Небоглазка

Дэвид Алмонд

Небоглазка

Джиму и Катлин Алмонд

Часть первая

«Белые врата»

1

Меня зовут Эрин Ло. Моих друзей — Январь Карр и Мыш Галлейн. Рассказывать я вам буду о том, как однажды в пятницу мы сбежали из «Белых врат» по реке. Вам непременно скажут, что ничего этого не было. Мол, нам троим один и тот же сон приснился. А вот и нет, все это было. Мы правда повстречали Небоглазку на Черной Грязи. Мы правда откопали в иле святого. Мы правда узнали, где Дедуля прячет сокровища и секреты. Мы правда видели, как Дедуля ушел в реку. И мы правда привезли с собой Небоглазку. Она теперь живет тут с нами, и ей тут у нас очень нравится. Вам непременно скажут, что никакая это не Небоглазка, а просто ребенок с трудной судьбой — как и все мы. Но это Небоглазка. Ее легко узнать. Стоит посмотреть на ее ладони и ступни. Прислушаться к голосу, какой он нежный и странный. Небоглазка сквозь любую тьму прозревает радость. Это она. И все это было на самом деле. Мы с Мышем и Январем видели собственными глазами. Это правда. Так что слушайте.

Мы все — дети с трудной судьбой. Все остались без родителей. Поэтому мы живем в приюте, который называется «Белые врата». Это в Сент-Габриэле. Января, например, на следующий день после рождения оставили на ступеньках больницы. Стоял холодный месяц январь, вот его так и назвали. Больница называлась Карр-Хилл, поэтому его фамилия Карр. Января больше здесь нет, и в конце вы узнаете почему. Мыш — брошенный ребенок. Его мама умерла, как и моя, а отец смылся. Мыш любит заливать, что его отец в Африке, вот только и сам не до конца в это верит. Мышем его зовут потому, что он таскает в кармане мышку и говорит, что это его единственный друг. Мышку зовут Пискля, потому что она пищит.

«Белые врата» — трехэтажное здание: бывший сад залит бетоном, вокруг чугунная ограда. Директрису зовут Морин. Работа с такими, как мы, надорвала ей сердце еще до нашего побега. Она вечно твердит, что мы дети с трудной судьбой. Что у нас, мол, изначально меньше возможностей, чем у других. И нам придется сильно потрудиться, чтобы чего-то достичь в жизни. И тут как улыбнется да погладит по плечу. Говорит, что если мы будем ее слушаться, так, может, еще и вырастем приличными людьми. Порой по глазам видно, что она и сама вот-вот в это поверит. Заставляет себя поверить, изо всех сил. Наблюдает в окно, как мы перешептываемся в бетонном палисаднике. Или стоит у дверей игровой, лицо в ладонях, а в глазах тоска. Она живет здесь же, в квартире прямо под кабинетом. Оттуда часто слышны всхлипы. А то на нее вдруг нападет бессонница, и она, заплаканная, бродит среди ночи по коридорам. О ней чего только не болтают: что у нее никогда не было своих детей; нет, ребенок у нее был, чудесный малыш, но он умер в младенчестве у нее на руках; нет, детей было несколько, но их отобрал отец и увез куда-то навеки. Что было на самом деле, никому неведомо; мы сочиняли и рассказывали друг другу небылицы, чтобы объяснить странную смесь любви и горечи в глазах Морин. Часто ее глаза глядели холодно-холодно-холодно. Глаза вроде и хотели относиться к нам с любовью и доверием, но видели перед собой лишь детей с трудной судьбой, которую уже не поправишь.

Детей в приюте человек десять. Некоторых, как и Морин, гнетет печаль или раздирает злоба. Здесь есть разбитые сердца и мятежные души. Но вообще-то, мы друг друга любим, заботимся друг о друге. Это мы крепко усвоили: если держаться вместе, можно дать отпор психиатрам, психологам, соцработникам, воспитателям, игровым терапевтам, наркологам, врачам, чиновникам; можно дать отпор Морин и ее помощникам; можно справиться с ее вопросами, ее равнодушием и ее групповыми беседами. Можно отыскать уголок всеми нами утраченного рая.

Время от времени нас заставляли вернуться в этот рай. Просили представить, как все было до того, как мы попали в «Белые врата». Это называлось «групповая беседа». Рассаживаемся все в игровой. Морин рассказывает, что известно о каждом из нас: кто были наши родители и как так получилось, что мы больше не с ними. Понятное дело, о многих толком никто ничего и вовсе не знает. Она просит нас рассказать, кто что помнит. Ее помощники, Жирный Кев и Тощий Стью, расхаживают от стула к стулу и тянут из нас рассказы. Морин просит домысливать то, чего мы не помним или не знаем. Говорит: вам важно уметь рассказать свою биографию, даже если факты смешиваются в ней со смутными воспоминаниями и выдумками. У каждого из нас есть тетрадь под названием «История моей жизни» с фотографиями, рисунками, подлинными и выдуманными подробностями. Некоторые отлично играли в эту игру. Всякий раз изобретали новый вариант. От корки до корки исписывали тетрадь ненастоящими историями из ненастоящей жизни. Были и замкнутые дети, не желавшие играть, — их тетради были почти пустыми.

Про Января сразу стало ясно: этот играть не будет. Но однажды он рассказал историю о всеми брошенной женщине в зимней ночи. Очень молодой, очень красивой, дошедшей до крайности. В коробке от апельсинов она несла завернутого в одеяло младенца. Она любила свое дитя всем сердцем, но знала, что вырастить его не сможет. Под покровом темноты она прокралась к больнице. Дрожа от холода, горя и любви, дождалась самого глухого часа. И вот — последний рывок сквозь метель, она кладет ребенка на широкие ступени и снова скрывается в ночи.

— Как красиво, — сказала Морин.

Протянула руку, дотронулась до Январева лба.

— Может, так все и было, — добавила она шепотом.

Январь в упор посмотрел на нее. Глаза у него сверкали.

— Она меня любила! — заявил он. — Она оставила меня там, потому что любила. Просто она была совсем молодая, без денег, без ничего. Она знала, что не сможет меня вырастить.

— Да, — ответила Морин. — Может, так все и было.

Улыбнулась нам. В глазах — усталость, как будто все это она уже слышала много раз. Велела поблагодарить Января за откровенность. Потом спросила, может ли он вообразить своего отца. Январь — глаза в пол. Мотает головой:

— Нет.

— А тебе это было бы полезно, — говорит.

Посмотрела на нас, — мол, мы сейчас Январю поможем. А мы молчим.

— Нет, — говорит Январь. — Он не любил ее. И меня не любил. Вот и вся история.

Насупился. Морин ласково улыбнулась, кивнула.

— Она меня еще заберет, — шепнул Январь.

— Что ты говоришь, детка?

Он уперся в нее взглядом:

— Она вернется. И заберет меня.

Жирный Кев шумно вздохнул. Закатил глаза.

— Она вернется. Она меня любит, и я ей нужен. Она меня заберет.

Морин снова кивнула и улыбнулась. В ее глазах ясно читалось: ребенок с трудной судьбой. Безнадега.

Мыш Галлейн — добрый и застенчивый. Он не хочет никого огорчать и честно пытается участвовать в игре. Мать его умерла вскоре после его рождения. Несколько лет он прожил с отцом. Мыш нам показывал фотографию: мужчины в рабочих комбинезонах играют в футбол на берегу реки. Иногда тыкал пальцем в одного из игроков и говорил, что это его отец. В следующий раз показывал на другого. Лиц там было не разглядеть, слишком мелко, поэтому он не знал точно. По словам Мыша, отец его бросил, потому что не мог содержать.

— Он меня любил, — говорил Мыш. — Это точно.

И показывал голубые буквы повыше локтя. Это отец сделал ему перед уходом татуировку:

— Видели? Он хоть и бросил меня, но очень переживал!

Тут Мыш всегда ударялся в слезы.

Что до меня, я была от игры освобождена. Морин говорила: я упрямая и, если я буду продолжать в том же духе, сердце у меня закостенеет и исполнится злобы. Как-то раз, когда я отказалась делиться воспоминаниями, глаза ее потемнели, улыбка пропала, голос сорвался на визг. Она сказала, что если я не переменю своего поведения, то стану такой же, как моя мамаша.

— Ты ведь этого не хочешь, правда?

— А вот и хочу! — рявкнула я на нее. — Хочу! Хочу!

И давай орать, что она ничего не знает про мою маму, что мама была сильная и очень меня любила. Вскочила — и прочь из комнаты, прочь из интерната, прочь из Сент-Габриэля. Я слышала, как у ворот Морин выкрикивает мое имя, но не обернулась. Прибежала на берег, села там среди обломков прошлого и смотрю, как река катит свои воды к морю. Счастья — через край. Несмотря ни на что, счастья было через край. Да, я знаю, что такое боль и тьма. Мне случается так далеко забрести во мрак, что я пугалась: все, обратно не выберусь. Но всякий раз выбираюсь — и счастья опять через край. Мне не нужна воображаемая биография. Мне не нужны идиотские групповые беседы. Мне не нужна дурацкая «История моей жизни». У меня полная голова воспоминаний, всегда полная голова. Я вижу нас с мамой дома, в Сент-Габриэле. Кожей чувствую ее прикосновение. Чувствую ее дыхание на лице. Чую запах ее духов. Слышу, как она нашептывает мне на ухо. У меня есть картонная коробка с сокровищами, и я в любой момент могу достать оттуда свою мамочку.

2

Сбежать из «Белых врат» легко. Мы почти все уже пробовали. Нам все время твердят, что здесь не тюрьма, никто нас не держит. Рюкзак на спину — я, мол, на пикник или что-нибудь в этом роде — и спокойно уходишь. Как правило, нас хватает на несколько часов свободы, а потом голод или дождливая ночь пригоняют нас обратно. Некоторым случается продержаться целую неделю, пока их не привозит обратно полиция — оголодавших, с запавшими глазами и блаженной улыбкой на физиономии.

Я если бегала, то всегда с Январем Карром. И уже не один раз. Однажды мы провели ночь за рекой в Нортоне. Устроились на ночь в картонных коробках на задворках ресторана и поужинали холодной пиццей из мусорного мешка. Другой раз мы пошли прямо по берегу к далеким пустошам и спали на вереске под звездным небом. Видели падающие звезды и говорили о том, что у Вселенной нет ни конца ни края. Прикидывали, что ведь можем бродить так годы, два странника, свободных, как звери и птицы, держаться подальше от городов, пить из реки, питаться кроликами и ягодами.

И непонятно, кто нам помешает, шептали мы друг другу. Непонятно кто. Утром проснулись — лица нам лижет полицейская собака, а участковый стоит рядом, руки в боки, и качает головой.

— Пошли, — говорит. — Пошли, олухи мелкие.

Мы ударялись в бега разными способами, чаще всего просто пешком. Но бывало, что и автостопом. Или на автобусах и поездах. Или угоняешь машину и едешь, пока бензин не кончится. А тут Январю пришла совершенно новая идея. Никто еще не убегал из «Белых врат» на плоту. Такое мог выдумать только ненормальный Январь!

В одно прекрасное утро он постучался ко мне. Стоит скрючившись в дверях, ухмыляется.

— На плоту? — переспрашиваю.

— Ну да. Поплывем по течению, сделаем всему этому ручкой.

Я рассмеялась. Представляю: глубокая темная вода, быстрое течение, опасность…

— Обалдел, — говорю.

А он сам не свой от восторга.

— Да классная мысль! Я стащил на заброшенном складе пару дверей. Приколотил их к доскам. — Хихикнул. — И даже проолифил эту фигню!

— Обалдел, — повторяю. — Он пойдет ко дну. Мы утонем.

— Утонем! И где же твоя тяга к приключениям?

Я вздохнула. Так и чувствую: темная вода уносит меня в свои глубины.

— Ты только представь! — шепчет Январь. — Только ты да я, плот и река! Воля, Эрин! Свобода!

Я представила: лунный свет, берег, мерцающий огнями, вода течет сквозь пальцы.

— Здорово! — шепчу. — Здорово!

— Ага! — откликнулся он. — Ты только представь!

Тут Морин как заорет с нижнего этажа:

— Январь! Январь Карр! Надеюсь, ты там не у Эрин в комнате разговариваешь?

Он тихо распрямился:

— Ты да я, плывем к свободе! Ты только представь, Эрин!

Подмигнул мне и вышел на цыпочках.

После этого много недель, куда бы я ни шла, под ногами у меня струилась река, покачивался плот. В снах тоже. Я знала: если что, я с ним.

3

В ту пятницу у нас снова была групповая беседа. Морин надела зеленое шелковое платье и белые туфли, рукой щеку подперла и смотрит на нас этак ласково. Жирный Кев и Тощий Стью расхаживают за нашими спинами. Я как взгляд Яна поймаю, он ухмыляется.

Морин гнала обычную пургу: что у нас тут надежно и безопасно, что все мы любим друг друга и можем без опаски говорить о самом сокровенном — все останется между нами.

— Мы хотим, чтобы вы ничего не боялись, — говорит. — Мы хотим залечить ваши раны и избыть ваши тревоги.

Потом она занялась с нами визуализацией. Мы должны были представить, что находимся в теплом темном месте, плывем в теплой темной воде. Душа и тело в полном покое. Ни будущего, ни прошлого, ни тревог. А мне все воображалась ледяная вода с быстрым течением. Светит луна, плот крутится и качается. Свобода. Свобода. Я открыла глаза, улыбнулась Яну и поняла: он видит ту же реку и лунный свет. Тут Морин говорит: а теперь все вернулись обратно. И поехала про беды, про утраты, про несчастья. А я все смотрю на других. На Макси Росса — он жует пальцы и надеется на одно: что сегодня Морин начнет не с него. На Фингерс Уайет, на ее чудные зеленые глаза, на шрамы от ожога у нее на шее. На Уилсона Кэйрнса — он такой жирный, что ляжки свисают со стула; сидит неподвижно, уставившись в стену. Уилсон. Один из немногих, кто никогда не пытался сбежать. Такому жиртресту и ходить-то нелегко, не то что бегать. Он прибыл сюда с тощим чемоданчиком, мешком глины и инструментами для лепки. Рассказывали, что у родителей он чуть не погиб. Для него «Белые врата» стали надежным убежищем, где он мог мечтать, лепить и придумывать собственный волшебный мир. Морин давно оставила попытки разговорить его на групповых беседах. Он носил очки с толстыми стеклами, из-за которых глаза казались огромными. В разговоры, даже и с нами, вступал редко. Но молчал он не от застенчивости или страха. Укрывшись за толстыми очками, за слоем жира, Уилсон бродил по какой-то бескрайней стране, созданной его фантазией, а его пухлые пальцы творили чудеса. Если он открывал рот, то лишь для того, чтобы рассказать нам про свои удивительные приключения, помочь нам увидеть чудо. Смотрю на застенчивого Мыша и на Января — этот развалился на стуле, жует жвачку и громко вздыхает: как мне, мол, это все надоело. Гляжу на них на всех и думаю о том, как хорошо нам бывало вместе: как мы перешептывались по ночам у кого-нибудь в комнате, жуя ворованные сладости, куря ворованные сигареты и потягивая ворованный херес; как носились по заброшенным складам у реки; как сидели в сумерках в бетонном палисаднике, поверяя друг другу настоящие секреты, обсуждая настоящие мечты. До чего непохожи на себя мы делались, когда нас вот так собирали в кружок! Морин, ясное дело, ничего не знала о нас. Вообще ничего.

— Ты какой-то заполошный сегодня, Шон, — говорит.

Шон — настоящее имя Мыша. Он подскочил, как испуганная кошка. Покраснел, на глазах выступили слезы.

— Что тебя беспокоит? Не поделишься с нами?

— Н-ничего, — говорит. — В-все в порядке.

Она наклонилась вперед, улыбается:

— Шон. Мы знаем о твоих проблемах. Давай расскажи Морин и товарищам, в чем дело. Опять папа, да?

Бедняга Мыш. Наивный — аж жуть. Я сто раз ему говорила: Да наври ты ей, Мыш! Придумай что-нибудь. Что угодно. Любая лажа сойдет. Но он каждый раз попадался на удочку — и вот снова, дрожа и всхлипывая, показывает татуировку на предплечье, и Морин, воркуя, вытягивает из бедолаги его историю, а Жирный Кев стоит у него за спиной, почесывая толстый живот.

— Отвяжитесь от него, — говорю.

— Что, прости? — переспрашивает Морин.

— Она сказала: «Отвяжитесь от него». — Тощий Стью вырос у меня за спиной.

Морин кивнула и поцокала языком. Ей даже удалось растянуть губы в улыбке.

— Эрин, ты, похоже, сегодня в дурном настроении?

— Нет. Просто отвяжитесь — и всё.

Я поглядела в широкое окно. Солнце светит вовсю. Река поблескивает за кирпичными домиками и панельными многоэтажками. Под руками вдруг заскользили проолифленные доски плота. Я ощутила на языке кисловатый вкус речной воды. Морин пялится на меня — глаз не отводит:

— У тебя такой отсутствующий взгляд, Эрин! Расскажи нам, где ты.

— Нигде.

Цокает языком.

— Как обидно, что ты не хочешь мне помочь, Эрин!

— Правда?

— Мы стараемся для вашей же пользы!

Я пожала плечами. Холодный речной ветер доносил запах моря. Я закрыла глаза. Свобода. Свобода.

— Вы должны понимать, — донесся до меня голос Морин. — Такие дети, как вы…

— Что вы имеете в виду? — спросила я. — Что значит «такие дети, как вы»?

Я открыла глаза. Она смотрит на меня печальными глазами. Потом вздыхает:

— Ты все прекрасно понимаешь, Эрин. Дети, которым нелегко живется. Дети, лишенные того, что другие в их возрасте считают само собой разумеющимся. Дети, которым придется всю жизнь бороться за место под солнцем. Дети, которые, хотя сами они ни в чем не виноваты…

Она промокнула губы носовым платком и дальше — полушепотом:

— Мне неприятно об этом говорить, но к таким детям мир всегда особенно суров.

Я чувствовала, как качается плот у меня под ногами.