Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания

В июне 1951 г., по-моему, газета «Вельт» озаглавила один из своих комментариев «Даже Андрей не знал, что сказать». А содержание было таково: «Вчера состоялось самое короткое заседание в Розовом дворце. Оно продолжалось две-три минуты. Никто не взял слово. В том числе А. А. Громыко» (представлявший на предварительной конференции Советский Союз). И что скажешь, если, как жаловались наши крестьяне в Гражданскую войну, «и белые придуть – грабють, и красные тоже грабють».

Между тем идея изъятия Германии из противостояния Запад – Восток привлекала умы многих немцев. Ко мне попадала обширная документация о дискуссиях в руководящих звеньях свободно-демократической партии, частично в СДПГ, профсоюзах и влиятельных деловых кругах. Ф. Блюхер и его ближайшие коллеги взвешивали, не выйти ли либералам из правительственной коалиции с ХДС/ХСС, чтобы не брать на себя ответственность за курс на углубление и закрепление раскола страны. Судя по материалам, которые доводилось читать, Теодор Хойс развил энергичные усилия, чтобы удержать СвДП от «рискованных акций».

По мнению президента ФРГ Т. Хойса, немцы ставились перед дилеммой – единство из рук Запада, но для этого ФРГ должна была предварительно обязаться за себя и фактически за объединенную Германию интегрироваться в военные структуры НАТО, а также экономические и политические структуры «Свободной Европы», или единство с согласия Советского Союза, которое может быть приобретено лишь ценой военной нейтрализации. Поскольку три державы отвергали немецкий нейтралитет, принятие советского варианта единства, мало что давая практически для преодоления раскола, программировало долговременные осложнения с США и их союзниками.

Оглядываясь назад, не устаешь удивляться капризам истории. Протестуя в 1948 г. против избрания Бонна в качестве временной столицы ФРГ, коммунисты требовали считать таковой… Берлин. Когда в конце 1949 – начале 1950 г. повеяло нейтральным духом как возможной развязкой, против нейтрализации Германии первым резко возразил В. Ульбрихт, ибо она «означала бы самопожертвование» немецкого народа и нации на потребу «монополистического капитала». Или К. Аденауэр в начале сентября 1949 г. в интервью «Манчестер гардиан» потребовал скорейшего заключения ФРГ мирного договора с западными державами, поскольку урегулирования с участием Советского Союза пришлось бы ждать долго. Сказал и осекся – слова «мирный договор» исчезли из его лексикона.

В ноябре 1951 г. США, Англия и Франция подкинули понятие «свободно согласованного (между Германией и ее бывшими противниками – из текста вытекало, что не обязательно со всеми) мирнодоговорного урегулирования». После успешного опыта с Сан-Францисским договором с Японией, от выработки которого СССР был отстранен, примеряли, не удастся ли нечто сходное в Европе. Впрочем, три державы эта идея тоже недолго занимала.

Наблюдать все это чрезвычайно интересно. Накладывая секретные документы на публичные речи и коммюнике, мы знали, что за каким словом прячется, чем вызваны кажущиеся алогизмы или нарочитые повторы. Прекращение США, Англией и Францией состояния войны с Германией на фоне решения о перевооружении ФРГ, а не заключения мирного договора. Общегерманские выборы не до, а после заключения мирного договора. Общегерманские выборы не до, а после раскола. Воспоминания о четырехсторонней ответственности за Германию после формального и фактического разрушения правового, политического и прочего базиса для реального сотрудничества. Конфронтации хотели, ее искали, она была задумана всерьез и надолго.

Вы, читатель, наверное, внутренне подготовились взглянуть, по Гегелю, с противоположных направлений на советскую ноту от 10 марта 1952 г. Ее часто называют «нотой Сталина». Как-то подзабылось, что вручал ее дипломатическим представителям США, Англии и Франции в Москве А. А. Громыко.

Начало нотной переписки, длившейся, как известно, до 25 сентября, я успешно проболел. Из документов, а также бесед с непосредственными советскими разработчиками этой стратегической акции знаю ее основной замысел и примерные пределы допускавшегося Сталиным маневрирования.

Нота от 10 марта может читаться и пониматься только в контексте принципиального решения трех держав – вычленить Федеративную Республику из системы урегулирований 1943–1945 гг., которая концептировалась как основа послевоенного мирового устройства. Руководство СССР оказалось перед необходимостью из нескольких зол выбирать меньшее.

Интерес к использованию экономического потенциала Восточной Германии был весомым. От примитивного «побольше награбить», как Сталин выражался в марте 1945 г., он давно переключился на пользование плодами текущего производства и разделения труда. Но и этот интерес отступил бы перед приобретениями в области безопасности. Идефикс – добрососедство Германии и Советского Союза решает проблему безопасности для нашей страны с запада – побудила Сталина к сговору с Гитлером в 1939 г., а опыт войны лишь укрепил его в этом убеждении. Не были бы, кроме того, лишними некоторые компенсации за советское имущество в Восточной Германии и символические платежи из Западной Германии в окончательное урегулирование проблемы репараций.

Не упустим из виду сам момент выступления с инициативой. Угроза превентивного ядерного нападения США, с чем реально считались с начала 1946 г., несколько притупилась. Как конвенциальный противник США котировались невысоко, особенно если ратный труд в передовом эшелоне не выполнял кто-то другой. В Европе роль «царицы полей» американские штабные документы отводили немцам. Без них «Дропшот» не впечатлял.

СССР сам стал ядерной державой. Несколько десятков атомных бомб переданы вооруженным силам, успешно развертываются работы по изготовлению водородных взрывных устройств, а также межконтинентальных их носителей. Особо впечатляющих результатов достигло конструкторское бюро Мясищева. Для размещения тяжелых реактивных машин строились стратегические аэродромы, в частности на Чукотке. Когда-нибудь по документам мы, возможно, узнаем, насколько далеко продвинулось создание теперь уже советского потенциала для упреждающего удара. На основании того, что через вторые руки доходило до меня, замечу лишь – диктатор усоп кстати.

Одно из главных сомнений в Москве при обмене мнениями вокруг ноты от 10 марта 1952 г. было связано с неопределенностью исхода общегерманских выборов. Влияние на общественные настроения боннского издания антисоветской и антикоммунистической пропаганды было очевидным.

Вести дело к воссоединению Германии, если на выборах парламентское большинство соберут консерваторы, а не социал-демократы и прочие центристы и левые? В беседе с П. Ненни, лидером итальянских социалистов, Сталин уверял, что объединение состоится, если будет выполнено ключевое условие: заключен мирный договор, определяющий приемлемый для СССР военный статус Германии. Это нам известно со слов П. Ненни. Мне не удалось получить записи данной беседы из личного архива Сталина. Помощник Горбачева В. И. Болдин уверял, что она не «нашлась», если таковая вообще существовала. Обнаружили телеграмму, в которой докладывалось, как П. Ненни подавал разговор со Сталиным, отвечая журналистам. На тексте диктатор проставил свои инициалы – читал. И все.

Записи Пика, Ульбрихта, Гротеволя и других руководителей КПГ/СЕПГ, обсуждавших эту проблематику в ходе ряда встреч со Сталиным, дают определенный ответ на вопрос, что было и что не было возможным. Еще до Потсдамской конференции, а именно 4 июня 1945 г., Сталин разъяснил, почему он будет выступать против расчленения Германии, и подтвердил эту свою точку зрения в январе 1946 г.: расчленение Германии вело бы к «безраздельному господству Америки» на мировом рынке; результатом были бы, как он считал, «эксплуатация, новый реваншизм и новая война». Он выступал за «создание антифашистского, демократического режима» западного образца, за «демократический путь» к социализму, поскольку в Германии «ситуация совершенно иная», чем существовала в России.

После решения западных держав расколоть Германию, принятого на совещании в Лондоне в 1947 г., Сталин заявил своим партнерам из СЕПГ: «В вопросе о единстве Германии мы должны шаг за шагом продвигаться вперед. Мы должны продвигаться вперед всем препонам вопреки. Только не следует предаваться иллюзии, что борьбу за единство удастся выиграть скоро. Она может длиться пять, шесть или семь лет. Германии нужно единство и мирный договор. Только в этом случае придет успех и в борьбе за прочный мир. А это главное».

Эта позиция лежала в основе ноты от 10 марта 1952 г. Она не была сдана и по окончании нотной переписки. Стоит добавить, что советский руководитель не был противником американского присутствия в Германии, скорее сочувствовал ему, вернее всего, по мотивам перестраховки.

Результатом переговоров в 1952 г. могла быть, как минимум, конфедерация. В условиях относительно слабо развитых плановых структур в ГДР это неизбежно привело бы к формированию общегерманского рыночного, финансового, транспортного, технологического пространства, и стало бы только вопросом времени согласование правовых норм и административных правил, от которых полшага до государственного единства.

Имеется немало свидетельств, показывающих, что серьезность намерений, стоявших за нотой от 10 марта, понимали на Западе, и лучше всего в Бонне. К. Аденауэр попытался публично выдвинуть ряд предварительных требований к СССР, в зависимости от выполнения которых потом определялось бы, отвечать на ноту вообще или отмахнуться от нее.

Сто сказок у лисы на уме, и все про курочку. К. Аденауэр вел сказку про Одер – Нейсе. За кулисами канцлер развил завидную для его возраста активность, убеждая три державы ни при каких обстоятельствах не доводить дело до встречи представителей четырех держав, особенно до переговоров по предложенным Советским Союзом основам мирного договора. Если Запад позволит себе втянуться в переговоры, которые обозначат альтернативу интеграции Германии в Атлантическое сообщество, то, пугал К. Аденауэр, общественное мнение ФРГ может выйти из-под контроля[3].

Советский Союз не требовал нейтрализации Германии, и не случайно. Как пояснил тогдашний министр иностранных дел А. Я. Вышинский, созданное в результате свободных выборов общегерманское правительство было бы вправе вступать в отношения и союзы с другими странами, поскольку эти союзы не противоречат Уставу ООН. Таким образом, от объединенной Германии ожидалось даже меньше, чем военный нейтралитет типа Швейцарии или Швеции.

Как и с помощью каких аргументов К. Аденауэр воздействовал на позицию трех держав и почему последние «уступили» канцлеру, подробно и объективнее многих описал Р. Штайнингер в книге «Упущенный шанс. Нота Сталина от 10 марта 1952 года и воссоединение». В ней цитируются или упоминаются прежде секретные документы, которые говорят сами за себя и показывают, как «пеклись» К. Аденауэр или те же англичане о немецких национальных интересах и о европейском мире. Не хочу, экономя место, воспроизводить их. Замечу лишь, что советское руководство имело доступ к большинству из упоминаемых Штайнингером материалов не годы, а дни спустя после их появления. Читая книгу «Нота Сталина», я то и дело наталкивался на давно мне знакомые факты, даты, сюжеты и порой сожалел, что автор кое-какие детали опустил.

Зашоренная позиция Аденауэра развела ХДС/ХСС с СДПГ. Предложение социал-демократов, чтобы правительство ФРГ подписывало только такие соглашения, которые позволяют самим немцам в любое время инициировать переговоры четырех держав о мирном воссоединении Германии, было отклонено коалиционным большинством в бундестаге. Э. Олленхауэр, который вскоре сменит К. Шумахера на посту председателя СДПГ, обвинил канцлера в том, что последний приносит единство в жертву своей высшей цели – быстрое и любой ценой включение ФРГ в ныне существующие на Западе структуры – и что он сделал ставку всецело на американскую политику силы.

23 сентября 1952 г. западные державы передали Москве четвертую ответную ноту. В ней откладывалось до морковкина заговенья заключение мирного договора и все сводилось, по существу, к нахождению методы присоединения ГДР к Федеративной Республике. На этой ноте переписка, открывавшаяся советской инициативой 10 марта, заглохла. Надежда на позитивный поворот в развитии была убита.

Двумя днями позже Э. Олленхауэр, теперь как председатель СДПГ, назвал неприемлемыми для социал-демократов три варианта решения германского вопроса: советизацию Германии, признание статус-кво, аншлюс советской зоны с распространением на нее общественных порядков, существовавших на тот момент в ФРГ. Политический и экономический строй объединенной Германии должен определить сформированный в результате свободных выборов общегерманский парламент. Лидер СДПГ выступал за незамедлительные переговоры четырех держав, отвергая политику совершившихся фактов К. Аденауэра, несовместимую с временным характером ФРГ. Можно считать, что с этого выступления Олленхауэра началась собственная восточная политика социал-демократов.

Совершившиеся факты продолжали создаваться и по ходу обмена нотами. 26 мая руководители дипломатических ведомств США, Великобритании, Франции – Ачесон, Иден, Шуман и Аденауэр – подписали в Бонне Германский договор. На следующий день в Париже министры иностранных дел Франции, Италии, Бельгии, Нидерландов, Люксембурга и ФРГ поставили подписи под договором о создании Европейского оборонительного сообщества. Это, если не присягать форме, и был ответ Запада на ноту Сталина от 10 марта и отклик на предупреждение, содержавшееся в третьей ноте советского правительства от 24 мая, о том, что включение Федеративной Республики в Европейское оборонительное сообщество влекло бы «неодолимые препятствия» для воссоединения Германии. Имелось в виду, конечно, мирное объединение.

Не хуже других представляя себе сокровенный мир диктатора, я далек от утверждений, что воссоединение пошло бы как по маслу, прими три державы советскую ноту от 10 марта за основу переговоров. Несомненно, Сталин постарался бы набрать максимум очков в свою пользу. Одним курением благовоний Запад не отделался бы.

Профилирующим и решающим, однако, для тогдашнего советского руководства оставался вопрос: сохранит ли СССР влияние на процессы, совершающиеся в Германии, с тем чтобы это государство или его территория не служили источником угроз советской безопасности, есть ли замена реликтам былого союзнического согласия, которое при всех недостатках и минусах как-то брало в расчет наши интересы?

О восстановлении контроля четырех над Германией не помышляли. Советский Союз готов был идти навстречу немецким пожеланиям в части суверенитета, равноправия и т. д. дальше, чем Франция и Англия. Полагаю, что советская сторона не возражала бы, если бы обязательство по неучастию в военных блоках определенной категории Германия взяла на себя за рамками мирного договора, односторонним добровольным актом. Как позднее Австрия при заключении государственного договора.

Но два требования оставались для Москвы недискутабельными: границы и неучастие Германии не в какой-то теоретической будущей войне против СССР, а в реально ведшейся и для успокоения именовавшейся «холодной».

Место Германии в системе мировых координат было главным также для трех держав (со времен войны). Себе они дали окончательный ответ весной 1947 г. и с тех пор прилагали неустанные усилия к тому, чтобы превратить его в ответ также для других.

Март 1947 г. Нельзя сослаться на берлинскую блокаду – до нее еще далеко. Контрольный совет в своих докладах констатирует, что в советской зоне демилитаризация, денацификация, земельная реформа проводятся, как этого требуют союзнические постановления, и несравненно успешнее, чем в трех западных. Что же стряслось? Изменилась политика США и их друзей. Враги в политике не сами растут, как бурьян и сорняки. Их делают.

На ноту 23 сентября советское правительство отвечать не стало. Повторение в данном случае не было матерью учения. Не буду придумывать, не знаю, какие конкретные военно-политические решения были приняты в Москве после 26–27 мая 1952 г. Они состоялись, двух мнений быть не может. Однако возможность политического выхода в последнюю минуту не исключалась и интерес к нему сохранялся, это тоже несомненно.

В конце 1952 г., уже работая по возвращении из Берлина в Москву в Комитете информации при МИД СССР (КИ), я готовил для доклада Сталину аналитическую записку о настроениях в свободной демократической партии и «плане Мидельхауве». В ней обобщался обширный документальный материал о дискуссиях в либеральном лагере, в его различных течениях (Ф. Блюхер, Т. Делер, К.-Г. Пфляйдерер). Адресат подводился к выводу, что руководство ФРГ не монолитно, некоторые резервы для продолжения и развития мирной инициативы от 10 марта есть.

Мне было неведомо, попала ли эта записка, как, впрочем, и другие материалы Комитета информации (КИ), на глаза Сталину. Скорее всего, нет. Но факт проявления его секретариатом интереса к теме говорил за себя.

Сразу после смерти диктатора КИ получил задание подготовить записку о позиции СДПГ и ее шансах на предстоявших выборах в бундестаг. Социал-демократы школы К. Шумахера не пользовались в Москве симпатиями. Чтобы произнести нечто положительное о них, требовались услуги Эзопа. Мой анализ приглашал отложить в сторону идеологическую призму, сквозь которую обычно смотрелись подходы партий к важнейшим проблемам. Относительно перспектив на выборах давались завышенные оценки – никто не предвидел возможность июньских событий 1953 г.

Записка привлекла внимание. По мнению Л. П. Берии, ряд ее положений страдал двусмысленностью и «заставлял членов политбюро ломать голову». «Не умеете внятно писать – не пишите вообще», – выговаривал он И. И. Тугаринову.

Интерес Берии к такого рода материалам не был платоническим. Он готовил почву для продолжения дипломатического наступления, открытого нотой от 10 марта. Соответствующие распоряжения подчиненным ему службам Берия отдал в конце апреля 1953 г., то есть за несколько недель до июньских событий в ГДР.

В. М. Молотов нашел, что прошлые прегрешения социал-демократов в записке поданы щадяще скупо. Министр был внимательным читателем. Он расписывал время от времени, как с тем или иным материалом поступить. Например, компрометирующая К. Шумахера информация, исходившая от его солагерников, направлялась для использования в прессу. Разведывательные данные 1945 г. из американских источников на В. Брандта («среди молодых социал-демократов выделяется своими способностями и имеет политическое будущее; следует обратить на него внимание») были лишь украшены молотовскими инициалами. В справках, которые он заказывал или ему докладывались, его глаза искали почему-то не новое и малоизвестное, а отсутствие чего-то до банальности знакомого.

В 1957 г. Молотов после столкновений с Хрущевым потерял свой пост министра иностранных дел. Громыко, его первый заместитель, сухо заметил: «Теперь будет работаться легче». Имелись в виду не только ставшие иносказательными молотовские упрямство и догматизм, но и его привычка восседать в нетопленых помещениях. Другие в министерстве враз излечились от заикания, сходного, как утверждали, с дефектами речи бывшего главы дипломатического ведомства. Так что, если присмотреться, кое-какие последствия уход Молотова имел.

Как гром с казавшегося ясным неба были восприняты события, потрясшие ГДР в июне 1953 г. Вполне возможно, что идею повышения норм выработки строителям в Берлине подсказали наши советники. Многих из «советских друзей» раздражало, что уровень жизни у «побежденных» вдвое-втрое выше, чем у «победителей». Подтянуть пояса так и просилось.

Труднее оказалось, однако, признать и проанализировать реальности – корни недовольства, их подлинный размах и истинные последствия. Схватились за самую удобную соломинку – происки врага, контрреволюционная вылазка, незрелое социальное сознание, воинственный национализм. Это – в пропаганде. Во внутренних, строго не для печати, дискуссиях шараханье из одной крайности в другую.

Маленков и Берия высказывали мнение, что советские позиции в ГДР не удержать, надо сдать республику на максимально выгодных условиях. Каких? Впоследствии меня даже в качестве секретаря ЦК отказались посвятить в эту тайну. По косвенным данным, предполагалось размягчить отдельные пункты мартовского (1952) плана Сталина.

Н. С. Хрущев боролся за лидерство в Советском Союзе и, естественно, искал поводов проявить «солидарность» по отношению к угрожаемым союзникам. Если контрагенты заявляют, что ГДР нельзя защитить, то надо обвинить паникеров в «предательстве завоеваний социализма». Раз непоследовательность в строительстве социализма в ГДР, производная от стратегического маневрирования Сталина, мешала размежеванию, с ней должно было быть покончено. Кризис социализма превращали в пролог форсированного наступления социализма.

Объективность требует отметить, что после июня советская сторона отчасти признала особенности положения ГДР в социальном противоборстве с ФРГ. Было объявлено о прекращении взимания репараций с республики. Советский Союз отказался в пользу ГДР от большей части своего имущества, находившегося на ее территории, платежи на содержание советских войск в ГДР снижены до 5 процентов доходной части государственного бюджета республики.

Руководство самой ГДР вдруг вспомнило, что деятельность государства должна соизмеряться с потребностями человека. Оно провозгласило «новый политический курс», ставивший целью создание в ГДР таких экономических и культурных условий, которые отвечали бы интересам большинства также западногерманского населения. Если принять на веру делавшиеся одновременно предложения об общегерманских усилиях в расчете на проведение свободных выборов во всей Германии и скорейшее заключение мирного договора, то решения могли сойти за признак желания учиться уму-разуму.

В действительности же принялись выявлять и наказывать виноватых. Но где видано, чтобы высшие чины сами себя наказывали? Для этого, если без жертв не обойтись, существует второй и третий гарнитур, а также, понятно, либералы. К. Ширдеван стал бельмом на глазу. Еще бы, в отличие от В. Ульбрихта и некоторых других, он не струхнул 17 июня, не искал укрытия в расположении советских войск. Вскоре будут отжаты от эффективной власти практически все, кто был активным участником антигитлеровского сопротивления внутри Германии, и начнутся гонения на «перерожденцев» и «ликвидаторов» в идеологическом активе СЕПГ и среди интеллигенции.

Массовые протесты 16 июня и в последующие дни были серьезным предупреждением. Приняв не без нашей помощи не истинную, а привычно удобную, паллиативную линию, руководство ГДР превратило предупреждение в начало конца. Не спрашивай Бога о пути на небо – Он укажет самый трудный. Политики и не спрашивали. Особенно политики сталинской и послесталинской генерации.

Как и можно было ожидать, кризис в ГДР обусловил на Западе кучу реминисценций. Погасший было диспут, что раньше – курица или яйцо, – разгорелся с новой силой. Для реакционных западногерманских правящих фракций события в ГДР были сравнимы по значению с поджогом Рейхстага. Таких слов, как «перст божий», избегали, но антикоммунистические волны по заряду энергии и высоте били все прежние рекорды. К. Аденауэр обращался (21 июня) к США, Англии и Франции с призывом «устранить невыносимые условия в советской зоне», «вернуть немецкому народу единство и свободу».

15 июля 1953 г. западные державы направляют советскому правительству ноты с предложением созвать конференцию, вернее – встречу министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции в сентябре для обсуждения: а) организации свободных выборов в ФРГ, «советской зоне» и Берлине и б) образования «свободного общегерманского правительства», наделенного «свободой действий» в решении проблем внутренней и внешней политики. Для «недогадливых» специально оговаривалось, что решение по этим вопросам должно предшествовать «дискуссиям» вокруг мирного договора.

Мы в Комитете информации, между прочим, высказывались за то, чтобы советская сторона научилась уважать самое себя и не принимала ни от кого дипломатических документов, в которых ГДР числилась «оккупационной зоной». Не знаю, ставил ли руководитель КИ И. И. Тугаринов этот вопрос перед В. М. Молотовым или нет, в любом случае нотная переписка возобновилась.

Советское правительство в сжатой и более пространных версиях повторило в августе соображения ноты от 10 марта 1952 г. Свежими моментами были предложения о созыве в ближайшие шесть месяцев мирной конференции при активном участии немецких представителей на всех ступенях ее подготовки; образование «временного» общегерманского правительства с задачей организации выборов во всей Германии; облегчение финансовых и экономических обременений для Германии, являющихся результатом войны.

С моей точки зрения, принципиально важным в этот момент являлось подтверждение, несмотря на кризис в ГДР и разногласия в самом советском руководстве, нашей принципиальной готовности к объединению Германии на условиях равного подхода четырех держав к правам и интересам друг друга. Минимум реалистичности требовался от Запада и добрая порция гибкости. Вместо этого им выдвигались претензии на все и сразу. Федеративную Республику можно было заподозрить в неумении по одежке протягивать ножки, но никак не Англию или Францию. Судя по поступавшей к нам информации, Париж и Лондон, делая вид, что высиживают яйца, были озабочены главным образом тем, как превратить их в болтунов с отнесением вины на кого-то другого.

Знали ли на Западе о спорах в советском руководстве и о растерянности властей в ГДР? Несомненно. О намерении Берии «выдать ГДР» немало было сказано после ареста «советского Гиммлера» (так Сталин представил Берию западным участникам Ялтинской конференции). Почему же вяло разыгрывали выгодную карту? Мешал нейтралитет де-факто, который тот же Берия делал условием объединения Германии.

Загадки Москве задал У. Черчилль. Престарелый премьер-министр вдруг спросил: не перевешивают ли плюсы политической и экономической принадлежности всей Германии к Западу издержки наращивания военного противоборства в Европе с участием на разных сторонах ФРГ и ГДР? Если можно было спорить, пойдет ли Сталин на объединение по удовлетворении его условий в военных делах, то новые руководители СССР, согласно оценкам У. Черчилля, вряд ли уклонились бы от уравновешенной договоренности, особенно на фоне дестабилизации Восточной Германии.

Мне представлялось в то время существенным следующее: опытнейший У. Черчилль допускал возможность военной нейтрализации единой Германии с гарантиями, предполагавшими какое-то взаимопонимание четырех держав взамен Европейского оборонительного сообщества. В последнем Англия не участвовала и в восторг от него не приходила. Премьер хотел иметь более широкий обзор.

Корейская война расширила познания, касающиеся также эвентуального перерастания конвенциального конфликта в ядерный, и не следует недооценивать возникшего на том этапе желания Лондона усовершенствовать конструкцию взаимодействия с Вашингтоном. Желания, подкрепленного вступлением Англии в ядерный клуб. Американский язык – диалект английского. Это не так неудобно, как и когда британскую политику уподобляют диалекту американской. Если в 1956 г. К. Аденауэр заявлял, что интересы Европы и США не всегда и не во всем могут совпадать, то почему эта мысль не могла навестить искушенных политических деятелей на Темзе тремя годами раньше?

У. Черчилль был посрамлен собственным МИДом. «Ни в коем случае», – письменно засвидетельствовали британские дипломаты свою позицию. На повороте, предлагаемом премьером, предсказывали они, у «сердечного согласия» с союзниками случится инфаркт. Невключение ФРГ в систему НАТО свело бы на нет семилетние усилия по демонтажу идейного, правового и политического наследия антигитлеровской коалиции. Кроме всего прочего, освобожденная от военных расходов Германия являла бы собой серьезную экономическую угрозу Англии. Короче, свет в окошке погас, едва зажегшись.

Нотная переписка 1953 г. завершилась договоренностью об открытии 25 января 1954 г. в Берлине конференции министров иностранных дел четырех держав. Тому, кто любит скрупулезную точность, – США, Англия и Франция приняли время и место, предложенные Советским Союзом, в первый день наступившего нового года.

Комитету информации было поручено подготовить свои соображения для Молотова. Не в первый и не в последний раз наши взгляды не совпали с мидовскими.

В подготовленном анализе я проводил мысль о том, что после июньских событий в ГДР у трех держав отпали последние опасения. Они твердо уверовали – общегерманские выборы принесут большинство сторонникам интеграции объединенной Германии в военно-политические структуры Запада. Следовательно, нам надлежало ориентироваться на активную, наступательную линию США, Англии и Франции на переговорах и возможность их более рискованной тактики в расчете на резонанс среди широкой общественности. Например, представлялись вероятными предложения, связывающие стороны обязательством принять любые результаты выборов, чем бы они ни завершились, а сами выборы проводить на условиях, близких к соображениям, высказывавшимся СССР.

3-й Европейский отдел МИДа и верховный комиссар СССР в Германии решительно воспротивились этому выводу. Никаких существенных изменений в поведении трех держав, по их мнению, не предвиделось. Попытка просчитать воздействие на западную позицию июньских событий отклонялась как «домысел», продукт «журнализма». Упор, который делался правительствами США, Англии, Франции и ФРГ на кризис в ГДР, назывался блефом. Позаботились о том, чтобы наша записка застряла у помощников В. М. Молотова.

За день-два до открытия Берлинской конференции к советской стороне попал внутренний документ одной из западных делегаций. Он решил спор между КИ и МИДом: в комитетском и западном материалах содержались сходные акценты, а что касается оценки июньских событий – совпадения в формулировках. Оставалось сожалеть, что советские подходы выстраивались не на базе рекомендаций «журналистов».

На конференции министров в Берлине состоялись крестины «плана Идена», сконцентрированного на теме выборов и лишь формы ради упоминавшего мирный договор. Ему были противопоставлены советский проект мирного договора с Германией и предложения относительно референдума по вопросу: чему немцы отдают предпочтение – договорам, интегрирующим ФРГ в систему НАТО, или мирному договору, предусматривающему объединение Германии и вывод с ее территории иностранных войск?

Достаточно упомянуть содержавшееся в «плане Идена» требование замены правила единогласия четырех держав принятием решений по большинству голосов или советскую идею референдума, чтобы не осталось ни малейших сомнений – ни та ни другая сторона не держали соглашения на уме. Риторическая трескотня в ответ на любые идеи без разбору. Так, предложение о выводе из Германии всех оккупационных войск перекантовывали в намерение выдать Западную Германию «на произвол народной полиции» и одновременно нарушить всю систему западной обороны.

А при чем тут мирное урегулирование для Германии по итогам Второй мировой войны, спросите вы? Ни при чем. Если, конечно, не считать, что побежденным из войны вышел СССР и ему надлежит безоговорочно принять условия, дискриминировавшие советские национальные интересы.

Идея коллективной безопасности, за которую несколько неуклюже выступил советский министр, заслуживала, на взгляд западных держав, поношения. Ее обзывали «своего рода доктриной Монро для Европы», попыткой на полвека сохранить раскол Германии и разрушить НАТО. Как будто начисто выветрилось из сознания, во что обошлось небрежение потребностями коллективной безопасности в канун Второй мировой войны, забылись клятвы никогда не повторять ошибки.

Не забылось – не будем наивными. Шла новая война с ее видимыми и невидимыми фронтами. А на войне как на войне.

Неверно сказать, что Берлинская конференция ничего не принесла. Возможно, вы приметили, что три державы открыли существование «восточногерманского правительства» и ГДР реже называли «зоной». В их проектах восток и запад Германии оптически оказывались почти в одинаковой ипостаси. Подбирались к затяжной двухгосударственности, имевшей, особенно для Парижа и Лондона, свою привлекательность? Несмотря на все старания ее скомпрометировать, возникла альтернатива переустройства подмятой милитаризмом Европы в сообщество государств-партнеров, сообщество, включавшее в себя США. Впервые советская сторона проявила готовность признать возможность стыковки НАТО с общеевропейской системой безопасности. Из намека родится готовность Советского Союза вступить в Атлантический альянс. Объявленная 31 марта 1954 г., она была, однако, выдана на Западе за первоапрельскую шутку.

Хуже, чем ничем, закончилось обсуждение в Берлине австрийского сюжета. Молотов привязал австрийский вопрос к германскому морским узлом, что, по моим впечатлениям, не было большой неожиданностью для Дж. Ф. Даллеса. Американские дипломаты воспользовались ужесточением советской позиции для возобновления диалога с Веной на предмет… раскола Австрии. Не ждать милостей с Востока, а конституировать «свободные» зоны оккупации в некое урезанное, но «суверенное» австрийское государство с его немедленным включением в НАТО (или ЕОС).

Комитет информации готовил для высшего руководства специальные анализы планов расчленения Австрии и реакции на них в австрийских правящих кругах. В отличие от западных немцев австрийцы отказывались подыгрывать инициативам, чреватым расколом. Ю. Рааб и другие не уступали массированному давлению. Сумеют ли они долго сопротивляться проатлантистам? Это оставалось неясным.

Можно ли назвать подобные анализы приглашением к раздумью о плюсах и минусах собственной политики? Не забудем, что КИ формально состоял при МИДе. Не впадая в преувеличения, замечу – наши доклады подтверждали, что у медали, вычеканенной Молотовым, есть оборотная сторона.

Осень 1954 г. дохнула дипломатическим жаром. Мы безвылазно корпели над новостями из разных столиц, выуживая оттенки и свежинки, хотя бы в словах, если не в подходах, после решения Национального собрания Франции, принятого в ночь с 30 на 31 августа, «отложить на неопределенное время» обсуждение договора о ЕОС.

К. Аденауэр потребовал немедленных новых переговоров с США и Англией для спасения планов военной интеграции. Э. Олленхауэр – за решение германского вопроса в рамках широкой системы европейской безопасности. Он предложил созвать с этой целью новое совещание четырех держав. Канцлер категорически против четырехстороннего совещания в момент «возникновения трещины во фронте свободных народов». Председатель СДПГ обвинил Аденауэра в пренебрежении задачей воссоединения, в несбалансированном уклоне в пользу включения Федеративной Республики в НАТО или в «обрубок» от ЕОС.

Лучшее время для продвижения советского предложения о проведении с участием США конференции по вопросам европейской безопасности. Оно сформулировано 24 июля 1954 г. в ноте СССР трем западным державам. 4 августа советское правительство высказалось за то, чтобы четыре министра иностранных дел встретились в августе или сентябре и продолжили обсуждение также германского вопроса.

Понимания в Вашингтоне, Лондоне и Париже эти шаги не нашли. Вместо этого форсировалось включение ФРГ теперь уже прямиком в НАТО. Меняется статус войск трех держав в Западной Германии. Они здесь как бы «по приглашению». Советские предложения о выводе «оккупационных войск» их вроде бы не касаются.

28 сентября – 3 октября конференция «девяти» в Лондоне. В ее продолжение ряд конференций в Париже (19–23 октября). Главное решение – заключить договор, который создавал новую правовую базу для размещения иностранных войск в ФРГ и открывал дорогу Федеративной Республике в западноевропейский союз («брюссельский пакт») и в НАТО. Это не все. Три державы и ФРГ условились не вступать ни в какие новые переговоры с СССР по Германии до ратификации парижских договоренностей.

КИ даются поручения еще и еще раз просеять данные по позициям трех держав и ФРГ. Установка, исходившая от Н. С. Хрущева, нацеливала одновременно на придание советской линии тем большей гибкости, чем сильнее черствела линия Запада.

13 ноября советское правительство рассылает 23 европейским государствам, а также США ноту с предложением созвать 29 ноября в Москве или Париже конференцию для учреждения системы коллективной безопасности в Европе. Особо выделялось, что в части обсуждения германской проблематики эта конференция имеет смысл лишь до ратификации парижских договоренностей.

Ответ трех держав был негативным и поступил не раньше, не позже как 29 ноября. Перед этим глава французского правительства Мендес Франс запустил пробный шар – не к чему копья ломать, СССР волен создать на востоке свою оборонительную организацию (читай – с участием ГДР), а в мае 1955 г., после завершения процедур ратификации в западных странах, могла бы собраться и «большая четверка».

Больше головоломок доставляла реакция нейтральных и, как их позже стали величать, неприсоединившихся стран. Комитет отслеживал их реакцию. Наивысшее искусство упаковывания «нет» в нечто похожее на «да» показали финские мастера. При всем желании я не сумею, особенно по памяти, реконструировать их шедевр. В нем так медоточиво говорилось о достоинствах именно коллективной безопасности, что к концу накатывалась слеза по «светлой памяти…». На вопрос со Смоленской-Сенной, как все же толковать – приедут представители Финляндии или нет, И. И. Тугаринов, исходя из буквы хельсинкской бумаги, заявил: если еще кто-либо из нейтралов решится совершить путешествие в Москву, могут прибыть и финны.

После Московской конференции, прошедшей в своем кругу и декларировавшей намерение в случае ратификации парижских договоренностей создать восточноевропейскую оборонительную организацию, Советский Союз развил сильное давление на три державы. Париж и Лондон были предупреждены, что Советский Союз, если парижские договоренности будут одобрены, денонсирует союзные договоры с Францией (от 10 декабря 1944 г.) и Англией (от 26 мая 1942 г.).

В этом контексте мне показался тогда неожиданным аккорд в виде заявления советского правительства 15 января 1955 г. с предложением без отлагательств провести переговоры четырех держав, в центр которых был бы поставлен вопрос об общегерманских выборах. Проведение выборов и восстановление единства Германии характеризовались как необходимые предпосылки для заключения мирного договора. Далее проводилась мысль о включении Германии в военный союз, не направленный ни против какого государства, каковым мог быть союз на основе коллективной безопасности. Советская сторона выражала готовность нормализовать отношения с ФРГ в интересах решения германского вопроса. Заявление предупреждало, что с принятием ФРГ в НАТО и ЗЕС переговоры об объединении Германии потеряют смысл.

Заявление несло в себе почерк Н. С. Хрущева. Подай мы свою позицию в этих словах и последовательности на конференции 1954 г. в Берлине, возможно, удалось бы не потерять год и выиграть приз в виде разрядки. Сегодня это кажется мне более сомнительным, чем в январе 1955 г. Но ни в то время, ни позже я не мог ответить себе: как поступит Хрущев, если три державы и Федеративная Республика не скажут «нет». Он шел на крайний риск, возможно, чтобы отметиться перед потомками: Советский Союз сделал все от него зависевшее; обструкция Запада сорвала согласие, которое было достижимо.

5 мая 1955 г. парижские договоренности вошли в силу. Федеративная Республика – член Западноевропейского союза и НАТО. Известный поэт Расул Гамзатов как-то в перерыве работы партсъезда отстучал телеграмму жене: «Сижу в президиуме, а счастья нет». Нечто схожее впору было признать и канцлеру. Добился К. Аденауэр, к чему тянулся, но счастлив ли от того, что на треть века продлил раскол страны?

Поставим ряд неудобных вопросов и себе: что выиграл Советский Союз, залив в железобетон в феврале 1954 г. австрийский вопрос? Начни Москва не зимой 1955 г., а годом раньше или, еще лучше, сразу после смерти Сталина переговоры с Веной, за советские инициативы агитировали бы дела – самое убедительное из аргументов. Системное мышление редко навещало нашу внешнюю политику. В австрийском вопросе Советский Союз образумился, будучи загнан в угол.

Субъективизм, импульсивность, любительство на внешнеполитическом направлении озадачивали и настораживали. Как-то пойдет все дальше? Не располагали к спокойствию слухи, что непоследовательность наших поступков есть производное от соперничества уже между Молотовым и Хрущевым. Не дискуссий, а перетягивания каната. Спор умных сближает, ссорит глупых. Как нам было решить, кто есть кто, если тайны коридоров власти охранялись тщательнее, чем водородные бомбы?

10 мая 1955 г. три державы пригласили Советский Союз к новым переговорам: сначала встреча глав правительств; они, так предполагалось, создадут основу для последующей конференции министров иностранных дел. В двух моментах мы отдавали Западу должное – речь шла о новом начале, и положить его было по плечу только руководителям правительств. Германская проблема в части объединения становилась заботой прежде всего двух суверенных германских государств, а в части безопасности – двух самых мощных военных блоков. Демаркационная линия, прошедшая через Германию, превратилась не просто в государственную границу, но во фронтовой рубеж ядерного противостояния.

До того как принять западное предложение, Советский Союз вместе с рядом восточноевропейских государств и ГДР созвал в Варшаве конференцию по безопасности, на которой 14 мая 1955 г. был подписан договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи – ответ на введение в силу парижских договоренностей. Формализация восточного оборонительного сообщества произошла, что симптоматично для понимания развития германской проблемы, не после заключения брюссельского пакта о ЗЕС, не после учреждения Североатлантического союза и его распространения на Грецию и Турцию, но в связи с окончательным и полным разрывом США, Англией и Францией с наследием антигитлеровской коалиции, ее целями и принципами.

Немаловажным элементом в становлении новой ситуации явилось направление 7 июня 1955 г. через советское посольство в Париже тамошнему посольству ФРГ приглашения федеральному канцлеру К. Аденауэру нанести визит в Москву «для обсуждения вопроса об установлении дипломатических и торговых отношений между Советским Союзом и Германской Федеративной Республикой и связанных с этим вопросов». О встрече на высшем уровне в Женеве (18–23 июля 1955 г.) стоит заметить следующее. Обсуждение на ней германской проблемы должно было, по мысли советской стороны, прояснить, обратимо ли решение о милитаризации Западной Германии и включении ее в НАТО. При отрицательном ответе рассмотрение моделей свободных выборов теряло всякий смысл.

Президент Д. Эйзенхауэр верно ухватил суть различий в подходах. Комментируя советские предложения, он отмечал: американская, как и советская сторона, исходит из наличия тесной взаимосвязи между воссоединением Германии и европейской безопасностью. «Единственное различие» состоит в том, что СССР настаивает на урегулировании проблемы безопасности до решения германского вопроса, а США, наоборот, находят воссоединение Германии предпосылкой для обеспечения европейской безопасности.

В итоге обсуждения была принята медузообразная директива, устанавливавшая, что «урегулирование германского вопроса и воссоединение Германии посредством свободных выборов должно проводиться в согласии с национальными интересами европейской безопасности». С миру по нотке, говорили про некоторых композиторов, с каждой короны по жемчужине, да и то погасшей. Все знали – исполняется реквием, но натягивали на лица оптимистические мины. Еще бы, в тот момент три державы и Советский Союз могли испытывать удовлетворение – они добились, каждая сторона в своей специфической калькуляции, желаемого. Проницательный У. Липпман откликнулся на это констатацией: Женевская конференция девальвировала германский вопрос и уменьшила гнет, понуждавший к его решению.

Комитету информации более не давалось заданий исследовать модели воссоединения Германии. Речь вели в лучшем случае лишь о способах сближения и формах объединения двух государств «с различным общественным и экономическим строем» и принадлежащих к противоборствующим военно-политическим блокам. Впервые во внутренних анализах и дискуссиях промелькнуло понятие «конфедерация». В обоих вариантах – как ступень к унитарному государству, так и этап в окончательном размежевании, если бы общая политика в деле безопасности оказалась недостижимой.

В 1954 г. Комитет информации оказался почти причастным к афере О. Йона. Меня приглашает к себе И. И. Тугаринов:

– Вчера ночью в ГДР перешел руководитель западногерманской контрразведки (ведомства по охране конституции). Молотов приказал мне лететь в Берлин на встречу с ним. Есть ли у нас материалы, касающиеся этого ведомства и Отто Йона?

– По ведомству кое-что сыщется. Документов, проливающих свет на Йона, негусто, если не считать его участия в подготовке покушения на Гитлера.

– Что можно почерпнуть из этих документов полезного к предстоящей встрече?

Прошу согласия на то, что пролистаю досье и несколько книг из моей библиотеки и затем доложу соображения.

– Хорошо. Но на все не больше двух часов.

Мой доклад был сжатым. В биографии О. Йона хватало туманных листов. К кому он ближе стоял в июле 1944 г. – к англичанам или американцам? С нами в любом случае ни тогда, ни после контакта не искал.