Помоги проекту - поделись книгой:
Мне хотелось послать ее к черту и сказать, что не хотела бы и не занималась, но я не осмелился. Я знал, что возмездие с ее стороны будет скорым и крайне неприятным.
— Попробуем так, — говорит она.
С тех пор я прошел всю область Азонея, и приближался к убежищам Смерти и Вечной Жажды, хотя и не осмеливался подойти к ним близко. Я видел демонов и видел людей, видел иные пространства, которые существуют на Земле только отчасти и которых вообще здесь нет. Я познавал прошлое и будущее. Я познавал силу своих видений, хотя и не могу сказать, что особенно в этом преуспел. И все время я позволял страху сжигать меня. Потому что если бы страх кончился, возможно, я обнаружил бы, что ничего от меня не осталось вообще.
Страх — это самая большая свобода, которая только дарована человеку, как учили меня. Пройдя сквозь страх, ты позволяешь ему уничтожить тебя и таким образом уничтожаешь его.
Я думал уже, что не боюсь ничего.
Но когда я увидел девочку с разными глазами, стоящую у собственного гроба, страх вернулся вновь, перевернув все, что от меня оставалось.
Даже в детстве я так не боялся темноты, как теперь, когда я сжал Лену в объятиях, я боялся, что она исчезнет. И Лена исчезла…
Лена вскрикнула — до того это было неожиданно. Его губы были сухими и горячими, и почти обожгли ее. Это было стеснение в груди — как будто она снова стала живой и больной.
На миг ей стало муторно, и почти стошнило, а потом закружилась голова, и последние силы полетели куда-то отброшенной за ненадобностью одеждой.
— Лена… — он выпустил ее, тяжело дыша. Волосы его были всклокочены, глаза безумные. — Лена, ты… живая?! Ты… настоящая?!
Лена испуганно смотрела на него, уперевшись руками в стол, чтобы не упасть. Их лица оказались совсем рядом. Еще день — да еще несколько минут назад! — она бы сошла с ума от подобной близости, а теперь ей было все равно. Только жар, которым ее опаляло…
— Я… наверное, должна была растаять в воздухе, когда ты коснулся меня? — тихо спросила Лена.
Он ошеломленно кивнул.
Господи, сколько пепла и грязи было в его глазах! Он коснулся ее, он надеялся, что она исчезнет, как морок, наваждение, как… не важно, как кто. Просто исчезнет. И тогда ему будет плохо, еще хуже, чем в том сне… но это будет понятно.
А она не исчезла.
Потом Сергей вдруг резко отошел от стола (стол покачнулся), обогнул его, обхватил девушку за талию, притянул к себе, и начал целовать, неожиданно страстно, безумно… По-настоящему безумно.
Лена почувствовала, что она проваливается куда-то… в какую-то пропасть, откуда не возвращаются. Как это было горько, как жарко…
— Жарко…. - простонала она, пока Сергей, тяжело дыша, стаскивал с нее свитер. — Как жарко…
Чужие губы, чужие руки… Ей очень хотелось оттолкнуть Сергея, но его прикосновения словно что-то выпивали из нее… нечто важное… Она вспомнила объятия Вика: сколько в них было чистоты, сколько нежности… Здесь же… Ее словно терзали, а она не могла ни слова сказать против. Ее душа была подчинена.
Гулять с ним до утра по городу… И чтобы звезды в небе… «Недоступные, чужие звезды…» Господи, какой же она была ребенок!
Лена обнаружила, что она каким-то образом оказалась на кровати, почти уже раздетая. Она не помнила, не чувствовала себя. За его плечом была лампа, все еще освещающая стол и никому не нужную салфетку с рунами… Как жарко, господи! Как хочется пить!
Внезапно холодный ветер ударил ей в лицо.
Лена охнула и с облегчением, с неизвестно откуда пришедшей силой столкнула с себя Сергея — теперь она могла сопротивляться. Вокруг них раскинулась мрачная серая пустошь, без начала и конца. Высокое небо — бесконечная белая воронка — словно затягивало пустошь в свое нутро. Безмолвные, равнодушные и неподвижные тени стояли на равнине вертикально, как столбы. Столбами они и были: не плоские, а словно бы обретшие некий загадочный объем, внутри которого клубились уже знакомые Лене углы деструкции. Некоторые тени пытались двигаться, но, дернувшись несколько раз, замирали вновь. Дул сильный ветер, нес в лицо мелкую серую пыль с сухой, растрескавшейся земли.
Станислав Ольгердтович мрачным ангелом возвышался посреди равнины, только черных крыльев не хватало за спиной. Глядя на его суровое лицо, Лена торопливо начала застегивать рубашку, чувствуя себя школьницей, которую строгий отец застукал за неприличным. Да, в общем, оно и похоже… С той только разницей, что ее собственный отец, скорее всего, смутился бы больше, чем она, и начал бы что-то нерешительно мямлить… Слава Богу, рубашка на ней длинная и широкая, так что сожалеть об отсутствии брюк не приходится.
— Где я? — зло крикнул Сергей, торопливо озираясь.
У Лены защемило сердце — так он был хорош собой, особенно в этих черных брюках со стрелками и в белой рубашке с развязанным галстуком. Наверное, не успел переодеться, как с похорон пришел.
— Не узнаете? — презрительно спросил Станислав Ольгердтович. — А сколько несчастных душ вы отправили сюда, повинуясь своей прихоти?
— Что?! — Сергей огляделся. — Это… — он обвел дрожащей рукой на серые тени, как будто его настигло внезапное понимание.
— Именно, — Станислав Ольгердтович кивнул. — Вы призывали души за деньги, верно? А они потом не могли вернуться, так как вы не умели проводить их, и оставались здесь… А некоторых поглощали черти. Или даже Хозяева. Ну-ка, признавайтесь, кому из Хозяев ты служишь?! — крикнул Станислав Ольгердтович, лицо его перекосилось гримасой неожиданного гнева. Он воздел руки — и в них вспыхнул золотой свет, превратившийся в копье. Даже на вид копье это выглядело очень тяжелым.
— Я никому не служу! — Сергей вскочил и гордо выпрямил спину. — Я — сам себе господин! И я верну свою женщину, попробуйте только помешать!
«Свою женщину…» — толкнулось в уши Лене. Он считает ее своей женщиной…
— Прах вас разбери, служишь ты или нет, но стол ты им накрываешь регулярно, мальчишка! Ты пойми, что ты творишь, сучонок! Ты людей христианского погребения лишаешь! Это стократно хуже убийства! — неожиданно взорвался пожилой симаргл.
Теперь в голосе Станислава Ольгердтовича звенела сухая, раскаленная ярость, не обращающая внимания ни на что. Каждая морщинка на его обветренном лице, казалось, загорелось чистым мрачноватым светом, который отличает иногда лица святых на старых иконах. «Вот что такое праведный гнев», — подумала Лена.
Она поняла, что надо что-то делать. Нельзя же просто так стоять и ждать, чем все кончится… Хотя соблазнительно, конечно…
Она встала и пошла к Станиславу Ольгердтовичу, тяжело ступая против ветра, который все усиливался и усиливался. Земля колола босые ноги.
«А почему я, собственно, иду в сторону Станислава Ольгердтовича?.. Вот парень, которого я люблю, и который, кажется, любит меня… Так почему бы и не… Он говорит, что вернет меня… Не знаю, откуда он знает магию, но если действительно… Так почему…»
Ответа не приходило, только почему-то она все же шла.
«Просто он причинил мне боль, призвав мою душу… Подчинил меня себе… А Станислав Ольгердтович меня спас… А Вик сказал, что все мы погибаем на войне с самим собой, даже если эта война изначально обречена на победу».
А кроме того, Сергей причинил ей боль. И не просто ей — кажется, еще и многим другим. Тот, кто причиняет боль… как бы красив он ни был… как бы она ни любила его…
— Не числю за собой вины! — крикнул Сергей. — Я — свободен! Мне не нужен ваш бог и ваши условности! У меня есть сила! Я побежу… одолею смерть! Я верну Лену!
— Только я, наверное, не вернусь, — прошептала Лена, сделав последний шаг, вцепившись в плечо Станислава Ольгердтовича. Сергей, казалось, не слышал ее.
— Опомнись, Сережа! — крикнула Лена, что было голоса. — Пойми, что натворил! Мне… мне было так больно! Если им, — она махнула рукой на серые фигуры, — хотя бы в половину меньше, и то… Отпусти их!
— Он не сможет, — громко и мрачно ответил ей Станислав Ольгердтович. — Чтобы провожать вызванную душу, надо иметь смелость… и боль… и опыт. Не каждый хороший маг на такое решиться, а уж этот сосунок тем более. А без провожатого они дорогу не найдут.
Ветер на пустоши поднялся еще сильнее, если только это возможно, даже заколебал неподвижные тени-столбы — по крайней мере, они подернулись рябью. Однако голос старого симаргла он заглушить не мог, напротив, кажется, даже поднял его и понес вперед, прямо к тому, кто заварил всю эту кашу.
— Я тут не при чем! — крикнул Сергей; в голосе его появились испуганные нотки. — Я их не держал!
— Ты призвал их — и этого довольно! Иди же назад, мальчишка!
Сергей Ольгердтович размахнулся и широко метнул копье. Произошло это очень быстро, Лена даже взвизгнуть не успела. А вот Сергей закричал: золотая палка пробила ему плечо.
Он упал на колени и, кажется, попытался что-то еще произнести, но захлебнулся словами, и ветер унес неоформленное восклицание в сторону вместе с ниточкой слюны.
— Идем! — Станислав Ольгердтович крепко обнял Лену, и ветер, усилившийся уже до невозможности, подхватил их и понес куда-то вверх, в спираль невозможной воронки. Сергей отчаянно завопил, протягивая к ней одну руку — другая бессильно повисла вдоль тела. Лена зажмурилась и отвернулась. Из глаз ее текли слезы, но ветер сразу же сдувал их, проезжаясь по коже наждачной бумагой.
А еще ветер все-таки сорвал с равнины серые тени и понес их, как бумажные, вслед за Станиславом Ольгердтовичем и Леной.
— Как он выберется? — крикнула Лена, не отрывая глаз от Сергея, фигурка которого стремительно отдалялась от нее.
— Вик покажет путь, — прокричал Станислав Ольгердтович ей в ответ.
— Вик?!
— Это его ветер.
И Лена захлебнулась темными облаками.
Она прекрасно помнила их путь назад. Они со Станиславом Ольгердтовичем оказались на том же берегу, только уже стемнело, и грязная вода лизала грязный песок, и Голиаф высился молчаливой черной громадой. Лене с трудом удалось взгромоздиться на него: от Станислава Ольгердтовича помощи было мало. Он сам кашлял, опершись о бок гигантской собаки. Еще спустя несколько минут, которые они прождали, дрожа на ветру (старый симаргл отдал Лене свой плащ, но озноб все равно пробирал ее до костей), появился Вик, шатаясь как пьяный. В четыре руки они втянули его на симорга, и крылатый пес взвился в чернеющее небо.
…Слава Богу, в Ирии зверю хватило ума приземлиться прямо у подъезда их дома. Они кое-как взобрались на второй этаж, а потом Лена просто упала на кровать. Сил держаться больше не было…
Во сне она увидела девушку, что дремала, опустив голову на клавиши пианино. Русые кудри рассыпались по накинутой на плечи ярко-желтой вязаной кофте. Где-то рядом с ней стояла тьма, но боялась подойти, боялась коснуться ее. Вокруг женщины светился мучительный ореол, как будто лед на солнце в декабре. Как вокруг того врача. А еще женщина напомнила ей ее сестру.
«Как я любил ее, — шепнул ей голос Сергея. — Она была идеальна. Она и сейчас идеальна. Она ни за что не пустила бы город в себя. Она сопротивляется ему. Она стала мне запретной. А зовут ее Ольга».
Ольга спала. Спали часы на стене над пианино. Спал огромный кот на маленьком кокетливом диванчике в углу. Спала длинная рапира на стене. Все, что было в комнате, спало вместе с хозяйкой, но скоро она должна была проснуться, а вместе с ней проснулась бы и Лена.
«Не хочу, чтобы вы встречались», — сказал голос Сергея.
«Молчи, — ответила Лена, совершенно неуверенная, что говорит правильно. — После сегодняшнего ты не имеешь права разговаривать со мной».
«Я и не хочу с тобой говорить. Знаешь, что я сейчас валяюсь на своей кухне, истекая кровью? Твой друг хорошо меня продырявил».
«Замолчи».
«Ну уж нет. Если ты попала в мой сон, то я заставлю тебя испытать мою боль».
И в тот же момент комната вспыхнула красным: скорчившийся Сергей появился на полу перед пианино, и лужа крови вокруг него появилась вместе с ним. Разве столько может натечь из плеча?..
И Лена почувствовала, как ее собственная кожа на плече начинает лопаться, как кровь…
— Нет!
Клацнуло пианино пистолетным затвором. Ольга вскочила со стула — она проснулась — и шагнула прямо туда, где Лена находилась. И тотчас комната исчезла. Вместо нее возникла другая, побольше. Там были парты со стульями, на стульях сидели дети, а пианино у стены — гораздо больше, черное, а не коричневое, и с вертящимся стулом. Веселая учительница с розовыми от мороза щеками положила на подставку папку с нотами, открыла крышку.
«Я сейчас сыграю вам то, что мне недавно принесли… Вещь называется „Судьба“».
Один из детей, тощий черноволосый мальчик, скривил презрительно губы во взрослой усмешке и прошептал на ухо соседке, кудрявой русой девочке:
«Если это судьба, то должна быть настоящая какафония! Не у кого из нас нет судьбы, которую можно было бы предвидеть».
Девочка упрямо наклонила голову.
«Это была я, — шепнула Ольга, наклонившись к Лениному уху. — А мальчика ты узнала».
Сон оборвался.
Из-за распахнутого настежь окна веяло запахами летней ночи и яблок, плескалась река… Тишина и спокойствие вливались в комнату, их хотелось пить глотками.
«Как странно, — думала Лена. — Я знаю, что со мной не случится ничего плохого, потому что все самое худшее уже произошло. Я сломалась и изменила себе и своим интересам».
В этом был свой особенный кайф.
Потом она сообразила: от кровати пахло табаком. Как-то странно…
Девушка села, пошарила рукой на тумбочке у кровати; зажгла ночник. Огляделась.
Это была не ее комната. Обстановка почти такая же — в меру спартанская, но без туалетного столика. Зато все стены покрывали… картинки.
То есть, конечно, не только картинки. Там были гравюры, печатные и простые, карандашные и акварельные рисунки, фотографии… Гравюры и рисунки изображали местности, старинные дома, улицы, людей, одетых как в позапрошлом веке, странные пейзажи: дороги без линий ЛЭП и асфальтового покрытия, поезда, из труб которых шел дым… И — люди. Девушки в соломенных шляпках и с завитыми буклями по сторонам лица, мужчины с трубками в зубах, женщины с зонтиками и собачками на поводке, дети в коротких штанишках и юбочках… На некоторых картинках — смешные подписи с ятями и ерями. Рисунки отличались и качеством: сделанные на хорошей плотной бумаге и вставленные в рамку, просто обрывки, пришпиленные кнопками… обгоревшие на солнце и плохо различимые, заботливо обернутые в полиэтилен, иногда — подправленные шариковой ручкой… Все они, кажется, принадлежали разным авторам… некоторые вообще представляли собой обыкновенные заводские штамповки. Впрочем, большинство, как решила Лена, писала все же одна рука. Художника этого вряд ли можно было назвать настоящим мастером: он не привносил в пейзажи ничего своего, зато скрупулезно и четко копировал настоящее, соблюдая мельчайшие детали.
Были здесь и фотографии, причем больше, чем рисунков. Начиная от совсем старых: люди в старинных одеждах и неестественных позах (мужчины, в основном, в мундирах, женщины — с гладко зачесанными назад волосами). Очень много групповых, иногда отдельные лица обведены ядовито зеленым маркером. Потом — более новые. Начиная от видов забаррикадированных улиц с натянутыми кумачовыми плакатами «вся власть — советам» до фотографий «блошиного рынка» с китайцами и здоровенными бумажными сумками. Здоровый, чуть обгорелый по краю снимок, уже цветной: танки перед Белым Домом. Цветные, кстати, тоже всякие: и красивые студийные, и мелкие кодаковские, и любительские смазанные, и четкие профессиональные… Лица, лица, лица… Тысячи лиц, и все в беспорядке.
Почему-то казалось, что если смотреть на них, если пробежать взглядом по удивительным образом расцвеченной живыми людьми стене, уловишь некую связь… Вот девушка взмахнула рукой на одной картинке… а на следующей фотографии вскинул руку партийный деятель, потом дети водят хоровод, потом вьется, упираясь в пыльное небо, пружинистый черный смерч… Лена почувствовала, что сейчас сломает голову, пытаясь уловить за сонмами картин то, что они никогда не изображали и изображать не могли. Некое внутреннее движение… некую скрытую суть…
Поделиться книгой: