Год 1863. Забытые страницы

Во время его отсутствия Богушевичским имением управлял и жил в барском доме некто пан Малиновский, довольно хорошо относившийся к отцу Даниилу Конопасевичу и его семье[54].

Весь 1862 год и начало 1863-го поляки буквально бурлили. Повсюду была предельно усилена антирусская пропаганда, звучали призывы к вооруженной борьбе. Католическое духовенство почти открыто призывало польских патриотов, а вместе с ними и католическое население к решительным действиям. В костелах пелись польские патриотические гимны, звучали политические проповеди. Паны усиленно вывозили свои семьи и имущество из имений, готовились идти «до лясу» в вооруженные отряды для войны с «пшеклёнтыми москалями», вырабатывали планы действий. Во многих местах заготавливались склады оружия, и очень часто местом для его хранения служили костелы. Главным поставщиком оружия стала семья минских ростовщиков Айзенштатов, связанная с партией «белых». Крупнейшими пунктами хранения оружия и обмундирования были Кrо lewiec[55] и Eitkuni, откуда агенты Айзенштатов перевозили его для повстанцев через прусскую границу[56].

В начале 1863 года на территории Царства Польского, а затем в Белоруссии и Литве началось польское национально-шляхетское восстание. Не имея достаточно сил и избегая открытых столкновений с русскими военными командами, отряды повстанцев действовали в основном методами партизанской войны. Между тем руководители восстания всячески старались привлечь на свою сторону простой народ: то заигрывая с ним и суля разные льготы, то запугивая и открыто угрожая расправой. Однако народ не только не сочувствовал восстанию, но с каждым днем все больше и больше проникался ненавистью к повстанцам, видя многочисленные злодеяния, совершаемые ими по всему краю. Их отряды, бродившие по лесам, приносили с собой только горе, разорение и страх. Сотни ни в чем не повинных людей — стариков, женщин, детей — были убиты, искалечены и часто с изуверской жестокостью. Среди убитых повстанцами мирных жителей были поляки, русские, евреи, иностранцы, католики и православные, люди самых различных званий, профессий и положения. Их вешали, стреляли, забивали до смерти. Повстанцы грабили местечки, деревни, разоряли и поджигали церкви, жгли дома и целые поселения. Одним словом, принесли в край большую кровавую смуту.

Немало пострадало в те дни и православно-духовное сословие. Чего только не пришлось вынести православному духовенству от повстанцев — угрозы, издевательства, побои и грабежи претерпело оно. Совершались и убийства. Чтобы избежать насилия, многим священникам приходилось прятаться, а некоторых, приговоренных повстанцами к смерти, спасла лишь охрана русских военных.

Все это было явлением не стихийного характера, а спланированной тактикой действий, о чем красноречиво свидетельствует секретная инструкция о способах ведения вооруженного восстания, присланная из Лондона Главным революционным комитетом Центральному комитету в Варшаве. В ней, между прочим, предписывалось «на всем пространстве изгонять попов и жечь русские церкви», «в русских округах вызвать убийства помещиков и чиновников земской полиции», «деревни, в которых крестьяне замечены в измене, предавать пламени»[57] и т. д. Именно так повстанцы и действовали.

Активнейшее участие в восстании принял Болеслав Свенторжецкий. Соседи-помещики еще ранее избрали его, как наиболее богатого и влиятельного, своим «довўдцем» — предводителем. Видимо этим и объясняется его столь продолжительное отсутствие в имении. Как «довўдца» он должен был собирать людей, закупать оружие, ездить в Варшаву, поддерживая связь с главными организаторами восстания.

В это время отец Даниил, хотя и не имел храма, однако не оставлял общения с прихожанами: ходил по домам, беседовал, совершал требы и вместе с тем зорко следил за развивавшимися событиями. Он уговаривал крестьян беречь местечко, ходить ночью по улицам дозором с палками и косами и быть на всякий случай готовыми к защите. Было очень тревожно. Управляющий Богушевичским имением Малиновский, расположенный к отцу Даниилу, советовал ему ради безопасности уехать из местечка. Но отец Даниил не хотел покидать приход в это смутное время.

До апреля 1863 года о повстанцах в Минской губернии практически не было слышно. Восстание здесь было отложено руководителями «жонда» до приезда Болеслава Свенторжецкого, назначенного военным начальником Минского воеводства[58]. В начале апреля Свенторжецкий вернулся из-за границы, куда ездил проводить жену, отправлявшуюся для лечения в Ниццу. 17 апреля в имении Богушевичи собралось около 30 человек, вооруженных ружьями, пистолетами и саблями, готовых принять участие в восстании. 19(18) апреля Свенторжецкий и собравшиеся у него люди явились в местное волостное правление, где, кстати сказать, писарем служил поляк — осведомитель повстанцев. В присутствии нескольких «крестьян и баб» Свенторжецкий «прочитал польский манифест и объявил крестьянам, чтобы они не платили никаких податей, не давали рекрут, и что землю отдает он им в дар», заверив при этом, что все книги и бумаги в богушевичской канцелярии уничтожены[59].

В тот день отец Даниил отсутствовал в Богушевичах, находясь где-то по хозяйским делам. Жена его, Елена Ивановна, в это время была дома с двухлетним сыном Алешей и сестрой Александрой. Увидев в окно, как по улице проехала вереница длинных телег с вооруженными людьми, она подумала, что это приехали за ее мужем, в страхе схватила на руки сына и побежала к дому псаломщика. Елена Ивановна в это время была на последних месяцах беременности дочерью Людмилой, родившейся 6 июня. Обнаружив, что двери дома псаломщика заперты, она в каком-то порыве отчаяния разбила окно, порезала себе руку и, не достучавшись ни до кого, пошла в волостное правление. Придя туда, она встретила большое собрание повстанцев и среди них двух знакомых — Болеслава Свенторжецкого и пана Гектора Коркозевича из Логов. Увидев испуганную женщину с ребенком, паны тотчас же спросили, почему она окровавлена, и, узнав, что это не по их вине, успокоились. Когда Елену Ивановну спросили о причине прихода, она стала просить собравшихся господ, чтобы не трогали ее мужа, священника Даниила. Женщине объяснили, что мужа не тронут, если он не будет мешать их делу. Тогда Елена Ивановна, несколько успокоившись, ушла. Однако, вернувшись домой, узнала от сестры, что приходили двое неизвестных людей и устроили строгий обыск всего дома и сараев, разыскивая отца Даниила.

В тот же день повстанцы ушли из Богушевич. Возвратившийся домой, отец Даниил, узнав о случившемся, тотчас же отправился в волостное правление. Там он нашел разорванный и брошенный на пол портрет императора Александра II, а на столе — массу оставленных прокламаций, в которых провозглашалось о восстановлении Польши и ее прав, объявлялись льготы крестьянам, и звучало воззвание к русским «хлопам» вступать в число граждан будущего польского королевства. Отец Даниил, недолго думая, собрал прокламации, порвал их и бросил в топившуюся печь, а разорванный портрет государя забрал к себе домой. Свидетелем этих действий был упомянутый волостной писарь — поляк Рогальский.

В тот же вечер отец Даниил на одной лошадке отправился в город Игумен, чтобы сообщить представителям власти о случившемся в Богушевичах, но по злой иронии судьбы человек, которому он рассказал об этом — исправник Сущинский, — оказался осведомителем повстанцев. Из Игумена отец Даниил поехал в Минск, где также обо всем доложил преосвященному Михаилу[60].

Повстанцы же, выехав из Богушевич, отправились в сторону Ляд, где встретили артиллерийского подпоручика Станислава Лясковского (действовавшего под псевдонимом Игнатий Собек) с несколькими вооруженными людьми. Лясковский сразу же объявил себя начальником «партии», то есть отряда, и тотчас же приказал рубить телеграфные столбы. Партия направилась в деревню Задобричин и в первые дни похода порубила телеграфные столбы «от Ляд до Речек». Так началось странствование партии Лясковского по уезду. По мере следования отряд пополнялся новыми людьми. Вскоре к нему присоединились партии: Игуменская, Слуцкая (под командованием учителя Слуцкой гимназии Л. Домбровского), а впоследствии и Минская в числе 70 человек под начальством дворянина Яна Ванысовича (он же Лелива). Между тем общая численность отряда оказалась совсем незначительной, что для многих стало большой неожиданностью. «Увы, мне пришлось дважды разочароваться! — вспоминал впоследствии один из членов отряда Владислав Баратынский[61]. — Во-первых, главные наши силы оказались числом только в двести человек, во-вторых, начальник нисколько не похож был на сказочного героя: невелик ростом, на Аполлона Бельведерского вовсе не похож и на Марса тоже. Не был увешан с головы до ног оружием, а был в простой офицерской русской шинели, в польской конфедератке, в высоких сапогах, и если что-либо придавало ему воинский вид, то это офицерская сабля на серебряном поясе»[62].

Штаб соединенных отрядов состоял из командира Станислава Лясковского, комиссара Болеслава Свенторжецкого, отставного штабс-ротмистра Гектора Коркозевича, Болеслава Окулича, Адольфа Шидловского и Яна Ванысовича. Но состав его не был постоянным и время от времени менялся. Штабом, однако, это собрание господ можно было назвать условно. «Штаба, собственно говоря, никакого не существовало, — вспоминал Баратынский, — но мы окрестили этим именем нескольких помещиков, которые положительно были лишней тягостью в „отделе“, постоянно уклонялись от всякой лишней работы, постоянно держались около начальника, сами так и втирались в чины. В штабе, впрочем, было одно лицо официальное — это помещик Свенторжецкий: он был „комиссаром воеводства“. Я не знаю точно, какая градация чинов была у нас в то время, но из слышанных мною несколько раз препирательств между начальником и комиссаром я заключаю, что они были в равном чине, только один по военному ведомству, а другой — по гражданскому»[63].

Отряд Ляковского — Свенторжецкого состоял «из помещиков, мелкой шляхты, чиновников, гимназистов, дворовой челяди и других разночинцев»[64]. В основном это были совсем молодые люди с еще не сформировавшимся мировоззрением, которыми легко манипулировали руководители восстания. Так, вербуя в отряды новых членов, они уверяли, что Свенторжецкий собрал «около 8000 человек, что у них есть пушки, много оружия, что французы и другие народы идут к нему на помощь и русские войска переходят на его сторону и что в некоторых местах объявлено польское право»[65]. Но это была обычная ложь, и об этой лжи писал еще проницательный Мицкевич: «Лож, как политическое средство, употребляли у нас часто благороднейшие люди с самой лучшей целью, но всегда с дурным последствием. Лгали о тайных обществах, увеличивая число и силу союзников, чтобы тем удобнее вовлечь в заговор; лгали пред революцией о Хлопицком, лгали после революции от его имени: патриоты дорого за это заплатили; лгали во время восстаний, распространяя фальшивые вести для заохочивания: опытные заговорщики и начальники восстаний соглашаются в том, что никогда не имели пользы от людей искусственно вовлеченных; они тотчас уходили или сокрушали сердце другим, шедшим за доброе дело по внутреннему убеждению»[66].

Говоря о тактической деятельности повстанческих отрядов, можно отметить, что была она, как правило, бездарной, а часто и бессмысленной. «Вертелись они, обыкновенно, — вспоминал один из повстанцев-командиров, — на небольшом пространстве, пока их не разбивали, не понимая задачи, какую преследовало наше восстание…»[67].

Через некоторое время после возвращения священника Даниила Конопасевича из Минска, в Богушевичи пришел русский военный отряд. Во время короткого отдыха офицеры посетили дом отца Даниила. Возможно, они хотели узнать у него о месторасположении повстанцев, но это было бессмысленно, так как повстанцы постоянно меняли места стоянок, и даже при большом желании нельзя было в точности сказать, где конкретно находится их отряд.

Между тем у повстанцев во многих местах была агентура. Во всех присутственных местах и канцеляриях они имели своих людей, которые большей частью были поляки или считали себя таковыми. Это же касалось и местной полиции. Вот что писал по этому поводу в одном из донесений полковник Б. К. Рейхарт: «…главное, неудобством при теперешних обстоятельствах оказывается то, что полиция городская и земская без малого изъятия состоит из католиков, впрочем, и некоторые туземные православные (бывшие униаты) не лучше их, особенно у которых жены католички»[68]. Осведомителями отрядов Свенторжецкого были Игуменский исправник Сущинский и становой пристав в местечке Березино Круковский. Эти господа, получая сведения о местонахождении повстанцев, направляли отряды русских войск, посланные для их преследования, в совершенно противоположные стороны, чем и объясняется то обстоятельство, что военные приходили всегда с большой задержкой, а повстанцы успевали спокойно скрываться с мест своих стоянок.

Баратынский вспоминал: «Приходилось вести кочевую лесную жизнь, переходить с места на место, переносить холод, дождь и сырость. Голода мы пока не знали. Но зато дождь ужасно нам надоедал, тем более что у нас не было шинелей. Они были у нас отбиты русским отрядом со всеми фургонами»[69]. Действительно, 29 апреля солдаты Новоингерманландского пехотного полка, преследуя в Игуменском уезде повстанческий отряд «под предводительством Свенторжецкого, отбила из их обоза до 40 подвод», но самим повстанцам удалось скрыться в лесах. Между тем стало известно, что на пути из Кобача повстанцы «увели с собой православного священника Малевича и после истязаний в лесу отпустили его с поруганием»[70].

4 мая отряд 12-го пехотного Великолукского полка, преследуя «шайку Свенторжецкого», настиг при деревне Жабичи Игуменского уезда другой отряд (помещика Эсьмана (Козелло)) около 80 человек, следовавший на соединение со Свенторжецким. При столкновении у повстанцев было убито шесть и взято в плен девять человек, еще восемь человек захватили крестьяне. Примечательно, что из 17 повстанцев, взятых в плен, 16 оказались шляхтичами. Со стороны военных было ранено трое рядовых.

9 мая под селом Юревичи, находившимся в 12 верстах от Богушевич, произошло сражение русских военных под руководством майора Великолукского пехотного полка Григорьева, командовавшего двумя ротами и 50 казаками при войсковом старшине Титове, с отрядом Лясковского. Повстанцы расположились на привале в густой чаще среди завалов из нарубленного крестьянами для хозяйственных надобностей леса. Едва они приступили к приготовлению пищи, как попали под обстрел нагнавшего их русского отряда. Застигнутые врасплох, повстанцы вынуждены были принять бой. Так как военным не представлялось возможности обойти завалы, пришлось атаковать позицию в лоб. Описывая это сражение, Баратынский вспоминал: «Благодаря естественным завалам, за коими мы скрывались, мы шесть раз пытались остановить мужественное наступление солдат, перестреливаясь всего на пятнадцать шагов. Но вот пули начинают летать слева. Видно, наш левый фланг обойден. Завязывается жаркая перестрелка на левом фланге. Десять товарищей уже пало. Убит Грудзина, убит Яновский из слуцких товарищей… Начальник командует переменить фронт: левому флангу отступить, правому — податься вперед. Но это можно было сказать только хорошо вымуштрованным солдатам, а не нам; как тут идти вперед, когда русские солдаты не могли пройти этих заколдованных пятнадцати шагов, когда впереди такие громадные груды срубленного крестьянами зимою лесу, что перелезть через них нет возможности, не наткнувшись на русский штык или пулю. Мы предпочли лучше сидеть за этим лесом, как за каменною стеною»[71].

«Пришлось каждый из завалов брать штурмом, — доносил командир колонны майор Григорьев, — причем повстанцы дрались насмерть. Два часа продолжался ожесточенный бой»[72]. В конце концов, русский отряд выбил повстанцев из завалов, разбил наголову и преследовал более двух верст. В бою при самих завалах было убито 19 человек повстанцев и 5 взято в плен. Со стороны военных погибли один офицер и 12 нижних чинов, получили ранения 25 человек. Сколько повстанцев было убито и ранено во время преследования точно неизвестно, но, по словам некоторых участников боя, повстанцы потеряли убитыми и ранеными около 30 человек[73].

На другой день после сражения военные позвали отца Даниила исповедать и причастить Святыми Таинами раненых, отпеть павших православных воинов. Есть свидетельство, что в Юревичах у отца Даниила произошла встреча с ксендзом, также прибывшим туда для исполнения христианских треб. Во время встречи священник упрекнул ксендза, указывая на убитых повстанцев, что причастно к этому и католическое духовенство, призывавшее патриотов к вооруженному восстанию.

Отряд майора Григорьева оставался у Юревич 10 и 11 мая для погребения убитых, отправки раненых и пленных, а также необходимого для солдат отдыха. Примечательно, что, когда местным крестьянам поручили собрать в лесу убитых и раненых повстанцев, те отвечали: «пусть гниют» — об убитых, «пусть дохнут» — о раненых. Такое крайне жестокое отношение селян к повстанцам красноречиво свидетельствует, до какого состояния были доведены крестьяне и с какой ненавистью относились они к панам и их делу[74].

Между тем поредевший отряд Лясковского — Свенторжецкого продолжал свои странствования по окрестным лесам «без одежды, без провизии, без патронов». Раньше все эти припасы доставлялись местной революционной организацией в известные пункты в лесу. Однако теперь принадлежавшие к организации помещики были или арестованы, или сами находились в числе повстанцев, остальные же выехали из имений: кто в Минск, кто в Петербург, а кто и за границу, «лишь бы быть подальше от греха». О странствованиях отряда в это время Баратынский вспоминал: «Приходилось стоять по целым часам в воде или болоте, употреблять всевозможные хитрости, чтобы скрыть свой след. Припадем иногда за болотными кочками, как утки, да так пролежим с час времени, а когда опасность минует, опять продолжаем путь. Иногда приходилось переходить через дорогу, чтобы не оставлять следов на песке, мы шли гуськом, след в след, а последний заметал следы, или же переходили дорогу задом, чтобы следы показывали туда, где нас уже не было»[75]. Чтобы успешнее скрываться от преследования, отряду приходилось прибегать к помощи провожатых из местных крестьян, бравших с повстанцев за свои услуги огромные деньги — 30 рублей в день.

Оставшись без поддержки, отряд вынужден был теперь самостоятельно добывать провизию. Когда наступало время ночлега и отряд располагался на отдых, Лясковский выбирал несколько человек «охотников»-добровольцев и поручал им добыть каким-либо способом провизию. Они шли в ближайшую деревню, причем нередко занятую русскими военными, и незаметно договаривались с кем-нибудь из знакомых о доставке провианта в условленное место. Баратынский пишет, что за все получаемое от крестьян приходилось платить втридорога, иначе невозможно было бы продержаться в лесу даже неделю. Он вспоминал, как однажды, чтобы поесть, должен был заплатить за яичницу из десятка яиц три рубля!

В это время посылаемые за припасами члены отряда доложили Лясковскому, что «священник Конопасевич разъезжает с казаками и уговаривает крестьян преследовать мятежников»[76]. «Священник села Богушевичи, Конопасевич, — вспоминал Баратынский, — верный своему долгу и присяге, сильно действовал против нас: зная хорошо местность, он очень удачно нас выслеживал, а, имея влияние на прихожан, уговаривал их содействовать своим властям, не признавал нашего ни ржонда народоваго, ни комиссаров, ни начальников, уничтожал собственноручно все наши грамоты, прокламации и т. п.»[77]. Баратынский утверждал, что донесения на отца Даниила приходили со стороны, однако не знал от кого именно. По его предположению это мог быть кто-либо из состоявших в революционной организации или сочувствующие лица, зорко следившие за всем, что тормозило дело восстания. «Очень часто бывало, — вспоминал бывший повстанец, — подобные сообщения оказывались впоследствии чистой выдумкой, и много было невинных жертв, особенно в Царстве Польском, где мятеж был в полном разгаре, но в настоящее время, надо предполагать, донесение было не выдумкой, ибо наш начальник был очень осторожный человек и вовсе некровожаден»[78].

Баратынский писал, что поведение богушевичского священника вызвало «злобу мятежного нашего начальства, и оно послало ему, в разное время, три предостережения, как тогда водилось». По его утверждению, всякому невоенному лицу, замеченному в каком-либо противодействии польскому делу, прежде суда посылались три предупреждения, после чего производились суд и расправа. Так, якобы, было и в случае с Конопасевичем, однако священник, по утверждению Баратынского, не внял предупреждениям и «продолжал действовать по-своему». Тогда Лясковский созвал совет из штаба и начальников отделений, на котором священника Даниила приговорили к смертной казни. В совете участвовал и Болеслав Свенторжецкий, однако он, по свидетельству одного из участников, уговаривал Лясковского дать возможность священнику уйти из местечка, не желая его смерти.

Говорили, что отцу Даниилу была подброшена записка приблизительно следующего содержания: «Отец Конопасевич! Будь уверен, что ты останешься в живых тогда, когда ни одного из нас не останется»[79]. Может эта записка и была одним из упомянутых «предупреждений»…

Известно, что управляющий Богушевичским имением Малиновский настоятельно советовал отцу Даниилу уехать в Бобруйскую крепость, зная о планах повстанцев. Не исключено, что управляющий действовал по просьбе самого Свенторжецкого, пытавшегося спасти священника от насильственной смерти. Слыша такие советы от поляка и понимая, что дело крайне серьезно, супруга отца Даниила также прилагала все усилия, чтобы упросить мужа уехать из местечка. Но отец Даниил, очевидно сознавая, насколько постыдно смалодушничать человеку, давшему присягу духовную и гражданскую, и помня слова Спасителя о пастыре добром, не поддавался уговорам. Иногда он для успокоения супруги, которая в последнее время даже боялась ночевать дома и уходила с сыном на ночь к кому-нибудь из богушевичских крестьян, обещал также идти ночевать к соседям. А сам, между тем, как только жена уходила, возвращался домой и спокойно засыпал. В таком состоянии супруга его и находила утром. Родные отца Даниила свидетельствовали, что страха смерти у него не было. Происходившие тогда события видимо подготавливали его к принятию любой ситуации. Очевидно, отец Даниил был почти уверен, что повстанцы его не пощадят. Однажды, незадолго до смерти, он отправился к соседнему священнику и, исповедовавшись у него и причастившись Святых Таин, радостный вернулся домой со словами: «Вот я уже теперь совсем готов — причастился»[80].

Дня за три до убийства отца Даниила управляющий Малиновский и Елена Ивановна убедили его уехать с семьей в Бобруйск, но, не доехав до города верст 20, он почему-то наотрез отказался ехать дальше и повернул обратно в Богушевичи. По дороге назад Конопасевичи встретили знакомого священника из Якшиц, который ехал в Бобруйск с целью найти там убежище. В свою очередь и он стал усиленно уговаривать отца Даниила не возвращаться в Богушевичи, но тот не хотел и слышать об этом, и к вечеру 22 мая Конопасевичи вернулись домой[81].

Видимо, каким-то таинственным движением души был влеком отец Даниил к месту и часу своего мученичества. Как будто боясь лишиться небесного венца, подобно апостолу Павлу, желавшему пострадать за Христа, он не обращал внимания на уговоры близких и дорогих ему людей.

Для расправы над богушевичским священником Лясковский отправил отряд «охотников», которых набралось около 40 человек. Возглавлял их шляхтич Альбин Телыневский, бывший в партии начальником «шустки» — отделения из шести человек. По свидетельству очевидцев, в отряде «охотников», кроме Тельшевского, были шляхтичи Липинский, Казимир Окулич, Болеслав Окулич, Владислав Баратынский, канцелярист Михайловский, столяр Булынко, крестьяне Яков Сакович и Александр Подолецкий, крестьянин Матвей Сакович (уроженец Богушевич), а также некие Казимир Козловский, Демидович, Рейтовст из Слуцка и Ковалевский.

Баратынский в воспоминаниях пишет, что Лясковский отправил Тельшевского для расправы над священником с 30-ю людьми. Остальные же, в том числе и он, были посланы в Богушевичи для другого дела: якобы имелось известие о том, что в Богушевичском имении полиция что-то распродает с аукциона и Свенторжецкий попросил Лясковского разогнать полицию, распоряжающуюся его собственностью, для чего и была послана вторая группа, в составе которой оказался Баратынский.

Однако следует заметить, что здесь и далее воспоминания Баратынского расходятся со следственными показаниями Тельшевского. Баратынский пишет, что вместе с несколькими товарищами направился в имение Свенторжецкого, а Телыневский с отрядом поспешил в село Богушевичи, назначив общую встречу в помещичьей усадьбе. Однако никакой полиции Баратынский и его товарищи в имении не обнаружили. Они нашли лишь пьяного акцизного чиновника, который находился там для отпуска вина со склада, по контракту заключенному самим же Свенторжецким с каким-то евреем. В обязанности чиновника входило наблюдение за градусами да соблюдение бумажных формальностей.

А вот что во время следствия рассказал Телыневский.

Вместе с отрядом он прибыл в Богушевичи 23 мая около шести часов вечера. Почти всех своих людей Телыневский отправил в местечко, а сам и с ним несколько человек «остались в помещичьем дворе для получения провизии», однако вскоре они направились к дому священника[82].

Создается впечатление, что всю историю с полицией в имении Баратынский просто выдумал, чтобы отвести от себя всякое подозрение в причастности к расправе над отцом Даниилом. Вообще чувствуется, что в воспоминаниях он старается оправдать действия сотоварищей по отряду.

23 мая 1863 года, по воспоминаниям супруги отца Даниила, выдался чудный ясный день. Почти весь он прошел без каких-либо тревог. Около шести часов пополудни они с мужем сели пить чай, и в это время увидели в окно вереницу проехавших мимо дома больших помещичьих телег с вооруженными повстанцами. Это были совсем уже не те, что в начале восстания с иголочки одетые франты в расшитых бурках и конфедератках. Это был уже изрядно обтрепанный сброд с хмурыми, изможденными лицами. Как убедились отец Даниил с матушкой, повстанцы проехали прямо в местную корчму Лейбы Каца. Продолжая по-прежнему сидеть за чаем, они через несколько минут заметили, как мимо окна промелькнули чьи-то головы. Выглянув в окно, Елена Ивановна увидела конных и пеших вооруженных людей, которые требовали кого-либо выйти из дома. Услышав о требовании, отец Даниил с женой тотчас вышли на черное крыльцо. Повстанцы не сразу поняли, что перед ними священнослужитель, и спросили, где находится «ксендз», разумея под этим словом священника. Дело в том, что отец Даниил хотя и носил как священник длинные волосы, но был одет не в подрясник или рясу, а так, как обычно ходил дома — в старое семинарское пальто. На вопрос незваных гостей он ответил: «Я сам и есть священник. Что вам нужно от меня?» Тогда к отцу Даниилу подступил шляхтич Телыневский и направил на него револьвер. Но Елена Ивановна резко отвела оружие в сторону. Повстанцы тут же втолкнули ее и выбежавшего на шум ребенка в кухню и заперли дверь снаружи. Несчастная женщина в истерике металась по дому, пока не упала в обморок. Елена Ивановна впоследствии рассказывала, что когда отца Даниила схватили, он не издал ни звука. Еще она слышала, как кто-то крикнул: «Веревок!», а что было дальше, не помнила[83].

По приказанию Тельшевского Ковалевский, Михайловский, Подолецкий и Булынко схватили отца Даниила и вывели на середину двора. Телыневский, зачитав священнику обвинения против него и приговор штаба, приказал повесить. Когда отец Даниил сделал какое-то возражение, Михайловский и Подолецкий «с бранными словами схватили его за волосы», Михайловский накинул веревку на шею, а Булынко влез на ворота и привязал ее там[84]. Повесили отца Даниила на воротах собственного двора. Самого убийства никто из домашних не видел, так как ворота, на которых повесили страдальца, находились за той стеной кухни, где окон не имелось. Но, видимо, это было и к лучшему.

Придя в себя и выйдя на улицу (двери дома уже были отперты), Елена Ивановна увидела мужа, висящего на воротах. Рядом с отцом Даниилом, обняв его ноги, сидел плачущий старик — батрак дед Иван, работавший в их доме. Это был единственный верный слуга в доме Конопасевичей, служивший еще у родителей отца Даниила. Он ничего не знал о расправе, но все понял, найдя отца Даниила повешенным, когда привел с выгона домой скотину. И теперь, потрясенный увиденным, горько оплакивал любимого своего батюшку. Из людей вокруг никого больше не было. Жители Богушевич, узнав, что в местечко вошли повстанцы, попрятались и боялись даже показаться на улицу.

Когда дед Иван стал вынимать отца Даниила из петли, тотчас прибежали повстанцы, бражничавшие неподалеку в корчме. Они с угрозами воспретили снимать повешенного, чтобы тело его висело подольше на устрашение всем русским, противящимся «польскому делу». И только после отъезда их из Богушевич тело отца Даниила сняли, омыли и положили в доме, как подобает умершему[85].

Вот как описывал Баратынский возвращение «охотников» в отряд: «Мы шли скорым шагом; все молчали под тяжелым впечатлением случившегося, разговор не клеился, хотя мы с Липинским и приставали с расспросами то к тому, то к другому, как было дело, кто исполнил роль палача и т. п. интересные в то время для нас вопросы. Но нам отвечали односложно, неохотно: видно, что всем было не по себе»[86].

Есть сведения, что люди из отряда Лясковского кроме священника повесили еще несколько крестьян Игуменского уезда: Бурака, Фуренку и Дышлевича[87]. Неизвестно, правда, когда именно это произошло: до убийства отца Даниила или после.

Когда 24 мая в Игумен поступило донесение об убийстве богушевичского священника, уездный военный начальник Чурский немедленно направил в этот район отряды «майоров Коспоржиковского от Равич, Григорьева от Березина и Андреева, который с двумя ротами Севского и Орловского резервных пехотных полков возвращался в Бобруйск, после конвоирования в Игумен транспорта»[88].

Для погребения отца Даниила в Богушевичи к вечеру 25 мая прибыли березинский благочинный Роман Пастернацкий (впоследствии настоятель Слуцкого монастыря), божинский священник Иоанн Шафалович и микуличский — Порфирий Ральцевич с псаломщиком. Из опасения попасть в руки к повстанцам, чтобы добраться до Богушевич, им пришлось переодеться в крестьянскую одежду и даже обрезать волосы[89]. В тот же вечер в Богушевичи пришли русские пехотинцы майора Григорьева и казаки под командованием Титова.

Благодаря военным священники смогли безопасно совершить погребение отца Даниила. Из дома на церковный погост гроб мученика несли русские солдаты. Похоронили отца Даниила при фундаменте сгоревшей церкви, на восстановление которой он уже успел заготовить лес. У могилы невинно убиенного страдальца при виде неутешных слез несчастной вдовы и малютки-сына солдаты не могли сдержать негодования, и некоторые в сердцах говорили: «Дай Бог нам только встретиться с поляками, и у нас пленных мятежников не будет!»[90]

В Минске по убитому богушевичскому настоятелю в кафедральном соборе архиепископ Михаил (Голубович) всенародно отслужил торжественную панихиду[91].

Когда в отряде майора Григорьева, знакомого с отцом Даниилом, узнали о трагедии, все были буквально потрясены. Сам майор Григорьев, офицеры и нижние чины отряда из чувства сострадания к несчастной вдове приняли живое и трогательное участие в ее скорби: они собрали в складчину 80 рублей, передав эту посильную лепту осиротевшему семейству[92].

Уже 25 мая игуменский военный начальник получил донесение, что повстанческий отряд, совершивший злодеяние в Богушевичах, направился на Каменичи. Чтобы перехватить его, в район Лапич из Игумена был направлен отряд в 150 человек. Таким образом, отряд Лясковского — Свенторжецкого оказался зажатым с четырех сторон. Хотя точное местонахождение повстанцев пока никак определить не удавалось, их продолжали искать.

Вскоре Минский временный военный губернатор генерал-лейтенант В. И. Заболоцкий получил известие, что отряды Свенторжецкого и Коркозевича, руководимые Лясковским, скрываются в непроходимых лесах и болотах Игуменского уезда между деревнями Домовицка, Володута, Рованичи, Полядки, Логи, Микуличи, Мартыновка, Юревичи, Ганнополь и Старый Прудок. Местность эта представляла собой сплошную непроходимую пущу, имевшую в окружности от 50 до 80 верст. Генерал В. И. Заболоцкий приказал стянуть в этот район к 7 июня под общее начальство генерал-майора Русинова 12 рот пехоты и 40 казаков. При этом, кроме уже находившихся здесь войск, были специально вызваны несколько рот пехотинцев из соседних Бобруйского и Борисовского уездов. 9 июня эти войска, разделенные на пять отрядов (колонн), «произвели концентрические движения» в лесу и за 11 часов беспрерывного и утомительно марша осмотрели большую его часть. Много было обнаружено следов, оставленных бивуаков, попадались даже горящие костры с явными признаками недавнего присутствия повстанцев, но сами отряды настигнуть пока не удавалось. В последующие дни военные продолжали вести поиски, переместившись в леса близ Богушевич. Между тем повстанцы, разбившись на мелкие группы, успели проскользнуть между колоннами, и только незначительную их часть встретила рота Кременчугского полка, следовавшая из деревни Микуличи. При неожиданной встрече повстанцы, дав оружейный залп, поспешно скрылись, оставив в руках военных 12 вьючных лошадей, около трех пудов пороха, свинец, несколько ружей и пр. Со стороны военных при этом получил легкое ранение один рядовой[93].

12 июня к отрядам генерал-майора Русинова присоединилась еще колонна свиты Его Величества генерал-майора князя В. В. Яшвиля, направленная из Могилевской губернии с целью очистить левый берег Березены и, после перехода через реку, содействовать уничтожению повстанцев в Игуменском уезде. 13 числа один из отрядов князя Яшвиля[94] под начальством подполковника генерального штаба Зыкова нагнал у фольварка Лочина, близ деревни Горки, отряд повстанцев из 120 человек. Повстанцы бросились врассыпную, потеряв убитыми 4 и пленными 20 человек. После боя крестьяне доставили в Игумен еще 23 человека, среди которых был и Гектор Коркозевич, явившийся к волостному старшине просить хлеба. Тогда же в плен попал и другой предводитель повстанцев — заседатель Игуменского уездного суда Адольф Шидловский[95]. Свенторжецкий же и Лясковский, по показанию пленных, бежали.

15 июня пришло известие, что Болеслав Свенторжецкий пробирается лесом к Сутину, где находилось имение его жены. За ним отправили отряд с десятью казаками, однако захватить Свенторжецкого не удалось.

16 июня генерал-майор Русинов начал обход своими колоннами всего Игуменского уезда. Примечательно, что во время поисков повстанцев большое усердие и готовность помогать военным выказывали крестьяне. Поначалу они еще немного побаивались окольной шляхты, смотря на нее как на агентов повстанцев, но потом ободрились и стали активно помогать осматривать леса и задерживать подозрительных людей[96].

Вскоре были пойманы и некоторые участники убийства отца Даниила: шляхтичи Альбин Тельшевский[97], Владислав Баратынский, Болеслав Окулич[98], а также крестьяне Яков Сакович[99] и Александр Подолецкий[100]. Их предали военно-полевому суду при штабе 119-го Коломенского пехотного полка.

Во время следствия руководитель отряда «охотников» Телыневский всячески пытался выгородить себя. Он утверждал, что Лясковский «насильно» под угрозой смерти заставил его исполнить приговор о «лишении жизни православного священника»[101]. Ложно показывал, что «когда он приехал в деревню, священник был уже пойман», хотя сам привел «охотников» к его дому. Превратно представлял и сцену расправы над отцом Даниилом. А кроме того, утверждал, что в приговоре повстанческого штаба помимо других обвинений в адрес священника главным было то, что он якобы жестоко обошелся с неким «раненым Рудзинским»[102]. При этом никаких подробностей, в чем именно заключалась жестокость, Тельшевский не указывал. Это было, конечно, достаточно серьезное обвинение в адрес священнослужителя, и следственная комиссия решила его проверить. Однако никто из допрошенных арестованных и людей со стороны не подтвердили, что Конопасевич обращался жестоко не только с раненым, но и вообще с кем-либо! Понятно, что Тельшевский хотел любыми путями смягчить свою вину, для чего и придумывал разные «оправдания».

Во время следствия один из участников расправы над отцом Даниилом, Александр Подолецкий, показал, что в убийстве принимал участие и Владислав Баратынский. Впрочем, свидетельство это никто больше не подтвердил. Баратынский вспоминал, что для него стало большим сюрпризом, когда через несколько месяцев после ареста его снова вызвали в следственную комиссию и свели с Подолецким, представив показания, в которых говорилось, что «Баратынский повесил в деревне Богушевичи священника Конопасевича» и пр. В оправдание Баратынский собственноручно написал о том, где был во время расправы над священником и что делал. В частности он утверждал, что брал в это время в Богушевичах лекарство, хотя в воспоминаниях позже писал, что в местечко вообще не заходил (!). «Моему объяснению, кажется, не поверили, — вспоминал он, — по крайней мере, в комиссию больше не требовали, а я и рад был тому; нас вскоре отправили в полевой суд, где я встретился с Тельшевским и Александром; последний, увидев меня, бросился ко мне со слезами, извиняясь за свою оплошность. „Ей Богу, — говорил он, — я думал вас убили в последней стычке на болотном острове, поэтому и хотел свалить всю вину на покойника, но как увидал вас в комиссии… Господи! Я до того потерялся, что и не знал что сказать. Ну да я поправил дело, — на другой же день, как только одумался, я сам попросился в комиссию и сказал, что показал на вас ложно — сознался во всем — чего уж тут, раз помирать“, и он махнул рукой»[103].

«Нас было пять человек, — писал Баратынский, — и все мы чувствовали себя как бы обреченными на смерть; уныние какое-то виднелось на всех лицах, только Александр сохранил до последней минуты свой веселый нрав, да я философствовал втихомолку над суетой сует и заносился в своей фантазии высоко, высоко ко всем святым, прямо в рай, и думал себе: „Вот ужо погодите вы, — когда причислят меня к лику святых, тогда узнаете меня“»[104].

Четверых участников убийства суд предварительным постановлением приговорил к расстрелу, а одного — к каторжным работам. По распоряжению генерал-лейтенанта В. И. Заболоцкого, утверждавшего приговор, троим приговоренным к смертной казни (А. Тельшевскому, Я. Саковичу, А. Подолецкому) расстрел заменили повешением с исполнением приговора там, где было совершено преступление. 16 ноября 1863 года их публично повесили в Богушевичах на бывшем дворе помещика Свенторжецкого, после чего тела казненных зарыли в ямы без церковного погребения. Болеслав Окулич был расстрелян, а Владислав Баратынский сослан на каторжные работы на 20 лет. Позже попал под суд и другой участник убийства — столяр Булынко, казненный 29 января 1864 года в Минске.

Под суд попал также приходивший в Богушевичи в числе «охотников» для расправы над отцом Даниилом шляхтич Казимир Окулич, родной брат Болеслава Окулича. Однако так как он, по его собственному свидетельству, участия в убийстве не принимал, а отсутствовал в это время, будучи посланным за провиантом, его судили лишь за участие в восстании. Показательно прошение, написанное Казимиром Окуличем на имя генерал-лейтенанта В. И. Заболоцкого, красноречиво показывающее принципы и «революционные» убеждения повстанцев: «Пред испытанным ныне несчастием для здешней страны, я получа воззвание к прямому участию в мятеже, нисколько не колеблясь решительно отказал, не имея к тому ни малейшего сочувствия; но получа на мой отказ угрозы и обещания в будущности моей преследования, нисколько не удивительно, что неответность моя девятнадцатилетнего возраста, заставила меня исполнить приказание, я не был в силах отказаться; я невольно принял участие в мятеже, не зная даже цели его; но желание возвратиться под кров спокойной жизни было единственным моим счастием. Во время бытности моей в шайке, я приискал счастливую минуту, которой воспользуясь, добровольно явился к Начальству, с надеждою найти сочувствие в моем невинном поступке, и ныне с искренним раскаянием, прибегаю под отцовское покровительство Вашего Превосходительства, прося милостивого воззрения на мою молодость и неопытность в преступлении, а что я хочу быть навсегда верноподданным Государю Императору, в том покорно прошу дозволить мне доказать это присягою»[105]. И подобных прошений множество…

Конечно, К. Окулич лукавил. Его заявление о насильственном взятии в отряд суд отклонил, как не заслуживающее «вероятия». Окулич более двух месяцев находился в повстанческом отряде и «добровольно» сдался лишь после разгрома отрядов Лясковского — Свенторжецкого, и, конечно же, не вследствие раскаяния, а от безвыходности положения. Приговорили его к четырем годам каторжных работ «на заводах»[106].

Известна судьба еще одного «охотника» — Матвея Антоновича Саковича. После ареста и суда в 1863 году его отдали в Тульскую арестантскую роту, а в 1866-м отправили в ссылку в Енисейскую губернию (деревня Отрок Минусинского уезда). В ссылке Матвей женился на местной крестьянке Наталье Гусевой и осел в России[107].

Судьбу остальных участников расправы над отцом Даниилом выяснить не удалось.

Когда начальник края генерал-губернатор М. Н. Муравьев узнал об убийстве богушевичского священника, он послал Минскому губернатору П. Н. Шелгунову[108] телеграмму с распоряжением продать движимое имущество Свенторжецкого, и вырученные деньги обратить в пособие пострадавшему семейству[109]. Согласно этому распоряжению все найденное в имении имущество конфисковали. Часть его вывезли в город Игумен для продажи, а часть роздали крестьянам. Панская же усадьба в Богушевичах со всеми постройками по приказанию М. Н. Муравьева была сожжена казаками. Само имение Богушевичи впоследствии приобрел П. Н. Шелгунов[110].

От продажи движимого имущества Болеслава Свенторжецкого была выручена сумма в 3990 рублей. Дополненная до 4000 рублей и обращенная в процентные бумаги, она хранилась в Минской духовной консистории, а впоследствии — в Епархиальном попечительстве о бедных духовного звания, для выдачи с нее ежегодного процента на воспитание детей-сирот священника Даниила Конопасевича — Алексея и Людмилы. Кроме того, матери их назначили ежегодную пенсию в 140 рублей от казны и 60 рублей из личных средств императрицы Марии Феодоровны.

Через несколько месяцев после убийства отца Даниила его супруга передала в Минскую духовную консисторию 40 рублей с просьбой переслать их в Палестину для поминовения священников Стефана и Даниила Конопасевичей при Гробе Господнем. Просьбу и деньги она передала через родного брата мужа, служащего консистории коллежского регистратора Константина Конопасевича[111]. Консистория эти деньги переправила через Святейший Синод в Иерусалим. Так имя иерея-мученика поминалось в Святой Земле…

Глава III. Псаломщик Федор Юзефович

Вскоре после расправы над священником Даниилом Конопасевичем повстанцы в Минской губернии убили еще одного церковного служителя — псаломщика Федора Яковлевича Юзефовича, служившего в селе Святая Воля Пинского уезда.

Родился Федор Юзефович в местечке Телеханы Пинского уезда в семье священника. Образование получил в уездном духовном училище, которое окончил в 1847 году. В течение последующих лет служил то на должности пономаря, то псаломщиком при разных церквях Минского уезда. В 1860 году Минским архиепископом Михаилом (Голубовичем) Федор был посвящен в стихарь[112], а 25 марта 1861 года определен псаломщиком к Крестовоздвиженской церкви в село Святая Воля[113]. Любопытно, что до Юзефовича на его месте дьячком служил некто Стефан Конопасевич (возможно родственник Даниила Конопасевича), а после здесь проживала его вдова — Евдокия Конопасевич[114].

По воспоминаниям знавших Федора Юзефовича людей, это был «истинно русский человек», глубоко преданный отечеству.

Сохранились сведения, что во время восстания он однажды догнал и отнял у некоего пана Кобылинского, избежавшего правительственных «рогаток» для осмотра проезжающих, порох и провизию для повстанцев[115]. Впрочем, насколько эта информация достоверна, сказать трудно. Как бы то ни было, но Юзефович стал жертвой повстанцев именно за свои патриотические убеждения.

Все произошло в нескольких верстах от Святой Воли в деревне Великая Гать, где находились усадьба священника и дом псаломщика. 1 июня 1863 года около 10 часов утра в дом Юзефовича пришли два неизвестных человека и, сказавшись путниками, попросили их накормить. Сам Федор в это время отсутствовал, находясь где-то по хозяйственным делам. Жена его Доминика Адриановна приняла незнакомцев и приготовила им угощение. За едой «странники» завели разговор с отцом Федора, заштатным священником села Телеханы Яковом Юзефовичем, проживавшим в доме сына со времени увольнения от должности. Хозяйка заметила, что эти люди «не здешней стороны» и, заподозрив в них повстанцев, послала за мужем.

Узнав о подозрениях супруги и, видимо почувствовав недоброе, Федор Яковлевич, прежде чем идти домой, зашел к соседу-крестьянину, чтобы с его помощью при необходимости задержать неизвестных людей. Придя к себе, он стал расспрашивать незнакомцев, кто они и откуда. Неожиданно в комнату вбежал испуганный старший сын Юзефовичей Алексей и сообщил, что «в село идут поляки». Все направились к выходу, чтобы узнать, кто именно приближается к деревне. Между тем находившиеся в доме незнакомцы, а это были «передовые» повстанческого отряда, стали убеждать, что идут русские казаки и, сделав испуганный вид, просили спрятать их куда-нибудь. Этой притворной игрой они, видимо, хотели спровоцировать или сбить с толку Федора и тем задержать его в доме. Однако, когда все убедились, что в деревню входят повстанцы, Федор Яковлевич, прекрасно понимая, что для него ничего доброго от встречи с ними не будет, хотел скрыться. В этот момент один из незнакомцев приставил к груди псаломщика револьвер и грозно закричал: «Стой! Никуда не пойдешь! Ступай за мной в корчму!» К этому времени отряд повстанцев численностью около 200 человек уже вошел в деревню[116]. Предположительно это была часть большого отряда, рассеянного 21 мая около местечка Миловиды в Слонимском уезде[117].

Схватив Юзефовича, повстанцы отвели его в корчму. Там над ним стали издеваться и упрекать в том, что он убеждал крестьян устраивать караулы и наблюдать за повстанцами, «чтобы не пропустить кого без вида», что настраивал крестьян вооружаться против них, когда те «хвалились сжечь» Великую Гать, как сожгли Святую Волю. Объявив, что ему осталось «всего полчаса времени до смерти», начальник отряда[118] велел отправить Юзефовича под караулом к местному священнику Николаю Лукичу Стояновичу. Между тем жена Федора с пятью детьми со слезами отчаянно умоляли повстанцев помиловать его. Отец — старик-священник — ползал у них в ногах, прося пощадить сына. Но никакие уговоры не помогли[119].

Федор исповедовался в гостиной священнического дома в присутствии нескольких вооруженных соглядатаев. После исповеди повстанцы предложили отцу Николаю деньги «за труд». Но священник, естественно, отверг эту гнусную мзду и именем Христа стал упрашивать их пощадить жизнь своего сослуживца, хотя бы ради его малолетних детей. О том же, стоя на коленях, умоляла и супруга отца Николая. Но как бы назло повстанцы заявили, что повесят Юзефовича у ворот священнического дома и уже стали готовиться к тому. С большим трудом отец Николай сумел убедить не делать его двор местом убийства. Тогда повстанцы сговорились повесить Юзефовича на вербе, как раз напротив его дома, находившегося через улицу. Вместе с тем они потребовали, чтобы во время казни присутствовал и сам священник, но, услышав об этом, отец Николай впал в глубокий обморок, так что его оставили в покое[120].

Повесили Федора Юзефовича на вербе возле его дома на глазах у всей семьи. По воспоминаниям сына, веревка, видимо, неплотно охватила шею, так как его отец ухватился за дерево и несколько ослабил петлю. Заметив это, повстанцы потянули страдальца за ноги и умертвили его[121]. Было Федору в то время не многим более тридцати лет.

К телу повешенного приставили охрану, чтобы оно оставалось висеть «до третьего дня», и чтобы, по словам вешателей, «не только десятый, но и двадцатый видел и знал, как противодействовать полякам». При этом, воображая себя «рыцарями-благодетелями», оставили жене повешенного 30 рублей «на воспитание детей». Только постыдная эта подачка напоминала более циничное издевательство, нежели благодеяние, иудины сребреники, нежели милостыню[122].

После убийства псаломщика весь отряд собрался на дворе священнической усадьбы. «Гости» хозяйничали в доме, амбарах, конюшне, забрали все, какие нашли, съестные припасы, а также муку, овес, повозки, упряжь и тому подобное. Затем частью там же на дворе, а частью на кладбище, расположенном при усадьбе за сараями, разложили костры и почти до вечера харчевались. Уходя из деревни, повстанцы забрали с собой и отца Николая. Его повезли в лес, в урочище под названием Млынок, где была мельница, и там хотели повесить, для чего на одной из сосен уже приготовили веревку. Но появившийся неожиданно какой-то помещик, знакомый повстанцам, с большим трудом упросил их не убивать священника. Тогда отцу Николаю «на память» остригли волосы и бороду, переодели в жупан и отправили едва живого домой на телеге проезжавшего мимо крестьянина. В таком виде он и был доставлен уже на следующий день в Великую Гать. Примечательно, что перед тем как отца Николая собирались повесить, повстанцы предложили ему вступить в их отряд[123].

Похоронили псаломщика Федора Юзефовича в Святой Воле рядом с приходской церковью.

Повстанческий отряд, совершивший убийство Федора Юзефовича, после описанных событий двинулся через фольварки Плянт и Милодово к деревне Поречье.

Когда военный начальник Пинского уезда получил известие о действиях повстанцев и их передвижениях, он направил в Поречье под командованием штабс-капитана Трофимова 13-ю роту Полтавского резервного пехотного полка с 10 казаками. Однако, придя на место, Трофимов не застал повстанцев и, узнав, что они направились к деревне Мохры, немедленно двинулся за ними. В то же время полковник Назимов выслал из Пинска наперерез повстанцам 14-ю роту с 50 стрелками и 5 казаками под командованием капитана Тишецкого. Обе роты соединились близ деревни Кончичи и, преследуя неприятеля, настигли его 5 июня у деревни Вулька. Увидев приближающийся русский отряд, повстанцы бросились из деревни, где отдыхали, и бежали к близлежащим топким болотам, поросшим лесом. Военные преследовали беглецов до тех пор, пока те совершенно не скрылись из вида. При этом было убито 20 человек повстанцев, а со стороны военных — двое солдат и четверо ранено, один из которых вскоре умер[124].

После столкновения у Вульки обе роты вернулись в Пинск. В это же время уездному военному начальнику доложили о появлении повстанческого отряда в местечке Столин (некоторые предполагали, что это был тот же самый отряд). Против него тотчас же выслали под начальством майора Камрера 17-ю и 20-ю роты Полтавского резервного пехотного полка и 5 казаков. Настигнув повстанцев 11 июня за местечком Столин, майор Камрер дал бой. После двухчасовой перестрелки он штыковой атакой опрокинул неприятеля, загнав в болото. Это был крупный повстанческий отряд численностью около 500 человек под командованием Траугута. Чтобы окончательно уничтожить неприятеля, майор Камрер блокировал засевших в болоте повстанцев и отправил посыльного с просьбой прислать в помощь еще одну роту. 12 июня из Пинска вышла под командой поручика Петровского 19-я рота с 50 стрелками и 5 казаками. Между тем повстанцам удалось выбраться из болот и уйти от преследования[125].

До августа в Пинском уезде о повстанцах слышно не было. Утром 6 числа пинский военный начальник получил известие, что повстанческий отряд численностью до 500 человек пришел из Слонимского уезда и расположился «на позиции близ корчмы Млынок, у границы Пинского уезда». Об этом сразу же были извещены командиры 13, 15 и 17-й рот Полтавского резервного полка, находившихся вблизи указанной местности. В поддержку им из Пинска выступила 5-я стрелковая рота с 13 казаками под командой майора Синицина, который должен был взять на себя командование всеми четырьмя ротами.

Между тем командовавший 13-й ротой подпоручик Гербановский, находившийся в Святой Воле, не дожидаясь прибытия остальных рот, немедленно отправился по указанному направлению и близ села Вулька-Обровская, застал повстанцев врасплох в то время, когда многие из них спали. Когда военные открыли батальонный огонь, повстанцы врассыпную бросились бежать, не сделав ни единого выстрела. Преследование продолжалось достаточно долго. Прибывшие к месту боя остальные роты нашли дело уже завершенным. Для продолжения преследования в соседние леса Слонимского уезда послали несколько отрядов, человек по 100 каждый, но ни один из них не смог добыть сведений о дальнейшем направлении рассеявшихся повстанцев. Когда поступило известие, что для поисков разбитого повстанческого отряда из Слонима выслано шесть рот, эти команды возвратились в Пинский уезд[126].

После смерти Федора Юзефовича в его семействе осталось пятеро сирот: Алексей (ученик Пинского училища) — 11 лет, Екатерина — 7 лет, Николай — 5 лет, Анна — 4 года и Мария — 1 год[127]. Отец его, семидесятилетний священник, не перенес горя и 27 июля скончался[128].

Об убийстве Юзефовича, как и о смерти отца Даниила Конопасевича, одной из первых сообщила общественности московская газета «День», издаваемая И. С. Аксаковым. Материал о подробностях трагедии в редакцию прислал профессор Санкт-Петербургской духовной академии М. О. Коялович, пристально следивший за событиями, происходившими в родной ему Белоруссии. Препровождая материал И. С. Аксакову, Коялович писал: «Сообщаю вам два описания: мученической кончины сельского учителя в Ковенской губернии Викентия Смольского[129] и дьячка Федора Иозефовича в Минской губернии — этих невидных деятелей в нашем народном деле, но может быть действовавших на него самым благотворным образом. Оба они стояли у самого корня народной жизни. Дела этих маленьких по положению людей не легко могут быть известны теперь, когда наше внимание так задавливается крупными и грозными событиями. Некому взяться за раскрытие этих дел, да и некогда.

Но должно быть кому и должно быть когда — очертить хоть общее положение этих мучеников народного дела. Не должно быть, чтобы они сошли в тишину в безвестности об их подвигах. Сообщаемые описания их службы могут послужить хоть отчасти выполнением этого народного долга»[130].

Как только была получена эта печальная корреспонденция, редакция тотчас же выслала семье Юзефовичей через М. О. Кояловича 50 рублей серебром из сумм пожертвований, поступавших в редакцию газеты «в пользу семейств жителей, пострадавших от польских мятежников»[131].

В скором времени на поддержание пострадавшего семейства генерал-губернатор М. Н. Муравьев передал через Минского временного военного губернатора В. И. Заболоцкого 400 рублей[132], а Святейший Синод выдал семье Юзефовичей единовременное пособие в 150 рублей и назначил ежегодное содержание в 40 рублей, составлявшее годовой оклад псаломщика[133].

Глава IV. Память

Уже к осени 1863 года польское восстание было практически полностью подавлено, а к началу 1864 года исчезли его последние очаги. Многие участники восстания попали под суд: некоторых казнили, некоторых сослали в Сибирь или во внутренние губернии России. Так, в феврале 1864 года за участие в подготовке революционной организации в Минске были сосланы на жительство в город Чембар Пензенской губернии под строгий полицейский надзор Анна и Чеслав Свенторжецкие. Их сын, Болеслав, после разгрома отряда бежал сначала в Москву, а оттуда по поддельному паспорту за пределы России, в Париж. Лишившись всего у себя на родине, он не обрел покоя и на чужбине. Через год после описанных событий Болеслав потерял, возможно, самого близкого ему человека — жену Лауру, скончавшуюся во Франции 25 мая 1864 года[134]. А еще через два месяца, 22 июля, в ссылке умер его отец[135].

Оказавшись в эмиграции без средств, Болеслав Свенторжецкий вынужден был поступить учиться в военную школу в Сен-Сир (Франция). После Французской коммуны он выполнял обязанности коменданта в Алжире. Затем переехал в Венецию по просьбе матери, которая после ссылки поселилась в Италии[136]. Однако, не обретя душевного покоя, несчастный Болеслав окончил дни, застрелившись из пистолета[137]. Дочь его София (в замужестве Прозор), так, кажется, и не вернулась в Белоруссию, а проживала в Венеции. Доставшиеся ей от матери имения были распроданы по суду за долги отца. Накануне восстания Болеслав Свенторжецкий одолжил огромную сумму у соседей-помещиков, которая и была взыскана с его дочери после продажи имений.

Лясковскому также удалось выехать за границу. После разгрома отряда он почти всю зиму просидел в лесу недалеко от Игумена в землянке, куда раз в неделю ему приносили еду, «и откуда он не смел вылезть ни под каким видом, если не желал быть пойманным». Затем он перебрался в Петербург, где даже приходил посмотреть на некоторых сотоварищей, шедших этапом на каторгу. Об этом сообщал находившийся в этапе Владислав Баратынский[138]. Сам же Баратынский полностью отбыл каторжный срок, к которому был приговорен, и впоследствии написал воспоминания об участии в повстанческом отряде, аресте, суде и пр. Любопытно его внутреннее перерождение. Повзрослев и многое переосмыслив, он писал в предисловии к запискам: «В своих воспоминаниях я строго придерживался правды, писал только то, что сам испытал или чему был очевидцем, избегая пристрастия или патриотическо-фанатической ненависти; впрочем, после 23 лет, протекших после описанных событий, о фанатической ненависти не может быть и речи, — я теперь не поляк, а славянин, а потому на мятеж 1863 года смотрю как на вполне безумную мечту, ненужную ссору двух братьев — и кто в этом больше виноват, кто прав, для меня все единственно, я только накопил массу фактов, а судить об этом не берусь; передать же эти факты в общее сведение считаю полезным, дабы показать до чего, до каких страданий может довести увлечение несбыточными фантазиями и нелепыми мечтами»[139].

А страданий «несбыточные фантазии и нелепые мечты» действительно принесли немало…

После убийства священника Даниила богушевичский приход в начале июля 1863 года временно возглавил заштатный священник Игнатий Волочкович «до назначения постоянного священника». В это время к младшей сестре Елены Ивановны Конопасевич Александре посватался выпускник Минской духовной семинарии Иван Рункевич[140]. 2 февраля 1864 года они обвенчались в божинской Ильинской церкви, а 29 марта Иван был рукоположен в сан священника и назначен на Богушевичский приход[141].

В 1866 году сгоревшую Крестовоздвиженскую церковь заново отстроили за государственный счет[142].

Построенный в Богушевичах Свенторжецкими каменный костел после конфискации имения был передан православно-духовному ведомству. Еще в октябре 1863 года богушевичские прихожане обратились к Минскому архиепископу Михаилу с просьбой передать им в пользование вместо сгоревшей в 1862 году приходской церкви «каплицу», находившуюся в саду бывшей усадьбы помещика Свенторжецкого. Просьбу они мотивировали тем, что «каплица эта построена трудами и почти собственными средствами прихожан во время нахождения их в крепостной зависимости»[143].

В июне 1864 года прошение прихожан о передаче «каплицы» православному приходу было удовлетворено. Одной из причин передачи костела явилась и та, что перед восстанием Болеслав Свенторжецкий использовал его как склад для хранения оружия[144]. Хотя просьбу и удовлетворили, у прихода, однако, не оказалось средств на реконструкцию и переоборудование костела.

В поисках денег богушевичский церковный совет решил обратиться за помощью к главному начальнику края М. Н. Муравьеву. В феврале 1865 года совет направил письмо, в котором ходатайствовал перед генерал-губернатором о выделении приходу 1000 рублей на перестройку богушевичской «каплицы» в православный храм. «Каплица эта была построена Свенторжецким, — писали члены церковного совета, — но много потрудились в постройке ее бывшие его крестьяне, прихожане Богушевичской церкви. Цель постройки таковой каплицы у Свенторжецкого была та, чтобы привлекать народ к католицизму, и со временем водворить всевозможными мерами Римо-Католическую религию. Но мечта чуждая и противная нашей народности не осуществилась. По распоряжению Промысла Божия и мудрым мерам Правительства, и зловредный мечтатель погиб, и каплица, имевшая послужить для славы католицизма, перешла в руки тех, кто жертвовал для нее своими последними трудами и может послужить теперь, наперекор католицизму, для славы Православия. В благоговении пред Промыслом Божиим и с благодарностью за спасительный переворот, прихожане охотно согласились бы и приняться за переделку таковой каплицы, но бедность народа не позволяет осуществить благого намерения, прихожане не в состоянии устроить Церковь своими средствами из таковой каплицы, потому что она требует немалой суммы для приличного своего устройства. Для устройства иконостаса и на некоторую достройку требуется одна тысяча рублей серебра»[145]. В заключение члены совета добавляли: «Перестроить эту каплицу на Церковь необходимо для памяти кровавых сцен, бывших в Богушевичах, и мученической кончины местного Пастыря о. Конопасевича, принесшего в жертву свою жизнь преданности Престолу, и для ознаменования торжества Отечества и Православия»[146].

Прошение богушевичских прихожан М. Н. Муравьев перенаправил Минскому губернатору для уточнения суммы, необходимой на переоборудование костела. Губернские власти командировали в Богушевичи гражданского инженера А. Скуратова, поручив ему на месте ознакомиться с делом, подготовить проект реконструкции и составить смету на выполнение необходимых работ.

Скуратов составил смету в 770 рублей. Минский губернатор сообщил об этом уже новому начальнику края — К. П. фон-Кауфману, который и распорядился выделить необходимую сумму. Кроме того, фон-Кауфман от себя пожертвовал приходу деньги и подарил для алтаря деревянной Крестовоздвиженской церкви серебряные позолоченные крест и дарохранительницу. Значительные пожертвования приход получил от московского издателя И. С. Аксакова.