Серебряный век русской поэзии

Серебряный век русской поэзии

Предисловие и примечание Т. В. Надозирной

Русская литература конца ХІХ – начала ХХ века как «серебряный век»

В конце ХІХ века русская культура вступила в короткий, но очень насыщенный этап, который впоследствии стал именоваться «рубежом веков» или «серебряным веком». Принципиальные изменения художественно-эстетических ориентиров, которыми был ознаменован этот период, связаны с кардинальной перестройкой человеческого сознания. Дело в том, что на рубеже ХІХ – ХХ веков был сделан целый ряд открытий в области естественных наук. Теория относительности, теория магнетизма, квантов и другие масштабные открытия пошатнули многие, казавшиеся незыблемыми, каноны. Прежние представления о Вселенной, которая казалась невероятно сложной, но принципиально познаваемой, были разрушены. Разрушение привычной картины мира привело к возникновению кризиса материализма и позитивистского типа науки. Одновременно чрезвычайно актуальным стало представление о непознаваемости мира. В результате появилось ощущение неустойчивости, хрупкости традиционных ценностей, что привело людей к мысли о кризисности их эпохи и необходимости «переоценки ценностей». В этих условиях и возник новый тип культуры – модернизм.

Особенно ярко модернистский тип культуры проявил себя в литературе. Это выразилось в кардинальном обновлении литературных приемов. Наиболее ярко обновлялась русская поэзия, что было особенно заметно на фоне очень мощной, но преимущественно прозаической литературы второй половины ХІХ века. Позднее поэзия рубежа ХІХ и ХХ веков получила название «серебряного века». Этот термин возник по аналогии с понятием «золотой век», традиционно обозначающий «пушкинский период» русской литературы. Сначала понятие «серебряный век» использовалось для характеристики вершинных проявлений поэзии начала ХХ века – творчества Д. Мережковского, К. Бальмонта, А. Блока, А. Ахматовой, О. Мандельштама и других блестящих мастеров слова. Однако со временем его начали использовать, характеризуя модернистскую литературу вообще. На данный момент этот термин используют как синоним понятия «культура рубежа веков».

Единого мнения по поводу хронологических границ литературы рубежа веков на сегодняшний день нет. Еще в начале прошлого столетия выдающийся русский ученый С. А. Венгеров, составивший вместе с известнейшими учеными и писателями своего времени первый очерк трехтомной «Истории русской литературы ХХ века» (1914), начинал новый период с 90-х годов ХІХ века. Поскольку именно в это время существенно перестроилось человеческое сознание. Такая точка отсчета была принята и стала общим местом в литературоведении. Что касается вопроса о том, когда же закончился «серебряный век», то здесь мнения исследователей разделились. Можно выделить несколько наиболее распространенных точек зрения. Советское литературоведение вело отсчет с Октябрьской революции (1917 года). При этом творчество Л. Толстого, А. Чехова и других художников, творивших в первые десять-двадцать лет нового века, относили к ХІХ веку. Поэтому хронологические рамки литературы рубежа определялись следующим образом: 1890-е – 1917 год. Современные исследователи пришли к совершенно логичному выводу, что картина литературного процесса не могла измениться в одночасье. Октябрьская революция 1917 года, в результате которой произошел государственный переворот, не только не остановила развитие самых разнообразных литературных течений и направлений, но и, наоборот, стимулировала их дальнейшее развитие. В связи с этим некоторые современные ученые раздвигают хронологические рамки литературы рубежа веков до начала 1920-х годов. Однако есть и такие, кто полагает, что эпоха «серебряного века» оканчивается в 1925 году, поскольку именно тогда была принята резолюция «О политике партии в области художественной литературы», свидетельствующая о государственном контроле над литературой и знаменующая наступление нового периода.

Огромное влияние на литературный процесс в ХХ веке оказал модернизм, вобравший в себя множество нереалистических течений и направлений. Наиболее ярко себя проявили три из них – символизм, акмеизм и футуризм. Самым значительным явлением русского модернизма стал символизм (Д. Мережковский, З. Гиппиус, К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Блок и др.). Однако уже в 1910-е годы заговорили о его кризисе. Вскоре, в 1913 году, появилось новое направление – акмеизм (Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, С. Городецкий и др.). Приблизительно в это же время сформировался русский футуризм (И. Северянин, В. Хлебников, В. Маяковский и др.). Ярким событием русской литературной жизни стало появление так называемой «новокрестьянской поэзии» (С. А. Есенин, Н. А. Клюев, С. А. Клычков и др.). Кроме того, появился целый ряд поэтов «вне направлений», творчество которых не вписывалось в рамки конкретного литературного направления (М. Кузмин, М. Волошин, М. Цветаева и др.).

Символизм

Символизм – первое модернистское направление в европейской литературе. Он зародился во Франции в 1870-е годы. Первыми поэтами-символистами были П. Верлен, С. Малларме, А. Рембо. В России символизм стал самым значительным модернистским направ– лением.

В рамках русского символизма сформировалось несколько группировок. По времени формирования принято делить символистов на две группы: «старшие», которые заявили о себе в 1890-е годы (В. Брюсов, К. Бальмонт, Д. Мережковский, З. Гиппиус, Ф. Сологуб и др.), и «младшие», начавшие свою творческую деятельность несколько позже – в 1900-е (А. Блок, А. Белый, В. Иванов и др.).

Довольно часто русских символистов классифицируют по общности мировоззренческой позиции. На этом основании выделяют три группы: «декаденты», или петербургские символисты (Д. Мережковский, З. Гиппиус, Ф. Сологуб и др.), старшие символисты, или московские (В. Брюсов, К. Бальмонт и др.), младшие символисты (А. Блок, А. Белый).

Считается, что начало русскому символизму положила статья писателя и поэта Д. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», которая была написана в 1892 году. В ней автор заявил, что современная литература находится в кризисном состоянии, поскольку сосредоточена на временно́м, сиюминутном. Между тем, по мнению Мережковского, искусство должно прежде всего обращаться к вневременно́му, вечному. На это способно «новое искусство», в основе которого лежат три элемента: мистическое содержание, расширение художественной впечатлительности и образы-символы.

На мировосприятие символистов оказали влияние самые разнообразные философские системы – от античных до современных. Однако все эти учения объединяет представление о существовании так называемой «высшей реальности» (сверхреальности) и реальности, данной нам в ощущениях. Цель символистов – отразить истинную, высшую реальность, то есть увидеть в сиюминутном и проходящем – вневременное и вечное. По их представлениям, это можно сделать с помощью образа-символа, поскольку он обладает уникальной структурой, способной отразить всю сложность мирового универсума. Кроме того, символисты полагали, что постичь сверхреальность могут только избранные, наделенные особым даром прозревать истинную природу бытия.

Таким образом, символ – это центральная и главная категория символизма как художественно-эстетического направления. Очень важно понимать, чем образ-символ отличается от тропов. Под тропом подразумеваются слова и выражения, которые используются в переносном значении с целью усилить образность языка. В основе любого тропа лежит сопоставление предметов и явлений. При этом различается прямое значение и переносное значение тропа. Природа тропа такова, что прямое значение как бы разрушается, и мы воспринимаем его вторичные признаки, что дает определенное художественное «приращение» мысли, обогащая ее новым содержанием. Например, при использовании выражения «золотые руки» прямое значение («руки, сделанные из золота») разрушается, уступая место переносному смыслу – «человек, который умеет все хорошо делать». Более того, здесь прямое значение играет, по сути, подчиненную роль. Руки можно назвать, например, бриллиантовыми – от этого переносный смысл не изменится. Образ-символ, в отличие от тропа, лишен его главного качества – «переносности смысла». Для символа принципиально важным оказывается прямое значение. Это связано с представлениями символистов о том, что весь мир пронизывает система соответствий, а предназначение искусства как раз и состоит в том, чтобы с помощью сверхчувственной интуиции обнаружить связь между сверхреальным и реальным и отразить это с помощью символа.

Кроме того, троп предполагает более или менее однозначное прочтение, поскольку отвлеченную идею, чувство или нравственное представление в нем заменяет образ, «картинка». А образ-символ, напротив, принципиально многозначен и содержит в себе перспективу безграничного развертывания смыслов. Так, модернист Вяч. Иванов утверждал: «Символ только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем в своем значении». Так, змея символизирует не только мудрость, иначе это было бы простым иносказанием. В разных контекстах образ-символ змеи приобретает разное значение: мудрость, соблазн, смерть, познание и т. д.

Механизм бесконечного разворачивания смыслов отражен в стихотворении представительницы символизма З. Гиппиус «Швея» (1901):

Уж третий день ни с кем не говорю… А мысли – жадные и злые. Болит спина; куда ни посмотрю — Повсюду пятна голубые. Церковный колокол гудел; умолк; Я всё наедине с собою. Скрипит и гнется жарко-алый шелк Под неумелою иглою. На всех явлениях лежит печать. Одно с другим как будто слито. Приняв одно – стараюсь угадать За ним другое, – то, что скрыто. И этот шелк мне кажется – Огнем. И вот уж не огнем – а Кровью. А кровь – лишь знак того, что мы зовем На бедном языке – Любовью. Любовь – лишь звук… Но в этот поздний час Того, что дальше, – не открою. Нет, не огонь, не кровь… а лишь атлас Скрипит под робкою иглою.

Первые две строфы стихотворения изображают вполне бытовую ситуацию: уставшая швея шьет что-то из яркого шелка. В третьей строфе в художественной форме изложена теория соответствий, выработанная французским символизмом. Четвертая демонстрирует «разворачивание» образа-символа: сначала яркий шелк соотносится с огнем, потом с кровью и, наконец, с любовью. Многоточие в пятой строфе указывает на тот факт, что смыслы могли бы продолжать множиться. А в самом конце символ вновь «сворачивается» до кусочка шелка.

Можно выделить два основных типа символов. К первому типу относятся символы, имеющие опору в культурной традиции. Они понятны почти каждому и обнаруживают множество смыслов в зависимости от контекста, в котором употребляются (солнце, крест, небо, огонь, меч, метель, роза и т. д.). Символами могут служить чрезвычайно известные образы, герои, сюжеты. Например, библейские образы Адама и Евы, Каина, Христа, Иуды, средневековые образы-символы Прекрасной Дамы и ее рыцаря, образ Одиссея и т. д. Переосмысливая их, писатели создают новые вариации символических образов.

Ко второму типу относятся символы, создававшиеся без опоры на культурную традицию. Особенно часто индивидуальные символы создавались русскими писателями-символистами, считавшими их не просто одним из видов иносказательных образов, а важнейшей категорией художественного мировоззрения. Так, А. Блок активно использовал не только традиционные символы («роза», «крест», «щит», София, Царица, Прекрасная Дама и т. п.), но и индивидуальные символы. Например, в цикле «На поле Куликовом» знаменитое историческое событие ХІV века (Куликовская битва) соотносится с современными поэту революционными событиями.

Таким образом, представления о символе у русских писателей-символистов не совпадают с традиционными. Для них символ был не только художественным образом, способным выразить обобщенные представления о мире и человеке, но и важнейшим «инструментом» в их особом способе постижения реальности. С помощью символа они стремились отразить сверхреальность, познать непознаваемое и выразить невыразимое.

Символизм оказал огромное значение на развитие всей русской литературы ХХ века, однако уже к 1910 году обозначились явные симптомы кризиса этого направления и началась эпоха постсимволизма. В ее рамках возникло новое модернистское направление, генетически связанное с символизмом, – акмеизм.

Акмеизм

В 1912 году на заседании литературного объединения «Цех поэтов» было объявлено о создании нового литературного течения – акмеизма (от греческого «acme» – высшая степень чего-либо; расцвет; вершина; острие, жало). Представителями нового течения стала небольшая группа: Н. Гумилев, А. Ахматова, С. Городецкий, О. Мандельштам, М. Зенкевич и В. Нарбут.

Акмеизм – литературное течение в русской модернистской поэзии, характерные черты поэтики которого: простота и ясность поэтического языка, строгость поэтической композиции, стремление создавать точные, зримые образы. Отталкиваясь от туманности и зыбкости символистских образов, акмеисты провозглашали стремление к «прекрасной ясности» (термин М. А. Кузмина), воспевали «радостное любование бытием» (Н. С. Гумилев), призывали открыть заново красоту и ценность человеческого существования.

Значительное влияние на художественно-эстетические взгляды акмеистов оказала статья М. Кузмина «О прекрасной ясности», которая была напечатана в 1910 г. (сам Кузмин не входил ни в одну из многочисленных модернистских группировок). Ее автор призывает художников, независимо от их эстетических и мировоззренческих предпочтений, к логичности художественного замысла, стройности композиции и четкости организации всех элементов художественной формы: «Пусть ваша душа будет цельна или расколота, пусть миропостижение будет мистическим, реалистическим, скептическим или даже идеалистическим (если вы до того несчастны), пусть приемы творчества будут импрессионистическими, реалистическими, натуралистическими, содержание – лирическим или фабулистическим, пусть будет настроение, впечатление – что хотите, но, умоляю, будьте логичны, – да простится мне этот крик сердца! – логичны в замысле, в постройке произведения, в синтаксисе».

Акмеисты, в отличие, например, от футуристов, не отвергают достижения символизма. Так, Н. Гумилев в статье «Наследие акмеизма и символизм» назвал символизм «достойным отцом», подчеркивая при этом, что акмеизм выработал новый – «мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь». Согласно Гумилеву, акмеизм призван заново открыть ценность человеческой жизни, отказавшись от «нецеломудренного» стремления символистов познать непознаваемое. При этом акмеисты не отвергают символистскую концепцию двоемирия, а лишь смещают акценты, подчеркивая необходимость помнить не только о «мистической стихии», но и о «ценности мира». Акмеизм признает самоценность каждого явления. Если раньше «земное», обыденное было поэтической периферией, то теперь становится центром картины мира.

Меняется отношение к реальности. Если символизму свойственно восприятие реальности как искаженного подобия сверхреальности, то акмеисты полагают, что подобное мировосприятие ведет к утрате вкуса к подлинности. В статье «О природе слова» О. Мандельштам пишет в связи с этим: «Возьмем к примеру розу и солнце, голубку и девушку. Неужели ни один из этих образов сам по себе не интересен, а роза – подобие солнца, солнце – подобие розы и т. д.? Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием… Вечное подмигивание. Ни одного ясного слова, только намеки, недоговаривания. Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой».

Такая позиция обусловила стилевую новизну акмеистов. Ее характерные черты: стилистическое равновесие, живописная четкость образов, строгая композиция, отточенность деталей, любование «милыми мелочами» (дух мелочей), «одомашнивание» мира.

Однако акмеистическое внимание к предмету, к «простому, земному, здешнему» не означало отказа от духовных поисков.

Например, для лирики Осипа Мандельштама характерно соединение в художественном образе глобальных, мировых смыслов с конкретными, предметными, телесными. Это наглядно демонстрирует стихотворение «Золотистого меда струя из бутылки текла…» (1917):

Золотистого меда струя из бутылки текла Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: – Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, Мы совсем не скучаем, – и через плечо поглядела. Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторожа и собаки, – идешь, никого не заметишь. Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни. Далеко в шалаше голоса – не поймешь, не ответишь. После чаю мы вышли в огромный коричневый сад, Как ресницы, на окнах опущены темные шторы. Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград, Где воздушным стеклом обливаются сонные горы. Я сказал: виноград, как старинная битва, живет, Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке: В каменистой Тавриде наука Эллады – и вот Золотых десятин благородные, ржавые грядки. Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина. Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала, Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена,— Не Елена – другая – как долго она вышивала? Золотое руно, где же ты, золотое руно? Всю дорогу шумели морские тяжелые волны. И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный.

Лирический герой стихотворения изображен во вполне бытовой и привычной ситуации. Его окружают обычные предметы: мед, бутыль, бочки и т. д. Однако это те предметы, которыми люди пользуются на протяжении многих веков. Постепенно художественное время стихотворения из настоящего, бытового перетекает в вечное, а сквозь образы современных людей (хозяйка, рассказчик) начинают просвечивать вечные образы (Елена, Одиссей).

Акмеизм просуществовал недолго: уже к началу Первой мировой войны поэтическая школа распалась.

Футуризм

Футуризм – (от латинского futurum – будущее) – авангардистское течение в искусстве и литературе ХХ в., зародившееся в Италии в 1909 году и получившее широкое распространение во многих европейских странах, в первую очередь в России. Русский футуризм заявил о себе в 1910 году, когда Д. Бурлюк, В. Хлебников и В. Каменский издали первый футуристический сборник «Садок судей». На русский футуризм значительное влияние оказала теория и практика итальянского футуризма. При этом можно говорить о том, что в сфере радикального обновления формы и содержания русские футуристы пошли гораздо дальше своих итальянских коллег.

В русском футуризме традиционно выделяют четыре группы или течения:

1) кубофутуризм (В. Хлебников, В. Маяковский, А. Крученых и др.) – самое яркое явление русского футуризма;

2) эгофутуризм (И. Северянин, И. Игнатьев, К. Олимпов, В. Гнедов и др);

3) «Мезонин поэзии» (В. Шершеневич, Хрисанф, Р. Ивнев и др.);

4) «Центрифуга» (Б. Пастернак, Н. Асеев, С. Бобров, К. Большаков и др.).

С самого начала своего возникновения футуристы откровенно эпатировали публику, сделав это своей программной установкой. Об этом, в частности, свидетельствуют названия и содержание их программных сборников: манифест русских футуристов назывался «Пощечина общественному вкусу», сборники именовались не менее эпатажно – «Садок Судей», «Доители изнуренных жаб», «Дохлая луна», «Рыкающий Парнас» и т. п. Футуристы намеренно провоцировали очень острую реакцию не только на свои манифесты и художественные тексты, но и публичные выступления. Так, К. Малевич являлся с деревянной ложкой в петлице, В. Маяковский – в знаменитой желтой кофте, цвет которой считался тогда неприемлемым. А. Крученых носил на шнуре через шею диванную подушку и т. п.

Характерной чертой футуризма является демонстративный разрыв с традиционной культурой, о чем футуристы заявляют в манифесте «Пощечина общественному вкусу»: «Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности. Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней».

Футуристы отличились небывалыми экспериментами в области слова, расширив свой поэтический словаря за счет «словоновшества» и «словотворчества». Один из теоретиков кубофутуризма В. Хлебников считал одной из самых важных задач создание нового языка. Кроме активного использования диалектизмов, архаизмов, заимствований из других славянских языков поэт также создавал неологизмы из нестандартных, но допускаемых языком сочетаний корней, префиксов и суффиксов. При этом он помещал новые слова в такой контекст, что читатель вполне мог догадаться об их смысле. Ярким примером словотворчества Хлебникова является его стихотворение «Заклятие смехом», состоящее в основном из слов, произведенных от одного корня:

О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи! Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно, О, засмейтесь усмеяльно! О, рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей! О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей! Смейево, смейево, Усмей, осмей, смешики, смешики, Смеюнчики, смеюнчики. О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!

В начале 1914 года футуристы предпринимают попытки к объединению разрозненных литературных группировок (сборники «Молоко кобылиц» и «Рыкающий Парнас»). Однако наступление войны сильно затрудняет их деятельность. Русский футуризм существовал недолго, по сути, всего десятилетие, но выработанные им идеи до сих пор оказывают влияние на литературу.

Новокрестьянская поэзия

Новокрестьянская поэзия – творчество группы русских поэтов первой трети XX века, которые обновляли русскую поэзию, используя, модернистскую поэтику, с одной стороны, и народное творчество – с другой. Новокрестьянских поэтов объединяет отчетливая ориентация на следование народно-поэтической традиции и изображение крестьянского мира как целостного и гармоничного. Ядро новокрестьянского течения составили Н. А. Клюев, С. А. Есенин, С. А. Клычков, П. В. Орешин, А. В. Ширяевец, П. А. Радимов, А. А. Ганин и др. В отличие от символистов, акмеистов и футуристов, новокрестьянские поэты не образовывали литературного объединения или направления с единой теоретической платформой. Термин «новокрестьянские поэты» появился в работе критика В. Льва-Рогачевского («Поэзия новой России: Поэты полей и городских окраин», опубликованной в 1919 году). Несколько позже, уже в 1920-е годы, этот термин стал общеупотребительным.

Не следует воспринимать новокрестьянскую поэзию начала XX века как развитие традиций крестьянских поэтов второй половины XIX века, известных как «поэты из народа» и «поэты-самоучки». Поскольку для поэтов XIX века главной была социальная тема, а в центре их внимания оказалась горькая бедняцкая доля, смысловые акценты новокрестьянской поэзии были иными. Их обусловили революционные события начала века, показавшие, что привычный крестьянский уклад жизни вскоре будет нарушен. Поэты-новокрестьяне полагали, что именно крестьянских быт и психология являются созидающим и стабилизирующим началом, что привело к их поэтизации.

При том, что новокрестьянские поэты не позиционировали себя как единое течение, определенное чувство общности у них все-таки было. Так, в 1917 году Есенин в письме Ширяеву писал о «крестьянской купнице». Несмотря на ярко выраженную индивидуальность стилей поэтов данного направления, можно выделить ряд общих черт, характеризующих их творчество. Прежде всего это обращения к теме деревенской России, противопоставленной «железной», городской России, тесная связь с миром природы и устного творчества. Поэты-новокрестьяне активно развивали традиции крестьянской поэзии, поэтизируя не только природу, но и деревенский быт и труд. Их стихи также отличает следование вековым народным обычаям и нравственным традициям; использование религиозной символики, христианских мотивов, языческих верований.

Поскольку революция 1917 года связала будущее страны с пролетариатом и индустриализацией, началось разрушение основ крестьянской жизни: продразверстка, политика раскулачивания, коллективизация разрушили многовековой уклад русской деревни. Эти трагические события отразились в творчестве поэтов-новокрестьян. Такая тенденция в корне не устраивала новую советскую власть. В результате представители новокрестьянской поэзии были объявлены «певцами кулацкой деревни» и «кулацкими поэтами», а их стихи перестали печататься. Кроме того, почти все они подверглись репрессиям и физическому уничтожению: в 1925 был расстрелян А. Ганин, в 1937-м – Н. Клюев, С. Клычков, П. В. Орешин. Их творчество стало известно широкому кругу читателей в конце 1980-х годов. Исключение составила лирика Есенина, которая начала издаваться несколько раньше.

Т. В. Надозирная

Константин Бальмонт

(1867–1942)

Из сборника «Горящие здания»

Кинжальные слова

Я устал от нежных снов, От восторгов этих цельных Гармонических пиров И напевов колыбельных. Я хочу порвать лазурь Успокоенных мечтаний. Я хочу горящих зданий, Я хочу кричащих бурь! Упоение покоя — Усыпление ума. Пусть же вспыхнет море зноя, Пусть же в сердце дрогнет тьма. Я хочу иных бряцаний Для моих иных пиров. Я хочу кинжальных слов И предсмертных восклицаний!

Как Испанец

Как испанец, ослепленный верой в Бога и любовью И своею опьяненный и чужою красной кровью, Я хочу быть первым в мире, на земле и на воде, Я хочу цветов багряных, мною созданных везде. Я, родившийся в ущелье, под Сиэррою-Невадой, Где лишь коршуны кричали за утесистой громадой, Я хочу, чтоб мне открылись первобытные леса, Чтобы заревом над Перу засветились небеса. Меди, золота, бальзама, бриллиантов, и рубинов, Крови, брызнувшей из груди побежденных властелинов, Ярких зарослей коралла, протянувшихся к лучу, Мной отысканных пределов жарким сердцем я хочу. И, стремясь от счастья к счастью, я пройду по океанам, И в пустынях раскаленных я исчезну за туманом, Чтобы с жадной быстротою аравийского коня Всюду мчаться за врагами под багряной вспышкой дня. И, быть может, через годы, сосчитав свои владенья, Я их сам же разбросаю, разгоню, как привиденья, Но и в час переддремотный, между скал родимых вновь, Я увижу Солнце, Солнце, Солнце красное, как кровь.

Я сбросил ее

Я сбросил ее с высоты, И чувствовал тяжесть паденья. Колдунья прекрасная! Ты Придешь, но придешь – как виденье! Ты мучить не будешь меня, А радовать страшной мечтою, Создание тьмы и огня, С проклятой твоей красотою! Я буду лобзать в забытье, В безумстве кошмарного пира, Румяные губы твои, Кровавые губы вампира! И если я прежде был твой, Теперь ты мое привиденье, Тебя я страшнее – живой, О, тень моего наслажденья! Лежи искаженным комком, Обломок погибшего зданья. Ты больше не будешь врагом… Так помни, мой друг: до свиданья!

«Я люблю далекий след – от весла…»

Я люблю далекий след – от весла, Мне отрадно подойти – вплоть до зла, И его не совершив – посмотреть, Как костер, вдали, за мной – будет тлеть. Если я в мечте поджег – города, Пламя зарева со мной – навсегда. О, мой брат! Поэт и царь – сжегший Рим! Мы сжигаем, как и ты – и горим!

Ангелы опальные

Кажусь святым, роль дьявола играя.

Ричард Третий Ангелы опальные Ангелы опальные, Светлые, печальные, Блески погребальные Тающих свечей, — Грустные, безбольные, Звоны колокольные, Отзвуки невольные, Отсветы лучей, — Взоры полусонные, Нежные, влюбленные, Дымкой окаймленные, Тонкие черты, — То мои несмелые, То воздушно-белые, Сладко онемелые, Легкие цветы. Чувственно-неясные, Девственно-прекрасные, В страстности бесстрастные, Тайны и слова, — Шорох приближения, Радость отражения, Нежный грех внушения, Дышащий едва, — Зыбкие и странные, Вкрадчиво-туманные, В смелости нежданные, Проблески огня, — То мечты, что встретятся С теми, кем отметятся, И опять засветятся Эхом для меня!

Я буду ждать

Я буду ждать тебя мучительно, Я буду ждать тебя года, Ты манишь сладко-исключительно, Ты обещаешь навсегда. Ты вся – безмолвие несчастия, Случайный свет во мгле земной, Неизъясненность сладострастия, Еще не познанного мной. Своей усмешкой вечно-кроткою, Лицом, всегда склоненным ниц, Своей неровною походкою Крылатых, но не ходких птиц, Ты будишь чувства тайно-спящие, — И знаю, не затмит слеза Твои куда-то прочь глядящие, Твои неверные глаза. Не знаю, хочешь ли ты радости, Уста к устам, прильнуть ко мне, Но я не знаю высшей сладости, Как быть с тобой наедине. Не знаю, смерть ли ты нежданная Иль нерожденная звезда, Но буду ждать тебя, желанная, Я буду ждать тебя всегда.

Аромат Солнца

Запах Солнца? Что за вздор! Нет, не вздор. В Солнце звуки и мечты, Ароматы и цветы Все слились в согласный хор, Все сплелись в один узор. Солнце пахнет травами, Свежими купавами, Пробужденною весной И смолистою сосной. Нежно-светлоткаными, Ландышами пьяными, Что победно расцвели В остром запахе земли. Солнце светит звонами, Листьями зелеными, Дышит вешним пеньем птиц, Дышит смехом юных лиц. Так и молви всем слепцам: Будет вам! Не узреть вам райских врат. Есть у Солнца аромат, Сладко внятный только нам, Зримый птицам и цветам!

Закатные цветы

О, краски закатные! О, лучи невозвратные! Повисли гирляндами облака просветленные. Равнины туманятся, и леса необъятные, Как будто не жившие, навсегда утомленные. И розы небесные, облака бестелесные, На долы печальные, на селения бедные, Глядеть с состраданием, на безвестных – безвестные, Поникшие, скорбные, безответные, бледные!

Равнина

Необозримая равнина, Неумолимая земля, Леса, холмы, болота, тина, Тоскливо-скудные поля. Полгода – холод беспощадный, Полгода – дождь и душный зной, Расцвет природы безотрадной С ее убогою весной. Полупогаснувшие взоры Навек поблекшего лица, Неизреченные укоры, Порабощенность без конца. Невоплощенные зачатья, — О, трижды скорбная страна, Твое название – проклятье, Ты навсегда осуждена.

Воспоминание о вечере в Амстердаме

О, тихий Амстердам, С певучим перезвоном Старинных колоколен! Зачем я здесь, – не там, Зачем уйти не волен, О, тихий Амстердам, К твоим церковным звонам, К твоим, как бы усталым, К твоим, как бы затонам, Загрезившим каналам, С безжизненным их лоном, С закатом запоздалым, И ласковым, и алым, Горящим здесь и там, По этим сонным водам, По сумрачным мостам, По окнам и по сводам Домов и колоколен, Где, преданный мечтам, Какой-то призрак болен, Упрек сдержать не волен, Тоскует с долгим стоном, И вечным перезвоном Поет и здесь и там… О, тихий Амстердам! О, тихий Амстердам!

И да, и нет

1 И да, и нет – здесь все мое, Приемлю боль – как благостыню, Благославляю бытие, И если создал я пустыню, Ее величие – мое! 2 Весенний шум, весенний гул природы В моей душе звучит не как призыв. Среди живых – лишь люди не уроды, Лишь человек хоть частию красив. Он может мне сказать живое слово, Он полон бездн мучительных, как я. И только в нем ежеминутно ново Видение земного бытия. Какое счастье думать, что сознаньем, Над смутой гор, морей, лесов, и рек, Над мчащимся в безбрежность мирозданьем, Царит непобедимый человек. О, верю! Мы повсюду бросим сети, Средь мировых неистощимых вод. Пред будущим теперь мы только дети. Он – наш, он – наш, лазурный небосвод! 3 Страшны мне звери, и черви, и птицы, Душу томит мне животный их сон. Нет, я люблю только беглость зарницы, Ветер и моря глухой перезвон. Нет, я люблю только мертвые горы, Листья и вечно немые цветы, И человеческой мысли узоры, И человека родные черты. 4 Лишь демоны, да гении, да люди, Со временем заполнят все миры И выразят в неизреченном чуде Весь блеск еще не снившейся игры, — Когда, уразумев себя впервые, С душой соприкоснутся навсегда Четыре полновластные стихии: Земля, Огонь, и Воздух, и Вода. 5 От бледного листка испуганной осины До сказочных планет, где день длинней, чем век, Все – тонкие штрихи законченной картины, Все – тайные пути неуловимых рек. Все помыслы ума – широкие дороги, Все вспышки страстные – подъемные мосты, И как бы ни были мы бедны и убоги, Мы все-таки дойдем до нужной высоты. То будет лучший миг безбрежных откровений, Когда, как лунный диск, прорвавшись сквозь туман, На нас из хаоса бесчисленных явлений Вдруг глянет снившийся, но скрытый Океан. И цель пути поняв, счастливые навеки, Мы все благословим раздавшуюся тьму, И, словно радостно-расширенные реки, Своими устьями, любя, прильнем к Нему. 6 То будет таинственный миг примирения, Все в мире воспримет восторг красоты, И будет для взора не три измерения, А столько же, сколько есть снов у мечты. То будет мистический праздник слияния, Все краски, все формы изменятся вдруг, Все в мире воспримет восторг обаяния, И воздух, и солнце, и звезды, и звук. И демоны, встретясь с забытыми братьями, С которыми жили когда-то всегда, Восторженно встретят друг друга объятьями, — И день не умрет никогда, никогда! 7 Будут игры беспредельные, В упоительности цельные, Будут песни колыбельные, Будем в шутку мы грустить, Чтобы с новым упоением, За обманчивым мгновением, Снова ткать с протяжным пением Переливчатую нить. Нить мечтанья бесконечного, Беспечального, беспечного, И мгновенного и вечного, Будет вся в живых огнях, И, как призраки влюбленные, Как-то сладко утомленные, Мы увидим – измененные — Наши лица – в наших снах. 8 Идеи, образы, изображенья, тени, Вы, вниз ведущие, но пышные ступени, — Как змей, сквозь вас виясь, я вас люблю равно, Чтоб видеть высоту, я падаю на дно. Я вижу облики в сосуде драгоценном, Вдыхаю в нем вино, с его восторгом пленным, Ту влагу выпью я, и по златым краям Дам биться отблескам и ликам и теням. Вино горит сильней – незримое для глаза, И осушенная – богаче, ярче ваза. Я сладко опьянен, и, как лукавый змей, Покинув глубь, всхожу… Еще! Вот так! Скорей! 9 Я – просветленный, я кажусь собой, Но я не то, – я остров голубой: Вблизи зеленый, полный мглы и бури, Он издали являет цвет лазури. Я – вольный сон, я всюду и нигде: — Вода блестит, но разве луч в воде? Нет, здесь светя, я где-то там блистаю, И там не жду, блесну – и пропадаю. Я вижу все, везде встает мой лик, Со всеми я сливаюсь каждый миг. Но ветер как замкнуть в пределах зданья? Я дух, я мать, я страж миросозданья. 10 Звуки и отзвуки, чувства и призраки их, Таинство творчества, только что созданный стих. Только что срезанный свежий и влажный цветок, Радость рождения – этого пения строк. Воды мятежились, буря гремела, – но вот В водной зеркальности дышит опять небосвод. Травы обрызганы с неба упавшим дождем. Будем же мучиться, в боли мы тайну найдем. Слава создавшему песню из слез роковых, Нам передавшему звонкий и радостный стих!

из сборника «Под северным небом»

Смерть

Не верь тому, кто говорит тебе, Что смерть есть смерть: она – начало жизни, Того существованья неземного, Перед которым наша жизнь темна, Как миг тоски – пред радостью беспечной, Как черный грех – пред детской чистотой. Нам не дано понять всю прелесть смерти, Мы можем лишь предчувствовать ее, — Чтоб не было для наших душ соблазна До времени покинуть мир земной И, не пройдя обычных испытаний, Уйти с своими слабыми очами Туда, где ослепил нас высший свет. Пока ты человек, будь человеком И на земле земное совершай, Но сохрани в душе огонь нетленный Божественной мистической тоски, Желанье быть не тем, чем быть ты можешь. Бестрепетно иди все выше – выше, По лучезарным чистым ступеням, Пока перед тобой не развернется Воздушная прямая бесконечность, Где время прекращает свой полет. Тогда познаешь ты, что есть свобода В разумной подчиненности Творцу, В смиренном почитании Природы, — Что как по непочатому пути Всегда вперед стремится наше Солнце, Ведя с собой и Землю и Луну К прекрасному созвездью Геркулеса, Так, вечного исполнено стремленья, С собой нас увлекает Божество К неведомой, но благодатной цели. Живи, молись – делами и словами, И смерть встречай как лучшей жизни весть.

Фантазия

Как живые изваянья, в искрах лунного сиянья, Чуть трепещут очертанья сосен, елей и берез; Вещий лес спокойно дремлет, яркий блеск Луны приемлет И роптанью ветра внемлет, весь исполнен тайных грез. Слыша тихий стон метели, шепчут сосны, шепчут ели, В мягкой бархатной постели им отрадно почивать, Ни о чем не вспоминая, ничего не проклиная, Ветви стройные склоняя, звукам полночи внимать. Чьи-то вздохи, чье-то пенье, чье-то скорбное моленье, И тоска, и упоенье, – точно искрится звезда, Точно светлый дождь струится, – и деревьям что-то мнится, То, что людям не приснится, никому и никогда. Это мчатся духи ночи, это искрятся их очи, В час глубокой полуночи мчатся духи через лес. Что их мучит, что тревожит? Что, как червь, их тайно гложет? Отчего их рой не может петь отрадный гимн Небес? Все сильней звучит их пенье, все слышнее в нем томленье, Неустанного стремленья неизменная печаль, — Точно их томит тревога, жажда веры, жажда Бога, Точно мук у них так много, точно им чего-то жаль. А Луна все льет сиянье, и без муки, без страданья, Чуть трепещут очертанья вещих сказочных стволов; Все они так сладко дремлют, безучастно стонам внемлют, И с спокойствием приемлют чары ясных светлых снов.

Колыбельная песня

Липы душистой цветы распускаются…   Спи, моя радость, усни! Ночь нас окутает ласковым сумраком, В небе далеком зажгутся огни, Ветер о чем-то зашепчет таинственно, И позабудем мы прошлые дни, И позабудем мы муку грядущую…   Спи, моя радость, усни! Бедный ребенок, больной и застенчивый, Мало на горькую долю твою Выпало радости, много страдания. Как наклоняется нежно к ручью Ива плакучая, ива печальная, Так заглянула ты в душу мою, Ищешь ответа в ней… Спи! Колыбельную   Я тебе песню спою! О, моя ласточка, о, моя деточка, В мире холодном с тобой мы одни, Радость и горе разделим мы поровну, Крепче к надежному сердцу прильни, Мы не изменимся, мы не расстанемся, Будем мы вместе и ночи и дни. Вместе с тобою навек успокоимся…   Спи, моя радость, усни!

Челн томленья

Князю А. И. Урусову

Вечер. Взморье. Вздохи ветра. Величавый возглас волн. Близко буря. В берег бьется Чуждый чарам черный челн. Чуждый чистым чарам счастья, Челн томленья, челн тревог, Бросил берег, бьется с бурей, Ищет светлых снов чертог. Мчится взморьем, мчится морем, Отдаваясь воле волн. Месяц матовый взирает, Месяц горькой грусти полн. Умер вечер. Ночь чернеет. Ропщет море. Мрак растет. Челн томленья тьмой охвачен. Буря воет в бездне вод.

«Дышали твои ароматные плечи…»

Дышали твои ароматные плечи, Упругие груди неровно вздымались, Твои сладострастные тихие речи Мне чем-то далеким и смутным казались. Над нами повиснули складки алькова, За окнами полночь шептала невнятно, И было мне это так чуждо, так ново, И так несказанно, и так непонятно. И грезилось мне, что, прильнув к изголовью, Как в сказке, лежу я под райскою сенью, И призрачной был я исполнен любовью, И ты мне казалась воздушною тенью. Забыв о борьбе, о тоске, о проклятьях, Как нектар, тревогу я пил неземную, — Как будто лежал я не в грешных объятьях, Как будто лелеял я душу родную.

Песня без слов

Ландыши, лютики. Ласки любовные. Ласточки лепет. Лобзанье лучей. Лес зеленеющий. Луг расцветающий. Светлый свободный журчащий ручей. День догорает. Закат загорается. Шепотом, ропотом рощи полны. Новый восторг воскресает для жителей Сказочной светлой свободной страны. Ветра вечернего вздох замирающий. Полной Луны переменчивый лик. Радость безумная. Грусть непонятная. Миг неизбежного. Счастия миг.

Смерть, убаюкай меня

Жизнь утомила меня. Смерть, наклонись надо мной! В небе – предчувствие дня, Сумрак бледнеет ночной… Смерть, убаюкай меня Ранней душистой весной, В утренней девственной мгле, Дуб залепечет с сосной. Грустно поникнет к земле Ласковый ландыш лесной. Вестник бессмертного дня, Где-то зашепчет родник, Где-то проснется, звеня… В этот таинственный миг, Смерть, убаюкай меня!

безбрежности

Я мечтою ловил уходящие тени, Уходящие тени погасавшего дня, Я на башню всходил, и дрожали ступени, И дрожали ступени под ногой у меня. И чем выше я шел, тем ясней рисовались, Тем ясней рисовались очертанья вдали, И какие-то звуки вдали раздавались, Вкруг меня раздавались от Небес и Земли. Чем я выше всходил, тем светлее сверкали, Тем светлее сверкали выси дремлющих гор, И сияньем прощальным как будто ласкали, Словно нежно ласкали отуманенный взор. И внизу подо мною уже ночь наступила, Уже ночь наступила для уснувшей земли, Для меня же блистало дневное светило, Огневое светило догорало вдали. Я узнал, как ловить уходящие тени, Уходящие тени потускневшего дня, И все выше я шел, и дрожали ступени, И дрожали ступени под ногой у меня.

Болотные лилии

Побледневшие, нежно-стыдливые, Распустились в болотной глуши Белых лилий цветы молчаливые, И вкруг них шелестят камыши. Белых лилий цветы серебристые Вырастают с глубокого дна, Где не светят лучи золотистые, Где вода холодна и темна. И не манят их страсти преступные, Их волненья к себе не зовут; Для нескромных очей недоступные, Для себя они только живут. Проникаясь решимостью твердою Жить мечтой и достичь высоты, Распускаются с пышностью гордою Белых лилий немые цветы. Расцветут, и поблекнут бесстрастные, Далеко от владений людских, И распустятся снова, прекрасные, — И никто не узнает о них.

«Нет, не могу я заснуть, и не ждать, и смириться…»

Нет, не могу я заснуть, и не ждать, и смириться,   В сердце волненье растет и растет! Может ли ветер свободный кому покориться?   Может ли звезд не блистать хоровод? Нет, мне не нужно покоя, не нужно забвенья,   Если же счастья нам не дано, — В море отчаянья, в темную бездну мученья     Брошусь на самое дно!

В час рассвета