IIТем временем придворная схватка вступила в новую фазу, Сеймуры и Кромвель начинают терять свое влияние, и вот мы видим графа Сарри снова блистающим при дворе его величества. На рыцарском турнире 1540 года, посвященном свадьбе Генриха VIII с Анной Клевской, он главный победитель. Но «фламандская кобыла», как называл ее венценосный супруг, скоро была отправлена в отставку, и король женится на двоюродной сестре Сарри, Екатерине Говард, что, разумеется, еще более укрепляет положение графа при дворе. Он выполняет различные военные поручения короля и хоть однажды (в 1542 г.), за потасовку с неким Джоном Ли, оказывается – опять-таки – в тюрьме Флит, но это только эпизод. Вообще, может сложиться впечатление, что тюремные отсидки были благоприятны для поэтической музы графа Сарри – в темнице он получал досуг и то спокойствие духа, которое необходимо для творчества. Возможно, что именно сидя в тюрьме Флит, он написал свой сонет, посвященный некой Джеральдине, в которой легко угадывается Элизабет Фицджеральд, дочь графа Килдарского, тогда четырнадцатилетняя девушка (в следующем году ее выдадут замуж за шестидесятилетнего сэра Энтони Брауна).
Два этих разрозненных факта – победа в турнире и сонет – через шестьдесят лет произведут такое сотрясение в изобретательной голове Томаса Нэша, что он вставит графа Сарри в свой роман «Злополучный путешественник, или жизнь Джона Уилтона» (1594) – первый плутовской роман в английской литературе. Живописная легенда о рыцаре, расстающемся со своей дамой Джеральдиной в Лондоне и совершающем паломничество на ее родину во Флоренцию, чтобы там с оружием в руках отстоять красоту своей дамы, – целиком плод причудливого воображения автора. Описание вызова и самих поединков явно пародийное, так что граф Сарри выступает у Нэша в роли почти что Дон Кихота (к тому времени еще не написанного).
Он и был, в определенном смысле, Дон Кихотом. Не случайно один из современных биографов Сарри пишет: «Хотя его поэзия опередила свое время на целых полвека, его политические взгляды устарели, наверное, на двести лет». Эталон рыцарской чести и рыцарского вежества, Сарри был живым анахронизмом в макиавеллианской Англии своих дней.
Но то, что мы ясно видим теперь (и что угадал хитрюга Нэш), было еще невдомек Майклу Дрейтону, который принял рассказ о Рыцаре Прекрасной Джеральдины за чистую монету и включил трогательное послание графа Сарри к своей возлюбленной в свои «Героические эпистолы Англии» (1598). Приведем Содержание, предваряющее стихи:
Генри Говард, сей благороднейший граф Сарри и превосходный Поэт, влюбляется в Джеральдину, происходящую из благородной семьи Фицджеральдов в Ирландии, прекрасную и скромную Леди и одну и придворных дам королевы Екатерины Доуваджер, увековечивает хвалы ей во многих превосходных Стихах редких и разнообразных достоинств; по прошествии нескольких лет, вознамерившись увидеть достославную Италию, источник и Геликон всех превосходных муз, посещает сначала прославленную Флоренцию, откуда Фицджеральды выводят свое родословие от древнего рода Джиральди; там в честь своей возлюбленной он вывешивает ее портрет и заявляет о своей готовности отстоять ее красоту с оружием в руках против всякого, кто осмелится явиться на ристалище, где, выказав неустрашимую и несравненную доблесть и своей рукой увенчав ее красоту вечною славой, он пишет нижеследующее послание своей дражайшей Возлюбленной….
Мы сожалеем, что обязаны здесь держаться канвы достоверных фактов и набросить как бы тень сомнения на версию Нэша-Дрейтона. Не всякий поймет эту скрупулезность, не всякий нас оправдает, и это понятно – увы! то, что читатель выигрывает в точности, он проигрывает в удовольствии.
IIIКак поэт, граф Сарри следовал по пути, уже проложенному Уайеттом: сочинял сонеты, терцины и куртуазные стихи в старинном духе. Но он отнюдь не был лишь тенью старшего поэта, которым искренне восхищался. Именно Сарри ввел разные рифмы в первом и втором терцете сонета (у Уайетта рифма была четверная), создав тем самым канон английского сонета: три отдельных строфы плюс двустишие. Он также ввел в употребление белый пятистопный ямб (в переводе «Энеиды» Вергилия) – ключевой размер английской поэзии, на котором написаны не только все пьесы Шекспира и его современников, но и поэмы Мильтона, Вордсворта, Браунинга и многих других. Известно, что сонеты Сарри ценились потомками выше уайеттовских, ибо были глаже по языку и мелодичнее; впоследствии за эту же гладкость их ставили ниже… Но дело совершенно не в этих играх и перестановках. Несомненно, что Сарри более петраркианский поэт, чем Уайетт, и менее отрефлексированный: может быть, причиной тому его пылкий темперамент. Некоторые стихи удивляют своей смелой и точной траекторией. Рассмотрим один сонет, написанный в виндзорском заточении.
Весна в Виндзоре
Устало подбородком опершисьНа руку, а рукой – на край стены,Тоскуя, поглядел я с башни вниз –И удивился зрелищу весны,Вновь разодевшей в пух цветущий луг,Вновь разбудившей птах в тени дубрав;И так нежданно вспомнилась мне вдругВеселая пора любви, забав,Нестрашных бед и сладостных тревог,Всего, чего вернуть не станет сил,что шумных вздохов я сдержать не смогИ жаркими слезами оросилДол, зеленевший юною травой, –И чуть не спрыгнул сам вниз головой.Стихотворение явно построено по кинематографическому принципу. «Устало подбородком опершись /На руку…» – крупный план, показано даже не все лицо, а только щека, подбородок, легший на ладонь. «… а рукой – на край стены» – камера съезжает немного вниз, давая контраст живой руки и грубого камня крепостных стен. «Тоскуя, поглядел я с башни вниз –» – камера скользит по стене и вдруг (на поставленном тире) отрывается и дает широкую панораму, насыщенную голубым и зеленым: «И удивился зрелищу весны…»
«Вновь разодевшей в пух цветущий луг, / Вновь разбудившей птах в тени дубрав…» Камера начинает перемещаться большими плавными взмахами – сначала луг, одетый пухом цветения, потом лес (фонограмма – пенье птиц)… и тут, на входе в зеленое облако леса, взгляд внезапно расфокусируется, и следует наплыв:
И так нежданно вспомнилась мне вдругВеселая пора любви, забав, –Здесь поэт (сценарист) дает общие слова, за которыми читатель (режиссер) сам может угадать лица, сцены и воспоминания, просвечивающие сквозь зеленое марево листвы.
Нестрашных бед и сладостных тревог,Всего, чего вернуть не станет сил, –Наплыв обрывается, и мы осознаем (шаблонный прием кино) причину расфокусирования – увлажнившиеся глаза смотрящего: «Что шумных вздохов я сдержать не мог / И жаркими слезами оросил / Дол, зеленевший юною травой…» Обратите внимание: оросил не щеки, не рукав; значит, действительно, поэт облокотился на самый край стены и слезы капают уже туда, наружу. Предпоследние, гениальные кадры – слезы-самоубийцы, обрывающиеся вниз вдоль крепостной стены, подсказывая естественную для узника мысль о развязке:
И чуть не спрыгнул сам вниз головой.
Последней, заключительной строке сонета всегда придавалось особое значение, был даже особый термин для этой строки – замóк. Замок виндзорского сонета безупречен.
IVМы подходим к самому трудному месту нашего рассказа – эпизоду с рогаткой. Как явствует из документов Тайного Совета, в апреле 1543 года Сарри с несколькими товарищами (среди которых был Томас Уайетт младший) был арестован по двойному обвинению – в том, что он ел скоромное в Великий пост, и в том, что буйствовал ночью на улицах Лондона, стреляя из рогаток по окнам горожан.
Впрочем, слово «рогатка» мы ставим для наглядности. В документе употреблено слово stonebow, которое может означать специальную пращу или арбалет для метания камней. Я не очень хорошо себе представляю эти устройства – и как вообще хулиганы шестнадцатого века обходились без каучуковой резинки, но, видимо, у них были свои методы. Раз речь идет о битье окон камнями, я полагаю, что можно сказать «рогатка» – и все будет понятно.
Другой вопрос: зачем Генри Говарду, уже далеко не мальчику, а мужу, участвовавшему к тому времени в настоящих боевых действиях, рыцарю Подвязки, в конце концов, – зачем ему бить стекла из рогатки? Скорее можно понять Томаса Уайетта младшего – безотцовщина (батюшка умер в предыдущем, 1542 году), неприкаянность, дурное влияние старших товарищей… Вот и забыл отцовские письма-наставления, – хотя впоследствии и утверждал, что берег их как зеницу ока и каждый день перечитывал. В тот день, небось, не перечитал.
Всегда думай и представляй, что ты находишься в присутствии какого-нибудь честного человека, тебе известного, – сэра Джона Рассела, твоего крестного, или твоего дядюшки Парсона, или кого иного: и всякий раз, когда тебе впадет на ум сотворить недостойное, вспомни, какой позор – сотворить подобную проказу в присутствии сих мужей. Таковое представление напомнит тебе, что удовольствие от проказы скоро минет, а стыд, укор и пятно останутся навсегда (Письмо Томаса Уайетта своему сыну, тогда пятнадцатилетнему, из Испании, 1537).
Но вернемся к графу Сарри. Оправдываясь перед Советом по первому обвинению, он сослался на разрешение священника (хотя и в этом случае не должен был бы употреблять скоромное в публичном месте), что касается второго обвинения, Сарри признал, что совершил преступное дело и готов принять любое наказание, которое суду будет благоугодно назначить.
Но, видимо, после того, как граф был водворен в тюрьму Флит, мысли его пошли по совершенно другому направлению. Первоначальное раскаяние (если таковое было) сменилось приступом неудержимого сатирического вдохновения. Строгая форма (терцины) лишь помогла разбегу красноречия:
Ты, Лондон, в том винишь меня,что я прервал твой сон полночный,Шум непотребный учиня.А коли стало мне невмочноСмотреть на ложь твою и блуд,Град нечестивый и порочный?Мотивом стеклобития оказывается намерение разбудить души горожан, погрязшие в пороках и не слышащие предостерегающего голова пророка: «Не окна я ломал – будил / Тех гордых, что, греша помногу, / Небесных не боятся сил». Поразительно, что эта, казалось бы, игра ума, поэтическая выходка юного аристократа и шалопая, оказывается сущей правдой – и возвышается до пророчества почти библейской мощи:
О величайшая Блудница,Тщеславный, лживый Вавилон!Твои виссон и багряницаНе скроют бесов легион,Кишащих в этих тесных стенах;Ты лишь обманчиво силен;Кровь мучеников убиенныхВзывает к небу, вопияО вероломствах и изменах.Их вопль услышит СудияИ скоро отомстит, нагрянувС чумой и гладом на тебя;И ты падешь, в ничтожность канувВсем прахом башен и колонн,Дворцов и гордых истуканов,чтоб стать навеки средь племенПредупреждением нелишним,Как Град Греха, что сокрушенБлагим и праведным Всевышним.VТаковы были последние «шалости» графа Сарри, но не последние его воинские подвиги. Оставшиеся ему три с половиной года жизни Сарри провел во Франции, где показал себя храбрым солдатом и талантливым полководцем. Он был тяжело ранен при осаде Монтрё, командовал армиями в должности фельдмаршала, отличился при защите Булони и был назначен комендантом этого важного для англичан района. Укрепления Булони в тот момент были полуразрушены, и город казался почти беззащитен перед угрожавшей ему французской армией. Сарри собственноручно составил план восстановления фортификационных укреплений города и защитил его перед королем и Тайным Советом, вопреки мнению большинства, предлагавших просто сдать город. С одобренным планом защиты Булони он вернулся в город и принялся успешно осуществлять его, но одна крупная вылазка (в которой он лично командовал отрядом пехоты) оказалось неудачной. Это, вероятно, и стало формальной причиной его отзыва в Лондон через несколько месяцев.
Придворная фракция герцога Гертфордского уже давно плела интриги против Норфолков, старшего и младшего. В данном случае, военные заслуги Сарри явно перевешивали его последнее поражение, и в ожидании нового назначения он пребывал по-прежнему в чести и фаворе. Но интриги Гертфордов уязвляли графа и он не умел этого скрывать. Он открыто и неосторожно ругал своих врагов – и однажды, по-видимому, выразился в том смысле, что обязательно разделается с ними при новом царствовании. Эти слова донесли больному и подозрительному королю – с соответствующими украшениями. За всем этим стояли Герфорды и Сеймуры, использовавшие Генриха как инструмент в своей последней, отчаянной борьбе за власть. Началось дознание. Опаснейшие показания против Сарри дала его сестра, затаившая мстительные чувства еще с той поры, как брат отверг ее второго жениха (после смерти Ричмонда); в то время как мать Сарри, графиня Норфолкская, свидельствовала против своего мужа, фактически с ней давно расставшегося. В декабре отец и сын Норфолки были арестованы и отправлены в Тауэр.
Обвинение было стандартное – государственная измена, приговор – смерть. Генри Говард, граф Сарри взошел на эшафот 13 января 1547 года. Будь казнь отсрочена хотя бы до конца месяца, он бы спасся, как спасся его хитроумный отец, герцог Норфолкский, – ибо 28 января последовала давно ожидаемая кончина короля. Царствование Генриха VIII и первый этап английского Возрождения закончились практически одновременно.
Последней поэтической работой Сарри стал перевод нескольких псалмов Давидовых. Заметим, что псалмопевец Давид смолоду был воином. И он тоже когда-то баловался пращой.
Генри Говард, граф Сарри
(1517?–1547)
Строфы, написанные в Виндзорском замке
Как вышло, что моей тюрьмой ты стал,Виндзорский замок, где в былые годыЯ с королевским сыном возрасталСреди утех беспечных и свободы?О, как теперь горчит твоя краса –Зеленые дворы, где мы гуляли,К девичьей башне возводя глаза,Вздыхая томно в сладостной печали;Большие залы, пышный маскарад,Волшебные поэмы, танцы, игры,Признанья, в коих так горой стоятЗа друга, что смягчились бы и тигры;Мяч, в воздухе мелькавший взад-вперед,Когда, ловя желанный взгляд с балконаКрасавицы, нам возвещавшей счет,Бросок мы пропускали ослепленно;Ристалище, где шелковый рукавПрекрасной дамы привязав к шелому,На потных конях мчались мы стремглавВ потешный бой – один навстречь другому;Лугов росистых утренний покой,Куда мы шум и буйство приносили,Ведя ватагу под своей рукойИ состязаясь в ловкости и силе;Укромные поляны, что не разПриветствовали эхом благосклоннымОбмен сердечных тайн и пылких фраз –Обряд, без коего не жить влюбленным;Дубрава, отряхнувшая с плечаОсенний плащ, где, скакуна пришпоря,Чрез пни и рвы мы гнали рогача,Дав захлебнуться лаем гончей своре;Опочивальни нашей строгий вид,Простые и неубранные стены,Как нам спалось вдали от всех обидИ горестей, как были сны блаженны!Как безоглядно доверяли мы,Как в дружбу верили, как ждали славы;Как избывали скучный плен зимы,Придумывая шутки и забавы!Припомню – и отхлынет кровь от щек,От вздохов разорваться грудь готова;И, не умея слез унять поток,Я сетую и вопрошаю снова:“Обитель счастья! Край, что столько мукПринес мне непостижной переменой!Ответствуй: где мой благородный друг,Для всех – любимый, для меня – бесценный?»Лишь эхо, отразясь от гулких плит,Мне откликается печальным шумом;Злосчастный арестант, судьбой забыт,Я чахну в одиночестве угрюмом.И только худшей скорби жгучий следСмягчает боль моих последних бед.Оправдание графа Сарри, написанное в тюрьме Флит
Ты, Лондон, в том винишь меня,Что я прервал твой сон полночный,Шум непотребный учиня.А коли стало мне невмочноСмотреть на ложь твою и блуд,Град нечестивый и порочный?И гнев во мне разжегся лют:Души, я понял, лицемернойУвещеванья не спасут.Иль впрямь свои грехи и скверныТы втайне думал сохранить?Сии надежды непомерны.Возмездия не отвратить;Непрочен мир творящих злое!Чтоб эту истину внушить,Решился я с моей пращою,Прообразом Господних кар,Лишить бездельников покоя.Как молнии немой удар –Ужасного предвестник грома,Так камешков летящий стукПо ставням дремлющего дома(Негромкий и невинный звук)Я мнил, тебе судьбу СодомаС Гоморрою напомнят вдруг:Чтобы гордыня усмириласьИ, смертный пережив испуг,К возвышенному обратилась;Чтоб Зависть тотчас поняла,Как гнусен червь – и устыдилась;Чтоб Гнев узрел, в чем корень зла,И свой унял жестокий норов;Чтоб Леность сразу за делаВзялась без дальних разговоров;Чтоб жадность раздала свой клад,Познав бессмысленность затворовИ страхов ежедневный ад;Чтоб любодеи клятву далиЗабыть про похоть и разврат;Чтобы обжоры зарыдали,Очнувшись, о своей вине;Чтоб даже пьяницы в кружале,Забыв о мерзостном вине,Душою потянулись к Богу, –Вот ведь чего хотелось мне,Вот отчего я бил тревогу!Не окна я ломал – будилТех гордых, что, греша помногу,Небесных не боятся сил,Не внемлют голосу провидца!Но тщетно я потратил пыл.О величайшая Блудница,Тщеславный, лживый Вавилон!Твои виссон и багряницаНе скроют бесов легион,Кишащих в этих тесных стенах;Ты лишь обманчиво силен;Кровь мучеников убиенныхВзывает к небу, вопияО вероломствах и изменах.Их вопль услышит СудияИ скоро отомстит, нагрянувС чумой и гладом на тебя;И ты падешь, в ничтожность канувВсем прахом башен и колонн,Дворцов и гордых истуканов,Чтоб стать навеки средь племенПредупреждением нелишним,Как Град Греха, что сокрушенБлагим и праведным Всевышним.На смерть Томаса Уайетта
Здесь упокоен Уайетт, враг покоя,Тот, что дары редчайшие сберегВ душе, гонимой злобою мирскою:Так зависть благородным людям впрок.Ум, смолоду не ведавший безделья,Подобный кузнице, где всякий часВыковывались славные издельяБритании в прибыток и в запас,Лик, поражавший добротой суровойИ горделивостью без похвальбы,И в бурю, и в грозу всегда готовыйСмеяться над капризами судьбы,Рука, водившая пером поэта,Что Чосера, казалось, превзойдет:Недостижимая доныне мета,К которой и приблизиться – почет,Язык, служивший королю немалоВ чужих краях; чья сдержанная речьДостойные сердца воспламенялаПреумножать добро и честь беречь,Взгляд, мелкими страстями не слепимый,Но затаивший в глубине своейСпокойствия утес неколебимый –Риф для врагов и якорь для друзей,Душа небоязливая, тем пачеКогда за правду постоять могла:Не пыжавшая перьев при удаче,В беде не омрачавшая чела,Мужская стать особенного рода,В которой слиты сила с красотой, –Таких людей уж нет! Увы, ПриродаРазбила форму для отливки той.Но Дух его, покинув прах телесный,Вернулся вновь к Христовым высотам:Живой свидетель истины небесной,Ниспосланный неблагодарным нам.Сколь ни скорби теперь – все будет мало;Земля, какой Алмаз ты потеряла!Джон Харингтон из Степни
(1517?–1582)
Занимал должность хранителя королевских зданий при Генрихе VIII. После смерти первой жены служил принцессе Елизавете и сохранил ей преданность в опасные времена королевы Мэри. Харингтон писал изящные стихи всем шести фрейлинам принцессы Елизаветы и в конце концов женился на одной из них, Изабелле Маркем. Елизавета была крестной их первенца Джона, будущего поэта (сэр Джон Харингтон, 1561–1612). Чтобы различить отца и сына, принято к имени старшего прибавлять «из Степни», а к имени младшего его рыцарский титул «сэр».
Дражайшей матушке – о сражении, коего свидетелем я стал
Великий приключился бой –Хотя убитых нет –Меж тем, писать ли мне письмо,Иль отложить ответ.У первой рати во главеСтоял Сыновний Долг,Но сэры Спех и НедосугВели враждебный полк.Спех в западню меня загналИ выхода лишил,А Недосуг со всех сторонВойсками обложил.Но капитан Сыновний ДолгПодвиг меня писатьИ бодро воодушевилСлабеющую рать.Бой краток был и не кровав,Хоть в эти полчасаЯвили обе стороныОтваги чудеса.Кому ж Фортуна в этот разПобеду отдала?Тому, кто против двух одинДержался, как Скала.И победитель мне велел,Едва лишь бой умолк,Стихи вам эти написать,Чтобы явить свой Долг.Анна Эскью
(1521–1546)
В 1539 году Генрих VIII ввел смертную казнь за несоблюдение «шести статей», католического вероучения, от которого король не хотел слишком далеко отходить. С этого момента стали казнить как католиков, отрицавших «Акт о супрематии», так и протестантов, несогласных с «шестью статьями». Анна Эскью, молодая леди из Линкольншира, за свои протестантские убеждения была заключена в тюрьму, подвергнута жесточайшим пыткам и сожжена. Есть основания полагать, что в преследовании Эскью были замешаны придворные интриги, так как она пользовалась покровительством последней жены Генриха VIII Екатерины Парр, и что ее пытались заставить дать показания против своих друзей при дворе, но Анна никого не выдала. Предсмертная баллада протестантской мученицы была напечатана вместе с протоколами допросов в Марбурге (Германия) вскоре после ее казни.
Баллада, сочиненная и спетая Анной Эскью в Ньюгейтской тюрьме
Как рыцарь молодой,Спешащий на турнир,Я выхожу на бой,И мой противник – Мир.Он смертью мне грозит,Со всех сторон тесня.Но Дух Святой – мой щитИ Ангелы – броня.Христова мощь сильна,Она не даст мне пасть,Пускай хоть сатанаСвою разверзнет пасть.Но с верою ОтцовИ с правдою в ладуНа сонмище враговБез страха я иду.Я веселюсь душойИ не боюсь угроз,Я знаю, что со мнойВ союзе сам Христос.Стучащим отворю, –Так ты сказал, Господь.Пошли же рать своюЗлодеев побороть.Несчетно их число,Врагов вокруг – стена;Но не коснется злоТу, что тебе верна.Что мне их дым и чад?Ведь ты – заступник мой.Не страшен супостат,Пока мой Бог со мной.Есть якорь у меня,Есть праведный штурвал,Есть крепкая ладья, –Пускай же грянет шквал!Неловко я пишу,Мой стих не искушен,И все же расскажу,Какой мне снился сон.Я зрела пышный залИ царский в нем престол,На коем восседалЖестокий Произвол.Бурлящей лжи потопНевинных поглотил,И сатана взахлебКровь мучеников пил.Господь мой Иисус!О, как на них падетИх беззаконий груз,Когда твой Суд грядет.И все же, мой ГосподьДаруй и этим злымПрощения щепоть,Как я прощаю им.
«Нехороший» Тербервиль
Русские темы и образы довольно часто встречаются в английской ренессансной литературе. В ранней шекспировской комедии «Напрасные усилия любви» (1590) есть целая маскарадная сцена с переодеванием в русские костюмы и соответствующей интермедией. И не удивительно. В царствование Елизаветы I Тюдор англо-российские сношения были уже довольно оживленными. Иван Грозный предоставил основанной английскими купцами в 1554 году Московской компании право беспошлинной торговли и ряд других привилегий. Он даже подумывал о сватовстве к английской принцессе.
Среди англичан, писавших о России, особый интерес представляет Джордж Тербервиль, побывавший в Москве в 1568 году с посольством Томаса Рэндольфа, автор любопытных стихотворных посланий из Московии. По свидетельству современника, их было больше, но до нас дошли только три, включенные Ричардом Гаклюйтом в знаменитый сборник документов «Главные плавания, путешествия, странствия и открытия английской нации» (первое издание 1589 г.).
Конечно, Тербервиль – поэт не первого и даже не второго ряда, так что ждать от его стихов особых поэтических красот не приходится. Однако это первый английский поэт, написавший о России как очевидец; тем он нам и интересен. За строками Тербервилевых посланий довольно явственно маячит тень Овидия с его «Скорбными элегиями» и «Письмами с Понта». Это чувствуется в дружеских изъяснениях, в описаниях суровости зим, а особенно – в жалобах на варварство местного населения: Тербервиль полагал между собой и жителем Московии примерно ту же дистанцию, что утонченный римский поэт – между собой и скифом.
Читатель обратит внимание на своеобразный размер – вместо элегичес кого дистиха Овидия Тербервиль использует старинную английскую форму двустишия из 12 и 14 строк, так называемый «колченогий размер». (Иногда его также называют «размер птичницы» (poultry verse), объясняя, что в те времена яйца на базарах продавали дюжинами, а арифметику лондонские торговки знали нетвердо, так что у них выходило по-разному – от 12 до 14 штук. Красочный пример ложной этимологии, основанной на сходстве слов polter, колченогий, и poultry, домашняя птица). К концу XVI века «колченогий размер» вышел из употребления.
Впечатления Тербервиля от России в целом мрачны, тон его желчен. Вряд ли он мог оказаться иным. Посольству Томаса Рэндольфа пришлось испытать настоящие мытарства. Несколько месяцев они добирались из Архангельска до Москвы, преодолевая чинимые русскими властями задержки и препятствия, и потом еще несколько месяцев провели в Москве под суровой, почти тюремной, охраной, не получая у царя желаемой аудиенции. Истинная причина столь строгой изоляции, по предположению русского историка ю. В. Толстого, в том, что Иван Грозный «не хотел, чтобы посол и посольские люди знали, что делается на Москве, где в это время происходили казни, свирепствовали опричники, лишался сана митрополит Филипп». В своих письмах Тербервиль неоднократно намекает, что мог бы поведать нечто и похуже того, о чем он решается рассказать. Понятно, что опасения его были оправданны, письма могли перехватить. И все же Тербервиль не удержался ни от критики деспотии (хотя бы в самой общей форме), ни от осуждения православной религии, которая, с протестантской точки зрения, вероятно, должна была казаться идолопоклонством и пустосвятством.
Фрагмент карты Русского государства, созданный по эскизу царевича Федора Годунова. Нач. XVII в.
Насколько верны его этнографические сведения? В основном верны, поскольку они совпадают с тем, что известно нам из других источников, в частности из книги папского посла в России Сигизмунда Герберштейна «Записки из Московии», на которые и сам поэт ссылается («В том Сигизмундов загляни, там правду ты найдешь»). Для нас послания Тербервиля ценны своим колоритом, подлинностью времени, места и самого рассказчика. Любопытно, как явно предубежденный, «нехороший» Тербервиль, ругая в Московии все и вся, не может удержаться от похвалы, описывая устройство русской избы, например. Забавно, когда заносчивый бритт по степени варварства ставит московитов на один уровень с «ирландскими дикарями». Мне как переводчику древней ирландской поэзии приятно всякое сближение между русской и ирландской культурой, даже такое парадоксальное. За давностью лет обидное превратилось в занимательное, банальное – в редкостное; и только поучитель ное осталось в какой-то степени поучительным до сих пор. В какой степени – судить читателю.
Конный воин-московит. Из книги С. Герберштейна «Записки о Московии», 1556 г.
Джордж Тэрбервиль
(1544?–1597?)
Происходил из старинного рода графства Дорсет. Учился в Оксфорде, но не получил степени, затем – в одной из лондонских юридических школ. Переводил Овидия и Горация, подготовил для печати три поэтические книги. В 1568 году в составе английского посольства приехал в Россию и оттуда слал друзьям стихотворные послания, три из которых сохранились. Известна также книга о соколиной охоте Тербервиля, изданная в один год с «Благородным искусством псовой охоты» Гаскойна (1575).
Эпистолы стихотворные из Московиимистера Джорджа Тербервиля,секретаря мистера Томаса Рэндольфа,посла ее Величества к Императору в 1568 году,с описанием сказанной страны, ее людей и обычаевI
Моему особливому другу мистеру Эдварду Дарли
Мой друг! Едва начну перечислять, скорбя,Далеких лондонских друзей и, прежде всех, тебя,Так станет невтерпеж, так сделается жаль,Что брег я променял на бриг и радость на печаль.Беспечный человек, я бросил край родной,Чтоб землю руссов увидать, узнать народ иной.Народ сей груб весьма, живет как бы впотьмах,Лишь Бахусу привержен он, усерден лишь в грехах.Пиянство тут закон, а кружка – старшина,И самой трезвой голове раз в день она нужна.Когда зовет на пир гостелюбивый русс,Он щедро уставляет стол питьем на всякий вкус,Напитков главных два, один зовется Kvas,Мужик без Кваса не живет, так слышал я не раз.Приятно терпок он, хотя и не хмелен.Второй напиток – сладкий Myod, из меда сотворен.Когда идет сосед соседа навестить,Он на закуску не глядит, лишь было бы что пить.Напившись допьяна, ведет себя, как скот,Забыв, что дома у печи его супруга ждет,Распущенный дикарь, он мерзости творитИ тащит отрока в постель, отринув срам и стыд.Жена, чтоб отомстить, зовет к себе дружка,И превращается в содом дом честный мужика.Не диво, что живут в невежестве таком,Божков из древа состругав теслом и топором.На Идолов кадят, а Бог у них забыт,Святой Никола на стене им больше говорит.Считается у них за грех и за порок,Коль нету в доме образов – покрашенных досок.Помимо тех досок, на стогнах тут и тамСтоят дощатые кресты, и бьют челом крестам,И крестятся на них, и бьют челом опять:Такого пустосвятства, друг, нигде не отыскать.Тут ездят все верхом – и господин, и раб,И даже, что для нас чудно, немало дев и баб.В одеже яркий цвет предпочитают тут,Кто побогаче – в сапожки на каблуках обут.Все женщины – в серьгах, и в том тщеславье их,Чтобы украса их была украснее других.Осанкою важны, на лицах – строгой чин,Но склонны к плотскому греху, к распутству без причин.Средь них, кажись, никто и не почтет за грехЧужое ложе осквернить для собственных утех.Зато презренный тот невежа и грубьян,Кто денег не дает жене купить себе румян –Румян, белил, помад и дорогих мастейДля щек немытых, для бровей, для губ и всех частей.И честная жена (коль можно честных женМеж них сыскать) не отстает, хоть людям и смешонИзвестки на щеках чуть не в два пальца слой:Блудница грязь, не поскупясь, замазала сурьмой.Но те, что половчей, весьма изощрены,Хоть слой белил на коже их не меньшей толщины,Так намалеван он хитро, не напоказ,Что может обмануть легко и самый острый глаз.Дивился я не раз, какая блажь, Бог весть,Их нудит лица залеплять, живьем в духовку лезть,Когда и без того, хоть в будничные дни,Как в Пасху или под венец, разряжены они.Сдается, русский муж имеет свой барышС их гордости: в таком плену с чужим не пошалишь!Здесь, Даней дорогой, кончаю я писать,Мужчин и женщин сей земли хотел я описать.О прочих же вещах (какие видел сам)Позднее расскажу тебе или другим друзьям,Дам честный я отчет про весь Российский край;Засим расстанемся, мой друг; будь счастлив – и прощай!II
Спенсеру
Есть ложные друзья, у них простой закон:Как с глаз долой любезный друг, так и из сердца вон.Но я тебя любил не ложно, всей душой,Досадой горькой было мне прощание с тобой.Не упрекай, мой друг, что я тебя забыл,Письмо докажет лучше слов, что я таков, как был.Я вспоминаю день, когда я уезжал,В последний миг, шагнув ко мне, ты крепко руку сжалИ попросил одно: пиши, не забывай,Пришли мне весть, каким нашел ты тот далекий край.Сей край зело велик, лесов дремучих тьма,Но сеять мало годных мест, земля скудна весьма.Все глина да песок да неудобья тут,Хотя и сеют тут зерно, да слишком рано жнут.И сушат хлеб в снопах, спеша, чтобы скорей,До наступленья первых стуж, убрать его с полей.Зимой тут холод лют, морозы таковы,Что всюду лед, и не сыскать в лугах клочка травы.Тогда коров, овец и весь домашний скотМужик к себе заводит в дом и пуще глаз блюдет,И кормит, и хранит под крышей до весны,Когда ни клеть, ни теплый кров им больше не нужны.Семь месяцев зима, и холод столь велик,Что только в мае на поля идет пахать мужик.Кто умер той порой, богат иль беден он,В гробу из шкур до теплых дней лежит непогребен.Причину же сего нетрудно объяснить:Земля зимою как скала, ее не продолбить.Хотя по всей стране так много леса тут,Что будь ты нищим, а досок на гроб тебе найдут.Быть может, что тебе, дружище, невдомек,Как может тело, не гния, лежать немалый срок.Поверь, что так и есть, разгадка же проста:Тела усопших мертвецов скрепляет мерзлота,И вплоть до вешних дней, закоченев как пни,Без удрученья для живых, покоятся они.Скажу уж заодно о том, каков их скот,С английскою скотиной он в сравненье не идет.Коровы и быки – сплошная мелкота,Вкус у говяды водянист, бифштексу не чета.Овечки так худы, что жалость – видеть их.Зато вокруг обилье птиц, болотных и лесных.Дичь есть, но вот беда, во всей их сторонеНе сыщется ни одного, кто знал бы толк в стряпне.О вертеле никто здесь даже не слыхал,Любую дичь суют в горшок – да в печь, и кончен бал.Ни кружек нет у них, ни оловянных блюд.Березовые чашки сплошь, из них едят и пьют.Всегда у мужика на поясе виситБерезовая ложка, нож, – и это им не стыд,Ведь даже знатный русс в одежде дорогой,И тот – без ложки и ножа из дома ни ногой.Дома их, доложу, не очень велики,Но для того, что тут зимой сугробы высоки,И от больших снегов кругом белым-бело,Жилища ставят на холмах, чтоб их не занесло.Тут камень не в ходу, взамен его мужикИз бревен складывает дом, скрепляя их впритык.А между бревен он упихивает мох,Чтобы не дуло из щелей, – обычай сей неплох.Вершат досками сруб, а сверх того – корой,Чтоб защититься от дождя и слякоти сырой.На случай сильных стуж в любой светелке печь,Дрова дешевые у них, так можно много жечь.Английского стекла тут не заведено,Но камень есть такой Sluda, чтобы вставлять в окно.Нетрудно получить его тончайший слой,Он расщепляется легко, сшивается иглойИ, раму обрядя, дает изрядный свет:Сей камень дешев и хорош, в нем недостатка нет.Главнейший угол тот, где бог у них висит,Хозяин дома никогда в том месте не сидит.Когда же входит гость почетный в этот дом,Он должен кланяться сперва и богу бить челом.Его сажают там и могут на ночлегПод самым богом поместить, коль важный человек.Чтоб спать, медвежий мех ему хозяин даст,А что под голову подкласть, уж кто во что горазд –Хоть сумку, хоть седло. Таков обычай тут,Не стелют руссы простыней, подушек не кладут.Я много размышлял, мой друг, на сей предмет,Ведь в мягком пухе и в пере у них нехватки нет.Настолько, видно, жизнь сурова в их стране,Что опасаются они изнежиться во сне.Вот (часто думал я) тебе б тут побывать, –Когда бы столько ты дерзнул, чтоб на медведе спать,Как спали мы вдвоем со Стаффордом. И все жМы выспались (хвала Творцу!), и был ночлег хорош.На этом завершу короткий свой отчет,Что говорить, сей край студен, и дик его народ.О прочем не пишу, остерегусь, увы! –Чтоб ненароком не сломать пера и головы.О том, что умолчал, ты догадайся сам,И так уж много я рискнул доверить сим стихам.Когда б не важность дел, я б размахнул перомИ без оглядки написал про все, что зрю кругом.А впрочем, по когтям узнают львиный нрав:Суди же, милый, о большом, о малом прочитав.III
Паркеру
Бумага и перо даны нам, милый друг,Чтоб не ленились мы писать, как выпадет досуг.Призыву долга вняв, любовь твою ценя,Пишу тебе письмо, чтоб ты не упрекал меня.И раз уж я судьбой на эту кинут мельИ занесен в далекий край, где не бывал досель,То дам тебе отчет в рифмованных речахО местных нравах и других диковинных вещах.Русин сложеньем толст, у большинства животПодобьем грузного мешка свисает на перед.Лицом они круглы, а цвет лица багров –Должно быть, это от печей и духоты домов.А волосы они иль бреют, иль стригут,Свободных локонов, как мы, никто не носит тут.Лишь если на кого гнев царский навлечен,Тот не стрижет своих волос, покуда не прощен.Косятся на него, и понимает всяк:Нестриженая голова – опалы царской знак,Кто хочет отвратить немилость или казнь,Остережется лохмачу выказывать приязнь.Одежды их мрачны, нехороши на вид,Большая шапка, что торчком на голове стоит,Зовется Колпаком, а брыжей вовсе нет,На знатных только воротник случается надет,Расшитый жемчугом, – Rubaska, говорят.Рубахи русские длинны, едва ли не до пят,Поверх рубах – кафтан, пошит на здешний вкус,Зовется Odnoradka он, а вместо бриджей руссИмеет грубые Portki, замена не красна:Они без гульфика совсем и сделаны из льна.У руссов на ногах напялены чулки,Железом острым на носках подбиты сапоги,А сверху всех одежд есть Shuba для тепла –Она пошита из мехов и очень тяжела.Застежки на груди – из шелковых шнурковИли серебряных крючков (смотря доход каков).А люди победней – те носят вместо ШубТак называемый Armyak, наряд довольно груб,Длиною до сапог. Вот так русин одет.Богатый ездит тут верхом, слуга бежит вослед.Отличье Казака – шлем войлочный, простой,Не блещет сбруя у коня особой красотой.Поводья без украс, уздечка без удил,Широкое седло – чтобы конь, вспотев, не замочилКоленей ездока; чепрак у них длиннейИ шире наших, стремена подтянуты сильней.И это для того, что если в поле вдругПогонится за руссом враг, – он схватится за лукИ, вывернувшись вбок, так выстрелит с седла,Что прямо на скаку сразит врага его стрела.Лук русский невелик и тем с турецким схож,Но худо, если на прицел к нему ты попадешь.Из дерева сложен, из жил и из коры,Презлые стрелы мечет он, нещадны и остры.Подковы в сей стране обычно не в ходу,Ну разве что когда придет нужда скакать по льдуЧерез замерзший ток – да, зимний путь непрост.Здесь лошади проходят в день по восемьдесят верст –Без всяких шпор, заметь! А если норовистИной скакун или ленив, русин подымет хлыстИ образумит так, что сразу кончен спор:Вот почему на сапогах они не носят шпор.Тут шахматы в чести, почти любой простакВам мигом даст и шах и мат – он навострился так.И в кости поиграть русин всегда не прочь,И знатный муж, и нищеброд до них равно охоч.Их кости меньше тех, к которым ты привык,Их не трясут, а мечут так, и сразу слышен крик,И спор, и брань – хотя; по мненью моему,Где нужны сметка и расчет, горячность ни к чему.Русс может проиграть кафтан, седло, коня –Все на кон ставит он легко, именья не ценя.Хотел бы я, мой друг, чтоб ты тут побывалИ за игрою скучный день со мною скоротал.Но нет, в отчизне жить, поверь, куда милей,Чем обитать в чужой стране средь грубых дикарей.И сам я не пойму, зачем сменили мыСвой дом на сей Полярный край, обитель льдов и тьмы,Дикарскую страну, где власть Закона спитИ только самовластный Царь прощает и казнитПо прихоти своей, и часто без вины.А впрочем, мы монарших дел касаться не должны.Домысли сам, мой друг, как жить в таких краях,Где беззаконие – закон и всеми правит страх,Где даже богачи не знают, что их ждет –Казнь или милость – и кому наследство перейдет.Таков обычай тут: именье и земляИдут не старшему в роду, а в руки короля.Не верится тебе? – В сомненье как не впасть!Но это так – исхода нет, на все монаршья власть.Ты помнишь о судьбе Тарквиния-царя,Что правил Римом? Мне о нем подумалось не зря.Страна, где произвол – единственный закон,Обречена большим бедам, и царь в ней обречен.Нелепая земля! Не рассказать, мой друг,Как много странного всего и дикого вокруг.Как холод лют, и груб народ, и государь суров,Какое множество везде монахов и попов!Хитры, как турки, люди тут, обычаи чудны,Распутны жены, а дома молитв оскверненыКумирами в таком числе, что впору вон бежать.Всего, что я перевидал, пером не описать.Я мог бы с руссами сравнить ирландцев-дикарей,Да трудно выбрать, кто из них свирепей и грубей.Коль хочешь выслушать совет, то мой совет таков:Держись подальше, дорогой, от варварских краев,На борт шатучий не ступай, стремясь увидеть свет:Там нет ни света, ни добра, где благодати нет.Не заслужить прощенья им и не уйти от зла,Кто грешничает, не страшась Господнего жезла.Господь наш многотерпелив и добр, но грянет срокИ гнев его падет на тех, кто возлюбил порок.Прощай, мой друг! Коль хочешь ты о руссах знать не ложь,В том Сигизмундов загляни, там правду ты найдешь.С посольством Папским он ходил к Московскому царюИ честно описал все то, о чем я говорю.Чтоб дольше не томить перо, пошлю тебя к немуИ вновь скажу: прощай, мой друг, и в мыслях обниму.Колыбельная Гаскойна
Поэт обретает и творит свою маску в момент разочарования, герой – в разгроме.
(У. Б. Йейтс. «Anima Mundi»)IЛучшим поэтом начала елизаветинской эпохи, безусловно, был Джордж Гаскойн. Я говорю: «безусловно», хотя у меня на полке стоят антологии английского Возрождения, которые вообще обходятся без этого имени. Гаскойн для многих пока еще terra incognita, по-настоящему его не открыли. А между тем этот автор заслуживает внимания ничуть не меньше, чем Томас Уайет или Уолтер Рэли или, может быть, даже Филип Сидни; но лишь в самое последнее время английская критика начала, кажется, об этом догадываться.
В поэтической манере Гаскойна много напоминающего Уайета: прямая мужественная интонация, опора на разговорную речь, на ходячую поговорку (такие же или сходные качества обнаруживаются позднее и у Уолтера Рэли). Любовные сонеты Гаскойна выламываются из куртуазного канона.
(Благородной леди, упрекнувшей меня, что я опускаю голову и не гляжу на нее, как обычно)
Не удивляйся, что твоим глазамЯ отвечаю взглядом исподлобьяИ снова вниз гляжу, как будто тамчитаю надпись на своем надгробье.На праздничном пиру, где ты царишьМне нет утехи; знаешь поговорку,что побывавшая в ловушке мышьСильнее ценит собственную норку?Порою надо крылышки обжечь,чтобы огня не трогать даже с краю.Клянусь, я сбросил это иго с плечИ больше в эти игры не играю.Упорно, низко опускаю взглядПред солнцами, что смерть мою таят.В своих «Заметках и наставлениях, касающихся до сложения виршей, или стихов английских, написанных по просьбе мистера Эдуардо Донати» Гаскойн подчеркивает, что главное в стихах – не эпитеты и не цветистость речи, а качество «изобретения», то есть лирического хода, в котором обязательно должна быть aliquid salis, то есть некая соль, изюминка.
Под этим aliquid salis я разумею какой-нибудь подходящий и изящный ход [some good and fine device], показывающий живость и глубокий ум автора; и когда я говорю подходящий и изящный ход, я разумею, что он должен быть и подходящим, и изящным. Ибо ход может быть сверхизящным, но подходящим лишь с большой натяжкой. И опять-таки он может быть подходящим, но употребленным без должного изящества.
Сформулированный поэтом принцип вполне применим к нему самому. Хотя в Гаскойне, как и в Уайетте, еще чувствуются пережитки средневековой поэтики (например тот же устаревший «колченогий размер», которым он охотно пользуется), но, в целом, Гаскойн – новатор, многое он сделал впервые в родной литературе. В частности, его процитированные выше «Заметки и наставления» – первый английский трактат о стихосложении.
IIВ биографии Джорджа Гаскойна много неясного и запутанного. Достаточно упомянуть чехарду с датой его рождения. В старых словарях и антологиях стоял 1525 год (с вопросом). Лет сорок-пятьдесят назад этот год изменился на 1542-й, то есть поэт помолодел сразу на 17 лет! Впрочем, согласно последним веяниям, наиболее вероятен 1534 год (то есть посередке); будем и мы танцевать от этой даты.
Жизнь Гаскойна – сплошная череда неудач. Судите сами: его лишили наследства за мотовство, он поссорился с отцом и матерью, судился с братьями и проиграл, был выбран в Парламент, но исключен из списков, женился на вдове много старше его – и оказался замешанным в дело о двоеженстве, сидел в тюрьме за долги, отправил-
ся на войну и попал в плен к испанцам, освободился, но не избежал подозрения в предательстве, вернулся на родину, где ценой огромных усилий наконец-то (в сорок лет) достиг так долго чаемого – первых литературных успехов, покровительства королевы, – и через год умер. Воистину поэт был прав, заявляя в своем стихотворении «Охота Гаскойна», что всю жизнь стрелял мимо цели, что такова его судьба – давать промашку за промашкой.
Джордж Гаскойн. Автопортрет из книги «Стальное зерцало», 1576 г.
Отец Гаскойна был шерифом и мировым судьей в Бедфордшире, имел титул рыцаря. Джордж учился в Кембридже, но степени не получил и в 1555 году поступил в лондонскую юридическую школу Грейз-Инн. Вскоре, однако, он охладел к юриспруденции; перед ним замаячила другая цель, вожделенная для многих молодых дворян, – приблизиться к средоточью власти, сделать придворную карьеру. Он растратил кучу денег на роскошный костюм (без которого нельзя было рассчитывать на успех), на угощение придворных и вообще на светскую жизнь. Наделал долгов, поссорился с родными, но абсолютно ничего не добился – новые знакомые лишь водили его за нос посулами и обещаниями. Ситуация знакомая, много раз описанная, например, Уайеттом, Донном или тем же Гаскойном: поэт понимает, что его цель – ложная, что двор – место гиблое и бесстыдное, но зуд честолюбия, неуемное желание испить из «государственного бокала» заставляет делать то, что сам же поэт осуждает. Это противоречие (раздвоение личности?) с интересом отмечал в себе и современник Гаскойна, француз Пьер Ронсар:
Но всех бесстыднее наверняка поэт;Нет жалче существа и неотвязней нет;Как мушка к меду льнет, внезапно ставши смелой,И как ей ни грози, и что ты с ней ни делай,Кружит над мискою, пытаясь каждый разОтведать хоть чуть-чуть, юлит у самых глазИ лезет под руку, жужжа бесцеремонно,Покуда не набьет брюшко свое, сластена, –Так в точности поэт, когда его влечетТакое лакомство, как слава и почет,Упорно, страстно льнет к приманке аппетитной,Присасываясь к ней пиявкой ненасытной.(«Речь против Фортуны»)В 1561 году, вероятно, для того чтобы поправить свое финансовое положение, Джордж Гаскойн женится на состоятельной вдове Элизабет Бретон, матери поэта Николаса Бретона (в тот момент шестнадцатилетнего юноши). Но оказалось, что бойкая вдова годом раньше уже заключила брачный контракт с неким Эдвардом Бойзом из Кента. Впрочем, на суде она и ее сыновья утверждали, что это была только «видимость». Дело вылилось в многолетнюю тяжбу, но не только тяжбу. 20 сентября 1562 года лондонский купец Генри Марчин записал в дневнике:
Сего дня на Ред-Кросс-Стрит случилась великая потасовка между двумя джентльменами и их слугами по причине того, что они женились на одной женщине, и несколько человек получили увечья; имя же сих джентльменов мистер Бойс и мистер Гаскин.
