Камилла Клодель

С 1893 года Камилла обособляется от Родена и в профессиональной, и в частной жизни. Работает и живет она в доме 113 на бульваре Итали. Однако продолжает видеться с Роденом, выезжать с ним на загородные прогулки, спрашивать советов. В 1895-м она пишет ему, поздравляя с “Бальзаком”. А дальше — ничего.

В этот период вклинивается один эпизод жизни Камиллы Клодель, давший немало пищи воображению публики. Сюжет благодатный: встреча двух дополняющих друг друга гениев, любовь великого властителя звуков, молодого и прекрасного собой, к великой ваятельнице, тоже молодой и прекрасной, — какой подарок для биографов! Мы имеем в виду связь Клода Дебюсси и Камиллы Клодель. Пожалуй, связь — слишком сильное слово, а дружба — слишком нейтральное. Скорее это было мимолетное приключение, которое, однако, потрясло Дебюсси, сердца же Камиллы, поглощенной своими счетами с Роденом, по-настоящему не затронуло.

Познакомились Дебюсси и Камилла Клодель где-то году в 1888—1889-м, задолго до ее разрыва со стареющим фавном. Дебюсси вернулся из Рима в 1887-м. Ему еще нет тридцати, это молодой безвестный музыкант, автор нескольких музыкальных композиций под общим названием “Забытые песенки”, нескольких пьес для фортепиано, одна из которых — “Арабески”. Он работает в журнале “Дамуазель элю”. Терпеть не может Родена, “скульптора от протухшего романтизма”, по его выражению. Он далеко не уверен, что Камилла может оказаться меломанкой, и ничто не предвещает молодым людям будущей идиллии. Однако некоторое дуновение симпатии возникло. Робер Годе был тому свидетелем. Оба регулярно у него бывали: Дебюсси играл на пианино свои сочинения, Камилла слушала в безмолвном восхищении — такую сцену в духе романтической гравюры описывает Годе. Известно, что Камилла открыла музыканту мир японского искусства через “Мангу” Хокусая.

Были ли они любовниками? Неизвестно. Что касается Дебюсси, то он жил с Габриеллой Дюпон, зеленоглазой молодой красавицей, которая несколько лет оставалась его подругой. В 1891 году Клод Дебюсси и Камилла Клодель перестали встречаться, почему — тоже неизвестно. Дебюсси, видимо, тяжело это переживал. Так, по крайней мере, можно заключить, прочитав его горестное письмо Роберу Годе от 13 февраля 1891 года:

…конец этой истории, о которой я вам рассказывал, подтвердил печальные ожидания; банальный конец, с анекдотами, со словами, которые никогда не должны были бы прозвучать. Я заметил странное явление, своего рода транспозицию: именно в тот момент, когда с ее уст слетали самые жестокие слова, я слышал в себе то несравненно восхитительное, что она говорила мне прежде! И фальшивые ноты (увы, подлинные!), сталкиваясь с теми, что пели во мне, раздирали мне душу так, что я переставал что-либо понимать.

Потом понять пришлось, и я оставил немалую часть себя на этих шипах, и долго предстоит мне восстанавливать рабочую форму в искусстве, которое исцеляет все! (Здесь есть своя ирония, поскольку искусство включает в себя все муки, и те, кого оно исцеляет, испытывают их потом в полной мере). <…>

Ах! Я по-настоящему любил ее, и любил с еще более горестным пылом оттого, что чувствовал по явным признакам: она никогда не согласится отдать кому-то всю душу, и сердце ее всегда выходило неуязвимым из любых испытаний на прочность! Теперь остается узнать, было ли в ней то, чего я искал! Или в ней вообще ничего не было!

Несмотря на все, я плачу об утрате этой Грезы Грез.

Эти слова как нельзя полнее подводят итог любовному приключению двух молодых художников. Во всяком случае, Дебюсси до самой смерти держал у себя в кабинете на камине ее скульптуру “Вальс”, попавшую к нему так и не установленным путем. Разрыв Камиллы и Родена связывают с этой идиллией, объясняя уход Камиллы ревностью Родена.

Этот эпизод подталкивает нас к еще одному вопросу: какое место занимала музыка в жизни и творчестве Камиллы Клодель? По воспоминаниям Жюля Ренара, она была совершенно лишена слуха и даже кичилась этим. Робер Годе утверждает обратное. Музыка присутствовала в тематике ее скульптурных работ: “Вальс”, “Флейтистка”, “Слепой скрипач”. Ее музыкальные вкусы следует, скорее всего, диалектически соотносить со вкусами Родена: тот терпеть не мог Вагнера. “Парсифаль” — скверная месса”,— говорил он. И так ничего и не понял в Дебюсси, который нагонял на него скуку. Достоверно известно, что Камилла была в числе тех, кто поддерживал Мусоргского: факт, делающий ей честь, однако единичный. Во всяком случае, именно музыкой замкнулась любовная тема в жизни молодой еще Камиллы Клодель. В дальнейшем ей не могут приписать ни одной серьезной связи. О молодости же своей сама она сказала так:

Роман… даже эпопея, “Илиада” и “Одиссея”. Чтобы описать ее, нужен Гомер, я бы сейчас не взялась — не хочу нагонять на вас грусть. Я на дне пропасти. Я живу в мире до того удивительном, до того странном. Та история — кошмар сна, каким была вся моя жизнь.

Что может характеризовать лучше этих слов трагедию Камиллы? И хотя нам лучше известны последствия ее, нежели развитие, не предпочтительнее ли подобная недосказанность? Да, какие-то романтические и эротические подробности остаются скрытыми от нас, но разве это мешает нам постигать творчество гениев?

Годы одиночества и конец творчества

1893–1913

…О нет, вконец измученный

Десятком тысяч мук, от кандалов уйду.

Слабее ум, чем власть Необходимости.

Эсхил Прометей Прикованный

Не порывая с Роденом окончательно, Камилла решительно отказывается от совместной жизни с ним. Она затворяется в своем доме на бульваре Итали, превращенном в мастерскую, где царит беспорядок, поражающий воображение посетителей. Двор чудес, по словам Морхардта. Камилле всего тридцать. Она еще достаточно молода, чтобы вступить в новый этап творчества, которое отныне стремится сделать независимым. Первые произведения этого периода безусловно можно назвать шедеврами, но они — что совершенно очевидно — задуманы еще при Родене: “Вальс” и “Клото”, представленные в Салоне 1893 года. Однако это уже не то, что ей хочется делать. Морхардт, передавая свои беседы с Камиллой, рисует, как увлечена она была зрелищем улицы и наблюдениями на прогулках. Все время, не посвященное работе, она проводит за разглядыванием прохожих и за долгими штудиями в музеях Лувра и Гиме. По-видимому, в этом насыщенном и целеустремленном уединении она накопила изрядное количество скульптурных набросков. Она делала их, глядя на проходящих или работающих в ее поле зрения, — на манер Домье, если бы Домье не ставил целью шарж, а любовно запечатлевал обыденную жизнь. Шкафы в ее мастерской, по словам Морхардта, набиты фигурками — богатым урожаем этих поисков. Грустно думать об этих работах, полностью уничтоженных или утраченных, ведь они были своего рода сокровищницей нравов и жестов эпохи, как танагрские статуэтки.

Камилла Клодель не имела дела с Академией, ее талант совершенствовался рядом с мастером, также отвергающим Школу искусств. Теперь она отчаянно старается порвать с роденовским стилем, ведь он играл для нее, не знавшей других влияний, роль академического. Такой разрыв требовал отваги, которой нельзя не восхищаться, — отваги интеллектуальной, а также душевной и физической. Но не переоценила ли она свои силы?

В своем поиске она ориентируется на то, о чем говорила Морхардту: малые формы, пластически передающие психологическое состояние. “И одетые!” — шутливо уточняет она. Реплика многозначительная, если вспомнить, что Камилла Клодель никогда не пренебрегала драпировкой, а с некоторых пор отводила ей все большую роль, в отличие от Родена, помешанного на абсолютной наготе, чуть ли не исповедующего нудизм — ведь даже старца Виктора Гюго он изображает словно застигнутым в ванне.

“Болтушки”, представленные в Салоне Марсова поля в 1895 году, открывают этот цикл. За ними следуют “Камин”, иначе называемый “Глубокая задумчивость” (1897), и “Поющий слепой старик” (ок.1900). Другие работы цикла утрачены или уничтожены. Роденовское влияние все же не совсем иссякло: пример тому “Зрелость” (1899), самая “литературная” композиция Камиллы, недвусмысленно отображающая драму ее жизни. Она продолжает заниматься портретом: бюст художника Леона Лермитта (1895), “Граф Мегре в костюме Генриха II” (1899), “Поль Клодель в 43 года” (1910), различные недатированные детские головки, “Эльзаска” (1902). Две работы на мифологические сюжеты, сделанные на заказ, выполнены в стиле, близком к тому, что господствовал тогда: “Гамадриада” (1897) и “Персей и Горгона” (1899). “Фортуна” и “Сирена” (до 1905) свидетельствуют о том, что Камилла выработала собственную классическую манеру, залог успеха у публики, обожающей прихотливые изгибы. Но этот взлет будет остановлен болезнью.

Приведенный выше список не так уж мал, но и не велик, если вспомнить, что это итог двадцати лет работы. Однако все очевидцы в один голос изображают Камиллу того периода затворницей, напряженно работающей, избегающей света. Вплоть до того, что Морхардт утверждает, будто весь круг ее общения ограничивался консьержкой! Она почти не путешествует; исключения — поездка на Гернси в 1894-м и в Пиренеи — с братом и супружескими парами Франки и Бертело — в 1905 году. Никаких выдающихся событий, никаких любовных связей, нет и громкого успеха. Отметим, однако, что с 1893 года она входит в состав жюри Национального общества искусств и остается в нем до 1899-го.

Есть тем не менее в творческой биографии Камиллы Клодель один эпизод, дающий понятие о разнице между сравнительной безвестностью у широкой публики и чрезвычайным уважением, каким она пользовалась в художественных кругах того времени, — отчасти, может быть, с легкой руки Родена. 16 января 1895 года на банкете в честь Пюви де Шаванна его участники — созвездие знаменитостей, в том числе сам Пюви де Шаванн, Роден, Альбер Бенар — постановили в память этого события преподнести Люксембургскому музею мраморную “Клото” работы Камиллы Клодель. Какая честь, если принять во внимание тогдашнюю престижность этой сокровищницы современного искусства и патриарший авторитет старика Пюви де Шаванна!

Тем временем Роден все отдаляется, захваченный водоворотом славы, званых обедов, официальной карьеры. В 1896 году Камилла просит Матиаса Морхардта передать скульптору, чтобы он больше к ней не ходил, но окончательно их отношения оборвались лишь в 1898-м.

Могло ли ее положение быть блестящим? Все свидетели согласно подтверждают, что нелюдимость Камиллы с годами обострилась. Она никогда не была по-настоящему светской, верная в этом отношении духу семьи Клодель, но теперь уже и вовсе избегает общества, редеет даже круг друзей: известна только одна верная подруга, Мария Пайетт, подруга детства из Вильнёв-сюр-Фер. Когда Роден приглашает Камиллу на приемы, она отказывается, ссылаясь на отсутствие новых платьев и обуви: “Я не могу пойти, куда вы приглашаете, — сказано в одном ее письме к Родену, — потому что у меня нет шляпы и обуви тоже, мои ботинки совсем износились”.

Тут мы касаемся одной из печальных реалий последних лет ее жизни в миру: Камилла впадает почти в нищету. Ее переписка кишит просьбами о помощи, обращениями за ссудами, и это нисколько не удивительно. Какие могли быть возможности у одинокой женщины без поддержки, без собственных средств? Что не мешает ей сохранять чувство юмора, как видно из ее письма к Эжену Бло от 1905 года:

Вот, наверное, единственное, что я могу ответить на ваше приглашение быть на Осеннем салоне: я не люблю иметь дело со всякими административными штуками, ничего в них не смысля, а потом, не могу являться на публике в тех туалетах, какими в настоящее время располагаю. Я — как Ослиная Шкура или Золушка, обреченная стеречь золу у очага, но не надеюсь на появление феи или Прекрасного принца, которые превратили бы мою одежку из шкуры или золы в платье цвета времени.

Сколько, в самом деле, расходов связано с ремеслом скульптора! Надо оплачивать не только мастерскую и материал, но и исполнителей, и форматоров. Крупная работа требует от 1500 до 1800 франков в год: глина, каркас, лепка — 600–800 франков; натурщики — 400 — 1000 франков. Исполнение в мраморе обходится дорого: хороший итальянский мрамор стоит от 1500 до 2000 франков за кубометр, а на сидячую фигуру в человеческий рост идет два кубометра.

Она влезает в долги; подвергается преследованиям, вплоть до суда: по приговору с нее должны взыскать 200 франков в возмещение ущерба и проценты, и она, чтобы расплатиться, вынуждена одолжить их у знакомого, который заподозрил, будто она содержит промотавшегося любовника, и это усугубляет ее досаду:

В качестве анекдота могу рассказать вам, что любезный Адонис снова выступил против меня с необоснованными претензиями: мы предстали перед судьей по гражданским делам с физиономиями висельников, я все не могу к этому привыкнуть (с того раза, когда меня вызывали в суд из-за совсем ничтожной суммы в восемнадцать су, которую я не хотела платить честному труженику).

Постановили: как капиталистка, эксплуатирующая бедняков, я обязана выплатить 200 франков несчастной жертве моей гнусной жестокости. После чего я их одолжила у одного знакомого, который счел это подозрительной и слишком далеко зашедшей шуткой, обвинил меня в предосудительной связи, на которую мне и понадобились деньги, и посоветовал на будущее добывать средства более мирными способами.

С тех пор всякий раз как я прихожу со своими гипсами, он, едва меня завидев, без всяких церемоний показывает мне спину. Он всерьез убедил себя, что я — язва и чума для доброжелательных и великодушных людей, интересующихся искусством, и что, появляясь со своими гипсами, я могу обратить в бегство хоть самого императора Сахары.

Есть сведения, что отец, а также брат регулярно помогали ей деньгами, — втайне от двух Луиз, матери и дочери. Ей приходилось зарабатывать на жизнь прикладным искусством, изготовляя модели предметов обихода, например ламп или пепельниц, что в ремесленном плане связывает ее со стилем модерн. Эти модели были анонимными, и идентифицировать их не удалось. Однако нельзя сказать, что она пребывает в безвестности. Более того, ее репутация становится все выше. Почти каждый год она выставляет свои работы то в Национальном обществе искусств, то на Осеннем салоне или Салоне независимых, то в галереях Бинга и Эжена Бло, и даже не только в Париже, но и за границей: в Салоне свободной эстетики в Брюсселе (1894), в Женеве, в Риме, возможно и в Нью-Йорке. Ее “Гамадриада” представлена на Всемирной выставке 1900 года — честь немалая. Там она оказалась в соседстве с Роденом, который выстроил на собственные средства целый павильон для своих работ.

С коллекционерами — всегда богатыми, как не преминул бы заметить Флобер в своем “Лексиконе прописных истин”, — она познакомилась еще у Родена, и теперь они проявляют интерес к ее творчеству. Назовем некоторых из них: Робер Годе, художник Леон Лермитт, Жоан и Пейтель, граф и графиня Мегре, Морис Фенай. Последнему она пишет:

Я надеюсь, что с вашей помощью сумею закончить “Волну”, если вы соблаговолите не лишать меня вашего покровительства — меня, художницу истинно французскую, а между тем так мало поощряемую, которая, двадцать лет выставляясь в Салоне, все еще пребывает в том же положении, что и в самом начале, несмотря на лживые обещания некоторых людей.

Она не обделена вниманием критики: Гюстав Жефруа регулярно посвящает ей целые статьи в “Ви артистик”. В 1897 году в “Ревю идеалист” появляется прекрасная статья Анри де Брена. Это более чем критика — это портрет. В 1898-м верный Матиас Морхардт, в то время главный редактор газеты “Тан”, публикует в “Меркюр де Франс” свое похвальное слово Камилле Клодель. Это более чем портрет — это дифирамб. В журнале “Фемина” в 1903 году Габриель Реваль называет ее величайшим скульптором Франции. Между тем свидетельства и документы говорят об усугубляющемся душевном расстройстве, о прогрессирующей депрессии.

В 1896 году Камилла переезжает с бульвара Итали; год она живет в доме 63 на улице Тюренн, а потом, в 1899-м, поселяется в доме 19 по набережной Бурбон, где ей суждено прожить до 1913 года в темной двухкомнатной квартире, столь же неустроенной, сколь загроможденной — под стать ее маниям. Все еще красивая, девически стройная в 1897 году, на фотографиях 1899-го она предстает отяжелевшей, постаревшей — она выглядит много старше своих лет. Депрессивное состояние, на котором мы еще остановимся подробнее, усугубляется профессиональным кризисом — она словно топчется на месте. Несмотря на “Болтушек”, Камилле Клодель не удается убедить слепую критику, что она не вечная ученица Родена, что отныне в искусстве она сама по себе. Во всех работах этого времени угадывается еще и мольба о настоящем признании, а оно никак не приходит. Великий скульптор, чтобы жить своим искусством, должен быть признанным. Скульптура — искусство дорогостоящее: основа его величия — в равной мере и основа его рабства. Чтобы быть оцененным по достоинству, оно нуждается в государственных заказах, в возможности украшать общественные места. Если бы Родену так никогда и не были заказаны “Врата Ада”, “Граждане Кале”, “Гюго”, ему пришлось бы остаться светским портретистом, поставлять эскизы для фабрики в Севре и наводнять буржуазные гостиные статуэтками.

А Камилле Клодель крупных заказов не досталось. Шли разговоры о том, чтобы поручить ей создание памятника Альфонсу Доде и другого — Огюсту Бланки, но на деле ничего из этого так и не вышло. Поневоле задумаешься о чудесных творениях, которых лишил нас антифеминизм эпохи. Натура менее независимая, менее честолюбивая, чем Камилла Клодель, удовлетворилась бы вялотекущей карьерой, частной клиентурой, но ею двигала вера в свой гений. Биографы Поля Клоделя справедливо видят в ней вдохновительницу поэта, который с первых шагов в творчестве равняется на Эсхила и Шекспира. Так разве могла она, столь требовательная к тем, кого любила, сама довольствоваться изготовлением приятных вещиц? Но пока она, служа своей неукротимой гордыне, искала в полутьме и полунищете новые пути, пренебрегая внешним успехом, на ее глазах буквально расцветала подогреваемая светским тщеславием и использующая политические связи слава Родена.

И тут она усомнилась в гении, перед которым когда-то преклонялась, — отчасти подтолкнула ее к этому любовная обида. Хотя, с другой стороны, невозможно представить себе ничего более чуждого ее натуре, чем его официальная, шумная карьера с хороводом академиков и чиновников Школы искусств вокруг, чем его творчество, все больше и больше похожее на коммерческое предприятие. Нет, она мечтала об ином пути для того, кого любила.

Однако нельзя объяснить только одиночеством, незаслуженным прозябанием в тени и уязвленным самолюбием манию преследования, постепенно овладевавшую Камиллой Клодель, ибо образ преследователя воплотился для нее не в публике, не в критике, но в Родене — всегда и только в Родене под тысячью демонических личин. Ее натурщики, исполнители, почитатели, форматоры, родственники — все в этом бреду становились соучастниками заговора, имеющего единственной целью украсть ее идеи, воспользоваться ими, уничтожить дело ее жизни. Какие-то путеводные нити в лабиринте этой смятенной души нам дают документы — письма самой Камиллы, некоторые воспоминания, особенно Поля Клоделя, чья ненависть к Родену в такой перспективе становится понятной. Но главное, чем мы можем руководствоваться, это дедукция и внимательное изучение работ Родена.

В самом деле, возникают две гипотезы: можно считать Камиллу Клодель клинической сумасшедшей, а ее всевозрастающую ненависть к Родену — патологическим симптомом; и можно видеть в ней жертву маниакального невроза, искажающего и преувеличивающего наблюдения и умозаключения здравого рассудка. Факты, которые впервые стали известны ныне, когда исследователи получили доступ к медицинскому досье, склоняют нас принять обе гипотезы, хотя те, кто виделся и имел дело с Камиллой в то время, в частности Эжен Бло и Анри Аслен, не берутся однозначно определить ее состояние как настоящее сумасшествие. Но чего стоит мнение друзей, видавших ее эпизодически, против показаний соседей и медиков? Однако, прежде чем описывать патологию, разберемся в ее причинах.

Почему в голове Камиллы засела мысль о “роденовском заговоре”? Не может быть и речи о фактическом воровстве или хотя бы плагиате со стороны великого скульптора. Истина намного сложнее. Навязчивая идея кражи и плагиата — это искаженная психозом версия подсознательного убеждения: она отдала Родену часть своего таланта, и уже ничего нельзя забрать обратно. Все исследователи творчества Родена знают: новый стиль открылся у него в 80-е годы — именно тогда, когда в жизни его появилась эта девушка. Ей не исполнилось еще двадцати лет — возраст гения, по Рембо. Родену было за сорок, он успел утратить связь со своими живыми истоками. Сам по себе он продолжал бы двигаться в сторону Микеланджело, пытаясь осовременить его и тем самым огрубляя. А тут внезапно в нем зарождается нечто новое, что после разлуки с Камиллой словно уходит в песок.

Такая взаимосвязь между страстью и творчеством у двух любовников одной профессии, работающих вместе, в одной мастерской и над одним сюжетом, подводит нас к выводу: без малого пятнадцать лет Камилла была музой и правой рукой Родена. Знаменитая роденовская фраза: “Я показал ей, где искать золото, но золото, которое она находит, — ее”, в этом свете приобретает странное и символическое звучание: трудно удержаться и не перефразировать: “Золото, которое она находит, — мое”.

Этот симбиоз — безусловно, единственный в своем роде в истории искусств — породил творения-гибриды. Говорят, что Камилла работала под Родена, но точно так же какая-то часть творчества Родена эхом вторит произведениям Камиллы. Ведь замечено же, что с начала работы над “Бальзаком”, то есть с 1893 года, тема чувственности у Родена останавливается в развитии.

Большинство работ, созданных с 1893 года до конца его жизни, а их немало, чаще представляют собой варианты грешников, вакханок и любовных пар из “Врат Ада”. Вплоть до 1913 года Камилла могла видеть на выставках и у коллекционеров измененные, увеличенные, но те же фигуры, в работе над которыми она участвовала, замысел которых принадлежал ей или зародился благодаря ей:

Всякий раз как я пускаю в обращение новую модель, на ней накручивают миллионы — литейщики, форматоры, художники и торговцы, а мне… нуль плюс нуль равняется нулю. В прошлом году мой сосед господин Пикар (приятель Родена), брат инспектора Сюрте, проник ко мне, подделав ключ, у стены стояла моя женщина в желтом. После чего он сделал несколько женщин в желтом в человеческий рост, в точности похожих на мою, и выставил их… с тех пор они все делают женщин в желтом, а когда я захочу выставить свою, они объединятся и добьются запрета… Другой раз служанка дала мне в кофе наркотик, от которого я проспала беспробудно двенадцать часов. Тем временем эта женщина пробралась в мою туалетную и взяла “Женщину с крестом”. Результат — три “Женщины с крестом”.

В этой связи возникает еще один вопрос: не странно ли, что так мало вещей, на которых Камилла Клодель ставила свою подпись в пору работы с Роденом? Их можно пересчитать по пальцам, а между тем все очевидцы описывают, как она трудилась не покладая рук — и не над ученическими этюдами, обреченными на слом, но над серьезными произведениями. Куда шли плоды дней, месяцев, годов напряженной работы, как не к Родену? Но тогда ей не было до этого дела: как истая женщина, она готова была отдать все — не только свою жизнь, но и свое искусство. Теперь, когда взаимообмен прервался, когда привязанность стала обращаться в ненависть, ее приводит в глубокое отчаяние уверенность, что у нее украдена жизненная энергия, сам смысл существования. Не случайно она так болезненно воспринимала определение “ученица Родена”, тогда как писалось это в похвалу. В 1902 году Камилла отказывается от предложения выставиться в Праге, в основном из-за того, что не хочет, чтобы ее работы экспонировались вместе с роденовскими. Она пишет устроителям выставки:

Конечно, в Праге, если я соглашусь выставиться бок о бок с г-ном Роденом, чтоб он мог, как ему того хотелось бы, изображать моего покровителя, давая понять, что мои работы всем обязаны его наставлениям, я имела бы некоторые шансы на успех, который, исходя от него, к нему бы и вернулся. Но я не в настроении и дальше позволять делать из меня посмешище этому мошеннику, этому двуличному человеку (всеобщему нашему учителю, как он утверждает), для него первое удовольствие издеваться над людьми.

Видеть, как человек, которому она своим талантом помогала расти, движется к славе, в то время как ее поглощает тьма, было непосильным испытанием для этой гордой и одинокой души. Ее рассудок не выдерживает. С 1905 года страхи и подозрения превращаются в навязчивые идеи, а потом и в психоз. Ее письма к брату Полю, которому она изливается без всякого удержу, запрещая ему, впрочем, что-либо разглашать, свидетельствуют о безусловно неадекватном и даже бредовом состоянии, нуждающемся в серьезном лечении.

Роден ее использует: она уже не разграничивает произведения, которые создает сейчас, и те, что создавала у Родена. Искажение перспективы времени, дезориентация в последовательности творческого процесса — все это характерно для психоза. Из ее воображаемых преследователей самыми ярыми оказываются “гугеноты” — трансформация образа некоего литейщика Эбрардта, который, по-видимому, не слишком честно обошелся с Камиллой.

Не исключено, что ее работы привлекали подражателей. “Болтушки” произвели сенсацию, и в мирке Школы искусств, где с идеями дело обстоит много хуже, чем с техническими навыками, она, несомненно, обрела последователей. Человеку со здоровой психикой плагиат скорее льстит. Для пошатнувшегося же рассудка Камиллы Клодель это драма, тем более что она убеждена, будто на ее идеях наживают состояния. Она исчисляет воображаемую прибыль сотнями тысяч франков.

К материальным трудностям и навязчивым идеям добавляется еще и семейная вражда. В Вильнёве, среди родных, где она могла бы найти покой, поддержку и участие, она — persona non grata. Мать наконец в полной мере осознает свое поражение в качестве строгой воспитательницы и ставит на ней крест. Сестра Луиза, от природы не слишком снисходительная, к тому же с завистью наблюдавшая за успехами Камиллы в Париже и расцветом ее таланта, теперь торжествует.

В ту эпоху расстояния тоже превращались в неблагоприятный фактор. Единственный близкий человек, который понимает и любит ее без всякой зависти, а также знает цену ее таланту, — брат Поль. Но он с 1895 по 1909 год почти постоянно находится за пределами Европы, не считая двух недолгих приездов в отпуск в 1895 и 1900 годах. Эта разлука с братом в самое мучительное для Камиллы время тоже сыграла немалую роль. В такой момент, когда она особенно нуждается если не в любви, то хоть в нежности, один из главных оплотов ее жизненных сил отсутствует. Только старый Луи-Проспер заботится о ней, тайком присылая кое-какие деньги. И вновь в этой тягостной материальной зависимости Камилла Клодель усматривает проявление роденовского заговора.

К последним годам ее жизни в миру относится щемящее описание, оставленное одним из последних друзей — Анри Асленом.

Однажды утром, когда я пришел позировать, дверь мне открыли лишь после долгих переговоров: наконец передо мной предстала Камилла, мрачная, растрепанная, дрожащая от страха и вооруженная палкой от метлы, утыканной гвоздями. Она сказала мне: “Сегодня ночью двое мужчин пытались взломать ставни. Я их узнала: это итальянские натурщики Родена. Он приказал им меня убить. Я ему мешаю: он хочет избавиться от меня”. Мания преследования, медленно и жестоко подтачивающая ее, этой ночью пугающе продвинулась.

С этих пор (1905) Камилла стала каждое лето систематически уничтожать, разбивая молотком, все, созданное за год. В это время ее двухкомнатная мастерская представляла собой печальную картину разрушения и опустошения. Потом она вызывала возчика, которому и поручала увезти и похоронить в каком-нибудь рву эти жалкие бесформенные обломки. После чего клала ключи под циновку и исчезала на целые месяцы, не оставив адреса. Поль Клодель уехал обратно в Китай. Сам я был в Чэнду, в далекой Сычуани, когда получил от Камиллы письмо, начинающееся такими словами: “Вашего бюста больше нет: он отжил свой срок, как отживают розы…”

Когда она получает какие-нибудь деньги, она приглашает кучу незнакомого народа и всю ночь они у нее поют и веселятся, как малые дети. Не был ли это знак, что немного помощи, радости, дружбы еще могло бы — кто знает! — спасти ее?

Между тем мир ее не забыл. В 1906 году Маргерит Дюран, основательница журнала “Фронд”, выражает желание опубликовать посвященную ей статью Джудит Кладель. Камилла счастлива узнать об этом. Хоть какой-то луч света в ее жизни. Тем не менее в письме к Маргерит Дюран она не может удержаться от горьких замечаний, в которых сквозит слепая ненависть к Родену.

При этом она принимает бескорыстное участие в другой художнице, тоже скульпторше, и дает ей высокую оценку, рекомендуя ее работы предпочтительно перед своими для публикации в журнале:

Посылаю вам единственные две фотографии, которые мне удалось найти, та, где я в большом сером плаще, довольно хорошая и еще не публиковалась. Потом, пожалуйста, верните их. Со “Зрелости” уже делали фотографии. В прошлом году к статье г-на Андре Мира, вы ее там найдете, но она уже довольно известна. Лучше было бы показать работы г-жи Ульмон, очень интересной и малоизвестной художницы.

В данный момент я не в том состоянии, чтобы фотографироваться, и только что переболела. Выгляжу плохо, и потом, у меня нет одежды, которая была бы мне к лицу. Забыла вам сказать, что буду в восторге, если вы дадите статью обо мне, но с непременным условием, чтобы я не оказалась в паре с другим художником или другой художницей, которых я не знаю (из числа протеже господина Родена, для которых он, как обычно, заставит меня служить буксиром). Соседство некоторых особ мне совсем не нравится.

Я счастлива была узнать от вас, что готовится нечто радостное для меня. Если бы для начала мне уплатили за государственный заказ, который вот уж неделя, как сдан, и ничего о нем не слышно, это уже было бы замечательно.

В 1907 году статья все еще не вышла. 2 июня Камилла Клодель снова пишет Маргерит Дюран. Тон письма откровенно неприязненный:

Я немного запоздала с ответом на вопросы, которые вы мне задавали. Во-первых, я чувствовала и до сих пор чувствую себя очень плохо. Три четверти времени провожу в постели, находя облегчение только в лежачем положении. Мне некому доверить отправку письма, так что не следует удивляться моей необязательности. Вопросы ваши мне кажутся праздными, ненужными для вашей статьи: какая надобность знать, кто были владельцы моих статуэток.

У вас достаточно материала — то, что я вам сказала в нашу последнюю встречу, гораздо интереснее, чем пускаться в перечисления и ненужные подробности. Так что отвечать вам мне казалось лишним.

Этим же годом датируется ее последняя выставка у Эжена Бло. Больше Камилла Клодель уже не появится ни в обществе, ни у старых друзей: ни у Швобов, ни у Поттешеров. В 1909 году Поль Клодель записывает в дневнике: “Париж, безумная Камилла… огромная и чумазая, без умолку говорящая монотонным металлическим голосом”. Потом, в 1911-м, две зачеркнутые строки: “27 ноября — Камилла в четыре часа утра убежала из дому, где она, неизвестно”.

Остров Святого Людовика уже больше не монастырь, но тюрьма; предоставим слово Полю Клоделю: “Жильцы старого дома на набережной Бурбон жаловались. Что это за квартира на первом этаже с постоянно запертыми ставнями? Внутри грязь и беспорядок были, говорят, неописуемы…”

На самом деле Камилла Клодель самосжигалась на медленном огне. Разрушив свои творения, потом внутренние источники творчества, любовные и дружеские отношения, она ничего не оставила от себя, кроме загнанной тени в темной мастерской, ищущей безмолвия и забвения. И все же трудно было решиться на крайнюю меру — фактически обречь ее на медленную смерть, доверив жестокой медико-административной машине.

Потом Поль Клодель написал: “Пришлось пойти на такой шаг… и это на тридцать лет”.

Заживо умершая

1913–1943

Была я счастлива, была прекрасней всех, но вдруг

Как зеркало разбилось все как если б день единый возвестил,

Что умерло среди слепых воспоминанье.

Поль Клодель. Золотая голова

Как было принято решение о госпитализации? Кем? Эти вопросы остаются без четких ответов: почти вся переписка была уничтожена, Поль Клодель в своем “Дневнике” с уклончивостью сивиллы обходит факты личного характера, и биограф художницы вынужден рассуждать как детектив.

Вот протокольное изложение событий.

Воскресенье, 2 марта 1913 года. Смерть Луи-Проспера Клоделя в Вильнёве в 3 часа утра.

Вторник, 4 марта. Похороны в Вильнёве. Камилла не извещена и отсутствует.

Среда, 5 марта. Поль Клодель встречается с доктором Мишо, врачебный кабинет которого находится в доме 19 по набережной Бурбон. Последний выписывает медицинское заключение — по закону 1838 года оно является основанием для принудительной госпитализации.

Пятница, 7 марта. Поль Клодель встречается с директором больницы в Виль-Эврар. Медицинское заключение уже передано ему, но он требует внести в текст какие-то поправки.

Суббота, 8 марта. Поль Клодель пишет врачу, пересылая ему исправленное заключение, с тем чтобы госпитализация могла состояться в этот же день. Поскольку заключение не дошло вовремя, Камилла проводит свое последнее воскресенье в Париже.

Понедельник, 10 марта. Камилла госпитализирована. Два дюжих санитара силой вламываются в мастерскую на набережной Бурбон и забирают ее.

Такая поспешность в стремлении изолировать Камиллу может показаться достойной осуждения. Впрочем, Поль Клодель сам пишет в своем “Дневнике”: “Я был очень несчастен всю эту неделю”. Конечно, соблазнительно увидеть в подобном трагическом решении расправу буржуазного порядка — с его узколобой моралью, проникнутой духом забывшего о милосердии католицизма, — над творческой натурой, над гением и его воображением. Но мог ли Поль Клодель, внезапно ставший главой семьи, оказаться соучастником козней завистливых и мстительных женщин, когда все свидетельствует о том, что его любовь к сестре была, да и впоследствии осталась нерушимой? Переписка Поля с сестрой никогда не прерывалась. В каждый свой приезд он навещал ее в приюте. Он единственный из членов семьи, кто проводил подле Камиллы значительное время, чтобы поддержать ее.

Между тем очень скоро законность изоляции стала предметом полемики.

19 сентября 1913 года в “Авенир де л’Эн”, “органе демократии департамента Шато-Тьерри”, антиклерикальной ежедневной газете, появилась под рубрикой “Наши земляки” следующая статья:

Творчество гениальной скульпторши, уроженки нашего департамента, анализирует великий поэт: таково содержание специального выпуска “Ар декоратиф”, где Поль Клодель представляет нам могучее и трепещущее внутренним светом искусство своей сестры Камиллы Клодель. Эта удивительная художница, которую судьба с неослабевающим упорством осыпала ударами, долго дожидалась момента, когда медлящая справедливость признает ее равной величайшим гениям пластических искусств. Благодаря “Ар декоратиф” момент этот настал; те, кто по сорока восьми репродукциям (включая цветную вкладку), собранным г-ном Фернаном Ошем, смогут получить представление о ее творениях, в которых благородство Донателло одушевлено трепетом сегодняшней жизни, не колеблясь, признают Камиллу Клодель истинным скульптором нашего времени. Между тем — факт чудовищный, в который трудно поверить, — ее, пребывающую в расцвете своего прекрасного таланта, в здравом уме и трезвом рассудке, схватили, грубо швырнули в машину, невзирая на негодующие протесты, и с этого дня великая художница заточена в сумасшедшем доме. Быть может, “Авенир де л’Эн” департамента Шато-Тьерри в интересах правосудия и уважения к свободе личности осветил бы более подробно это похищение и насильственную изоляцию, ничем не оправданные и являющиеся чудовищным преступлением в стране, которая считает себя цивилизованной? Страшно то, что в силу закона 1838 года о душевнобольных повседневно и безнаказанно совершаются преступления, но в то же время католическая церковь и военщина могут беспрепятственно творить любое беззаконие; они неприкосновенны и как бы выше закона.

Эта первая статья прямо не указывает на семью Клодель. Все изменилось, когда делом заинтересовалась парижская пресса. Поль Вибер, журналист “Гран насьональ”, в номере от 8 декабря 1913 года обрушился на закон 1838 года. 12 декабря “Авенир де л’Эн”, отзываясь на эту публикацию, поместил в разделе местных новостей статью без подписи, действующих лиц которой без труда узнали жители Вильнёв-сюр-Фер.

Недавно в Париже имел место случай насильственной госпитализации, отличающийся особой изощренностью. Мать и брат добились изоляции талантливой художницы м-ль К. Несчастная девушка едва успела узнать из случайных источников о весьма удобной для некоторых смерти нежно любившего ее отца, которую от нее скрыли, как наутро после печальной вести, в 11 часов, к ней, убитой горем, вломились в спальню двое дюжих молодцов и увезли ее, невзирая на протесты и слезы, в сумасшедший дом. Три дня спустя несчастная писала: “На моем счету тридцать лет напряженной работы, а я вот так наказана; меня держат крепко, и я отсюда не выйду”. Немного позже госпитализация была скреплена признанием недееспособности. Так убирают из общества человека в здравом уме.

17 декабря 1913 года Поль Вибер призывает Поля Клоделя “дать необходимые объяснения общественному мнению, которое сильно обеспокоено подобными преступлениями…” 20 декабря появляется статья с прямыми обвинениями: Камилла Клодель, “физически и психически абсолютно здоровая”, была схвачена тремя мужчинами, которые без судебного ордера, нарушив право неприкосновенности жилища, запихнули ее в машину и увезли в сумасшедший дом в Виль-Эврар. Поль Клодель не реагирует на обвинения. С октября 1913 года он занимает пост генерального консула в Гамбурге. Его официальное положение не позволяет отвечать на выпады прессы, хотя он знает о них. В его “Дневнике” записано:

Ожесточенная клевета в наш адрес по поводу госпитализации Камиллы в Виль-Эврар со стороны Лельма и Тьерри в “Авенир де л’Эн” и разных скандальных листках, обличающих “клерикальное преступление”. Это хорошо. Меня столько незаслуженно хвалили, что клевета благотворно освежает: это нормальная доля христианина.

Позже в предисловии к каталогу выставки 1951 года он поменяет даты, перенеся госпитализацию на июнь 1913-го (намеренно?).

А запал этой пороховой бочки подожгла сама Камилла. 10, 14 и 21 марта она собственной рукой написала карандашом три письма своему родственнику Шарлю Тьерри — первое из них как раз в день госпитализации.

10 марта

Дорогой Шарль,

от тебя узнала о смерти папы; впервые слышу, мне никто ничего не сообщал. Когда это произошло? Постарайся узнать и рассказать мне поподробней. Бедный папа никогда не видел меня такой, как я есть; ему всегда внушали, что я — существо гнусное, неблагодарное и злобное; это было нужно, чтобы другая могла все зацапать.

Я должна была поскорее исчезнуть, хоть я и ужимаюсь как могу в своем уголке, все равно остаюсь помехой. Меня уже пытались запереть в сумасшедший дом, опасаясь, как бы я не нанесла ущерба маленькому Жаку, потребовав свою долю, и заперли бы, имей я несчастье туда явиться. Луиза при поддержке своего друга Родена наложила руку на все деньги, принадлежащие семье, а поскольку я всегда нуждаюсь в деньгах, пусть совсем небольших, мне ведь так мало надо, то меня и ненавидят, когда я что-нибудь прошу. Все это нарочно подстроено, потому что, ты знаешь, Луиза водится с протестантами.

Поехать в Вильнёв я бы не посмела; и потом, надо еще иметь такую возможность; у меня нет денег, даже туфель нет. Я ограничиваю себя в еде; горе в этом помогает. Если ты что-нибудь знаешь, сообщи мне; писать не рискую, от меня отмахнутся, как обычно. Меня удивляет, что папа умер; он должен был жить до ста лет. Что-то за этим кроется. Дружеский привет тебе и Эмме.

К-Милла.