Сьенфуэгос

— Ну и хорошо! В конце концов, раз уж он драит палубу, пусть будет лучше канарцем, чем из Толедо или Саламанки.

Сьенфуэгос не понял, о чем они говорят. От него ускользало значение половины слов, причины их смеха до него тоже не доходили, и к тому же чудовищно раскалывалась голова. Он хотел лишь улечься на переборку, закрыть глаза и воскресить в памяти лицо любимой, снова и снова повторяя, что она обещала найти его в Севилье.

Солнце прямо по курсу начало медленно погружаться в море, теперь совершенно спокойное, и Сьенфуэгос вспомнил, сколько раз сидел на вершине горы и молча всматривался вдаль, пытаясь разглядеть силуэт загадочного острова, который, согласно древним легендам, иногда поднимался из воды, вместе с цветами и пальмами, а потом вновь исчезал, дабы показать людям, что даже из рая однажды изгнали архангела.

Ему никогда не удавалось ничего разглядеть, хотя старики клялись, будто много раз видели остров, хотя вообще-то Сьенфуэгосу не было дела до острова, ведь когда голова Ингрид лежала на его бедрах, он не желал никакого другого рая и не мог представить более прекрасного места, чем окружающий их лес и затаенная лагуна, где они познакомились.

Наступила ночь.

Зазвенел колокол, после чего настала тишина, прерываемая лишь скрипом корабля, шепотом волн, нежно лижущих борта, и хлопаньем парусов с переменой ветра. Два тусклых фонаря освещали контуры юта, где тонула в тени фигура тощего рулевого с непроницаемым взглядом.

Поблизости кто-то плакал.

Сьенфуэгос напряженно прислушивался. Несмотря на острый слух, он не привык к шуму на борту корабля, но всё же четко расслышал всхлипы человека, явно пытающегося сдержать рыдания.

Он подобрался поближе к скорчившейся фигуре.

— Что случилось? — прошептал он.

Паскуалильо из Небрихи медленно поднял голову.

— Я боюсь... — прошептал он.

— Чего?

— Завтра мы все помрем.

Он говорил с такой уверенностью, что пастух почувствовал, как к горлу подступил ком; он уже и сам успел ощутить свою беспомощность перед безбрежной стихией, и его определенно тревожила явная уязвимость старого корабля.

— Мы что, утонем? — спросил он шепотом.

— Завтра, — хрипло ответил тот. — Завтра к полудню мы доберемся до края света и все помрем.

— Ты с ума сошел!

Сьенфуэгос удалился на нос, тихо проклиная этого идиота, способного целый день драить палубу, несмотря на уверенность в том, что находится на пороге смерти, и нашел себе местечко на куче канатов, чтобы успокоиться и привести в порядок мысли — ведь с каждым часом на него наваливались всё новые открытия и ощущения.

Всего за два дня с ним столько всего случилось, он перезнакомился со столькими людьми, скольких не встречал за последние пять лет, всего за одну ночь его жизнь полностью переменилась. Теперь он только глазел вокруг с открытым ртом, потому что вокруг больше не существовало ни земли, ни гор, ни душистых лесов и сладостного одиночества, лишь безбрежный темно-синий океан, скрипящие доски, тошнотворная вонь и чумазая человеческая масса, толпящаяся на крохотном пространстве.

Его насильно вырвали из привычной среды обитания, того места, где он родился и которое никогда прежде не покидал. Сьенфуэгос считал родной остров самым прекрасным в мире местом и никак не мог принять эту резкую перемену, да еще сопутствующую ей жестокость и грубость. Ему казалось, будто это кошмарный сон. Но всё же ему придется усвоить новые понятия и приспособиться к новым ситуациям, с которыми он никогда не сталкивался.

Он с трудом представлял назначение большинства предметов, не знал множества необходимых слов, чтобы общаться с остальной командой, смысл жестов и поведения моряков — явно привычный для них способ выражаться — казался ему непостижимым, и потому он не мог понять, где именно находится и что происходит.

Кто-то снова плакал — на этот раз совсем близко.

— Что случилось?

Мужчина, почти старик, опираясь на палку, указал длинным пальцем прямо по курсу и хрипло спросил:

— Ты что-нибудь видишь?

— Ничего.

— То-то и оно, что ничего. Скоро мы умрем.

Сьенфуэгос остолбенело застыл, окончательно убедившись, что на этом корабле собрались одни безумцы, потому что он видел за бортом лишь глубокую ночь, луна еще не поднялась над горизонтом. Он никак не мог понять, почему обычное явление природы является знаком неотвратимой гибели.

При свете дня эти люди вели себя вполне разумно — очевидно, днем потусторонний ужас прятался от солнечных лучей в морских водах; но не было сомнений, что, едва ночная мгла окутывала корабль, потусторонний страх вновь оживал, превращая их в перепуганных детей.

Но чего же они боялись? Обычной темноты или безбрежного океана, простиравшегося на все стороны света? Хотя к нему они должны бы давно привыкнуть.

Сьенфуэгос скорчился в своем углу, чувствуя, что его голова вот-вот взорвется, переполненная новыми словами и понятиями, которых он не в силах был осознать и переварить. Так он довольно долго пролежал в оцепенении на кишащей людьми палубе, когда вдруг увидел в слабом свете луны, выглянувшей из-за туч, как из каюты вышел человек с бледным и надменным лицом. Он шел по палубе, лавируя между тюками и бочками, перешагивая через неподвижные тела спящих матросов, совершенно не замечая их, словно их и вовсе не существовало, или отдавая приказы посторониться.

Одетый во все темное, он вызывал странное чувство благоговения и в то же время отторжения; трудно было сказать, что было тому причиной: возможно, исходящая от него аура холодной надменности, а быть может, излишняя самоуверенность незнакомца и его манера двигаться, внезапно напомнившая Сьенфкэгосу капитана Леона де Луну.

Незнакомец поднялся по трем ступеням, ведущим из каюты на нос, направился прямо в сторону канарца и остановился так близко от него, что тот мог бы, протянув руку, коснуться его сапога. Неожиданно неизвестный споткнулся и ухватился за ванты, чтобы удержаться на ногах, пристально глядя вдаль.

Он него пахло, как от священника.

Сьенфуэгос безошибочно вспомнил этот аромат, навсегда врезавшийся в его память, когда деревенский священник схватил его за плечо, чтобы затащить в церковь и силой окрестить. И вот теперь этот слабый запах, едва различимый среди множества других, пропитавших тяжелую и пыльную одежду этого человека, словно пронзил разум канарца. Какое-то непостижимое шестое чувство подсказывало ему, что это неприступный, властный и серьезный человек, при этом очень замкнутый, принадлежит совершенно иному кругу, чем остальные члены команды потрепанного корабля.

Незнакомец стоял неподвижно, по-прежнему глядя на него; эти минуты показались пастуху вечностью.

При этом незнакомец что-то бормотал себе под нос.

Должно быть, молился.

А может, заклинал духов глубоких вод успокоиться, чтобы на следующий день они не сожрали корабль, чего все, похоже, боялись.

Потом он медленно поднял руку и полным глубокой любви жестом погладил фок-мачту, словно хотел удостовериться, что парус вобрал в себя весь ветер, не упустив ни малейшего дуновения, и тот со всей своей громадной силой несет корабль вперед.

Кто он?

Возможно, капитан? Или, может быть, священник, чей долг — возносить небесам молитвы, чтобы корабль благополучно добрался до места назначения.

Сьенфуэгос почти ничего не знал о кораблях!

На самом деле он столь же мало знал и о многих других вещах и начинал осознавать глубочайшую пропасть собственного невежества, понимая, что теперь, когда ему пришлось навсегда покинуть убежище родных гор, самое время начать восполнять бесчисленные пробелы в знаниях.

Кто держит это странное сооружение на нужном курсе? Кто знает, за какой канат из спутанного клубка дернуть, чтобы натянулись паруса? Почему нос всегда направлен на запад, и никакие капризы ветра не могут помешать команде строго придерживаться показаний компаса?

Когда над вершинами острова дули пассаты, листья с деревьев всегда летели на юг, а когда начинались весенние ветра с запада, цветочная пыльца сыпалась в восточную сторону, но теперь Сьенфуэгос видел человека, который умел подчинить себе ветер, и это не могло не заинтриговать человека, всегда так внимательного замечающего все явления природы, как делал это рыжий пастух.

Через короткое время человек с запахом священника повернулся, спустился по скрипучим ступеням, пересек палубу и исчез среди теней.

И тут донесся новый всхлип.

— Корабль тонет! — рыдал старик.

— Да почему тебя это так заботит, черт подери? — спросил кто-то. — Это что, твой корабль?

Старик снова выругался, и канарец улыбнулся и положил голову на палубу, чтобы получше разглядеть луну, играющую с верхушками мачт, и вспомнить о прекрасной женщине, мысли о которой всегда овладевали им под вечер, пока усталость и напряжение наконец не побеждали.

3 

— Подъем, черт подери! Сегодня утром «Галантная Мария» должна сиять как зеркало!

Его снова пнули ногой — похоже так здесь было заведено. С легким ворчанием Сьенфуэгос расстался с чудесным миром, в котором провел ночь, и смирился с тем, что находится на борту зловонной и отвратительной посудины.

Он взглянул на старика с палкой, смотревшего на него воспаленными глазами, и спросил:

— Что еще за галантная Мария?

Тот казался настолько огорошенным, что даже не сразу ответил:

— Наш корабль. Что же еще?

— Послушайте, — пристально взглянул на старика Сьенфуэгос. — Почему вы вчера вечером сказали, что мы скоро умрем?

— Потому что мы и в самом деле скоро умрем, — с этими словами тот указал рукой в сторону носа. — Вот скажи, ты что-нибудь видишь?

Сьенфуэгос слегка приподнялся, осмотрел горизонт и покачал головой.

— Только воду.

— Осталось недолго, — ответил старик, тяжело поднимаясь на ноги, и направился к центральной палубе. — Помяни мое слово, осталось недолго.

Канарец промолчал, потому что уже начал терять всякую надежду понять этих странных типов, плывущих по глубоким водам, ясно же — они говорят на каком-то другом языке. Единственное, что ему было понятно, так это то, что придется снова взяться за ведро со шваброй, и никто не обратит на него ни малейшего внимания, пока он ползает на коленях, надраивая старые доски в абсурдной попытке сделать их еще более потрепанными.

Солнце стояло высоко над кормой, когда вновь появился чумазый повар, предлагая миски с вонючей бурдой. Сьенфуэгос вновь хотел отказаться, но Паскуалильо из Небрихи властным жестом велел ему взять миску и тут же пристроился рядом, наслаждаясь недолгими минутами отдыха.

— Да ты рехнулся! — воскликнул он. — Никогда не отказывайся от еды. Если сам не хочешь, то отдай другим. К примеру, мне.

— Это же помои.

— Помои? — удивился парень. — Да это лучшая еда из той, что я пробовал. А ты что обычно ешь?

— Молоко, сыр и фрукты.

— Ну, тогда ты в полной заднице, потому что на борту этого нет. Уж точно не для юнги.

— Когда мы прибудем в Севилью?

Парнишка, поглощающий вторую порцию бобов, на секунду остановился и озадаченно на него посмотрел.

— В Севилью? — смущенно повторил он. — Думаю, что никогда. Мы плывем не в Севилью.

Сьенфуэгос растерялся, не в состоянии переварить услышанное, и наконец робко поинтересовался:

— Если мы плывем не в Севилью, то куда же?

Паренек пару секунд помедлил, передернул плечами, вернул пустую миску и отполз к своему ведру и швабре.

— А никуда! — безразлично ответил он. — Скорее всего, завтра вообще помрем.

Сьенфуэгос оставил его сидящим на палубе, ничего не понимая и совершенно ошеломленный тем, что все на борту, казалось, разделяют эти мрачные предчувствия, пока не наткнулся на мужчину среднего возраста и приятной наружности, с густой бородой и сверкающими глазами, который остановился напротив и с удивлением его оглядел.

— У что-то случилось, парень? — спросил он со странным акцентом.

Сьенфуэгос слегка кивнул.

— Почему все говорят, что завтра мы умрем?

— Потому что тупые животные, — и он ободряюще похлопал Сьенфуэгоса по коленке и махнул рукой в сторону остальных. — Не обращай на них внимания! Они не ведают, что говорят.

— Когда мы прибудем в Севилью?

— Мы не плывем в Севилью.

— А куда в таком случае?

— В Сипанго [3].

— А что это?

— Большая страна, очень богатая и красивая, где все счастливы, а дома строят из золота, — улыбнулся мужчина. — По крайней мере, так говорят.

— А это далеко?

— Очень. Но мы доберемся.

— Это далеко от Севильи?

— Очень.

— Но мне нужно в Севилью.

— Тогда ты выбрал не тот курс, мы плывем в противоположном направлении. Ты откуда родом?

— С острова.

— С какого? С Гомеры?

Получив в ответ кивок, он восхищенно и удивленно присвистнул.