Помоги проекту - поделись книгой:
Бакалавру вспомнилось, как еще в Московском университете professores – все больше немцы в коричневых сюртуках, головы как из слоновой кости выточены, нерусскими, твердыми голосами, точно обтесанными топором, – читали о римском гражданстве и афинейских вольностях, о Лейбницах и Декартиях, и как в масонской ложе, зачастую, когда гасили свечи, братья каменщики вполголоса беседовали за трапезой о низости подьячих, о неправде в судах и о позорище торга людьми.
– Не проявись лет десять назад тот мерзкой казак Пугачев, глупый изверг, государыня всенародно бы объявила равенство и вольность гражданству, а нынче не жди…
И тут артиллерийский офицер, вышедший из биллиардной, прервал мысли Кривцова.
– Андрюшка! Откуда тебя черт принес? – весело крикнул офицер и зашагал к бакалавру, задевая ботфортой дубовые табуреты.
– Шершнев! – поднялся тот. – Вот отменная встреча, друг ты мой, сразу признал: словечка, не чертыхнувшись, не скажешь.
Они звучно расцеловались. Шершнев приходится молочным братом бакалавру. Сын мелкопоместного дворянина, однокашник по Москве, философский кандидат, забубённая голова, первый бабник из всех московских студиозов, Шершнев был когда-то вместе с Кривцовым вскормлен одной мамушкой Агапигией, вместе запускал бумажного змея, гонял кубаря в Саратовских деревнях. Студиозус Шершнев по резолюции Magni professors[1] был уволен от университета за леность и непосещение классов так же, как в свое время был уволен оттуда Григорий Потемкин, нынче первый вельможа в Империи, светлейший князь и генерал-аншеф.
– Так-то, Андрей, – весело болтал Шершнев, сидя верхом на стуле. – Тебя Миневра призвала, а меня Марс. Батюшка из студиозов меня в мушкатерские полки сержантом определил, а оттуда я, вишь, в гвардию залетел, к ее Величеству в пушкари.
И хлопнул друга по плечу.
– Да не бей ты, – поморщился Кривцов. – Плечо не казенное.
– Я и не чаял тебя в столице сыскать… Поди все нещадно скрипицы терзаешь, да книжную пыль нюхаешь? Не надоело?.. Тебя, брат, женить пора.
– Жениться поспею. А касательно Фортуны и мне жаловаться не след: я у самого гофмейстера всея Империи, господина Елагина, в секретарях состою.
– Ах, – откинулся на спинку стула Шершнев. – Постой, не тот ли Елагин, про которого сказывают, будто он с чертями компанию водит, в чернокнижие погружен и тайные братства заводит, имя же им – розенкрейцеры?
– Тот.
– Поди и ты чертовщиной заражен? К Богу с заднего крыльца забегаешь?
Кривцов потупился, переморгнул ресницами.
Потом окинул воспаленными от бессонниц глазами дымное, протабаченное зало, где маячили красные и синие пятна мундиров, оправил рыжеватые букли.
– Одному, друг Шершнев, утеха Венеры и Марса, другому же искус Минервы. Вот и я в искусе сем пребываю, стучу в дверь таинств натуры.
Шершнев недоверчиво оглядел помятый кафтан друга, его пальцы, обожженные чем-то, бланжевые чулки, сморщенные на икрах, и неряшливо пристегнутую медную пряжку. Подумал: «Ай, заврался мой Андрей», и сказал с насмешкой:
– Ты, значит, выходит вроде мага того, который нынче прибыл в столицу: графом Фениксом прозывается, а всем ведомо, что он Калиостр.
– Калиостр? – бледнея привстал бакалавр. – Врешь?
– Надо мне врать. Только и разговору с утра: Калиостр в столице. На Гороховой улице стоит. А с ним, сказывают, такая красавица…
– На Гороховой?
Кривцов не дослушал, схватил со стола треуголку и бросился из трактирного зала.
– Андрей, куда?
Грохнула дубовая дверь, задребезжали оловянные блюда на полке, покачалась клетка с говорящей пеструшкой – сорокой, трактирной забавой. Кривцов сбежал по каменным ступенькам к набережной.
В зеленой мураве, на пологом берегу Невы, проступают желтые лысины глины. У портомоен качается адмиралтейский пакебот. Матросские женки звонко хлопают вальками. Перед белой дорической колоннадой Адмиралтейства пасутся гуси, белеясь на зеленом лугу, как платки.
Трепещет флажок на высокой мачте за Невою над серой Петропавловской крепостью. И ясно видно, как по куртине шагает крошечный зеленый солдат у крошечной пушки.
Сонно выплыла из Лебяжьей канавки придворная гондола. На поднятых веслах солнечный блеск. За Исаакиевским мостом солнце четко чертит веревочные лестницы на мачтах купеческого корабля. Подвернуты белые паруса. Там снуют иностранные люди в красных колпаках, босые икры, как из бронзы: скатывают на берег бочки.
Кривцов потянул за углы шляпу: невский ветер бодро затрепал рыжую косицу.
Взбивая копытами комья земли, проскакал на тяжелом коне солдат в зеленом мундире с красной грудью – Преображенских батальонов вестовой. Тоже придерживает треуголку от ветра. У возов с соленой рыбой полудничают мужики: посыпав краюху государевой солью, крестятся на солнце.
– Чрезвычайное известие: надобно гофмейстера из дворца вызвать. – Кривцов рассеянно оглядывал полдневную набережную.
За Невой светлыми призраками высятся колоннады Академии наук, красные коллегии, деревянные переходы и лесенки вокруг возводимой Академии художеств…
Бакалавр проворно шагал к деревянной резиденции ее Величества, что за Летним садом. Над подстриженными липами полоскался навстречу оранжевый штандарт с двуглавым черным орлом.
Миновав мраморных Нептунов и Цирцей, дурные статуи времен петровских, Кривцов вбежал на крутой мост перед дворцом и тут приметил трехстекольную елагинскую карету вполуцуг, на огромных желтых колесах.
– Сударь, сударь, постойте, – пустился за каретой бакалавр.
Елагин в придворной шляпе с пышным плюмажем строго посмотрел сквозь каретное стекло и дернул шелковый шнур к вознице. Кони с белыми метинами во лбах осели на желтое дышло.
– Где изволил, ветреник, пропадать? – отпер Елагин тяжелую дверцу. – Влезай-ка.
Кривцов прыгнул на высокую подножку, забрался в карету. Он запыхался от бега.
– Ах, сударь, Калиостр в столице.
– Вот удивил. Я, батюшка, о том давно ведаю. Затем и тебя ищу, чтобы ты письмо кавалеру Калиостру отнес.
– Письмо? – передохнул Кривцов.
Желтые колеса гулко загремели по мостовой. Бревна деревянных настилов подымались кое-где, как серые пальцы.
На Невской прошпективе тесно пошли за каретными стеклами низкие дома – белые, желтые, розовые. Меж ними выбегали зеленые лужайки, тянулись заборы.
Блеснул круглый циферблат над магазином часовщика, посмотрел в карету турка в шальварах и с чубуком, намалеванный на вывеске табачника, мелькнула зеленая вывеска французского кондитера, черная ботфорта сапожника, золоченый крендель над булочной.
Под молодыми липками, стриженными в зеленые шапки, по деревянным мосткам, обливаясь то светом, то тенью, снуют пешеходы. Рослый гусар в доломане песочного цвета, опираясь на кривую саблю, смотрит на эстампы в аглицком магазине. Две дворянки в летних фишбейнах проплыли, как розоватое облако. Соломенные шляпки подобны корзинкам с цветами.
– Слушай, мой друг… – Елагин поскреб ногтями подбородок. Его старческое, тонкое лицо было сегодня усталым. Глаза печально и горячо замерцали под седыми бровями:
– Только и разговору во Дворце, что Калиостр… Обманщик-де, плут.
Кривцов повозился на сиденье, взглянул на строгий профиль старика, на седую буклю, которая развилась у впалой щеки.
– Помолчи, – сказал канцлер, хотя Кривцов молчал и так. – Сама Augustissima[2] говорит мне севодни: «Ваши масоны, мой добрый Елагин, имеют особливый аппетит к мистическим бредням, как бы сей знаменитый обманщик Калиостр не стал водить вас за нос…» Тако рассуждая, все за обман почесть можно. А между тем, неопровержимо отнюдь, что Калиостр, знаменитый филозофус и доктор, в столицах Европы многих смертельно болящих исцелял, многим судьбы предсказывал, являл видения мертвых. И повсюду разливал золото, подобно воде, хотя и оставался сам бедным.
– Бедным? – Кривцов кашлянул. – А у Николая Фламеля прямо сказано: имеющий камень философский да останется бедняком, источая золото.
– Знаю сие. – Елагин потер лоб сухощавой горстью. – И не токмо сии признаки означены. Получено мною достоверное известие, что граф Феникс…
Канцлер наклонился к секретарю. Глаза у обоих блеснули. Старик прошептал:
– Что сам граф Феникс – великий Кофта египетских масонских лож, розенкрейцер, высоко посвященный… Уразумел?
– Да.
– Слушай же: вскоре будет собрание нашей ложи. Граф Феникс должен показать там несумненные знаки тайной магии. И тогда, быть может, тута, в северной Варварии, свершится то, о чем мечтал ты, мой бедный студиозус, бьющий реторты и обжигающий пальцы. О чем, впрочем, мечтаю и я.
– Великий мастер, вы говорите о философском камне? – спросил Кривцов, обнажая голову.
– О нем, мой друг. Для сего Калиостр и прибыл в столицу. Аминь.
Гофмейстер и секретарь умолкли.
Карета обогнала роту гренадер в зеленых мундирах и белых гамашах. Солнце плещется на медных орлах гренадерок.
– А ежели отыщем мы камень мудрости и соделаем чудесное золото, тогда что? – прошептал Кривцов, любопытствуя.
– Тогда будем искать квадратуру круга, сиречь perpetuum mobile, – покойно ответил канцлер.
– А после того?
– А после, победив первого врага человечества – нищету, будем побеждать и последнего – смерть. Тогда будем искать путь к гомункулусу.
– Все искать, искать, – вздохнул Кривцов.
– Да, все искать, понеже рыцари Креста и Розы, суть искатели истины, исследователи принципов божественного строения… Боже, Великий Архитектор, Ты, раздающий чашу радости всей вселенной, помоги нам, кавалерам Твоим, в державу Екатерины Второй учредить в Империи вечное пребывание Розы и Креста.
Старый гофмейстер перекрестился. Редкие слезы стекли в уголки запалых губ, загорелись солнечными огоньками в кружевах на груди. Кривцов взволнованно потеребил треуголку. Он смотрел вдаль. Синие глаза бакалавра полны были слез.
А Елагин уже улыбался. Букли распушились в белый дым. Почему-то на взъерошенной брови дрожит огонек слезы. Глаза блистают весело, ласково:
– А ежели наша затейка окажется забавой обманщика, – ну что ж, пусть посмеются счастливые потомки над мечтательным стариком и над молодым студиозусом с закруженной головой… Стой, кажись, и Гороховая… Тут тебе выходить… Сие письмо передай графу Фениксу в собственные руки.
Кавалер кошачья голова
Первую песенку, зардевшись, спеть.
У Дворянской гостиницы, каменного двухэтажного дома, стоит дормез, красные колеса облеплены глиной. У дормеза толпятся зеваки.
Переходя немощеную улицу, Кривцов потянул из грудного кармана камзола таинственное письмо. Серый конверт с сургучовой – гербом – печатью надписан неведомыми значками, по-гречески и по-еврейски, – точно куриные лапки исходили его вкривь и вкось.
На дворе, у железных крылец, тоже толпятся зеваки.
– А может, про него газетиры все врут, – хмуро говорил тощий рябой человек в коричневом кафтане и обтертой треуголке на самой макушке, по виду сенатский канцелярист. – Дурак он, чтобы червонцы раскидывать. Полагаю, фальшивую монету делает. Много нынче мошенников развелось. Будь я губернатором, я фигуру такую и вовсе б в столицу не допустил… Больных исцеляет, золото раздает… Враки-с.
– Враки – не враки, а растворяй ворота, граф испанский, – посунулся из толпы старичок в поштопанном кафтане, морщинистая мордочка точно изжевана.
У крылец теснились столичные канцеляристы, купеческие писцы, нищие с гноящимися глазами, провинциальный дворянин в старомодных брызжах веером на обе стороны груди, армейский офицер на костылях. «Какова же слава у Калиостра, – подумал Кривцов. – Кого только нет. Ровно у архиерея на пасхальном приеме». И тотчас представил себе Калиостро высоким старцем в светлых одеждах, струящихся с плеч, – во образе пророка библейского, подобного тому, какого видел на гравюрном листе Рембрандия – славного мастера…
А дверь внезапно распахнулась вовнутрь, бакалавр потерял от толчка равновесие и, устремясь головою вперед, влетел в прихожую графа.
На двор выглянул носатый слуга в чудной ливрее: пелерина зеленая, полы желтые, как у канатного плясуна. Повел на толпу длинным носом, и почудилось всем, что самый кончик его шевельнулся.
– Прочь, графа нет, прочь, – гортанно крикнул слуга. Звучно защелкнулся ключ.
Бакалавр упал так сильно в угол прихожей, что набил шишку на лбу, а бланжевые чулки полопались на коленках. Он встал, одернул кафтан, огляделся: деревянная лесенка ведет из прихожей на антресоли.
Опираясь на перила, стоит там коренастый человек без парика, в нечистой голландской рубахе, засученной до локтей. На его полосатом камзоле, измятом по брюху в мягкие складки, мигают пуговки из стекляруса.
У коренастого человека – широкий нос, кошачьи раздутые ноздри, двойной подбородок, и торчат черным вихрем волосы вокруг лысины, похожей на тонзурку патера, выбритую на самой макушке.
«Точь-в-точь плешивая кошка», – подумал Кривцов.
Кавалер с кошачьей головой визгливо ругался по-итальянски. Бакалавр заметил теперь, что носатый слуга в желто-зеленой ливрее и другой слуга, неуклюжий горбун в сером фраке с заношенной грудью, волокут по ступенькам на антресоли кожаный тяжелый сундук, обитый обручами.
Кавалер Кошка вдруг выкатил рачьи глаза на Кривцова – блеснули черные огни, кавалер визгнул.
– Вот он!
Тяжелый чемодан загрохотал вниз. Внутри зазвенели пружины, откинулась крышка…
И увидел Кривцов, что в сундуке, сложив руки крестом, лежит бледная прекрасная госпожа в белых одеждах.
Бакалавр, ужасаясь, попятился.
У покойницы дрогнули вдруг ресницы, разомкнулись алые губы, совершеннее которых не видал Кривцов даже у Мадонн италийских, и мертвая госпожа стала медленно подыматься из своего гроба, подобно новой Афродите, рождаемой не из пены морской, а из дорожного сундука.
– О, mіо carissimo[3], – сказала она чисто и звучно, протягивая бакалавру руки.
Но тут кто-то сбил Кривцова с ног. Не красавица, а обезьянья морда горбатого слуги склонилась над ним, слуга в птичьей ливрее вцепился Кривцову в затылок.
Бакалавр отбивался ногами, как молодой конь. Он колотил слуг по головам, – пудра разлеталась белой пылью. Он вскочил на ноги, он крикнул голосом, не менее трагическим, чем голоса вестников во французских трагедиях, и потряс над головой помятым конвертом, сыплющим искрошенный сургуч:
– От Великого Розенкрейцера Верховного Мастера Лож Российских – Великому Кофте Египетских Лож Графу Фениксу.
И тогда в белом тумане пудры послышался женский голос мягкий, грудной:
– Джузуппе, Боже мой, тут драка.
Бакалавру показалось, что говорит госпожа из дорожного сундука, но теперь голос ее был теплее и не такой звучный.
Белый дым пудры рассеялся. Кривцов, застыдясь, оправил изорванное жабо. Слуга в сером фраке дышал по-собачьи, а носатый слуга ливреей смахивал пот.
Дорожный сундук стоит у лестницы. Крышка закрыта, а госпожа из сундука поднялась на антресоли, она смотрит из-за спины кавалера Кошачья голова.
Она кутается в беличью шубку, крытую голубым гарнитуром. Госпоже холодно. Глаза мерцают, как влажные звезды.
Поделиться книгой: