Идущий к свету

— Кого? — удивился ординатор. — Покойников?

— Так вы же сказали, что травмы обычные. Как я понял, не серьезные.

— Да, — подтвердил ординатор, — но с жизнью не совместимые! — Он криво усмехнулся. — Жили они долго и счастливо и умерли в один день!

Павел Ильич усадил свою спутницу на кожаную банкетку и пошел к окошечку регистратуры.

Спустя три часа Павел Ильич уже заносил Сашу в ее маленькую двухкомнатную квартирку в пятиэтажной "хрущобе" возле станции метро "Филевский парк". Левая нога девушки была в гипсе, брючину новых совсем джинсов пришлось бесцеремонно распороть почти до самого пояса.

— Павел Ильич, давайте хоть тут я сама! — Саша запрыгала на здоровой ноге к дивану в большой комнате.

— А где ваши родители? — Павел Ильич поставил сумки на пол и, подойдя к большому окну с балконной дверью, раздвинул занавески и, повернув ручку, высунулся на балкон. Свежий ветерок моментально оживил застоявшийся сухой воздух в комнате.

Был уже вечер, и солнце, уплывавшее к западу, зависло над зеленым массивом Филевского парка.

— А мои родители здесь не живут, да и не жили никогда. Эта квартира мне от бабушки досталась, а родители в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге. Там у меня другая бабушка, мамина мама. Она болеет очень, у нее инсульт был, и они при ней все время. Ой, как болит, зараза! — Саша, полулежа расположившаяся на диване, потянулась к своей левой ноге. Торчащая из свежего гипса ступня сильно отекла и приняла ярко выраженный фиолетовый оттенок.

Павел Ильич, не закрыв балконной двери, подошел к девушке и осмотрел ногу пристально и внимательно.

— Плоскогубцы у вас есть? Где поискать?

— Должны быть в ванной на полочке. А зачем? Ампутировать лучше пилой!

Через пятнадцать минут гипсовая лангета уже была отогнута в тех местах, где она давила и перекрывала ток крови. Саше стало легче, и она блаженно растянулась на диване во весь рост. А Павел Ильич задумчиво смотрел на закат, стоя у окна и повернувшись к ней спиной.

— А кто за вами будет ухаживать? Родители же не могут оставить бабушку. Друзья? Подруги?

— Ой, даже не знаю. У меня все там, в Санкт-Ленинграде. Здесь нет никого. Андрюша вот был… А теперь…

— Если хотите, я могу остаться и помочь вам. Хотя бы на несколько дней.

— Да что вы, Павел Ильич! У вас что, время лишнее или своих дел мало?

— Нет, дел много, конечно. Но время у меня есть, пока хватало.

— А где вы сами живете? Вы москвич?

— Нет, не москвич, дом у меня далеко.

— А-а, понимаю! В Израиле? В Америке? А здесь по бизнесу! Ой, хотя какой бизнес?!

— Вы только с Андрюшей год в монастыре провели. Наверное, вы историк, исследователь? — Павел Ильич промолчал. Да, кстати, что за деньги вы мне сунули, откуда они у Андрюши? — она перегнулась через спинку дивана, открыла сумку и вынула сверток. Оттуда выпала толстая пачка стодолларовых купюр. Саша испуганно замерла.

Павел Ильич взял в руки свою сумку и вынул из нее три небольшие картины, выполненные на дереве, но с использованием современных красок и какой-то необычной техники. Эти то ли иконы, то ли картины написаны были с потрясающим мастерством и вызывали почти осязаемое чувство тоски и боли.

На одной из них был изображен апостол Петр; он запутался в своей рыбацкой сети, ячейки которой заполнены отвратительными гадами с лицами людей. Петр в ужасе пытается бежать от них за безнадежно удаляющимся от него по водной глади Иисусом.

На другой картине сам Иисус пытается вырваться из загона, сделанного по образу и подобию тернового венца, но и снаружи, куда он рвется, концентрическими кругами расположены такие же терновые загоны, а вся земля до горизонта безжизненная пустыня.

И наконец, на третьей картине был изображен апостол Павел, закрывающий лицо руками от пламени костра, на котором горит человек в шутовском колпаке, вероятно, Джордано Бруно. Судя по выражению Сашиного лица, от нее не ускользнуло явное портретное сходство персонажа с ее странным новым знакомым.

— Я вам сказал еще в поезде, что познакомился с Андрюшей в одной из, увы, немногих в Москве столовых для неимущих. Я зашел посмотреть, как поставлено это дело, а он был там волонтером и устроил прямо в помещении столовой небольшую выставку своих картин. Я купил все, и он поехал со мной организовывать еще одну столовую в монастырь молчальников. Настоятель давно пытался приспособить под это старую трапезную, но не было спонсоров. Там Андрюша принял обет молчания, там и умер. Я не только не давил на него ни в чем, но и не знал даже, что он не уведомил о своем отъезде самых близких людей. Мне не известно, почему он так поступил, но болезнь есть болезнь, тем более такая, не судите его. А что касается денег, то они ваши. Если есть еще какие-то наследники, которым это может принадлежать по праву, то отдайте им их долю.

— Не понимаю! Андрюша, безусловно, был очень талантливым художником, но сколько же здесь денег?

— Я заплатил по двадцать тысяч долларов за каждую.

— Они же не могут столько стоить!

— Не только могут, но будут стоить намного дороже, в сотни раз. Я редко ошибаюсь.

Он взглянул на часы и включил стоящий в углу телевизор, и вовремя. Заканчивалась программа новостей, и диктор перешел к событиям культурной жизни. В кратком репортаже из Лондона опять, как и утром по "Маяку", рассказывали о покупке на аукционе "Сотби" двух не известных ранее полотен Пьетро Нанелли. Собственный корреспондент ОРТ в Великобритании сообщил, что эти две работы ранее лишь упоминались в дневниковых записях друга и наставника великого художника и считались безвозвратно утерянными. Необыкновенной была сохранность шедевров, словно специально веками ожидавших в хранилище своего часа.

Одна из картин называлась "Одиночество Лота" и изображала библейского праведника, склонившегося к основанию соляного столпа, в который обратилась по древней легенде его любимая жена. В неровностях соляного монолита проступали едва уловимые черты женского лица, излучающие тоску и нежность к одинокому старику.

Вторая картина была названа самим художником "Портрет друга". Саша вздрогнула, когда на несколько секунд на экране возникло изображенное в теплых тонах лицо человека, до невероятия схожего с тем, кто сидел сейчас в ее комнате.

Начался блок спортивных новостей, и Павел Ильич выключил телевизор.

— Эти картины когда-то тоже были намного дешевле, чем сегодня, и Андрюшины картины уже через пятьдесят, шестьдесят лет будут стоить очень немало, поверьте моему вкусу. И опыту.

*

Этого мальчика, Пьетро, Павел нашел прямо на улице в Неаполе. Точнее, он спас его от побоев. Привратник какого-то богатея собрался надрать юному рисовальщику уши за попытку изобразить кусочком угля на стене охраняемого дома портрет наглого и облезлого уличного кота. Полуголодный десятилетний ребенок играл, изображая художника. Откинув назад грязные лохмы, он отдавал коту указания как сидеть, как держать лапы и хвост, а тот, естественно, полностью игнорируя все, что ему говорилось, умывался, довольный доставшейся ему на обед жирной и питательной мышью. Слуга владельца дома со стеной, превращенной в мольберт, подкараулил паренька и, если бы не проходивший мимо Павел, Пьетро было бы не сдобровать. Однако пригоршня медных монет легко остановила ретивого и не очень трезвого радетеля чистоты и порядка. Павел, взяв мальчика за руку, отправился с ним в корчму. Накормив ребенка, Павел отвел его к себе домой, отмыл и переодел. Он узнал, что мальчик сирота и живет у доброго, но очень бедного дяди плотника, имеющего еще и своих троих детей. Пьетро мечтает стать художником и рисовать все, что в этом мире есть интересного, красивого и даже страшного. В тот же день Павел пришел с мальчиком к знакомому ему мастеру.

— О, синьор Паоло хочет заказать еще одну картину?

— Не совсем. Этого мальчика зовут Пьетро. — Пьетро, отмытый и переодетый, смущенно озирался по сторонам. Еще полдня назад сама возможность быть допущенным в настоящую художественную мастерскую казалась ему нереальной и сказочной.

— Очень милый мальчик. Это ваш родственник?

— Нет, синьор Никколо, это ваш будущий ученик.

— Но, синьор Паоло, я не работаю с учениками уже много лет, у меня нет времени на это.

— Я говорю лишь об одном ученике, и он не отнимет у вас много времени, у него прекрасный глаз и редкая рука. Я не часто ошибаюсь, синьор Никколо, а с этим мальчиком я уж точно не ошибусь. То время, что он займет у вас сегодня, окупится завтра.

— Да, но…

Художник не успел ничего сказать, а Павел уже снял с безымянного пальца левой руки массивное древнее кольцо с несколькими яркими камнями и протянул его собеседнику.

— Вот вам плата за первые три года обучения. Это кольцо носил Ирод Великий, оно было украдено рабом и продано в конце концов мне… — Павел запнулся. — Ну, то есть, моему предку. Это нельзя ни проверить, ни доказать, но, полагаю, у вас нет оснований не верить мне. Впрочем, это не важно: камни на нем стоят довольно и безо всей этой истории.

Синьор Никколо в восхищении рассматривал кольцо.

— Этого хватит не только на три года обучения мальчика, но и на то, чтобы купить все картины, которые есть в моем доме.

— Спасибо, синьор Никколо, но это излишне. Мне нужны только две.

— Какие же?

— Они еще не нарисованы. Их нарисует Пьетро, когда вы сделаете из него художника. Темы он выберет сам. Но это еще нескоро. А пока я оставляю его вам. Сам же буду заходить сюда и читать с ним Библию.

— А где он живет, синьор Паоло?

Павел подтолкнул мальчика к его будущему учителю:

— У вас, синьор Никколо. Ведь вы живете один, супруга ваша скончалась, не оставив вам потомства, а Пьетро, наверное, все умеет делать по дому, а чего не умеет, тому научится. До свидания, синьор Никколо. До свидания, Пьетро. Мы еще увидимся. Не забывай своего дядю, сходи к нему сегодня же, чтобы он не волновался за тебя.

— Синьор Паоло! — срывающимся голосом вскрикнул мальчик вослед уходящему Павлу. — Тот обернулся.

— Синьор Паоло! Я уже знаю, какую одну картину я напишу для вас. — Павел вопросительно поднял брови.

— Это будет ваш портрет, синьор Паоло, я очень хорошо его напишу, я уже вижу его. Только подскажите мне, о чем написать вторую картину, я хочу начать обдумывать ее уже сейчас.

— Учись, мой мальчик, учись! А потом ты напишешь мне картину о том, как страшно оборачиваться назад. Пока же забудь, что я хвалил тебя, учись растирать краски и натягивать холст. Мы скоро увидимся. А сейчас прощайте.

И Павел вышел, плотно затворив за собой дверь.

*

Телевизор погас, и Павел Ильич поднялся со стула, чтобы пойти на кухню и поставить чайник.

— Это тоже совпадение, случайность? Саша глядела на него безумными глазами.

— Что именно? — обернулся Павел Ильич.

— Это же ваш портрет! — Павел Ильич пожал плечами. Саша тщетно пыталась собраться с мыслями.

— Павел Ильич, я, по-моему, совсем съехала с катушек, но я вам сейчас тоже кое-что расскажу. Вы ничего не объясняйте и, ради Бога, не принимайте это как-то на свой счет, то есть… ну, в общем, я расскажу, а вы как хотите, так и воспринимайте, можете хоть в психушку меня свезти. В общем так. Я вас узнала!

— Я вас всю жизнь видела во сне. Почти в одном и том же.

Павел Ильич взял стул и сел напротив Саши. На лице его появилось даже некое подобие заинтересованности.

— В общем так, лихорадочно частила Саша, мне снится, будто я негритянка, ну, то есть черная совсем, — она подняла глаза на Павла Ильича и, к своему удивлению, увидела, что он смотрит с напряженным интересом, прямо-таки впился в нее глазами. Ни сарказма, ни иронии не нашла она в его тяжелом сверлящем взгляде.

— Так вот! Я абсолютно черная и вся в косичках, маленьких таких и тоже черных, абсолютно голая, то есть вообще без ничего, купаюсь в каком-то ужасно холодном источнике вроде горной речки. А вы сидите на берегу возле костра и шалаша такой же прямо, как сейчас, только в плаще и сандалиях, и жарите на костре рыбину какую-то. А я очень хочу к вам выйти и хочу, чтобы вы меня такую, то есть голую, увидели, потому что я кажусь себе очень красивой, но, с другой стороны, мне очень неудобно, кажется, что я такая черная, то есть не белая, как вы, и я не знаю, а вдруг вам не нравится, что у меня все черное: и ноги, и руки, и эти… бюст, то есть, и лицо. И я тихо так к вам из этой речки маленькой подбираюсь и специально не надеваю эту тряпку свою, что на берегу лежит, хитон как бы такой.

И вдруг вы поворачиваетесь и называете меня по имени не тому, что сейчас, а по тому, что во сне. Вы встаете, поворачиваетесь и говорите мне…

Павел Ильич энергично поднялся с места, и оба произнесли одновременно, почти хором:

— Эвриала!

*

Эвриала! Павел, обернувшись, уперся взглядом в самое совершенное и прекрасное тело, которое только мог себе представить. Он был в полном замешательстве и не знал, как себя вести. Тимофей крепко спал в шалаше после тяжелого перехода. Юноша не нашел в себе сил даже поужинать, но не в этом дело.

Да, ему очень нравилась эта девушка, но он гнал от себя все плотские мысли, уже давно назначив себя стариком. Павел замер и так и не вышел бы из оцепенения, если бы девушка не зарыдала. Она схватила свой хитон и, причитая, стала напяливать его на себя:

— Я все понимаю, я черная и не нравлюсь тебе, ты жалеешь меня, как свою рабу. О! Почему я родилась черным уродом?!

Павел прямо-таки сгреб девушку в охапку.

— Замолчи же, глупая! Будь моя воля, я только и делал бы, что любовался твоим черным лицом и черным телом. Ты совершенна, Эвриала!

— Ты же господин! Твоя воля есть на все, я твоя раба, и ты любовался бы столько, сколько хотел. А я у тебя уже два года, и ты никогда…

— Но я же старый человек…

— Я тебя люблю, я ни одного мужчину не подпустила к себе, потому что люблю своего хозяина. А когда у хозяина нет жены, которая может воспротивиться и помешать ему, то почему ему не спать со своей рабой? Разве Христос не велел любить?

— Да, но он не вполне это имел в виду… — успел проговорить Павел. Прекрасная негритянка, не дослушав, потянула его в высокую траву.

Когда над долиной взошла полная луна, они пробудились ото сна и сели у костра. Рыба слегка подгорела, но вино было терпким и прекрасным.

— Эвриала! — внезапно нарушил тишину Павел. — Откуда у тебя такое имя?

— Хозяин моей матери, в доме которого родилась я, и мои сестры, и Тимофей, очень любил все греческое. Он прозвал меня и двух моих сестер за эти косички, которые ему напоминали змей, Горгонами, имена дал по старшинству, помните, как в сказании о Персее и Андромеде, Медуза, Эвриала и Стейно. Тимофея он тоже вначале звал Ясоном, но потом почему-то переименовал.

— У тебя прекрасное, хотя и странное имя.

— Теперь ты тоже любишь меня?! — Эвриала отпила из глиняной чаши вина и, обвив Павла сильными горячими руками, положила голову ему на колени.

Павел улыбнулся, задумчиво перебирая пальцами тоненькие косички-змейки на ее голове…

*

— Почему вы молчите?

— Не хотите чего-нибудь съесть? — вместо ответа проговорил Павел Ильич. Он опять подошел к балконной двери и уставился на заходящее солнце.

— Дома, я думаю, ничего нет, а магазины уже все закрыты… Больше вы ничего не хотите сказать?

— Сейчас схожу к ларькам у метро, а потом поговорим. Я пошел.

Павлу Ильичу удалось купить китайскую лапшу быстрого приготовления, несколько пачек печенья, чай в пакетиках, две бутылки молдавского "Каберне" и пачку американской мацы вместо хлеба. В киоске ее украшала трогательная этикетка: Хлебцы диетические "Маца Еврейская”.

Павел Ильич нашел на кухне необходимую посуду, электрический чайник и немного сахара. К дивану, где лежала, вперив взор в потолок, Саша, он пододвинул продолговатый журнальный столик. Когда все было готово, окликнул девушку:

— Приглашаю к столу. Кушать подано. Садимся жрать, пожалуйста. — Саша повернулась на бок. На журнальном столике дымилась псевдокитайская лапша, и рубиново-красное вино было разлито в высокие стеклянные стаканы.

Саша подняла свой стакан и протянула его к Павлу Ильичу. Чокнувшись, они отпили по несколько глотков и приступили к лапше. Последний раз они ели в поезде, если одну маленькую пачку печенья на двоих можно считать едой.

— Так вы мне объясните что-нибудь?

— Если хотите, я вам расскажу все, что знаю сам. Объяснить я практически ничего не могу. Но рассказать расскажу.