Помоги проекту - поделись книгой:
Все томились в ожидании и роптали, говоря, что «мальчишка» позволяет себе неслыханную дерзость…
Был уже десятый час на исходе, когда совершенно растерявшийся Зубов подошел к Екатерине и что-то таинственно шепнул ей на ухо. Быстро встала Императрица с кресла. Лицо ее сперва побагровело, а потом сделалось вдруг мертвенно-бледным… Заикаясь, она с трудом проговорила несколько бессвязных слов и без чувств опустилась на пол. Объявили, что обручения не будет по случаю внезапной болезни короля, но все догадались, что это только предлог, объявить же истинную причину найдено было неудобным.
Все обрушилось на Маркова[65], который, желая перехитрить, не настаивал на предварительном подписании брачного договора, рассчитывая, что гораздо вернее можно достичь цели, застав короля врасплох.
Неприезд Густава объяснился следующим образом: в 6 часов рокового вечера, 11 сентября, граф Марков привез королю брачный договор, составленный вместе с графом Зубовым. Густав, читая внимательно представленную ему бумагу, был крайне удивлен, найдя в ней такие статьи, на которые он не давал предварительного согласия.
Обратясь к Маркову, он спросил, внесены ли эти статьи по приказанию Императрицы, и, получив утвердительный ответ, сказал, что не может подписать такого договора; причем, однако, заметил, что не намерен стеснять свободу Великой Княжны, что сама она может исповедовать свою религию, но что он не в праве дозволить ей иметь в королевском дворе церковь и причт и что, кроме того, во всех церемониях она должна следовать вероисповеданию, государствующему в стране.
Наши сановники, а также и лица свиты Густава склоняли его к уступкам, король отвечал:
— Нет, нет, не могу, не хочу! Не подпишу! — И выведенный из терпения просьбами, удалился в свою комнату и запер за собой на ключ дверь.
Раздраженная Екатерина в самых оскорбительных выражениях вылила свой гнев на Маркова за его оплошность и дала, говорят, ему пощечину, а по другим рассказам, ударила его своею тростью.
14 и 15 сентября прошли в переговорах, не подвинувших дела вперед. 20 сентября, в день рождения Павла Петровича, шведы выехали из Петербурга.
О расстройстве брака Державин 6 октября писал в Москву Ив. Ив. Дмитриеву: «Здешние шумные праздники исчезли как дым. По сию пору не знаем, что будет вперед, а потому все громы поэтов погребены под спудом, потому и я мою безделицу не выпускаю, аще же вознесет благодать, приидет желанный брак, то я тотчас же вам сие сообщу». Но «желанный брак» не состоялся, и пиит пустился на хитрость. Он переделал несколько хор, сочиненный на обручение Александры Павловны, и в 1808 г. напечатал его в собрании своих сочинений, под заглавием «Хор на шведский мир 8 сентября 1790 г.».
По отъезде короля переговоры о браке продолжались. Упсальский епископ Троил совещался с консисториею, которая поставила решение, согласное с видами Екатерины. Но выехавший из Стокгольма 5 ноября Клингспорр не застал уже в живых Императрицу, почему письмо им было вручено Императору Павлу. Завязались снова переговоры о браке. Император Павел отправил в Стокгольм с извещением о вступлении своем на престол графа Ю. А. Головкина, которому поручено было повести официально дело о браке.
Но на беду государственный канцлер Спарре и другие вздумали также склонять Густава к браку, что возбудило противоречие и упрямство в короле, и он вдруг заявил Головкину, что «не согласен жениться на княжне греческого вероисповедания». Павел прислал Головкину повеление выехать из Стокгольма, а Клингспорру предложено было оставить Петербург; этим и окончились долголетние переговоры.
31 октября 1797 г. Густав IV сочетался браком с принцессою Гессенскою Фридерикою, старшею сестрой супруги Александра Павловича — Елизаветы Алексеевны, с которою приезжал в Петербург. Благодаря этому родству, Густав IV в 1800 г. посетил Петербург, где заключил договор с Россиею и Даниею против Англии, стеснявшей торговлю северных держав. Два года спустя тот же Густав IV был союзником Англии, получая от нее субсидию, и пропуском английского флота в Зунд способствовал бомбардировке почти беззащитного Копенгагена. Свое пребывание в Петербурге Густав ознаменовал рядом бестактностей. Так, сидя в Эрмитаже рядом с Павлом Петровичем, Густав, смотря на балет «Красная шапочка», шутливо заметил Государю:
— А вот и якобинская шапочка!
— У меня нет якобинцев! — возразил взбешенный Император и с этими словами встал и повернулся к королю спиной, а после спектакля приказал передать ему, чтобы он в 24 часа выехал из Петербурга. Мало этого, Павел приказал генералам не провожать его до границы, отменил подставы, заготовленные на пути, и даже вернул придворную кухню.
Посланный с последним приказанием гоф-курьер Крылов посовестился в точности исполнить приказание Государя и, вернув поваров и прислугу, оставил там съестное.
— Ты хорошо сделал, — сказал Павел Петрович Крылову, — ведь не морить же его голодом.
Невеста Густава, Александра Павловна, вышедшая замуж за сына австрийского императора Леопольда, эрцгерцога Стефана, который в 1796 г. был сделан венгерским палатином, т. е. верховным правителем Венгрии, скончалась год спустя после своего замужества в 1801 г., на 19-м году жизни.
ОДИН ГОД ИЗ ЦАРСТВОВАНИЯ ПАВЛА I
1800 год был очень характерным для царствования Павла Петровича.
Гулянье 1 мая 1800 г. происходило на Невском проспекте, так как Екатерингоф Павел I подарил княгине Гагариной, урожденной Лопухиной[66]. В этот день, по приказанию Императрицы Марии Феодоровны[67], воспитанницы институтов были привезены в дом графа А. С. Строганова[68] (у Полицейского моста), из окон которого смотрели на гулянье.
3 мая из Адмиралтейства, которое тогда еще было окружено рвом и валом, на котором со стороны Зимнего дворца развевался флаг ордена св. Иоанна Иерусалимского, водруженный здесь 1 января 1799 г., спускали три фрегата: «Михаил», «Эммануил», «Св. Анна» и корабль «Благодать». Первые три сошли со стапелей хорошо, а корабль застрял. Молодой князь Меншиков [69], будущий морской министр, сказал: ««Анна» сошла славно, а «Благодать» велит себя подождать». И действительно, корабль этот был спущен лишь 1 августа 1800 г.
17 июня была торжественно освящена архиепископом могилевским Сестерженцевичем[70] католическая капелла, построенная при дворце ордена св. Иоанна Иерусалимского, в бывшем доме гр(афа) Воронцова, где ныне Пажеский корпус[71]. Капелла эта существует и теперь и называется католическою Мальтийскою церковью.
Спустя несколько дней по освящении капеллы, 23 июня, после полудня, собрались в орденском дворце все находившиеся в Петербурге командиры и кавалеры мальтийского ордена. Обширный двор был усыпан песком, а в середине его симметрически расставлены девять костров, увешанных гирляндами и назначенных к сожжению, по обычаю ордена, накануне Иванова дня.
В 7 часов вечера обер-церемониймейстер ордена граф Ю. А. Головкин[72] открыл шествие. Члены орденского совета несли в руках длинные восковые свечи. Выйдя из главного подъезда дворца, шествие медленно обошло костры три раза и потом разместилось кругом. Члены совета зажгли костры. Намазанные скипидаром, костры быстро вспыхнули ярким пламенем. Клубы дыма живописно поднялись и вились в воздухе, являя красивую картину. По сторонам двора, за рогатками, стояли сотни зрителей, а на улице, за железною решеткою, да на галлерее Гостиного двора толпились тысячи народа.
8 ноября Павел I «шествовал» из Зимнего дворца для освящения Михайловского замка (ныне Инженерный), где и обедал со своим семейством. История сооружения этого замка такова: поддаваясь мистическому настроению, Павел I, услыша рассказ, что при восшествии его на престол часовой, стоявший у Летнего дворца, в котором Государь и родился, видел видение св. Архангела Михаила, тотчас решил построить в честь Архангела дворец, который носил бы имя этого святого. Проект для Михайловского замка был составлен любимцем Павла I, знаменитым зодчим Вас(илием) Ив(ановичем) Баженовым[73] (умер в 1799 г.), которого в 1792 г. Государь, будучи еще великим князем, вызвал в Петербург из Москвы, где он по повелению Екатерины II делал модель для дворца в Кремле, и сделал своим архитектором.
По вступлении на престол Павел пожаловал Баженову 1000 душ крестьян, произвел из коллежских советников прямо в действ(ительные) ст(атские) советники), наградил орденом св. Анны 2-ой степени с бриллиантами, значительным жалованьем и званием вице-президента Академии Художеств.
Образцом Михайловского замка служил Генуэзский дворец. Постройка замка была начата под личным руководством Баженова в 1796 г.[74], а 27 февраля.1797 г. происходила торжественная закладка в присутствии Государя.
…Описание внутренней отделки замка сохранил Коцебу[75], но внешний вид замка совсем не представляет нам того, что было при его отделке, когда на всех фасадах красовались мраморные статуи, позолоченные вазы и другие фигуры, служащие теперь к украшению различных дворцов.
Пимен Абрамов в своей «Летописи русского театра»[76] рассказывает, что Н. С. Краснопольский перевел написанный для сцены вышеупомянутым Коцебу исторический анекдот: «Лейб-кучер Петра III», который шел на сцене 26 августа 1800 г. и имел большой успех. В пьесе этой замечателен был разговор столяра Лебсрехта с царским кучером Дитрихом:
— Как, Государь снял перед тобою шляпу?
— Да, он кланяется всем честным людям. Государь мне кланялся.
Актер Крутецкий играл лейб-кучера, а столяра — Рыкалов; эта пьеса долго не сходила со сцены. Она очень понравилась Павлу, и переводчик получил драгоценный перстень; в то же время Государь повелел возвратить из Сибири Коцебу, который был обвинен в сочинении политической драмы «Граф Беньевский».
Вообще Павел особенно чтил память своего отца — Петра III, и в книжных магазинах, как видно из публикаций того времени, продавались эстампы: 1) «Гравюра, представляющая принятие императора Петра III в Елисейских полях Петром Великим», и 2) «Вырытие тела Императора Петра III».
По словам записок графини Головиной[77], Павел I поселился окончательно в замке 1 февраля 1801 г. и был так доволен, что осуществил свою мечту, что воспользовался последними днями Масляницы, чтобы ознаменовать свой переезд в замок великолепным балом.
А графиня София Дм(итриевна) Строганова (рожденная кн. Голицына) рассказывала Плетневу[78], что Павел I, переселяясь в Михайловский замок, считал себя уехавшим из Петербурга, с которым сносился не иначе, как через почту, как бы живя в Гатчине или Павловске.
За неделю до освящения Михайловского замка, т. е. 1 ноября 1800 г., был издан Павлом Петровичем указ, по которому всем уволенным или исключенным из службы офицерам разрешалось опять вступить в нее, если только они не были осуждены по приговору суда. Но всем уволенным повелено было лично явиться в Петербург; последнее обстоятельство приводило в отчаяние тех людей, которые, уже впав в нужду, должны были совершить путь в 2000–3000 верст до столицы, чтобы потом пройти, может быть, столько же до назначенных им полков. По дорогам тащились к Петербургу офицеры пешком или влекомые клячами, а многим приходилось просить и милостыню.
Виновником всего этого был граф Пален[79], вкравшийся в безграничное доверие Кутайсова, бывшего брадобрея Павла Петровича, который не покидал своего занятия и в обер-шталмейстерском мундире, оставаясь холопом в полном смысле слова; набивавшего свои карманы и выгодно пристраивавшего своих дочерей за знатных бар. Английские чины текли обильно также в руки Палена и других единомышленников его чрез приятельницу английского посла в Петербурге Витворта — О. А. Жеребцову, сестру прощенных, по просьбе Кутайсова, друзей Палена: князя Платона и графов Николая и Валериана Зубовых[80].
Генерал-прокурор Обольянинов исходатайствовал у Павла, чтобы милость, явленная военным, распространена была и на гражданских чиновников.
Многие из уволенных снова поступили на службу, как, например: гр(аф) Вильегорский, кн(язь) Куракин, кн(язь) Волконский, кн(язь) Долгорукий и др.
В ноябре же месяце гнев Павла I на «вероломную» Англию дошел до крайних пределов, когда англичане захватили остров Мальту. Высочайшим указом от 22 ноября 1800 г. повелено было наложить секвестр на все английские товары в магазинах и лавках. Сверх того, был приостановлен англичанам платеж всех долгов. Наконец, на основании высочайше утвержденного доклада коммерц-коллегии была учреждена ликвидационная комиссия для долговых расчетов.
«Двукратное эмбарго, — писал наш посол в Англии С. Р. Воронцов, — захват книг в английских конторах, арест, наложенный на их имущества, задержание экипажей с английских кораблей, позорный грабеж имущества людей, высаженных с их судов, незаконные решения комиссии, так называемой по ликвидации, которыми англичане присуждались без всякого доказательства к уплате ничем не доказанных претензий — все это было беспримерно». Мало этого, несправедливый гнев Павла I достиг до того, что он даже запретил известить сен-джемский двор о рождении великой княжны, дочери Александра Павловича, когда даже прямо враждующие державы всегда извещают друг друга о всех семейных радостях и печалях своих государей.
«В это время, — говорит Гейкинг[81],— Павел сблизился с Бонапартом, предложившим ему остров Мальту и возвращение русских пленных (с генералом Германом, взятым при неудачной русско-английской экспедиции в Голландию). Граф Караман, которого Людовик XVIII, живший в Митаве[82], отправил посланником в Петербург, был внезапно выслан оттуда. Король, вообразив, что этот министр чем-нибудь не понравился Государю, счел за лучшее написать Павлу Петровичу, спрашивая его, чем Караман так ему не угодил, что он наказал его изгнанием. Это письмо окончательно рассердило Павла, и генерал Ферзен получил от генерал-губернатора Петербурга графа Палена письмо, в котором было сказано: «Сообщите Людовику XVIII, что Государь советует ему отправиться к своей супруге в Киль». Это было на второй день нового 1801 г.»
ЛЕБЛОНОВ ПЕТЕРБУРГ
Державного основателя Петербурга заботила мысль о наилучшем устройстве вновь созданного им города. Ему хотелось, чтобы Петербург был лучшим городом Европы, чтобы он был «парадизом» не для одного Петра, но и для всех жителей.
Бывшие в Петербурге инженеры и архитекторы не годились для такого дела, и пришлось искать опытных строителей за границей. Вызванный в 1703 г. из Копенгагена Доминик Трезини оказался заурядным архитектором, а Петру хотелось иметь и в строительном деле такого же новатора, как он сам. Георгий Матарнови[83] был не лучше Трезини, а приглашенный на царскую службу знаменитый строитель берлинского королевского замка Шлитер умер в дороге от моровой язвы.
Наконец, человек, какого было нужно царю, нашелся и поступил в русскую службу. Французский архитектор Жан-Батист-Александр Леблон 8 (19) февраля
1716 г. заключил с Петром в Пирмонте пятилетний контракт и отправился в Петербург к Меншикову с царскою запиской.
«Доносителя сего, Леблона, — писал царь, — примите приятно и по его контракту всем довольствуйте». В той же записке предписывалось «князю Ижорскому» (Меншикову) объявить всем архитекторам, «чтобы без его (Леблона) подписи на чертежах не строили».
Появление талантливого «генерал-архитектора» было, конечно, не по сердцу всем другим: начались интриги, и указ Меншикова, «чтобы онаго Леблона были послушны», остался пустым звуком. Особенно враждовал с Леблоном скульптор Бартоломео Растрелли (отец знаменитого архитектора). Он подсылал даже своих слуг для нападения на Леблона.
Дошло до того, что как-то раз из дома Растрелли выскочили солдаты, бросились на экипаж Леблона и начали резать упряжь. «Генерал-архитектор» с помощью своего переводчика Михея Ершова прогнал их. Солдаты явились снова и даже обнажили шпаги…
Работа у Леблона закипела: он составил проект разбивки Летнего сада, открыл литейные, слесарные и резные мастерские, строил дворец в Петергофе, поднял затонувший военный корабль, открыл первую в России архитектурную школу…
Но главною работой Леблона было составление проекта Петербурга по идее самого Петра.
«Леблонов Петербург» был проектирован с замечательною для начала XVIII века обдуманностью и красотой.
По проекту Леблона, подробно описанному в «Журнале Путей Сообщения» 1869 г., город, прорезанный сетью каналов и защищенный тройным кольцом укреплений, был расположен на Васильевском острове (от Биржи до Смоленского поля), на нынешней Петербургской стороне (от Малой Невки до Карповки) и в материковой части (от Невы до Екатерининского канала).
Городская территория имела, по проекту, очертания овала и была укреплена почти до полной неприступности, с приспособлениями для потопления неприятеля, на случай, если бы он овладел переднею линией укреплений.
Центр города, на Васильевском острове, приблизительно на углу 12-й линии и Среднего проспекта, занимал царский дворец, а вокруг него были дома вельмож и суды. Каждой национальности отводился особый квартал с церковью на круглом островке среди каналов, шириною в 6-12 сажен.
Рынков было проектировано Леблоном 7 (? —
Ничего не было забыто Леблоном: и здание «академии всех искусств и ремесл», и триумфальная колонна, и памятник Петру — все это значилось на плане «Леблонова Петербурга». Было даже и «Марсово поле», только на Васильевском острове.
Продуман был этот «идеальный» Петербург до мелочей: землю при рытье каналов предполагалось употребить на возвышение петербургской почвы, на каждой улице у рогаток ставились пожарные насосы, во дворах домов — колодцы и цистерны, в каждой части города — школы, места для биржи, ярмарки и даже казни.
Но происки и интриги Меншикова, наученного завистливыми соперниками «генерал-архитектора», не допустили проект Леблона до осуществления, тем более, что в 1719 г. Леблон умер, а с его смертью заглох и вопрос об устройстве Петербурга с каналами, как в Амстердаме и Венеции.
Штелин рассказывает[84], что по возвращении из-за границы, Петр, осматривая Васильевский остров, заметил, что улицы и каналы, устроенные во время его отсутствия, очень узки и как будто даже уже каналов и улиц в Амстердаме, взятых за образец при планировке Васильевского острова.
Не доверяя, однако, своему глазу, царь поехал к голландскому резиденту Вильде, чтобы переговорить об этом. У Вильде оказались планы Амстердама, по которым легко было измерить ширину каналов.
На шлюпке, вместе с Вильде, Петр отправился вымерять ширину василеостровских каналов. Они действительно оказались чрезвычайно узкими, так что каналы вместе с набережными едва соответствовали амстердамским каналам.
— Все испорчено, — гневно крикнул царь и уехал во дворец.
Впоследствии он не раз осматривал остров, печалуясь, что задуманная им планировка города погибла.
Однажды, как рассказывает Нартов[85], взяв с собою Леблона, он осматривал с ним остров, сверяясь с чертежами: ошибок было очень много.
— Что делать надлежит при таких упущениях? — спросил царь.
— Все срыть, сломать, построить вновь и прорыть каналы, — ответил Леблон.
Снова разгневался Петр и, возвратившись во дворец, послал за Меншиковым, которому было поручено наблюдение за стройкой и планировкой острова.
— Василия Корчмина батареи лучше распоряжены были на острову, — кричал Меншикову царь, хватая его за кафтан, — нежели под твоим смотрением нынешние строения здесь. От того был успех, а от этого убыток невозвратный… Ты безграмотный! Ни счета, ни меры не знаешь… Чорт тебя побери с островом, — и в гневе Петр вытолкнул Меншикова за дверь.
Но гнев царя скоро прошел, и он кротко говорил:
— Я виноват сам. Это не дело Меншикова: он не строитель, а разоритель городов…
Но Петр не скоро расстался все-таки с мыслью о Венеции или Амстердаме на Васильевском острове…
Посланник Мардефельд[86] в своих донесениях 1721 г. пишет еще о слухах, будто город будет перенесен на Васильевский остров, но слухи эти не оправдались. Васильевский остров долгое время оставался пустынным, а в материковых частях города дома вырастали один за другим.
ЛЕТНИЙ САД ПРИ ПЕТРЕ
В Петрово время Летний сад был одною из диковинок юного Петербурга. Иностранцы им восхищались, русские дивились «безмерно». И действительно, любимое детище Петра — Летний сад составил бы честь своему строителю и украсителю даже в наши дни.
Летний сад при Петре был гораздо больше нынешнего[87], он тянулся от Невы и до нынешней Инженерной улицы. От Невы и до той аллеи сада, от которой теперь начинаются статуи, сад был исключительно цветочный; от статуй и до Мойки был так называемый «второй сад», а от Мойки до Инженерной ул. — «третий», фруктовый. Разводил сад ганноверский садовник Фохт.
В «первом» саду, на берегу Невы, кроме существующего и поныне Летнего дворца, стояли три открытые галлерей, служившие буфетом в дни торжеств. В средней галлерее помещалась античная статуя Венеры (ныне Венера Таврическая Эрмитажа). Эта статуя не без хлопот досталась Петру: она была куплена по приказу царя Кологривовым в Риме, в 1718 г., но ее конфисковали для Ватикана, и лишь через год папа Климент IX, по настояниям кардиналов Оттобони и Либани, предложил ее Петру в «подарок». Петр настолько дорожил статуей, что при ней всегда находился часовой для охраны этого дивного паросского мрамора от суетных помыслов зрителей.
От средней галлереи по саду шла широкая аллея, на которой были расположены фонтаны. У первого фонтана на «Дамской» площадке[88] сидела обыкновенно царица с придворными дамами, а у второго — сам Петр.
Эти фонтаны не дешево стоили в свое время. Вода для них была проведена трубами из Лиговки к мазанковой водоподъемной башне, стоявшей на Фонтанке, где нынешний Пантелеймоновский мост; а оттуда расходилась по трубам к фонтанам и каскадам Летнего сада.
Направо от главной аллеи «первого» Летнего сада был устроен птичник и зверинец. Здание птичника в виде индийской пагоды[89], разукрашенное резными орнаментами, построил в 1718 г. «генерал-архитектор» Леблон. В птичнике была диковинная по тем временам клетка громадной величины со стоявшими в ней деревьями, по веткам которых порхали птицы. Орлы, черные аисты, редкие голуби и журавли привлекали в птичнике внимание любопытных. Но всего интереснее были, по описанию Берхгольца[90], очень большой еж, с белыми и черными иглами до 11 дюймов длиною (вероятно, дикообраз), синяя лисица и соболя.
Налево от главной аллеи был небольшой пруд с беседкой[91] посередине. Сюда на лодке привозил веселый царь своих гостей и там напаивал их венгерским. Лодка обыкновенно уезжала от беседки тотчас же, как высаживались гости, и спасаться от «Большого орла» можно было разве вплавь. Кругом пруда стояли маленькие домики — жилища ручных гусей и уток. Был здесь и маленький кораблик, на котором плавали царские карлики.
На берегу Фонтанки в 1718 г. был построен изящный, украшенный раковинами грот, в который была перенесена Венера и другие купленные Петром античные статуи. Близ грота были расставлены свинцовые фигуры, олицетворявшие эзоповы басни. Около каждой фигуры в рамке и на жести красовались текст басни и объяснение «аллегории». Эти фигуры и объяснения давали повод ко всевозможным шуткам и остротам. Кроме грота такие же фигуры были расставлены по всему саду с маленькими фонтанчиками. Всего их было более шестидесяти.
О происхождении этих фигур сохранился, между прочим, следующий анекдот. Петр Великий, осматривая с садовником — «бау-директором» работы, сказал ему:
— Я бы желал, чтобы посетители сада находили в нем и что-либо поучительное… Как бы нам это сделать?..
— Не знаю, как иначе, — отвечал «бау-директор», — разве изволите приказать книги положить на скамейках и прикрыть оные от дождей…
— Ты почти угадал, — с улыбкой подтвердил царь. — Только с книгами в публичном саду не очень ловко будет. Лучше эзоповы басни в лицах по саду расставить. Сообрази-ка, где их лучше расставить нам.
Во «втором» саду находился уцелевший и доныне пруд[92], обнесенный в то время изящною галлереей, в которой собирались по праздникам петербуржцы.
В «третьем» саду, разведенном уже в 1717–1719 гг., на месте Инженерного замка стоял деревянный Летний дворец, изукрашенный разноцветными вызолоченными орнаментами по рисункам Леблона. Этот дворец был довольно обширен и имел при себе церковь во имя св. Троицы, сооруженную Екатериной I. Когда в 1750 г. построенный Петром Троицкий собор на Петербургской стороне сгорел, на его место была перенесена церковь Летнего дворца с прибавкой к ней купола и колокольни. Эта церковь — единственный уцелевший остаток третьего Летнего дворца[93].
В Летнем саду, кроме сохранившегося и поныне царского домика и уничтоженного в середине минувшего столетия грота, была еще одна каменная постройка — дворец Екатерины I[94], стоявший в углу Невы и Лебяжьего канала, против дворца принца Ольденбургского[95].
В Летнем дворце до половины XVIII века сохранялось написанное на половинке дверей масляными красками изображение солдата с ружьем в руке, защищающего вход в царскую токарню. Картина эта была написана придворным живописцем, и вот по какому случаю.
Однажды Петр, засев за токарный станок, велел часовому никого не пускать к нему. Явился Меншиков, и когда часовой не хотел его пустить, вступил с ним в перебранку и, наконец, оттолкнул часового. Тогда верный страж приставил к груди «князя Ижорского» свой штык и закричал:
— Отойди, не то приколю на месте…
Петр, услыхав шум, отворил дверь, и Меншиков пожаловался ему на ретивого часового. Но когда тот рассказал, как было дело, царь пожаловал ему за верную службу червонец, а Меншикову сказал:
— Он, брат Данилыч, более знает свою должность, нежели ты.
Этот-то героизм часового, не побоявшегося приставить штык к груди ближайшего сотрудника Петра, и был увековечен на дверях токарной.
Поделиться книгой: