Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Повести - Михаил Ильич Жигжитов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Повести

МОЯ МАЛЮТКА-МАРИКАН

ГЛАВА 1

Наконец Хабель добрался до Орлиного гнезда. Отдышавшись, сердито оглянулся назад. Темными косматыми копнами неслись с Байкала тучи и липли к гольцам. Сквозь просветы, далеко-далеко внизу чернел кедровник, в котором петляли по его чумнице[1] стражники.

На суровом лице появилась злорадная улыбка: «Хотели Хабеля взять!..» Таежник, освободив от юкс[2] онемевшие ноги, уселся на лыжи.

Только здесь, на огромной высоте, находясь вне опасности, Хабель почувствовал страшную усталость. Такую усталость, когда человеку бывает трудно пошевелить даже, пальцем. В ушах шумит, сами собой закрываются веки. Хочется лечь на лыжи и заснуть.

Двое суток без сна, почти без пищи, он уходил от настырных стражников.

Вторая трубка крепкого самосада лишь на короткий миг взбодрила его. После этого наступила непреодолимая слабость, и Хабель, не в силах больше сопротивляться, свалился на бок.

Сон пришел сразу же, словно окутав таежника темным медвежьим пухом.

А в это время со стороны Баргузинской долины медленно поднимался человек. За спиной у него тяжелая поняга[3]. Он часто останавливается и поправляет широкие, из сыромятной кожи лямки.

Голец, покрытый многометровой толщей снега, похож на огромное яйцо диковинной гигантской птицы.

Преодолев последний взлобок, человек в нерешительности попятился назад. На темно-бронзовом обмороженном лице выразился испуг. Руки судорожно сжали винтовку. Оглянувшись вокруг, он согнулся и поспешно скатился назад. Остановившись, прислушался. Безмолвие. От напряжения звенит в ушах. «Кто там лежит?.. Почему без огня?.. Добрый?.. Худой?.. Жив ли он?.. — пронеслись тревожные мысли. — А вдруг это стражник прикинулся больным?! Что же делать?.. А?.. Убежать без оглядки… Нет, худо будет… Горный хозяин рассердится… Закон тайги не велит бросать попавшего в беду человека»…

Осторожно подойдя к лежащему, взглянул в лицо. Из груди вырвался вздох облегчения: «Петрован Хабель!.. С ума спятил… вздумал спать на таком морозе без огня…»

— О-бой, Хабель!.. Хабель!.. Пожальста, кончай спать! Уй!.. — таежник в отчаянии затряс товарища. Наконец ему удалось кое-как разбудить спящего. Хабель бессмысленно замычал, стараясь выдавить какое-то слово. Красные воспаленные глаза словно ослепли и, ничего не выражая, тупо блуждали по лицу эвенка.

После долгой тряски Хабель немного согрелся, и к нему вернулся дар речи, ожили острые, живые глаза.

— Ха… паря… Остяк… Здорово, друг… — вырвались с хрипом слова.

— Здоров, здоров, Хабель! Однако, болела шибко?..

— Нет… спать захотел… устал… Помоги подняться. — Хабель с помощью Остяка встал на ноги и тут же со стоном опустился на лыжи.

— О-бой! Однако, тебе шибко худо есть!.. Сиди на лыжах, я тебя тащить будем…

С трудом добравшись с тяжелою ношей до соскового бора, Остяк быстро срубил сухое смолистое дерево и разжег жаркий костер. Через четверть часа Хабель, обжигаясь, жадно глотал горячий чай. Отогревшись, глухим простуженным голосом рассказал, с каким трудом ему удалось уйти от стражников. «Одни-то стражники в первый же день махнули бы рукой… А то с ними сам Сватош ходит… Ох и настырный же проклятый чех… даже ночь его не держит…» — закончил Хабель свое печальное повествование.

— Шибко будет гонять — стрелять нада… — с твердой решимостью заявил Остяк.

— Где бы подобрать скалу повыше да спихнуть его, чтоб косточку ворон не нашел… — Петрован хотел еще что-то сказать, но, навалившись на колоду, заснул.

Всю ночь сидит у огня угрюмый эвенк. Свою теплую козью безрукавку отдал Хабелю, а поэтому самому приходится часто-часто греть то спину, то грудь, двигаться беспрестанно. Бросая на товарища озабоченный взгляд, бормочет на родном языке: «Пусть отсыпается друг, а я как-нибудь прокоротаю ночь… Дело привычно…» Много трубок крепчайшего самосада искурил он, много дум передумал. Откуда-то из глубины души приходят беспокойные мысли. «Подлеморье-то наша земля… тунгусская… Великого Самагирского рода… Мои-то предки жили и промышляли по подлеморским рекам. Там и сейчас могилы ихние, в темных кедровниках прячутся от любопытных глаз русских людей… А почему Остяку нельзя промышлять зверя тут, рядом, у могил его предков?.. Видал, заповедник какой-то придумали. Черного соболя бить запрещают».

А Петрован стонет во сне, скрежещет зубами, выкрикивает несвязные слова брани. Он и во сне убегает от стражников.

Мало кто помнил, что фамилия этого охотника — Молчанов. Все его звали по прозвищу «Хабель». (От искаженного кобе́ль).

Остяк, взглянув на товарища, тяжело вздыхает, заботливо поправляет на нем козлинку. По таежной привычке опять начинает разговаривать вслух сам с собой: «О-бой, Хабельку загоняли, как добрые собаки сохатого… Чуть не пропал мужик… А такого лыжника ни у эвенков, ни у бурят, ни у русских больше не найдешь… Недаром его зовут «крылатым лыжником»… Крылатый и есть… С таких крутиков прыгает, что другого и за тысячи соболей не заставишь. Ослепнуть мне, если вру…» Эвенкийские слова, забавно переплетаясь с русскими, разлетаются во все стороны и тут же тонут в кустах, в колючей хвое ельника и сосняка. А когда Хабель, застонав, начал во сне звать Остяка на помощь, на грубом лице эвенка выразилась боль сострадания, и в темных глазах засверкали сердитые огоньки; он вскочил на ноги и, схватив таган, изо всей силы ударил по полусгнившей колоде. Пустая колода гулко ухнула. Уж насколько крепко спал Петрован и то вскочил на ноги.

— А!.. Эй-эй!.. Оська!.. В кого стрелял?!

— Колода стрелял, — усмехнулся эвенк, — я думал, Хабель бояться нету.

— Аха, боюсь!.. Это я-то?.. С одного места семь медведей убил… в Малых Черемшанах… было дело… А в человека стрелять — грязное дело… не буду и тебе не велю.

— О-бой, Хабель, худой дерево рубить можно. Закон тайги так велит.

— Но ведь Сватош-то не худой человек… Люди его хвалят.

— Он худо сделал мне… много худо… Малютку-Марикан забрала себе… Мою Малютку-Марикан… Остяк хочет промышлять…

— Тетку Марью любить! — смеясь, перебил эвенка Хабель. — Соболя ей дарить!.. Она-то тебя хошь целует аль нет? А то нынче болтали люди — подарки-то Машка берет, а ухажера пинкарем потчует! Ха-ха-ха!

— Тьфу, черна Хабель! Болтать-болтать, дурной язык, как худой баба! — отплевывается Остяк.

— Не сердись, Оська, смехом все баю… Надо же хоть малость какую сердцу растаять… А то на душе холодина стоит… Э-ах, друг, темным-темна наша тропинка… На каждом шагу смерть облизывается… Вечор, если бы не ты, дык весной харч медведю был бы… Поминай тогдысь Петруху Хабеля… А про Малютку-Марикан и не бай много.

— Сватош шибко худо делал. Сватош-то смотрель-смотрель Подлеморье. Видит: шибко богата есть… смотрель мою Малютку-Марикан… Жадный глаз все видел — богата, красива, соболь черный! Вот забрала себе все, а тут бедный тунгус долой гоняли… Стрелять буду!.. Убить буду!..

— Будя, Оська. Эвон светать начинает, надо чай пить да убираться восвояси.

Далеко-далеко на востоке, за благодатной долиной Баргузина, где небо подперли своими исполинскими плечами Иккат и его братья, кто-то завесил часть неба розовым шелком. От этого макушки могучих деревьев и белозубый голец Орлиное гнездо окрасились бледно-розовым светом, а предрассветная серая муть, словно растворяясь в молоке, поспешно исчезла.

Позавтракав, приятели молча закурили. Над их головами закурчавился жиденький дымок. Тишину нарушало лишь ленивое потрескивание умирающего костра.

— Петрован, долго ходить в Баргузин будешь?

— Скоро вернусь, Ося, чо там делать-то… А где, паря, тебя искать буду?

— Малютка-Марикан ходи.

— Ладно… У нее можно поживиться кое-чем… Верно, стражники у Марикан нас и караулят… Знают, черти, где Оськина любовь таится… Знают, что и меня ты туды же тянешь за собой… Э-э, чо там думать! Тонуть, дак в Байкале, падать, дак с гольца!.. Прийду, братуха, жди со спиртом… Я ж ведь с промыслом… до-ообренького добыл!

В узких черных глазах засверкали искорки. Эвенк чмокнул и облизнулся.

— Таскай-таскай спирт! Хозяина тайги угощать нада… Малютку-Марикан поить будем… Она любить будет… Соболь давать будет. Чо-о-орна соболь… саму головку… Тунгус все знает…

— Малютке-Марикан только капельку нальешь — остально сам сожрешь, — усмехнулся Хабель.

Остяк поднялся первым. Встав на лыжи, ловкими привычными движениями вдел ноги в юксы, взвалил понягу и, кивком головы попрощавшись с Хабелем, исчез за заснеженными деревьями.

Когда затих шорох широких охотничьих лыж, Петрован вынул из грязного продымленного куля черную тряпочку и трясущимися руками начал осторожно развертывать ее. При виде темного клубочка меха зрачки серых глаз лихорадочно заметались. Покрытое рыжеватой щетиной лицо расплылось в улыбке. Он дунул на ворс. Ворсинки заметались, заискрились солнечной радугой. Расправив шкурку, охотник тряхнул ею, и чудесный мех весь загорелся мельчайшими огоньками, чернотой соперничая с крылом вещего ворона. «Ух ты! Душа-голубка, красота-то, красота!..» — зашептали обветренные губы. Таежник осторожно провел мехом по грязной обмороженной щеке. Прикосновение нежного шелковистого меха заставило его зажмуриться. Как в чудесной сказке, перед Хабелем всплыли безмятежные дни молодости, и словно наяву почувствовал он ласковое прикосновение девичьей щеки.

— Головной-то соболь, кажись, еще не вывелся, — вслух проронил охотник и перекрестился, — слава богу, спасибо Миколе-чудотворцу, благодетелю и заступнику нашему.

Глубоко, где-то в лохмотьях грязной запазухи, спрятал он драгоценную шкурку, надел лыжи и скатился на крохотную полянку. Огляделся. Тихо-тихо кругом. Морозно. А долина Баргузина окуталась тонкой кисеей.

— Внизу кыча[4] идет… там теплее, — сказал Хабель малюсенькой елинке[5], — катись со мной, дуреха, чем тута мерзнуть на ветру.

Оглядываться назад ему не хотелось. А тем более думать о последних днях страшной погони, когда стражники, подменяя один другого, гнались и гнались за ним. Его спасла виртуозная техника ходьбы на охотничьих лыжах. Несколько раз он приводил своих преследователей к головокружительным кручам и, помахав им, бросался вниз. Пока они обходили этот опасный спуск, Хабель успевал напиться чаю и отдохнуть. Но все равно он еле-еле сумел избежать ареста.

Охотник облегченно вздохнул: «Еще раз удрал от Зенона Сватоша… Черт бы его побрал!» Уже потеплевшими глазами взглянул на долину, где стесненный крутыми скалистыми горами и гранитными порогами беснуется голубой Баргузин. Здесь стоит извечный гомон — спор реки с Шаман-горой. А чуть повыше, на высоком сухом берегу, приютилось старинное село, которое местные старожилы именуют городом. Там, у Банной речки, охотника ожидает старенькая, с низким потолком изба, о которой ходит дурная слава, и называют ее «Бабьи слезы». В этом «заведении» даже стены пропитались спиртом и изо всех углов тянет горьким водочным перегаром.

А выйдя из тайги с добычей, Хабелю, да и всем его дружкам просто грех обойти этот дом. Лишь перешагни грязный порог — неделя пролетит в нем, как одна кошмарная ночь. От соболька и хвостика не останется.

— Ничё, пропьем, а по миру не пойдем!.. Собольков Зенон расплодил… — кому-то вслух сказал Хабель в подтверждение своих мыслей. Проверив юксы, подтянул кушак, туже нахлобучил свою обгоревшую, оборванную шапчонку. Набрав полную грудь воздуха, бросился вниз по крутому склону.

ГЛАВА 2

Из мрачного ущелья диким галопом вылетает шумливая речка. Очумев от буйного бега, она сначала ничего не может понять, но потом, чуть приостыв при виде Байкала, тихо журча, бросается в объятия моря.

Речку эту зовут Кудалды, от слова «худалдан», что означает «торговля». С незапамятных времен по устьям подлеморских рек жили эвенки Самагирского рода. А в устье Кудалды находилась резиденция вождя самагиров. В определенное время в свое родовое управление съезжались все члены рода. Везли черных соболей для оплаты ясака — подати. Везли и другие дары богатой природы. Сюда же съезжались и соседи: буряты, русские. На празднике открывался торг. Вот и прозвали шумливую речку торговой.

У самого берега на крепких опорах возвышается маяк. Немного подальше — дом маячника. А еще выше — добротное здание с большими светлыми окнами. Видать, дом рубили отличные мастера. И для долговечности покрыли железной крышей.

До тысяча девятьсот шестнадцатого года в этом доме находилась канцелярия родового управления.

А в тысяча девятьсот шестнадцатом, в самый разгар первой мировой войны, по решению царского сената эвенков переселили в устье реки Томпа, а здесь был организован соболиный заповедник.

В январе 1926 года декретом СНК РСФСР был учрежден Государственный Баргузинский заповедник, основной задачей которого являлось сохранение и увеличение запасов ценного баргузинского соболя.

Охрана заповедника имела целый штат лесников, которые еще долго именовались по старинке стражниками.

В доме бывшего родового управления теперь находились канцелярия заповедника и квартира директора.

В крайнюю избенку вошел высокий молодой стражник. Голубые глаза его встретились с лучистым детским взглядом.

— Ну как, «от хвостика грудинка», давно проснулся? — спросил он своего сына, сидящего на лавке.

— Я уж чай пил… с сахаром.

— Вот и молодец; а почему без штанов-то?

— Завтра мама их стирала.

— Вот тебе на: «завтра». Говори: «вчера». А мать-то где?

В сенцах послышались чьи то шаги. Отец с сыном оглянулись. В распахнувшейся двери показалась высокая стройная женщина. Мороз разрумянил белое лицо. Темно-синие глаза искрились счастьем.

— Куда, Витя, ходил?

— К Зенону Францевичу.

— Снова в обход идете?

— В этот раз далеко пойдем… В верховьях Лунной речки появились хищники. Надо их поймать…

— Тятя, они страшные?.. Рога есть?..

— Аха, сынок, бодаются, как дедушкин бык, смотри не бегай к морю. Раз-два, и посадят тебя на рога, а потом уволокут к себе в море. Вот…

У ребенка расширились глаза. От страха и удивления раскрылся ротик.

Отец рассмеялся и, схватив сына, прижал к широкой груди.

Валентина, поставив подойник с молоком на стол, подошла к мужу и погладила широкое плечо, тихо, почти шепотом сказала:

— Какой ты ласковый, милый Витя!.. Ты… ты уж, Витенька, стерегись… ладно?.. Добра-то от них не жди… Начнут огрызаться… а стрельнуть-та им, каторжным, ничего не стоит…

— А ишо чо будешь баить?

— Каждый раз сердце ноет… пойми…

— Эх, Валюша, ты снова за старую песню. Лучше собери-ка харчишки, а я схожу к Бимбе.

В синем небе висит зимнее солнце. Пусть оно не греет, но зато по-забайкальски щедро освещает ледяное поле Байкала.

Две человеческие фигурки скоро уже поравняются с Громотухой. Валентина до боли в глазах всматривается в сверкающую даль, где едва заметными точечками то исчезнут за торосом, то снова появятся Бимба с Виктором.

И вот путники, еще раз показавшись на гребне громадного тороса, нырнули вниз и совсем исчезли из виду. Валентина долго еще всматривалась вдаль в надежде увидеть их, но, так и не дождавшись, тяжело вздохнула и медленно пошла домой.

У малюсенькой хатенки она увидела подметающую снежную порошу пожилую рослую бурятку, которая украдкой нет-нет да взглядывала вслед ушедшим стражникам и бормотала какую-то молитву, в которой часто-часто упоминались лама[6] и бурхан.

— Тетка Цицик, пойдем ко мне чай пить.

— Пасиба, Валя, чичас пила.

— Ну хошь так посиди со мной.

— Ладна, пойдем, девка, курить буду, а ты чай пей… Печаль делать худо, бурхан не любит, талан[7] не дает… шибка худа, о-ёй-ёй…

Виктор и Бимба по-охотничьи споро шагали вперед. Несмотря на молодость, Виктор считался опытным стражником. Зенон Францевич ценил его за исполнительность, смелость и находчивость, товарищи уважали за веселый, незлобивый характер.

А Бимба еще совсем зеленый стражник. Он слабо ходил на лыжах, и головокружительные спуски с гольцов и крутых гор давались ему мучительно трудно. «Вверх-то идти на лыжах могу до самого небожителя Будды, а вниз боюсь, — башка может долой отлететь…» — жаловался он товарищам.

Во время каждого обхода заповедника он падал столько раз, что не сосчитать. И как подтверждение тому домой в Кудалды заявлялся с шишками на бритой голове, синяками и расцарапанным лицом. Тетка Цицик, критически окинув сердитым взглядом, качала головой и ворчала:

— Баран тебе пасти в Барагхане, а не по поднебесным святым горам ходить… Сколько отговаривала тебя, непутевого. Одно затолмил: «Дал слово Зенону, пойду работать у него…» Эх, Бимба, Бимба!

Однажды во время очередной поездки по торосистому мерю лошадь Сватоша провалилась в полынью. Он в отчаянии бегал вокруг полыньи с черной, зловещей, бездонной водой, не зная, как помочь бедному животному. По щекам текли непривычные слезы.

В это время откуда-то из-за торосов вынырнул человек в белом халате и с волосяными наколенниками[8], темные защитные окуляры, за которыми прятались глаза незнакомца, делали его злым, таинственным. «Нерповщик[9], — мелькнула мысль, — этот знает, что делать». Сватош всегда верил в силу и ловкость байкальского человека.



Поделиться книгой:

На главную
Назад