Завтрак во время обеда

На откосе стояла девушка. Растопырив и напружив лапы, Злодей прижался к земле. Он обнажил клыки, и низко летящая хриплая нота пробилась из его нутра. Девушка не шелохнулась. Она смотрела на реку, словно не видела Злодея, словно он был мал, глуп и совсем безопасен. Злодей подскочил к ней, нацелился цапнуть ее за лодыжку, но она по- прежнему не замечала его. Словно подталкиваемый сзади острым шестом, Злодей придвинулся к девушкиной ноге вплотную, коснулся кожи холодным носом и вместо того, чтобы вгрызться, лизнул. От девушки пахло чем-то далеким и нежным.

— Ишь ты, — сказала девушка. — Ишь ты какой…

Неуклюжий с виду, с высокими мощными лапами и разорванными в драках ушами, в клочьях облинявшей шерсти, Злодей был так страшен, что уже не пугал. Девушка засмеялась чистым веселым смехом, похожим на искры росы.

Злодей посмотрел в безразличное синее небо, зевнул и лениво пошел под куст доедать макароны.

Девушка шагала легко, по самой кромке берегового откоса. Ее короткое платье, светлые волосы и слегка загорелое тело в движении создавали иллюзию солнечных пятен и полупрозрачных теней, возникших от солнца и ветра. Снова, как в тех тяжелых снах, навалилась на Злодея чернота реки. Он завыл тоскливо, слегка приклацывая зубами. Потом с одышкой, лежа на брюхе, доел макароны — подобрал все до последней крошки. Зная по опыту, что если сейчас побежит, его вывернет наизнанку от непомерной его жадности, он заполз глубже под куст и там, тяжело дыша, растянулся на боку. Возле самого его носа оказался кусок сладкой булки. Злодей вытянул шею, взял булку в зубы и уснул. Он вздрагивал, рычал и повизгивал, не выпуская сладкого куска. Во сне он все же хотел укусить ногу девушки…

Вдруг, чего-то боясь и жалея, Злодей вскочил, проглотил булку и затрусил по береговому откосу, по следам, которые пахли детством, а может быть, чем-то, что лучше детства.

Сережка сидел у реки. Берег шел круто вверх, глинистый и пустой, только осот торчал кое-где клочьями, да внизу у воды росла осока. Осот и осока, наверное, пара — она у воды осталась, а он, осот, лезет всюду, на самую голую местность, и даже осенью, когда все поляжет, он торчит, взъерошенный и неистребимый. На самом верху под монастырской стеной наросла незатейливая древесная мелочь — ольха, рябина, крушина.

Сережка смотрел на течение реки. Кони шли рядами По противоположному берегу, отражаясь в воде. По ржаному полю над глинистой кручей. Жеребята соединяли эти ряды, смешивали. Куда они шли? Наверное, к морю. К тому морю густого синего цвета с берегами из красной охры.

Солнце, провалившись сквозь тучи, мягко висело в дальних лесных ветвях. «Как шмель в паутине», — подумал Сережка. Красноватый туман вскипал над рекой, закручиваясь и выплескивая к медным тучам медленные хвосты.

— Конец света, — сказал Сережка. — Все вокруг медленно-медленно и неспешно… — Он лег на живот, и пошлепал воду, и погладил, растопырив пальцы, ощущая ее, бегущую, как гриву коня.

Он почувствовал за своей спиной чье-то присутствие и обернулся. По береговому гребню на фоне монастырской стены шла девушка. Она как бы переступала легкими босыми ногами по верхушкам мелких рябин и ольховой растительности. На фоне белой стены девушка смотрелась совсем невесомой. Сережке вдруг показалось, что она вот сейчас беззвучно скользнет вниз по воздуху, коснется его, обдаст тихим ветром и умчится куда-то, оставив его навечно одиноким.

Сережка развернулся как ящерица и продольно, по-над самой осокой, прыгнул к откосу. Он лез наверх. Изодрал руки, несколько раз соскользнул и вывалялся в грязи — глина по откосу была влажной от многочисленных родничков-капилляров, пробивающихся к реке. Сережка успел выскочить на тропу впереди девушки. Он издал клокочущий вопль и заскакал перед ней, винтя задом.

Девушка сняла сумку с плеча, уселась на обвалившийся кусок стены и, облокотясь о колени, подперла голову.

— Продолжай, — сказала она.

— Чего продолжать?

— Устрашай.

Сережка хотел ответить чем-нибудь дерзким, но в эту минуту у ног девушки появился Злодей. Девушка погладила его по загривку.

— Диво, — сказал Сережка. (Мама всегда бранила его, когда, вернувшись в Ленинград, он разговаривал бабушкиными словами.)

Злодей зарычал.

— Иди ты. У нас с тобой мир? Мир. И не лезь. Его Злодеем зовут…

Девушка оглядывала небо и землю и Сережку, как плод этого неба и этой тихой льняной земли.

— Злодеем? — спросила она.

— Ну да. Беспризорный он. Иногда куриц давит… — Сережка отвернулся от девушкиного взгляда, в котором как бы искрилось светлое удивление, и проворчал: —Дождь хлынет. Вам идти-то куда?

Девушка назвала городок, отстоящий от Турова километров на тридцать.

— Поздно уже. Идите к моей бабушке, ночевать проситесь… Да вы ее не найдете, я провожу.

На монастырском подворье пахло известкой и свежими досками. Разглядев трибунку и мачту для флага, девушка засмеялась.

— Никак пионерский лагерь. А где же пионеры?

— Они еще носятся. Кто на речке сидит, кто в лесу. Лагерь еще не готовый. — Сережка привычно и скупо глянул на одноэтажные строения жилых корпусов, двухэтажную трапезную, где внизу кухня, а верх для еды с малой трапезной церковкой, наморщил облупленный нос и сказал: — Зряшнее дело. На полу прибьют — с потолка лепехи обваливаются. Одну стену подштукатурят — другая сползет. Древнее все. Тут капитальную реставрацию нужно делать. Считай, деньги на ветер пустили. Палаточный городок можно было построить. Пионеры уже давно бы организованно жили.

— Тебя позабыли спросить. Я тебе что велел — не показываться на территории. — Из-за старой шатровой ивы вышел начальник лагеря, с ним было еще двое, бородатые, молодецкого вида.

— Этот, что ли? — спросил один, лютый, с глазами бездомной собаки. Не дожидаясь ответа, видимо и не нуждаясь в нем, выдохнул сипло: — Гений.

— Ну уж и гений! — возразил начальник лагеря. Острый начальников кадык прошелся поршнем по шее. — Красивых слов не жалеем, они от этого силу теряют.

— Конечно. Гения удобнее сознавать либо мертвым, либо еще не родившимся. На худой конец, гений там, за границей.

— А это явление откуда? — спросил другой бородач, кивнув на Злодея. — Жаль, сейчас черти не в моде, я бы его написал.

— И этому на территорию вход воспрещен, — с обидой сказал начальник. — Неуправляемый он. — Начальнику хотелось выступить перед городскими, долго учившимися художниками в роли скромного очевидца больших духовных преобразований, поскольку в городе из-за спешки и недостатка транспорта эти преобразования меньше заметны. — Оба неуправляемые, — вздохнул начальник. — Ничего не поделаешь — аксельрация. Куда она нас приведет…

Девушка засмеялась, присела и погладила Злодея по вздыбленному загривку. Злодей заложил уши — тут бы вот и рвануть запястье зубами. Непривычное ласковое прикосновение пугало его, но он стерпел, только наморщил нос и подтянул губу, обнажив верхние зубы.

Сережку Злодей воспринимал как нечто подобное себе, только более слабое, и поскольку он никогда не видел Сережку жующим, то и более голодное. Начальника лагеря Злодей не то чтобы побаивался, но, понимая его характер неустойчивым, способным к неоправданному действию, при встрече сторонился и оглядывался — не запустит ли этот тоскующий человек в него чем-нибудь каменным. И сейчас он скалил клыки на начальника, который, по его мнению, вошел в сговор с проходящими экскурсантами, чтобы кого-то обидеть. Угрожающая нота вылетела из его утробы тяжелым шмелиным роем.

— Ну, мы пошли, — сказал лютого вида художник.

Другой, пятясь и глядя на девушку, добавил:

— Гений не гений, но братишка ваш врежет.

Девушка засмеялась. Сережка подумал: «Что она все смеется?», но ощущать себя братом этой смеющейся девушки было приятно. Чтобы не разбивать иллюзию, он произнес грубовато:

— Пойдем. Чего тут…

Тучи опустились ниже. Они как бы всасывали друг друга и набухали, образуя все новые и новые разноцветные клубни. Над головой шел процесс рождения дождя. Он сопровождался звуком, едва уловимым на слух, но нервы от этого звука напрягались и тело сжималось в почтительном оцепенении перед простотой и величием происходящего.

Сережка перевел взгляд на растопыренные к небу клены, на вдруг задрожавшие березы, на сосну, одинокую здесь и отдельно стоящую, как колдун, в которого никто уж не верит, но все опасаются. По темной траве вдоль беленых сиреневых стен заскользили красные лошади. Впереди них ступала босая девушка, у которой смех возникает так же естественно, как зарождается дождь в теплом небе. Подле девушкиных ног шла собака.

— Сюда, сказал Сережка, подведя девушку к ризнице. — Я не пойду — заставит дрова колоть. Не терпит, когда у меня руки пустые. Не понимает, что человеку поразмышлять нужно.

Дверь и окно сторожихиного жилья глядели в монастырскую стену, в закуток, заваленный дровами. Дальше вдоль стены шел огород, морковь там росла, лук, укроп и картошка. За огородом, в тени раскоряченной шершавой березы, стоял то ли сарай, то ли будка.

Девушка постучала.

— Ты иди, — сказал ей Сережка. — Глухая она.

Девушка отворила дверь, и ее обдало теплым запахом чистого жилья. Прямо у двери эмалевой глыбой сверкал холодильник. Городские стулья жидконого толпились возле тяжелого стола с клиньями, каких уже мало по деревням осталось. За ситцевой занавеской, отделявшей часть комнаты, кто-то грозно храпел.

Злодей рыкнул. Он оглядывался, не страшась, даже с некоторой наглинкой.

— Сильва! — раздался из-за занавески старческий голос. — Ты, окаянная?

Злодей рявкнул погромче.

— Нет, не Сильва. Однакось Злодей… — Занавеска раздвинулась. На кровати, свесив сухие ноги, сидела старуха. Старухи просыпаются сразу, не замечая перехода от сна к яви.

— Ты чего, дочка? — спросила она.

Девушка извинилась, она говорила громко, как раз для старухиных полуглухих ушей.

— А я не спала, так лежала, для ног. Ноги-то уже никуда… — Старуха засмеялась, прикрыв беззубый рот ладошкой. Она веселилась, поправляя юбку на сухих коленях, посверкивая на девушку слезящимися от смеха глазами. — А я и не сплю — храплю. Как лягу, так и храплю. Пастень на меня наседает.

— Кто? — спросила девушка.

— Пастень. У него тела нету, а вес есть. Как насядет, сразу почувствуешь, тут и спрашивай: «К худу или к добру?» Ответит: «К худу» — значит, опасайся. Ответит: «К добру» — живи, не страшась. Вот я и храплю, не люблю я этого. А Сережка, бес, порицает. Ты не видела Сережку, где он там шляется?

— Он размышляет.

— Пусть размышляет, дрова я с него спрошу… А Злодей-то, Злодей, смотри, к твоей ноге жмется. Совесть в нем, что ли, проснулась. Он хороший пес, только хозяина ему нету. Я бы себе взяла, да Сильва у меня. — Старуха принялась ругать Сильву, обвиняя ее во всех грехах и дурных наклонностях, происходящих от Сильвиной доброты и безответности.

— Всю окрестность своими страшными щенятами засорила. По деревням погляди. Как страшной, значит Сильвин.

— И Злодей? — спросила девушка.

— Не-е, Злодей не тутошний. Такого даже Сильва родить не смогла бы. — Разговаривая, старуха встала с кровати, открыла холодильник, налила молока в стакан и поставила на стол. — Пей садись молоко-то.

— Хорошо тут, — сказала девушка.

Старуха привычно кивнула.

— Дочка моя — холодильник вот подарила, а молоко я у Насти беру — приедет из Ленинграда: «Ах-ох! Новгородская земля! Новгородская земля! Мама, ты счастливая, в архитектурном памятнике живешь!» Хорошо ей ахать, она в Ленинграде-то колбасой объевши. И мне хорошо — архитектурный памятник ревматизм ускоряет… Ты чего, дочка, зашла-то?

— Ночевать попроситься.

— А не-е… Ко мне не просись — глаз не сомкнешь, храплю я. Сережка-бес говорит — концертно храплю. Ты иди в будку ночуй, к Сережке. Там раскладушка дочкина есть. Когда приезжает, там спит. — Старуха полезла в холодильник, нашарила там кусок обветренной колбасы, бросила его Злодею.

Злодей отвернулся.

— Зажравши, — сказала старуха. — Экскурсанты по берегу ходят, бесы, он среди них, зажравши.

— Съешь, — сказала девушка. Злодей послушался, проглотил кусок, громко икнув.

Старуха посмотрела на него, головой покачала, на девушку перевела взгляд.

— Куда ж ты его возьмешь-то? На что он тебе?

— Я не думала… — Девушка уставилась на Злодея и засмеялась, словно заскакали тугие мячики.

— Не думала, — забрюзжала старуха, — Глазищи-то распустила на все стороны… Сережку покличь, скажи ему, бесу, чтобы шел молоко пить.

Сережка ждал девушку за углом.

— Иди молоко пей.

— Да не хочу я. Ко мне отфутболила? Я так и думал. У меня в будке мамина раскладушка стоит…

Сережка был не один, за его спиной возвышалась костистая фигура начальника. Друг на друга они не смотрели — произошел между ними мужской разговор.

— Мерзавец, — сказал начальник, глядя через Сережкину голову на Злодея.

Злодей рванулся к нему, но Сережка дорогу загородил.

— Дышите носом, — сказал, — собаки этого запаха не переваривают.

— Было. За консультацию выпили… Не верю я модернистам, этим художникам, которые с бородами… И не держите собаку, пусть ест. Меня все едят, потому что я не могу сказать твердо: нет! Начальник устремил взор в свое недалекое прошлое на тот роковой перекресток, где судьба перевела стрелку его жизни на другой путь. — Может быть, вы глянете? — спросил он у девушки. — Вы еще лукавить не научились. Вы мне от сердца скажете… А ты! — Он осадил Сережку председательским взглядом. — Ты на скамейке побудь, не влияй своим присутствием на оценку.

Сережка посидел на скамейке, размышляя над нескладным характером начальника, попытался сосчитать галок, взвившихся над собором. Собор был похож на старую пожелтевшую подушку, разодранную щенками. Галки, как перья, кружились над ним. Галочьи стоны напоминали щенячий скулеж, словно щенков тех оттрепали за уши. Затем скулеж обернулся злобным рычанием. Сережка головой мотнул, отогнал дрему.

Рычал Злодей. Девушка, запустив пальцы в густой загривок, сдерживала его. Встав на дыбы, Злодей тянул оскаленные зубы к начальнику.

— Наверное, голос повысили, — сказал Сережка. Начальник сел рядом с ним на скамейку.

— Умные все, — сказал он.

Злодей рванулся к нему, девушка не устояла, но, падая, ухватила Злодея за лапу и засмеялась. Услыхав ее смех, Злодей повернулся, постоял над ней, горбатясь и дергая лапой, и лизнул ее в висок.

— Все понимают, — сказал начальник. — Один я, значит, не понимаю. А я еще побольше вашего понимаю. Только я решать не могу. Я тут начальник временный. Ключицу временно повредил, меня по общественной линии сюда упросили. Надо же кому- то… Приедут педагоги-специалисты, а у меня в пионерской комнате конный завод… Ну, негодяй! — Он беззлобно погрозил Сережке пальцем. — Запру пионерскую комнату на висячий замок, скажу — помещение охране памятников принадлежит. Так и решим…

Тучи над головой были похожи на свежую пашню. Свет шел только от горизонта — малиновым лучом бил в пролом. Беленые стены построек, куда попадал этот луч, казались раскаленными изнутри. Тяжелая капля упала Сережке на лоб и разбрызгалась по лицу.

— Дождь, — сказал начальник. — Пошли на речку, посмотрим. Люблю на речку смотреть, когда дождь, у нее цвет меняется, будто поковку студишь.

Сережка поднял глаза на начальника с удивлением.

Река стала ржавой и по ржавому — темно-синие перья с зелеными и сиреневыми разводами.

В проломе под широкой стеной стоял позабытый растворник, пахло известью. Редкие веские капли падали раздельно и звучно, как бы предостерегая притихшую закатную природу, что вот-вот прянет небо.

— А как вас зовут? — спросил начальник, поворотясь к девушке.

— Надя…

Сережка покраснел от досады, словно запретное слово было произнесено раньше времени; он сам собирался спросить ее имя, но все робел. Он проворчал:

— Сейчас хлынет. После такого дождя нужно будет крыши чинить, потолки перебеливать.