Штамм. Трилогия (ЛП)

Рулежная дорожка «Фокстрот»

Техники подкатили под фюзеляж баллоны с кислородом. К вскрытию корпуса при аварии прибегали в самом крайнем случае, когда испробовано все остальное. Конструкция всех коммерческих лайнеров предусматривала «зоны вырубки». У «трех семерок» такая зона находилась в задней части фюзеляжа. В названии «Боинг-777 200LR» LR означало «long range», то есть дальнемагистральный. Это был коммерческий лайнер с предельной дальностью полета семнадцать тысяч километров при полном запасе топлива двести тысяч литров, и горючее заливалось не только в обычные баки внутри крыльев, но также в три дополнительных бака, размещенных в заднем грузовом отсеке, – отсюда и необходимость в точно обозначенной «зоне вырубки».

Для вскрытия корпуса техники использовали систему «Аркэйр слайс» – экзотермические резаки, почитаемые спасателями не только за портативность, но и за то, что они работали на кислороде, исключая необходимость применять опасные вспомогательные газы вроде ацетилена. Чтобы прорезать толстую обшивку фюзеляжа, требовалось около часа.

Никто из находившихся на летном поле уже не рассчитывал на счастливый исход. От пассажиров и экипажа самолета не поступило ни единого звонка на номер 911. Ни один человек на борту «Реджис 753» не попытался дать о себе знать светом, звуком или каким бы то ни было иным образом. Ситуация обескураживающая.

Фургон аварийно-спасательной службы Портового управления получил добро на выезд на летное поле, и вскоре машина со спецназом остановилась за прожекторами, заливавшими самолет ярким светом. Этих бойцов готовили для эвакуации мирных граждан из зоны бедствия, освобождения заложников, нейтрализации террористов и отражения их атак на мосты, тоннели, автовокзалы, аэропорты, линии метро и морские порты Нью-Йорка и Нью-Джерси. Они прибыли в кевларовой броне, вооруженные пистолетами-пулеметами «хеклер-кох». На поле вывели двух немецких овчарок. Они внимательно обнюхали основное шасси – две стойки по шесть огромных колес, – а потом принялись беспокойно бегать, задрав голову, – возможно, тоже почуяли беду.

На секунду у капитана Наварро мелькнула мысль: а есть ли на борту вообще кто-нибудь? Кажется, в «Сумеречной зоне» был эпизод, в котором самолет приземлился совершенно пустой.

Техники уже поднесли электроды к обшивке и приступили к резке, как вдруг одна собака завыла. Даже не завыла, а истошно залаяла, крутясь на поводке вокруг кинолога.

Капитан Наварро увидел, что его водитель Бенни Чуфер показывает на срединную часть самолета. Он перевел взгляд вверх и заметил тонкую тень. Идеально гладкий бок фюзеляжа прорезала вертикальная щель – черная, чернейшая, чернее самого мрака.

То был люк аварийного выхода на крыло. Люк, который капитан Наварро не смог сдвинуть даже на миллиметр.

Теперь он был открыт.

Это не укладывалось в голове. Наварро даже не шевельнулся – зрелище словно пригвоздило его к месту. Может быть, какой-нибудь сбой замка или дефект дверной ручки… может, следовало нажать посильнее… а может быть – это ведь тоже не исключено, – кто-то наконец открыл люк…

…кто-то изнутри.

Диспетчерская вышка аэропорта имени Джона Кеннеди

Чиновники управления сидели в кабине и слушали запись радиообмена между Джимми Епископом и пилотом 753-го. Епископ, по своему обыкновению, стоял, ожидая, когда от него потребуются комментарии. Внезапно у гостей бешено затрезвонили мобильные телефоны.

– Самолет открыт, – сообщил один из парней. – Кто-то задействовал третий люк по левому борту.

Все подскочили к окну, стараясь хоть что-то разглядеть. Джимми Епископ тоже уставился из кабины на освещенный прожекторами самолет. Отсюда, сверху, люк не казался открытым.

– Изнутри? – спросил Калвин Басс. – И кто выходит?

Парень покачал головой, все еще не отрываясь от телефона:

– Никто. Пока никто.

Джимми Епископ схватил с полки полевой бинокль и навел его на «Реджис 753».

Вот она! Темная черта над крылом. Черный шов – точно рана на боку самолета.

Во рту у Джимми пересохло. При открытии самолетный люк сначала чуть выдвигается наружу, а потом, поворачиваясь на шарнире, уходит вглубь и откидывается к внутренней стене. То есть, строго говоря, все, что произошло, – это разгерметизация. Сам люк еще не открылся.

Епископ положил бинокль на полку и попятился. По какой-то причине рассудок твердил ему, что самое время бежать отсюда со всех ног.

Рулежная дорожка «Фокстрот»

Газоанализаторы и датчики радиации, поднесенные к щели, ничего не показали. Спецназовец, лежа на крыле, с помощью длинного изогнутого шеста смог приоткрыть люк еще на несколько сантиметров. Два других спецназовца прикрывали его с летного поля, держа люк на прицеле. В щель просунули параболический микрофон, который донес множество звуков: чириканье, прерывистые гудки, мелодии рингтонов, – звонки на мобильные телефоны пассажиров оставались без ответа. Рингтоны звучали жутко и жалобно, словно робкие сигналы бедствия.

Потом на конец шеста прикрепили зеркало, похожее на увеличенную копию стоматологического инструмента, с помощью которого дантисты осматривают задние зубы. Но увидеть удалось только два откидных сиденья в проходе между салонами. Оба пустовали.

Команды, которые спецназовец прокричал в портативный мегафон, не принесли результатов. Самолет оставался безответен: ни проблеска света, ни малейшего движения, ничего…

Два офицера спецподразделения, одетые в кевларовую броню, сошли с рулежной дорожки, чтобы посовещаться. Они внимательно рассмотрели схему самолета. Пассажиры сидели в нем по десять в ряд: три кресла у одного борта, три – у другого, четыре – в центральной части. В самолете было тесно, поэтому спецназовцы, готовясь к ближнему бою, сменили пистолеты-пулеметы «хеклер-кох» на более компактные пистолеты «Глок-17». Они прицепили к поясу баллончики со слезоточивым газом, пластиковые наручники и патронные сумки с дополнительными обоймами, надели шлемы, снабженные противогазными масками, радиопередатчиками и приборами ночного видения, а поверх шлемов прикрепили крохотные – размером с ватную палочку – видеокамеры с инфракрасными объективами.

По выдвижной лестнице офицеры поднялись на крыло, подошли к люку и распластались на обшивке по обе его стороны. Один спецназовец ногой втолкнул дверь – повернувшись на шарнире, она отъехала к внутренней стене, – после чего кубарем вкатился в самолет и замер на корточках у перегородки салона. Его партнер нырнул в люк следом.

Из мегафона раздалось предупреждение:

«Всем, кто находится на борту „Реджис семьсот пятьдесят три“. К вам обращаются представители Портового управления Нью-Йорка. Мы входим в самолет. Ради вашей безопасности, пожалуйста, оставайтесь на местах. Руки, сплетя пальцы, положите на голову».

Спецназовец, вошедший первым, вжался спиной в перегородку и прислушался. Его маска заглушала звуки, превращая их в неясный шум, словно он находился под стеклянным колпаком. Никакого движения офицер не улавливал. Он опустил на глаза прибор ночного видения, и внутренности самолета окрасились в горохово-зеленый цвет. Спецназовец кивнул напарнику, снял «глок» с предохранителя и на счет «три» вошел в салон.

В самолете

Уорт-стрит, Чайна-таун

Эфраим Гудвезер не мог сказать, донеслась сирена с улицы – иначе говоря, была реальной – или из «стрелялки», в которую он играл со своим сыном Заком.

– Почему ты все время меня убиваешь? – воскликнул Эф.

Рыжеволосый мальчуган пожал плечами, будто в вопросе не было ни малейшего смысла:

– В этом же суть игры, папа.

Телевизор стоял рядом с большим, выходящим на запад окном – без сомнения, главной достопримечательностью квартирки на втором этаже дома у южной границы Чайна-тауна. На кофейном столике валялись вскрытые контейнеры с китайской едой, пакет с комиксами из магазина «Форбидден планет», мобильник Эфа и мобильник Зака; на нем же покоились пахучие ноги самого Зака.

Игровая приставка была совсем новой – Эф приобрел эту забаву, конечно, для сына. Бабушка Эфа когда-то начисто выскребала половинку апельсина, готовя сок для внука, вот и Эф старался выжать максимум веселья и доброты из того ограниченного времени, которое мог провести с Заком. Эфраим души не чаял в единственном сыне. Зак был для него словно воздух, вода или пища, и всякий раз, когда представлялась возможность, он стремился надышаться, напиться и наесться до отвала. Однако иной раз за неделю они перезванивались только раз или два, и тогда Эфу казалось, что неделя прошла без солнца.

– Что за черт?!

Эф ткнул пальцем в беспроводной контроллер – совсем чужеродное для него устройство – и опять нажал не ту кнопку. Его солдат ткнулся носом в землю.

– По крайней мере, позволь мне встать.

– Слишком поздно. Ты снова убит.

Многие знакомые Эфа, оказавшиеся в такой же ситуации, разводились не только с женами, но и с детьми. Конечно же, они любили почесать языком о том, как им недостает деток, как во всем виноваты бывшие жены, которые только и делали, что разрушали семью, то да се, тра-ля-ля, но души в этих разговорах не было. Выходные, проведенные с детьми, становились для них выходными, вычеркнутыми из новой, свободной жизни. Для Эфраима же выходные с Заком как раз и были жизнью. Эф никогда не хотел развода. И теперь не хотел. Он признавал, что его супружеская жизнь закончилась – Келли ясно дала ему это понять, – но не желал уступать права на Зака. Родительское попечение оставалось последним нерешенным вопросом, и это было единственной причиной, по которой в глазах закона его с Келли по-прежнему связывали брачные узы.

Нынешние выходные были последним из испытаний, рекомендованных семейным консультантом, которого назначил суд. На следующей неделе Заку предстояло собеседование с консультантом, а вскоре после этого судья должен был вынести окончательное решение. Эф старался не думать, что его борьба за попечение имела мало шансов на успех; для него это была борьба за саму жизнь. У Келли ведь тоже было слабое место, и место это называлось «чувство вины». А чувство вины порождало главный принцип: «Делать все, чтобы Заку было хорошо». Именно поэтому Эф рассчитывал получить максимальные права на посещение ребенка. Однако, с точки зрения Эфа, ему самому будет хорошо только в том случае, если Зак останется с ним. Эф приложил немалые усилия, чтобы убедить своего работодателя, правительство США, перевести его команду в НьюЙорк из Атланты, где находилась штаб-квартира ЦКПЗ

[10]

, – и все лишь для того, чтобы жизнь Зака не омрачалась в большей степени, чем она была уже омрачена происшедшим в их семье.

Эф мог бы бороться жестче, использовать грязные методы, как и советовал адвокат – не раз и не два. Этот человек прекрасно знал всю кухню бракоразводных процессов. Однако Эф так и не смог заставить себя прислушаться к советам юриста. Тому были две причины. Во-первых, в Эфе сидела неизбывная грусть оттого, что их брак потерпел крушение. А во-вторых, мешало милосердие: именно то, что делало Эфраима Гудвезера потрясающим врачом, превращало его в совершенно никудышного клиента бракоразводного адвоката.

Он согласился со всеми финансовыми условиями, выдвинутыми адвокатом Келли. Он хотел только одного: чтобы с ним жил его единственный сын.

Который в этот момент забрасывал его гранатами.

– Как я могу отстреливаться, если ты оторвал мне руки? – спросил Эф.

– Не знаю. Попробуй пинаться.

– Теперь я понимаю, почему мама не покупает тебе игровую приставку.

– Потому что игры слишком возбуждают и способствуют развитию антисоциальных… Опа! Я тебя ЗАМОЧИЛ!

Столбик жизненной силы Эфа упал до ноля.

В этот самый момент зажужжал его мобильный телефон. Вибрируя, он пополз по столику меж контейнеров с китайской едой, напоминая большого голодного жука в серебристом панцире.

«Наверное, Келли, – подумал Эф. – Напоминает, что Зак должен попрыскать горло противоастматическим ингалятором. Или просто проверяет, не удрал ли я с Заком в Марокко либо куда-нибудь еще».

Эф дотянулся до мобильника и взглянул на дисплей. Код 718, звонок местный. Идентификатор номера гласил: «Изолятор аэропорта Кеннеди».

В систему ЦКПЗ входил карантинный пункт в Международном аэропорту имени Джона Кеннеди. Ни задержание пациентов, ни лечение там не предусматривалось. Карантинный пункт состоял всего из нескольких маленьких служебных комнат и смотрового кабинета – по сути, это была промежуточная станция, противопожарный барьер, предназначенный для того, чтобы распознать недуг и по возможности остановить вспышку заболевания, угрожающего населению Соединенных Штатов. В основном работа карантинного пункта заключалась в изоляции пассажиров, у которых в полете обнаружились те или иные симптомы, и оценивании состояния их здоровья. Иногда такая проверка выявляла действительно опасные инфекционные заболевания, например менингококковый менингит или атипичную пневмонию.

По вечерам отдел Эфраима Гудвезера не работал, никаких вызовов сегодня у него быть не могло, как, впрочем, до самого утра понедельника. Он расчистил свой график еще несколько недель назад – и все для того, чтобы посвятить все выходные Заку.

Эф выключил виброзвонок и положил телефон на столик возле контейнера с китайскими блинчиками, начиненными луком-пореем. Пусть все проблемы сегодня решает кто-нибудь другой.

– Это парень, который продал мне приставку, – сказал он Заку. – Хочет засыпать меня полезными советами.

Зак подцепил китайский пельмень.

– Не могу поверить, что ты достал билеты на завтрашнюю игру «Янкиз» с «Ред сокс»

[11]

.

– Да уж, задача не из легких. И места хорошие. Напротив третьей базы. Пришлось даже залезть в деньги, отложенные на твой колледж. Да ты не волнуйся, при твоих способностях и школьного диплома хватит, далеко пойдешь.

– Ну, пап!

– Ты же знаешь, какой болью отзывается мне каждый доллар, который я кладу в карман Штайнбреннера

[12]

. Для меня это просто попрание собственных принципов.

– «Сокс» слабаки! Вперед, «Янкиз»!

– Сначала ты меня убиваешь, а потом еще и насмехаешься?

– Думаю, как болельщик «Ред сокс», ты к этому привык.

– Вот тебе за это!..

Эф обхватил сына и принялся щекотать его под мышками. Мальчик брыкался, заливаясь смехом.

«Зак становится все крепче», – подумал Эф.

Это чувствовалось по тому, с какой силой он вырывался. А ведь совсем недавно Эф запросто сажал сына на плечо и кружил по комнате.

Волосы у Закарии были материнские – такие же рыжеватые (природный цвет Келли, запавший в душу Эфа с первых же минут их знакомства в колледже) и шелковистые. А вот руки, к восторгу и радости Эфраима, точь-в-точь как у него; было даже жутковато видеть, как из запястий мальчика растут его собственные кисти, такие, какие они были у одиннадцатилетнего Эфа. Кисти с широкими выступающими костяшками пальцев; кисти, которые ненавидели пианино и которым больше всего на свете нравилось поглаживать воловью кожу бейсбольного мяча; кисти, которые просто мечтали хорошенько вцепиться в мир взрослых.

Да, жутковато видеть свои собственные детские руки. А с другой стороны, правильно говорят: дети – это наша смена. В генетическом отношении Закария был само совершенство, ведь в его ДНК уложилось все, что когда-то видели друг в друге Эф и Келли, – надежды, мечты, возможности. Не зря же они оба, и он и она, изо всех сил старались – пусть каждый по-своему, пусть противореча друг другу – выявить в себе лучшее, чтобы это лучшее досталось Заку. Так старались, что теперь мысль о том влиянии, которое будет оказывать на Зака сожитель Келли Мэтт – «милый» парень, «хороший» парень, но столь посредственный, что и в упор не разглядишь, – не давала Эфу спать по ночам. Он хотел для сына небывалых высот, порыва, вдохновения, величия! Борьба за попечение над физической оболочкой Зака, может, и близилась к концу, но только не борьба за попечение над его духом – над его сокровенной душой.

Телефон вновь завибрировал и пополз к краю стола, как игрушка «Клацающая челюсть», которую дядья Эфа постоянно дарили ему на Рождество. Оживший мобильник оборвал бурную возню. Эф отпустил Зака, с трудом подавляя желание взглянуть на дисплей. Что-то случилось. Иначе звонки ему просто не прошли бы. Вспышка инфекции? Заразный пассажир?

Эф заставил себя не брать трубку. Пусть разбирается кто-нибудь другой. Эти выходные принадлежат Заку.

Сын внимательно посмотрел на него.

– Не беспокойся. – Эф отодвинул мобильник подальше от края стола. Телефон уже переадресовал звонок на голосовую почту. – Все под контролем. Никакой работы в эти выходные.

Зак кивнул, вскинул голову и нащупал рядом с собой контроллер: