Штамм. Трилогия (ЛП)

С Эфом он чувствовал себя уютно. Даже когда они молчали… особенно когда они молчали. Мать была слишком безупречной, слишком наблюдательной, слишком доброй – ее не высказываемым вслух стандартам, установленным «для блага» Зака, просто невозможно было соответствовать, и в душе Зак знал, что разочаровал ее с самого рождения. Потому что появился на свет мальчиком… да еще во всем похожим на отца.

С Эфом он чувствовал себя живым. Мог запросто сказать ему все то, что матери так не терпелось у него вызнать: что-нибудь из ряда вон выходящее. А ничего из ряда вон выходящего и не было – просто личное, но достаточно важное, чтобы держать при себе. И достаточно важное, чтобы приберечь для отца. Именно так Зак и поступал.

И вот теперь, лежа на покрывале, Зак думал о своем будущем. Он уже понимал, что единство семьи не вернуть. На это не было ни малейшего шанса. Его занимал другой вопрос: насколько хуже все может стать? Собственно, именно этим вопросом Зак постоянно и задавался: «Насколько хуже все может стать?»

И всегда получал один ответ: «Гораздо хуже».

Во всяком случае, он надеялся, что теперь эта армия озабоченных взрослых наконец-то исчезнет из его жизни. Психотерапевты, судьи, социальные работники, дружки его матери… Все они держали его заложником своих потребностей и глупых идей. Все они «заботились» о нем, о его «благе», но на самом-то деле плевать они хотели и на него, и на благо.

Группа «Май блади Валентайн» затихла в айподе, и Зак вытащил наушники. Небо за окном еще не просветлело, но он наконец-то почувствовал усталость. Чувство усталости ему сейчас нравилось. Ему нравилось не думать.

Зак уже приготовился заснуть, но, едва закрыв глаза, услышал шаги.

Шлеп-шлеп-шлеп. Словно босые ноги по асфальту. Зак выглянул из окна и увидел мужчину. Голого мужчину.

Он шел по улице, мертвенно-бледный в лунном свете; морщины, испещрявшие его отвисший живот, словно бы светились сами по себе. Не вызывало сомнений, что мужчина когда-то был толстым, а потом сильно похудел, вот кожа и стянулась – по-разному и в разных направлениях, – поэтому сделать вывод о его фигуре было трудновато.

Мужчина явно был стар и тем не менее выглядел так, словно время его не трогало. Лысеющая голова с плохо выкрашенными волосами и варикозные вены на ногах говорили о том, что ему лет семьдесят, однако шел он энергичной пружинистой походкой молодого человека. Зак подумал обо всем этом и запомнил все это, потому что очень походил на Эфа. Мать велела бы ему отойти от окна и позвонить по 911. А Эф указал бы на все странности, которые отличали этого ночного пешехода.

Бледное существо обогнуло дом на противоположной стороне улицы. Зак услышал тихий стон, а затем грохот забора на заднем дворе – словно кто-то с силой тряс ограждение. Потом голый мужчина вернулся и направился к парадной двери. Зак подумал, что надо бы позвонить в полицию, но такой звонок сильно усложнил бы ему жизнь: мальчик скрывал от матери свою бессонницу, иначе его ждали бы новые походы к врачам и скрупулезное выполнение всех их предписаний, не говоря уже о том, что мать встревожилась бы не на шутку.

Мужчина вышел на середину улицы, остановился. Дряблые руки висели по бокам, грудь не поднималась – дышал ли он вообще? – легкий ночной ветерок шевелил волосы, обнажая бледные корни, не поддавшиеся краске «Только для мужчин» дурного красно-коричневого оттенка.

Существо посмотрело в сторону окна Зака, и на мгновение их взгляды встретились. Сердце мальчика заколотилось в груди. Впервые он увидел этого человека анфас, до этого – только в профиль или со спины. Но теперь мужчина повернулся к Заку грудью, на которой отчетливо виднелся… большущий Y-образный бледный шрам.

А глаза существа – мертвые, остекленевшие – оставались тусклыми даже в лунном свете. И что хуже всего, они горели бешеной энергией, бегали из стороны в сторону и наконец остановились на Заке. Мужчина смотрел на него снизу вверх, и выражение его глаз было трудно определить.

Зак сжался, отпрянул от окна, испуганный до смерти и шрамом, и этими пустыми глазами. Что они выражали?..

Он узнал этот шрам, и что он означал, Зак тоже знал. Шрам, оставшийся после вскрытия трупа. Но как такое могло быть?

Он вновь рискнул выглянуть из окна, очень осторожно, – улица была пуста. Голый мужчина ушел.

А был ли он? Может, от недосыпа начались галлюцинации? Голые мужские трупы, шагающие по улице… Мальчику, родители которого были в разводе, пожалуй, не следовало говорить о таком с психотерапевтом.

И тут Зака осенило: голод. Вот что это было. В мертвых глазах, которые на него смотрели, читался неутолимый голод.

Зак накрылся одеялом и зарылся лицом в подушку. Исчезновение голого мужчины не успокоило его, скорее наоборот. Мужчина ушел и теперь мог быть где угодно. Скажем, на первом этаже, куда можно попасть, разбив кухонное окно. Вот он поднимается по лестнице, идет очень медленно – что, шаги уже слышны? – выходит в коридор рядом с комнатой Зака. Тихо трясет ручку двери – замок там давно сломан. Вот он входит, приближается к кровати, а потом… Что потом? Заку было страшно – он боялся голоса мужчины, боялся его мертвого взгляда. Потому что нисколько не сомневался, что видел мертвеца, пусть тот и двигался.

Зомби!

Зак спрятал голову под подушку, его сердце и разум переполнял страх. Мальчик молился о скорейшем приходе рассвета, который только и мог его спасти. Он не любил первые лучи солнца, потому что ненавидел школу, но сейчас он просил утро прийти как можно скорее.

На другой стороне, в доме напротив, погас свет телевизора. По пустой улице далеко разнесся звук разбившегося стекла…

Энсель Барбур тихо бормотал себе под нос, бродя по второму этажу своего дома. Он был в тех же футболке и трусах, в каких лег в постель, когда пытался уснуть. Его волосы торчали в разные стороны, потому что он постоянно их дергал. Энсель не понимал, что с ним происходит. Анна Мария подозревала, что у него температура, но, когда подошла к мужу с термометром, Энсель пришел в ужас от мысли о том, что эту штуку придется сунуть под воспаленный язык. У них был и ушной термометр, для детей, но Энсель не мог усидеть на месте достаточно долго, чтобы получить достоверный результат. Анна Мария положила руку ему на лоб и определила, что он горячий, очень горячий, впрочем, это Энсель мог и сказать.

Жена была вне себя от ужаса, он видел. И Анна Мария не пыталась этого скрыть. Для нее болезнь означала подрыв священных устоев их семейной жизни. Любые желудочные недомогания детей воспринимались с тем же страхом, с каким кто-либо иной отнесся бы к плохому анализу крови или появлению необъяснимого вздутия на коже.

«Вот оно! – читалось на лице Анны Марии. – Начало жуткой трагедии, я так и знала, что она обрушится на нас!»

А Энсель уже с трудом терпел странности жены. Потому что с ним происходило что-то серьезное и он нуждался в помощи, а не в дополнительных проблемах. В сложившейся ситуации он не мог быть сильной половиной, опорой семьи и хотел бы, чтобы эту роль взяла на себя жена.

Даже дети сторонились отца, испуганные нездешним взглядом его глаз, а может – он смутно это подозревал, – ощущая запах его болезни, который ассоциировался у него с вонью прогорклого кулинарного жира, слишком долго хранившегося в ржавой жестянке под раковиной. Он видел, что они прятались за балюстрадой лестницы в самом ее низу, в холле, наблюдая, как он бродит по второму этажу. Энсель хотел развеять их страхи, но боялся, что выйдет из себя, пытаясь объяснить свое состояние, и сделает только хуже. Так что успокоить их он мог лишь одним способом – если пойдет на поправку. Переборет приступы боли, настолько сильной, что теряешь ориентацию в пространстве.

Он зашел в спальню дочери, решил, что фиолетовые стены слишком уж фиолетовы, и вернулся в коридор. Энсель постоял на лестничной площадке, застыв, как памятник, пока снова не услышал эти звуки. Постукивания. Потрескивания. Биение… не отдаленное, а тихое и близкое. Оно никак не было связано с болью, рокочущей в голове. Почти… как в кинотеатрах маленьких городов, где можно услышать, когда в зале вдруг наступает тишина, потрескивание пленки, бегущей через проектор. Эти звуки отвлекают от фильма, напоминают о том, что реальность, которую ты видишь на экране, нереальна, и возникает ощущение, что во всем зале только ты и осознаешь эту истину.

Энсель потряс головой, его лицо тут же перекосило от боли, и он попытался использовать эту муку, чтобы вернуть ясность мысли, избавиться от этих звуков… Этого постукивания… Биения… Оно окружало его со всех сторон.

Собаки… Пап и Герти, большие неуклюжие сенбернары… Они тоже вели себя странно рядом с ним. Рычали, словно чуяли чужака.

Анна Мария пришла позже и увидела, что муж сидит на краю супружеской кровати, обхватив голову руками.

– Ты должен поспать.

Он схватился за волосы, словно за поводья обезумевшей лошади, и с трудом подавил желание обругать жену. Что-то происходило с его шеей. Стоило ему полежать какое-то время, и надгортанник перекрывал поток воздуха, душил его, Энселю приходилось откашливаться, чтобы восстановить дыхание. Он стал бояться, что умрет во сне.

– Что мне сделать? – спросила Анна Мария от дверей, прижав ко лбу ладонь правой руки.

– Принеси воды, – с трудом произнес Энсель.

Голос свистел в воспаленном горле, жег, как вырывающийся из котла пар.

– Теплой. Раствори в ней адвил, ибупрофен… что угодно.

Анна Мария не двинулась с места. Она в тревоге смотрела на мужа:

– Тебе не становится хоть немного лучше?

Ее боязливость, обычно вызывающая желание защитить, уберечь, на этот раз привела только к вспышке ярости.

– Анна Мария, принеси мне проклятую воду, а потом уведи детей во двор или куда-нибудь еще. Только, черт подери, держи их подальше от меня!

Жена убежала в слезах.

Услышав, что семья вышла во двор, в сгущающиеся сумерки, Энсель рискнул спуститься вниз, держась одной рукой за перила. На столике рядом с раковиной, на сложенной салфетке, стоял стакан. Вода в нем была мутноватая от растворенных таблеток. Он поднял стакан к губам и, держа его обеими руками, заставил себя выпить воду – просто налил ее в рот, не оставив горлу выбора, кроме как проглотить. Часть жидкости все-таки проскочила внутрь, прежде чем все остальное выплеснулось на окно, выходящее во двор. Тяжело дыша, Энсель смотрел, как мутная вода стекает по стеклу, искажая силуэт Анны Марии. Жена стояла возле детей, качавшихся на качелях, устремив взор в темнеющее небо и скрестив на груди руки. Лишь изредка она нарушала эту позу, чтобы качнуть Хейли.

Стакан выскользнул из рук и упал в раковину. Из кухни Энсель перешел в гостиную, плюхнулся на диван и застыл как в ступоре. В его глотке что-то непомерно раздулось, ему становилось все хуже.

Энсель понимал, что должен вернуться в больницу. Анне Марии придется еще какое-то время побыть одной. Справится, если у нее не останется выбора. Может, ей даже пойдет это на пользу…

Он попытался сосредоточиться, решить, что необходимо сделать до отъезда. В гостиную вошла Герти, мягко ступая лапами. Пап следовал за ней. Пес остановился у камина, сел, тихонько зарычал, и тут же биение с новой силой ударило в уши Энселю. Он вдруг понял: звук исходит от собак.

Или нет? Энсель сполз с дивана и на четвереньках двинулся к Папу, чтобы проверить, так ли это. Герти заскулила, попятилась, но Пап остался на месте. Только рычание чуть усилилось. Энсель схватил пса за ошейник в ту самую секунду, когда тот собирался вскочить и убежать.

Брррум… брррум… брррум…

Звук раздавался внутри собак. Каким-то образом… где-то там… билось что-то…

Пап вырывался и скулил, но Энсель, крупный мужчина, которому редко приходилось пускать в ход всю свою силу, обхватил сенбернара за шею и держал крепко, потом прижался ухом к шее собаки, не обращая внимания на шерсть, которая лезла в слуховой проход.

Да. Вот оно, биение. Пульс. Так что же, звуки издавала кровь, которую гнало собачье сердце?

Раздался шум – это залаял Пап, пытаясь вырваться. Но Энсель еще крепче прижал ухо к шее собаки, чтобы убедиться в своей правоте.

– Энсель!

Он повернулся – быстро… слишком быстро… его ослепил приступ боли – и увидел у двери Анну Марию, а за ней Бенджи и Хейли. Хейли прижималась к ноге матери, мальчик стоял чуть в стороне, оба во все глаза смотрели на него. Энсель ослабил хватку, и Пап высвободился.

Энсель все еще стоял на коленях.

– Что тебе нужно? – выкрикнул он.

Анна Мария застыла в дверях, от страха она даже начала запинаться:

– Я… я не… Я хочу пойти с ними погулять.

– Отлично!

Под взглядами детей переполнявшая его злость начала уходить, только горло саднило все сильнее.

– Папочке уже лучше… – Он смотрел на них, вытирая с подбородка слюну. – Папочка скоро поправится.

Энсель повернул голову к кухне, куда убежали собаки. Все благие мысли ушли под напором вернувшегося биения. Оно стало еще громче. Пульсировало в ушах.

К ним!

Изнутри вдруг поднялась тошнотворная волна стыда, по телу пробежала дрожь. Энсель прижал руки к вискам.

– Я выпущу собак, – услышал он голос Анны Марии.

– Нет! – рявкнул Энсель.

Мужчина взял себя в руки.

– Нет, – повторил он ровным голосом, не вставая с колен. – Им тут хорошо. Оставь их здесь.

Анна Мария замялась. Похоже, она хотела сказать что-то еще или что-то сделать, но вместо этого повернулась и вышла, уводя с собой Бенджи и Хейли.

Энсель поднялся, опираясь о стену, и, держась за нее, добрался до ванной на первом этаже. Включив свет над зеркалом, он уставился в собственные глаза. Злобные, с красными сосудами, змеящимися по белкам. Энсель вытер пот со лба и верхней губы и раскрыл рот, чтобы заглянуть в горло. Он ожидал увидеть воспалившиеся миндалины или гнойники с белыми головками, но ничего такого не обнаружил. Любое шевеление языка отзывалось болью, однако ему удалось поднять его и заглянуть ниже. Слизистая воспалена, просто горит огнем. Энсель прикоснулся к ней кончиком пальца – боль мгновенно пронзила его, распространившись по челюсти на шею. Горло сдавил лающий кашель, от которого на зеркале остались темные точки. Кровь, смешанная с чем-то белым – может, мокротой? Некоторые брызги выглядели чуть ли не черными, будто он выхаркнул из себя что-то более плотное, начав уже гнить изнутри. Энсель потянулся к одной из менее темных крупиц и кончиком среднего пальца снял ее с зеркала, поднес к носу, понюхал, растер большим пальцем. Вроде бы кровь, но обесцвеченная. Он сунул палец в рот и тут же потянулся за второй крупицей, которую сразу отправил в рот. Никакого вкуса он не почувствовал, зато создалось ощущение, что с языка немного спало воспаление.

Энсель наклонился и слизнул кровяные сгустки с холодного стекла. Он ожидал, что его вновь пронзит боль, но нет, как раз наоборот: жжение во рту и горле пошло на убыль. Даже слизистая под языком поблекла, не говоря уж о том, что и боль практически сошла на нет. Постукивание тоже притихло, хотя полностью не исчезло. Он всмотрелся в свое отражение, пытаясь понять, что происходит.

Облегчение пришло лишь на короткое, безумно короткое мгновение. Горло вновь сжало, словно перехваченное чьей-то могучей рукой. Энсель оторвал глаза от зеркала.

Герти заскулила и бочком подалась от него, затрусила в гостиную. Пап на кухне царапал дверь черного хода, просясь во двор. Увидев Энселя на пороге кухни, он весь сжался. Энсель постоял – горло саднило все сильнее, – потом полез в шкафчик, где хранилась собачья еда, и достал коробку собачьего печенья «Милк боун». Зажав одну «косточку» между пальцами, как делал всегда, Энсель направился в гостиную.

Ноздри Герти раздулись, она принюхалась.

Брррум… брррум…

– Ну иди же, девочка. Возьми печенинку.

Герти медленно поднялась на все четыре лапы, сделала маленький шажок вперед, остановилась, снова принюхалась. Она инстинктивно чувствовала какой-то подвох.

Энсель, однако, оставался на месте, и это успокоило собаку. Она двинулась по ковру, наклонив голову и настороженно поглядывая на хозяина. Энсель одобрительно кивал. Биение в голове с приближением собаки усиливалось.

– Ну же, Герти! Вот умница.

Герти подошла и толстым языком лизнула печенье, задев пальцы хозяина. Потом еще раз. Ей хотелось довериться ему, хотелось получить угощение. Энсель положил на голову собаки свободную руку и начал поглаживать – обычно ей это очень нравилось. Слезы потекли у него из глаз. Герти потянулась вперед, чтобы зубами взять печенье из его пальцев, и тут Энсель вцепился в ошейник и навалился на собаку всем своим весом.

Герти принялась вырываться. Грозно зарычав, она попыталась укусить хозяина, но ее испуг только разжег ярость Энселя. Сунув руку под нижнюю челюсть Герти, он крепко сжал пасть собаки, задрал ее голову, прижался ртом к пушистой шее и впился в нее зубами.

Прокусив шелковистый, чуть сальный покров, Энсель вгрызся глубже. Собака дико завыла, а Энсель, не обращая на это внимания, прокусывал ее шерсть, кожу, мягкую плоть, и наконец в его рот хлынул горячий поток крови. Герти забилась от боли, но Энсель держал ее крепко, он все сильнее задирал собаке голову, обнажая шею.

Кровь! Он пил кровь собаки! Пил каким-то странным образом – не глотая и не переваривая. Словно у него в шее появился некий новый орган, о существовании которого он ранее не подозревал. Энсель не понимал, что творит, он знал только, что происходящее приносит ему безмерное удовлетворение. Боль уходила. И он ощущал власть. Да… власть. Он высасывал жизнь из другого существа.

Пап вбежал в гостиную и завыл. Он выл громко, печально, словно в комнате звучал скорбный фагот. Энсель понял, что это надо немедленно прекратить, пока не переполошились соседи. Он оставил на полу подергивающуюся Герти, вскочил – сила и энергия просто переполняли его, – метнулся через комнату к Папу, опрокинув по пути торшер, и настиг неуклюжего пса, когда тот попытался улизнуть в коридор.

Какое же наслаждение доставила ему кровь второй собаки! Он чувствовал, что наступил переломный момент, как если бы он был сифоном и желаемая перемена давления наконец наступила. Живительная влага, насыщая его, сама текла в рот, подгоняемая сердцем Папа.

Закончив, Энсель некоторое время тупо сидел на полу, медленно приходя в себя, возвращаясь в реальность. Посмотрев на мертвого пса, он словно очнулся, и его прошиб холодный пот раскаяния.

Энсель поднялся, увидел лежащую на ковре Герти, посмотрел на свою грудь, пощупал прилипшую к телу футболку, мокрую от собачьей крови.

«Что со мной происходит?» – недоуменно спросил он себя.

Кровь образовала на клетчатом ковре отвратительное черное пятно. Однако ее натекло не так уж и много. Только сейчас Энсель вспомнил, что пил собачью кровь.

Он начал с Герти. Подошел к ней, коснулся шерсти, зная, что собака мертва – что он убил ее! – а потом, пересиливая отвращение, закатал сенбернара в запачканный ковер. Энсель поднял сверток, через кухню вынес во двор и прошел к сараю, где они держали собак. Войдя внутрь, Энсель опустился на колени, раскатал ковер и вывалил Герти на землю, после чего отправился за Папом.

Он уложил собак у стены с садовыми инструментами. Отвращение к себе Энсель уже не испытывал. Напряжение в шее сохранилось, но зато она больше не болела. Воспаление в горле как рукой сняло. Прояснилось и в голове. Энсель посмотрел на свои окровавленные руки и, пусть с неохотой, тем не менее принял то, чего не мог постичь.

Важно то, что от содеянного ему стало явно лучше.

В доме Энсель поднялся в ванную на втором этаже, снял запачканные кровью футболку и трусы, надел старый спортивный костюм, зная, что Анна Мария и дети могут вернуться в любую минуту. Разыскивая в спальне кроссовки, Энсель почувствовал, что биение возвращается. Не услышал – именно почувствовал. И пришел в ужас, осознав, что означает такое биение.

Голоса у парадной двери.

Семья вернулась.

Энсель скатился вниз и, успев незаметно выскочить из двери черного хода, побежал по двору; под босыми ногами он ощущал травяной покров. Он убегал прежде всего от биения, которое заполняло его голову.

Энсель повернул к подъездной дорожке, но услышал на темной улице голоса. Тогда он нырнул в собачий сарай, дверь которого оставил открытой, и тут же захлопнул за собой обе створки. А вот что делать дальше, он уже не знал.

У боковой стены лежали мертвые Герти и Пап. Энсель с трудом удержал внутри вопль: