернэшнл Ньюс Сервис, два английских: Рейтер, Эксчендж Телеграф, два германских: Дейче Нахрихтен Бюро (ДНБ) и Трансоцеан, французский Гавас и другие — передавали новости, обзоры прессы по радио, которые принимались специальными аппаратами — их было несколько систем — и записывались первое время на ленте, потом на обычном бумажном листе, свёрнутом в рулон. Важные новости передавались ими также в медленном чтении, что позволяло записывать их даже от руки.

Записью этих передач занимался переводчик отдела, настоящий полиглот, хорошо знавший около десятка языков и умевший стенографировать. Записав важную новость, он бежал к нам, распираемый нетерпением, — спешил поделиться ею.

Иностранными газетами нас обеспечивал совсем молодой работник Е. Литошко, только что вернувшийся с Дальнего Востока, где служил на флоте. Он блестяще знал английский язык — в 23 года был деканом английского факультета, — и мы советовались с ним при переводах сложных и важных текстов. После войны он стал журналистом, долгие годы работал корреспондентом «Правды» в США, а затем до самой смерти — умер он трагически рано — членом её редколлегии, редактором по отделу американских стран.

2

Новый, 1939 год я встретил на Красной площади. Людей, решивших отпраздновать новогоднюю ночь здесь, оказалось много. Рассыпавшись между Кремлёвской стеной и нынешним ГУМом, они выжидательно посматривали на часы Спасской башни. Начинался снегопад. Крупные, празднично-белые хлопья мягко опускались на брусчатку, покрывая площадь. Царило настроение торжественной приподнятости. Незнакомые заговаривали с соседями, делясь наблюдениями, мыслями, чувствами. И когда стрелки на часах сошлись в самом верху, а куранты стали вызванивать «Интернационал», за чем последовали двенадцать звучных ударов, бросились пожимать друг другу руки:

— С Новым годом! С новым счастьем!

Все искренне верили, что пожелания сбудутся. Ушедший в историю год был хорошим. Колхозы и совхозы — это я знал по Сибири — собрали богатый урожай. Хотя не везде удалось высушить вовремя и доставить на элеваторы зерно, хлеба было достаточно. В промышленности достижения были великолепны: в ряде важных отраслей — сталь, чугун, машиностроение — производство за две пятилетки почти утроилось. Мягкая зима с обильными снегопадами обещала новый хороший урожай. По пути из Омска в Москву я встретил не меньше двух десятков эшелонов с людьми: европейская часть Союза посылала работников на огромные стройки, которые развернулись на Урале и в Сибири.

Сибиряков беспокоило положение на Дальнем Востоке. Жившие вдоль Великого сибирского пути или часто путешествовавшие по нему знали, что помимо поездов со строителями на восток шли военные эшелоны с солдатами, пушками, танками, самолётами. После боёв у озера Хасан, где самураям был преподан жестокий урок, поток военных эшелонов не ослабел, а усилился: японская военщина, получив отпор на Дальнем Востоке, решила попробовать силу советского сопротивления поближе к Байкалу, к Сибири, и Красная Армия готовилась отразить вооружённое нападение.

Обозреватель по Дальнему Востоку В. Маграм, живший до приезда в Москву в Харбине и хорошо знавший обстановку в Китае, поделился со мной своими выписками. На большом антисоветском митинге, который состоялся в начале года в Токио, редактор газеты «Кокумин» генерал-лейтенант Моридзи Сики во всеуслышание объявил: «Япония предрешила вступить в столкновение с Советским Союзом. Она уверена в своей победе над ним». Депутат верхней палаты барон Риоицу Асада пошёл дальше генерала: «Красный революционный флаг советского народа является опасным сигналом. Этот флаг Япония должна заменить флагом восходящего солнца. Мы должны ударить по этой стране молотом справедливости. Ещё до объявления японо-советской войны мы должны подготовиться к ней».

Корявая напыщенность соответствовала грубости захватнических вожделений!

Обстановка на Западе, с которой я познакомился уже в первые дни работы в иностранном отделе, становилась всё более сложной и острой, а новичку в международных делах казалась даже загадочно-пугающей. Германские газеты, полученные мной, шумно требовали скорейшего присоединения Советской Украины к Карпатской Украине, образованной в конце 1938 года в закарпатской части Чехословакии. Хотя, подписывая мюнхенское соглашение, которое передавало Германии Судетскую область Чехословакии, Гитлер обещал не только не нарушать, но и гарантировать новые чехословацкие границы, он нагло отхватил большой кусок её территории для нового «независимого государства» и поставил во главе него своих, доставленных из Берлина, наёмников. Западные державы — Англия и Франция — не осмелились или не захотели выступить в защиту Чехословакии, «забыв», что они тоже гарантировали неприкосновенность её новых границ.

«Умиротворение» нацистской Германии и фашистской Италии, чем занимались Лондон и Париж уже не первый год, продолжалось. В самом начале января я записал краткое и несколько интригующее сообщение: директор Английского банка Монтегю Норман отправился в Базель (Швейцария), чтобы оттуда поехать в Германию по «личным делам». Председатель Рейхсбанка Шахт, которого называли «финансовым кудесником» Гитлера, попросил Нормана быть крёстным отцом внука, и английский банкир спешил выполнить эту приятную обязанность. Перед тем как покинуть берега туманного Альбиона, Норман посетил премьер-министра Чемберлена и его советника Горация Вильсона. Оба были известны как неукротимые сторонники сближения с Гитлером, поклонники его антисоветских планов и авторы политики «умиротворения». Они надеялись, как полагали некоторые английские либеральные обозреватели, что Норман, воплощающий силу и влияние финансово-промышленных кругов Лондона, установит тесные отношения с такими же кругами в Берлине и поможет создать «финансовый фундамент» политического союза между Англией и Германией.

В конце первой декады нового года английские «умиротворители» — Чемберлен и министр иностранных дел Галифакс — прибыли в Рим, где были встречены Муссолини, его зятем — министром иностранных дел Чиано, а также огромной толпой, которая восторженно приветствовала гостей. На устроенных по случаю их приезда ужинах, обедах, приёмах Чемберлен и Муссолини обменивались речами: нудными, серыми, точными у первого, напыщенными, хвастливыми и малограмотными у второго. Чемберлен, как отметили корреспонденты, никогда не отрывался от заранее приготовленного текста, Муссолини, наоборот, не прибегал к нему, предпочитая шумные экспромты продуманным заявлениям. Английский премьер-министр призывал к разумным соглашениям с учётом взаимных интересов, итальянский диктатор требовал, грозил, пугал.

Осведомлённые журналисты нашли нужным напомнить, что старший брат премьер-министра Остин, бывший английским министром иностранных дел, установил в своё время дружеские отношения с Муссолини. Они посылали друг другу приветствия по праздникам и к дням рождения членов семьи, а также отдыхали вместе, наслаждаясь почти родственной близостью. Перед «Мюнхеном» премьер-министр послал жену покойного брата в Рим с личным письмом, в котором просил Муссолини быть посредником между Лондоном и Берлином.

Английским гостям был показан парад и массовые гимнастические упражнения нескольких тысяч юношей и девушек, но хозяева уклонились от обещанной демонстрации искусства итальянских лётчиков. Английские корреспонденты, сопровождавшие премьер-министра, высказали подозрение, что итальянская авиация понесла в Испании такие потери, которые лишили её лучшей части пилотов, в том числе и асов. И всё же Муссолини нашёл нужным пригрозить, что не потерпит попыток Франции «помочь Барселоне» (там находилось тогда испанское республиканское правительство) и пошлёт в Испанию «столько дивизий, сколько будет необходимо», даже ценою «риска всеобщей войны»,

Англичане заверили его, что намерены и впредь придерживаться «политики невмешательства», провозглашённой западными державами, и надеются, что все другие последуют их примеру. Им было известно, что республиканская Испания доживает последние недели: итальянские и германские войска, действовавшие там под видом «добровольцев», помогли Франко завоевать большую часть страны.

С тревогой и болью следили мы за ходом боёв в Испании. Хотя ежедневные военные сводки составлял для «Известий» по многочисленным и часто противоречивым сообщениям разных источников сам Шпигель, все мы имели свои карты и отмечали изменения на фронтах. «Острова свободы», то есть территории, оставшиеся под управлением республиканского правительства, возглавляемого Хуаном Негрином, быстро уменьшались в объёме. Несокрушимо стоял Мадрид, обстреливаемый уже долгое время фашистской артиллерией и подвергаемый частым бомбёжкам гитлеровской авиации. После ожесточённого сопротивления пала к концу зимы Барселона, и вскоре вся Каталония была занята фашистскими войсками. Республиканское правительство, находившееся в Барселоне, перебралось в центральную Испанию.

Нам становилось всё труднее находить по телефону наших корреспондентов в Испании, которым приходилось часто менять свои адреса, передвигаясь всё ближе к французской границе. Илья Эренбург, писавший для «Известий» много, неутомимо и эмоционально, вынужден был уехать в Париж.

— Значит, конец близко, коль Эренбург покинул Испанию, — определил Яновский. Он недолюбливал писателя, часто критиковал его репортажи за «излишнюю эмоциональность», но верил в его умение разбираться в политической обстановке.

Впрочем, не только корреспонденты и сотрудники редакции, но и рядовые москвичи понимали, что конец Испанской республики близок. Каждый день перед огромными окнами нижнего этажа редакции, где на большой карте Испании отмечались изменения на фронтах гражданской войны, с утра до вечера толпились люди, читали подготовленные нами сообщения, обсуждали их. Москвичи откровенно горевали, сочувствуя защитникам республики, которые вели героическую, но неравную борьбу.

И всё же удар, нанесённый республике в начале марта, оказался для нас неожиданным.

Мои дневники, лишь изредка затрагивающие положение в Испании, вдруг оказались заполнены «испанскими» телеграммами. Шестого марта я записал:

Рейтер: Все английские газеты под большими заголовками сообщают о свержении правительства Негрина в Испании «национальным советом обороны», захватившим власть в Мадриде. Его возглавляет главнокомандующий центральной армией генерал Касадо. В совет входят Бестейро (правый социалист), Карильо (Всеобщий рабочий союз), Мартин (Национальная конфедерация труда), Сам Андрес (левый республиканец).

Гавас из Мадрида: Образование «национального совета обороны» имеет целью, прежде всего, разрядить обстановку, созданную в Мурсии и Картахене политикой Негрина. Члены совета, благополучно прибыв в Мадрид, собрались на совещание с генералом Миаха. По радио обнародовано, что правительство Негрина распущено.

Гавас из Алжира: Сегодня в семь часов утра один из французских самолётов обнаружил в открытом море испанский республиканский флот, который двигается полным ходом в направлении Бизерты (французский порт в Тунисе). В составе эскадры — три крейсера, десять эсминцев.

Утром 7 марта Рейтер сообщил, что, перед тем как объявить о создании «национального совета обороны», заговорщики перебросили сильнейшие и преданные правительству воинские соединения под командованием Модесто, Листера и Кампеисино (Гонсалеса Валентино) в Каталонию, чтобы держать их подальше от Мадрида. Два корпуса в районе столицы были в руках анархистов, которые выступили против правительства Негрина и коммунистов.

Гавас передал из Мадрида, что там образовано новое правительство во главе с генералом Миаха. «Все гражданские губернаторы объявили о готовности поддержать его. Некоторые коммунистические элементы попытались вызвать беспорядки в столице, но были приняты меры, чтобы подавить их. Здание, занимаемое руководством компартии, закрыто и окружено войсками».

ДНБ, ссылаясь на сообщения из Бургоса, где находилась ставка Франко, информировало, что в Мадриде, особенно в северной и восточной частях города, идёт ожесточённое сражение между преданными Негрину войсками и силами так называемого «национального совета». К восставшим в Мадриде присоединились провинции Картахена, Мурсия, Гвадалахара и Куэнка. Левое крыло социалистической партии также поддерживает восставших против «национального совета».

Заговорщики установили контакт с генералом Франко, чтобы договориться о мире или перемирии. Их попытка была тут же отвергнута. Восьмого марта Гавас передал из Овиедо официальное сообщение Франко, что он не намерен вести переговоры с «предателями» и объявил, что «Мадрид будет занят вооружённым путём».

Испанский республиканский флот, покинувший свои воды, чтобы не попасть в руки Франко, был атакован у Бизерты восьмьюдесятью итальянскими бомбардировщиками. Потоплены три эсминца. Экипажи и пассажиры — гражданские лица, пожелавшие покинуть Испанию, — погибли.

Постепенно стали выясняться подробности измены военных, устроивших переворот против правительства. Они не всегда совпадали, а некоторые были противоречивы, и всё же сообщения разных источников, которые мне удалось записать, создали более или менее ясную картину того, что произошло.

Когда в самом начале марта Негрин и другие члены правительства вернулись в центральную Испанию, они заметили, что главнокомандующий войсками генерал Миаха и командующий центральным фронтом полковник Касадо относятся к ним враждебно. «Не было нужды в вашем возвращении, — заявил Миаха Негрину. — Война проиграна. Делать больше нечего». Офицеры, окружавшие его, были такого же мнения. Правительство решило заменить их. Касадо дали звание генерала, чтобы назначить его командиром группы корпусов и удалить из Мадрида. В районе Мадрида правительство намеревалось создать ударный корпус под командованием Модесто, который был произведён в генералы. Полковники Листер и Тагуэнья назначались командующими армиями в Эстрамадуре и Андалузии. «Министры сожалели, — говорилось в одном сообщении, — что эти командиры — коммунисты, но только на них можно было положиться».

Ещё до того, как удалось сформировать корпус Модесто, в Картахене вспыхнуло восстание против правительства. Полковник Галан, брат майора Галана, расстрелянного руководителя первого республиканского восстания в декабре 1930 года, был послан в Картахену. Он отправился туда один. С помощью трёхсот преданных правительству солдат и офицеров подавил мятеж. Главный политкомиссар флота социалист Алонсо позвонил Негрину и заявил, что не желает, чтобы командиром картахенской военной базы был коммунист, поэтому приказал флоту уйти во французский порт.

Миаха и Касадо, напуганные быстрым подавлением мятежа в Картахене, решили ускорить переворот. Касадо предложил Негрину, находившемуся в окрестностях Аликанте, провести заседание правительства в Мадриде, уверяя, что это произвело бы хорошее впечатление на жителей столицы. Негрин отказался ехать в Мадрид. Ему стало известно, что Касадо уже подписал приказ об аресте членов правительства, намереваясь выдать Франко в качестве заложников Негрина, министра иностранных дел дель Вано, Долорес Ибаррури, министра земледелия Урибе, полковника Листера и генерала Модесто.

Поздно ночью с 5 на 6 марта преданный офицер позвонил Негрину из Валенсии и сообщил, что известный анархист Сиприано Мера, командир дивизии в секторе Гвадалахара, только что выступил по радио Мадрида с резкими нападками на правительство. Негрин вызвал по телефону Касадо и спросил, почему тот позволил это.

— Я поднял восстание против правительства, — ответил Касадо.

— Понимаете ли вы, что подняли восстание против законного правительства? — спросил премьер-министр. Касадо ответил утвердительно.

— Вы увольняетесь с вашего поста! — объявил Негрин.

— К этому я был готов! — крикнул Касадо и бросил трубку.

В течение всей ночи Негрин и его помощники связывались по телефону с различными городами. Командующий восточной армией, насчитывающей двести тысяч человек, полковник Менендес сказал, что остаётся верным правительству, но против Миаха и Касадо не выступит. Контролируя телефонную сеть страны, Миаха и Касадо подчинили себе Валенсию, Мурсию, Альмерию. К утру 6 марта только части в Аликанте оставались верны правительству. Но к двум часам присланный офицер Касадо сместил военного губернатора Аликанте и приказал арестовать правительство, находившееся в окрестностях города.

Воздушные силы остались верными правительству, и мятежникам пришлось арестовать всех захваченных на мадридских аэродромах лётчиков. Лишь четыре самолёта сумели вылететь в Аликанте по вызову правительства. Совершив посадку прямо в поле, лётчики забрали Негрина, министров, Долорес Ибаррури, Модесто, Листера и других и вылетели во Францию. Самолёты приземлились в Тулузе.

Однако вооружённая борьба в Испании на этом не кончилась. Преданные республике войска продолжали отражать атаки солдат Франко, оказывая сопротивление генералам-предателям, решившим капитулировать перед фашистами. «Войска мадридской хунты, — сообщил Рейтер 11 марта, — подвергли артиллерийскому обстрелу здание, в котором находились центральный и мадридский комитеты коммунистической партии. Из этого здания осуществляется руководство сопротивлением верных республике частей и гражданских отрядов против мятежников Касадо и Миаха».

Раздираемый междуусобицей Мадрид продолжал стоять. 12 дней спустя тот же Рейтер передал из Бургоса хвастливое заявление представителя Франко, что «сдача Мадрида нашим войскам — дело нескольких минут». Но этого не произошло. Через 5 дней Рейтер, ссылаясь на сведения, полученные в Лиссабоне, более осторожно указывал: «Войска Франко готовятся к вступлению в столицу. В Мадриде идут ожесточённые бои между гражданским населением и войсками мятежников, которые хотят сдать столицу генералу Франко».

Агония гражданской войны, бушевавшей в Испании почти три года, постепенно утихала, сопровождаясь ожесточёнными вспышками. В самом конце марта Париж и Лондон, не дожидаясь исхода последних сражений, заявили о готовности признать Франко в качестве законного правителя Испании и установить с ним нормальные отношения. Скорое окончание войны превозносилось английской и французской буржуазной печатью как воплощение «политики невмешательства», якобы позволившей испанскому народу принять, наконец, режим, одобренный большинством.

«Умиротворители» хорошо знали, что этот режим навязан испанцам силою итальянских штыков, огневой мощью германских танков и бомбами люфтваффе (гитлеровских воздушных сил). В отличие от Лондона и Парижа, стыдливо «не замечавших» грубого вмешательства Германии и Италии, Берлин и Рим хвастались этим во всеуслышание. Занятый новой военной авантюрой — нападением на Албанию, Муссолини не смог устроить парад войскам, вернувшимся из Испании. Но Гитлер, как значилось в моих записях, продемонстрировал всему миру как свою силу, так и пренебрежение к международным обязательствам. 6 июня по аллее Побед в Берлине церемониальным маршем прошли германские воинские части, сражавшиеся в Испании. После парада, в котором участвовали также самолёты авиационного соединения «Кондор», Гитлер и Геринг выступили с речами.

— Уже в июле 1936 года было положено начало активному участию Германии в войне в Испании, — заявил Гитлер, открыто признав, что «политика невмешательства» была для фашистских государств лишь ширмой. — Помощь генералу Франко была оказана в полном согласии с Италией, ибо Муссолини также решил поддержать его.

Откровенно хвастаясь «германским вкладом» в гражданскую войну в Испании, Гитлер выразил сожаление, что Германия была вынуждена скрывать это от своего народа, лишив тем самым свои войска «заслуженной славы».

— Впервые после мировой войны германский воздушный флот принял участие в широких военных операциях, — объявил Геринг. — Германские воздушные силы участвовали во всех решающих боях у Мадрида, Бильбао, Сантандера, Барселоны и других городов…

В первом сражении грядущей мировой войны фашистские державы одержали победу над «западными демократиями» и праздновали её с присущей им шумливой наглостью.

3

Десятого марта 1939 года в Большом Кремлёвском дворце открылся XVIII съезд ВКП(б). Получив корреспондентский пропуск, я пришёл в Кремль примерно за полтора часа до начала заседания и занял в левом выступе балкона, отведённом прессе, место у самого барьера, позволявшее видеть не только возвышение для президиума и трибуну, но и значительную часть зала с чёткими квадратами скамей и проходами, устланными ковровыми дорожками. Напряжённо и взволнованно я следил за тем, как эти квадраты заполнялись делегатами съезда, узнавая среди них прославленных героев труда, учёных, военачальников. Принятый недавно в партию, я ощущал всё с особой остротой, стараясь ничего не пропустить, всё запомнить, закрепить в сердце.

Вместе с другими я стоя долго и усердно аплодировал руководителям партии, появившимся один за другим из бокового входа и занявшим места в президиуме, затем так же долго и горячо бил в ладоши, когда съезд устроил овацию И.В. Сталину, вышедшему на трибуну, чтобы произнести Отчётный доклад о работе ЦК ВКП(б). Однако едва зал утих и зазвучал чёткий, немного глуховатый голос, в котором отчётливо слышался кавказский акцент, я начал записывать и записывал всё, что касалось международных дел.

Весь зал покатывался со смеху, когда докладчик заговорил о намерении «козявки» — так называемой Карпатской Украины — «присоединить к себе «слона» — Советскую Украину. Нам было известно, что «премьер-министр» марионеточной Карпатской Украины Волошин требовал этого, и в германской печати появлялись статьи, доказывающие «законность» этих несуразных притязаний. «Конечно, вполне возможно, — говорил докладчик, — что в Германии имеются сумасшедшие, мечтающие присоединить слона, то есть Советскую Украину, к козявке, то есть Карпатской Украине. И если действительно имеются там такие сумасброды, можно не сомневаться, что в нашей стране найдётся необходимое количество смирительных рубах для таких сумасшедших». Переждав взрыв бурных аплодисментов, докладчик, посмеиваясь сам и заставляя смеяться слушателей, изобразил, как «пришла козявка к слону и говорит ему, подбоченясь: «Эх ты, братец ты мой, до чего мне тебя жалко… Живёшь ты без помещиков, без капиталистов, без национального гнёта, без фашистских заправил — какая же это жизнь… Гляжу я на тебя и не могу не заметить — нет тебе спасения, кроме как присоединиться ко мне…» Дружный, громкий смех помешал докладчику говорить, но как только смех и рукоплескания утихли, он продолжал воспроизводить разговор «козявки» со «слоном». «Ну что ж, так и быть, разрешаю тебе присоединить свою небольшую территорию к моей необъятной территории…»

Общий хохот снова захватил весь зал и балкон. Делегаты и гости безудержно смеялись и аплодировали. А докладчик, перестав посмеиваться, заговорил серьёзно о том, что некоторые политики и пресса Европы и США науськивают фашистскую Германию на Советскую Украину, упрекая Берлин в том, что, получив с благословения Запада Судетскую область Чехословакии, он не двинулся дальше на восток, против Советского Союза, как бы отказавшись «платить по векселю и посылая их куда-то подальше». И совсем сурово прозвучало многозначительное, но непонятое многими своевременно предупреждение: «Большая и опасная политическая игра, начатая сторонниками политики невмешательства, может окончиться для них серьёзным провалом».

Такие важные документы, как Отчётный доклад ЦК ВКП(б), сдавались в набор секретариатом редакции, но работники иностранного отдела вычитывали всё, что касалось международной обстановки, а затем, собравшись в маленькой комнате Шпигеля, обсуждали, что казалось наиболее важным или новым. Разговор «козявки» со «слоном» был расценен нами как доказательство намерения советского руководства дать решительный и жёсткий отпор любой попытке нацистов продвинуться в сторону нашей Украины, о чём тогда много писалось в западноевропейской и американской прессе. Эта решимость подтверждалась указанием в докладе, что Советский Союз готов «ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ». Мы не нашли существенных изменений во внешнеполитическом курсе страны.

Только скептически настроенный и сомневавшийся почти во всём Яновский обратил наше внимание на предупреждение, что «большая и опасная политическая игра — мы понимали, что речь идёт о натравливании Гитлера на Советский Союз, — может окончиться для них серьёзным провалом». Он видел в этих словах намёк на важные перемены в наших отношениях как с Англией и Францией, так и с Германией. Шпигель посчитал это предположение «слишком смелым», и мы — Маграм, обозреватель по экономическим вопросам Глушков, Кайт и я — поддержали его. Хотя западные державы намеренно исключили Советский Союз из европейских дел, решая их с Гитлером и Муссолини, мы не допускали даже мысли о возможности какого бы то ни было примирения с нацистской Германией. (Отношения с фашистской Италией, к удивлению всех, были вполне нормальными, не считая вспышек резкой полемики в печати и дипломатических схваток вокруг Испании.)

Драматические события, которые разыгрались в центре Европы раньше, чем закрылся XVIII съезд ВКП(б), только подтвердили наше убеждение, что никакого улучшения советско-германских отношений ожидать нельзя. Страницы моей общей тетради быстро заполнялись сенсационно-пугающими записями. Первым тревожным днём оказалось 14 марта. Утром переводчик положил нам на стол запись сообщения пражского радио, которое неожиданно оповестило весь мир: Истёкшая ночь прошла по всей Чехословакии крайне тревожно. Военное командование издало распоряжение о приведении всех вооружённых сил в боевую готовность. Состояние тревоги объявлено также для жандармерии и полиции. Во всех важных пунктах столицы выставлены усиленные наряды полиции. В Братиславе ночью произошли кровавые столкновения между немецкими и словацкими штурмовиками, с одной стороны, и чешскими жандармами и населением — с другой. Шестеро убито, несколько десятков ранено. В различные общественные здания и магазины брошены бомбы. С утра в Братиславе начались еврейские погромы. Руководят погромами немецкие штурмовики. Ими же спровоцированы столкновения в Брно — двое убито, много раненых.

Вскоре записывающий аппарат отстукал следующую «молнию» ДНБ из Братиславы: Сегодня, 14 марта, провозглашено независимое Словацкое государство. Образовано правительство в составе: президент и премьер-министр Тисо, его заместитель Тука, министры: обороны — Цатлос, школ — Сивак, внутренних дел — Сидор, иностранных дел — Дурчанскии, юстиции — Фриц, финансов — Пружинский, пропаганды — Мах. В ближайшие часы новое правительство попросит у Германии помощи против притеснений чехов.

Чехословацкое правительство тут же сместило Тисо и распустило его «правительство». Но словацкие сепаратисты не подчинились.

Смещённый чехословацким правительством премьер-министр Словакии Тисо в сопровождении Дурчанского прибыл в Берлин, обнародовало в середине дня ДНБ. Сейчас же по прибытии они были приняты Риббентропом. После совещания у него Тисо в сопровождении Дурчанского и Риббентропа прибыли в канцелярию Гитлера и имели с ним переговоры о создавшемся положении в Чехословакии.

Перед вечером было официально объявлено, что Германия признала «независимость» Словакии во главе с нынешним правительством и по его просьбе берёт новое государство под свой протекторат. Германским войскам, расположенным в Остмарке (Австрии), приказано занять словацкие города.

В те же короткие вечерние часы, когда волею Берлина возникла «независимая Словакия», прекратила существование другая, такая же «независимая страна». С ведома и согласия Берлина Венгрия двинула свои войска на территорию Карпатской Украины. Её «премьер-министр» Волошин, поняв, что Берлин, приславший его сюда четыре месяца назад, отказался по каким-то причинам от него, обратился с мольбой о помощи к Муссолини. Но Рим даже не ответил. «Козявка», требовавшая присоединить к ней «слона», исчезла так же неожиданно, как и появилась.