Секретный Черчилль. Британские спецслужбы в войнах ХХ века

«Я получил от заслуживающего доверия агента достоверную информацию о том, что немцы, после того как они решили, что Югославия находится в их сетях, т. е. 20 марта, начали переброску в южную часть Польши трех бронетанковых дивизий из пяти находящихся в Румынии. В тот момент, когда они узнали о сербской революции, это передвижение было отменено. Ваше Превосходительство легко оценит значение этих фактов».

Послание было, как удачно выразился Черчилль, «коротким и загадочным»; его «краткость и исключительный характер», вспоминал он позднее, имели цель «придать ему особое значение и приковать внимание Сталина».

Форин офис, выступая в роли канала связи между Черчиллем и послом в Москве, упорно придерживался своей концепции и не спешил соглашаться с новым поворотом событий. Сарджент и Кадоган, явно опасаясь, что, если Криппс получит беспрепятственный доступ к Сталину, то возьмет на себя больше, чем это было необходимо, поспешили разъяснить ему «линию поведения». Поскольку Криппс не знал источника сведений, инструкции Форин офис могли только ослабить эффект, на который рассчитывал Черчилль. В инструкциях прослеживаются два направления мысли: самого Черчилля и скептиков из Форин офис. Кадоган начал с того, что остановился на сути предостережения Черчилля:

«Изменение расположения немецких войск явно наводит на мысль о том, что приняв участие в делах Югославии, Гитлер отложил ранее взятые им на вооружение планы запугивания Советского правительства. Если это так, Советское правительство может использовать сложившуюся ситуацию для укрепления своих позиций. Данная отсрочка свидетельствует о том, что силы противника не безграничны, и указывает на преимущества, которые проявятся в случае принятия ряда мер, таких, как, например, создание “единого фронта”.

Бросается в глаза туманный характер заявления. Во втором параграфе Кадоган утверждал, что усиливая давление, Гитлер надеется добиться дальнейших уступок, на самом деле не собираясь нападать на Россию. Проект инструкций был по-прежнему столь несовершенен, что Черчилль сам заменил параграф, подчеркнув военный аспект данной информации. Но даже и после этого в инструкциях не содержалась мысль о необходимости срочных действий, к чему стремился Черчилль, и они не соответствовали его интерпретации новых разведданных. Однако, если предупреждение Черчилля, как и предложение Криппса, не содержало призыва помочь Англии в ее тяжелом положении в Юго-Восточной Европе, то в инструкциях эта мысль явно прослеживается:

«…Лучшим способом укрепления Советским правительством своих позиций было бы оказание материальной помощи Турции и Греции, а через посредство последней и Югославии. Эта помощь могла бы увеличить трудности немцев на Балканах и еще отсрочить нападение немцев на Советский Союз, чему имеется так много признаков. Если же не воспользоваться шансом и не вставить палку в немецкое колесо, опасность может вновь возникнуть через несколько месяцев.

…Не примите это за наше стремление получить помощь Советского правительства или ожидание, что русские будут действовать в чьих-то интересах, а не в своих собственных. Мы хотим лишь, чтобы они поняли, что Гитлер намерен рано или поздно напасть на них, если будет в силах сделать это…»

Черчилль уверял, что он не получал никаких сведений от Криппса до 12 апреля. Настораживает также преднамеренное забвение им драматического поворота событий в Югославии в тот самый день, когда его предупреждение достигло британского посольства в Москве, в результате чего его предостережение стало излишним. Происшедшие события целиком изменили соотношение сил в Юго-Восточной Европе, установив там полную гегемонию Германии и устранив английское и русское присутствие. Последствия этих событий для внешней политики и их влияние на военные приготовления Советского Союза были огромны.

Подписывая с Югославией соглашение – о чем Молотов поспешил проинформировать Шуленбурга, – русские надеялись опередить немцев и не допустить повторения болгарского прецедента, случившегося за месяц до этого. Этот акт во многом служил Сталину лакмусовой бумагой для определения намерений немцев. Фактически же это была его последняя перед войной попытка подойти к Германии как к равному партнеру. Шуленбург в спешном порядке сообщал Гитлеру, что Сталин надеется, что упреждающий шаг убедит германское правительство сделать «в своих отношениях с Югославией все возможное для поддержания мира».

Несмотря на то, что Белград оказался в незавидном положении, став жертвой стремления Венгрии и Италии к пересмотру границ, он не собирался присоединяться к Тройственному пакту, особенно после того, как поражение Италии в Албании временно ослабили угрозу. Югославия стала для Гитлера ключом, с помощью которого он стремился достичь Восточного Средиземноморья. Хотя позднее Гитлер объяснял вероломное нападение на Югославию подписанием ею договора о ненападении с Россией, вторжение в Югославию было продиктовано проведением в жизнь операции «Марита» – захвата Греции. Наращивание сил отставало от графика, и переброска войск через Югославию имела решающее значение для осуществления в начале лета плана «Барбаросса». Однако 14 февраля на переговорах Югославия твердо отстаивала идею создания нейтрального балканского блока. Но война нервов набирала обороты. Югославия, видимо, не могла хладнокровно взирать на огромное наращивание немецких войск в Румынии. 4 марта принц Павел подвергся со стороны Гитлера обычной обработке запугиванием и лестью. Гитлер высказался о намерении силой захватить Россию и разъяснил ему, что балканская проблема не решена и Югославия после вывода немецких войск получит свою долю «добычи» в Салониках. 25 марта Югославия, наконец, присоединилась к Тройственному пакту, хотя и на условиях, которые делали ее участие призрачным, гарантируя Германии безопасность правого фланга, но не позволяя вермахту перебрасывать немецкие войска через ее территорию.

В этих условиях вряд ли можно недооценить значение переворота, совершенного в Белграде 27 марта. Миллионная югославская армия создавала теперь угрозу тому самому флангу, который Гитлер столь тщательно оберегал, и тем самым нарушала график вторжения в Грецию и развертывания войск для операции «Барбаросса». Хотя новое правительство сразу не заявило о выходе из Тройственного пакта, Гитлер приказал своим начальникам штабов оккупировать страну еще до начала переговоров между Россией и Югославией. Из инструкций, данных фельдмаршалу Паулюсу, становится ясным вспомогательный характер новой операции, которая подобно «Марите» должна была защитить правый фланг вермахта в готовящейся кампании против России. Развертывание сил началось 28 марта и вряд ли могло ускользнуть от внимания Сталина.

6 апреля Белград подвергся сокрушительной бомбардировке. Три дня спустя немецкие войска сломили сопротивление югославов в Скопле и захватили Салоники. Благодаря успехам на этом фронте и продвижению бронетанковых войск генерала Клейста к Белграду 2-я армия смогла совершить быстрое наступление на своем участке. Вечером 10 апреля, на два дня раньше графика, немецкие войска завершили оккупацию Загреба, а 13 апреля целиком овладели Белградом. По такому же сценарию развивались военные действия в Греции, и 23 апреля, после самоубийства премьер-министра, греческая армия капитулировала. Не лучше проявили себя и англичане. 16 апреля началось их отступление; 25 апреля над Акрополем взвился флаг со свастикой, а четыре дня спустя вступлением немецких войск на южную оконечность Пелопонесского полуострова была завершена одновременная кампания против Югославии и Греции. После этого 3 мая на Крит был сброшен немецкий десант. 27 мая пала Кания, а к 1 июня последний британский солдат был эвакуирован из Суда-бея.

Рано утром 5 апреля русские и югославы, проявив мужество, заключили договор о ненападении, который можно было считать упреждающим шагом, направленным против Германии. Подписание договора нарочито проходило в Кремле. Примечательно, что Сталин, казалось, осознавал грозящую со стороны Германии опасность. В день подписания договора военный атташе Югославии спросил его, какие меры будет приняты против немецкой угрозы. Сталин ответил, что русские войска «находятся в состоянии готовности, и если немцы перейдут в наступление, то получат удар по лбу». Он считал, что война будет затяжной. Кроме того русские согласились оказать Югославии помощь, что, по мнению Форин офис, означало, что они «сжигают за собой мосты».

Однако в конечном итоге русским пришлось столкнуться с жестокой реальностью, когда пришло известие о сокрушительной бомбардировке Белграда и вторжении немецких войск в Югославию и Грецию. Тем не менее «Правда» и «Известия» днем вышли в свет с большими фотографиями Сталина, Молотова и югославского посла в Москве Гавриловича, скрепляющих договор своими подписями, и комментарием о том, что стремление югославов защищать свои интересы «не может не вызвать симпатий Советского Союза».

Ход событий подтвердил твердое убеждение Криппса о том, что создание действенной буферной зоны было и остается приоритетным направлением советской внешней Политики, что русские прекрасно отдают себе отчет о грозящей опасности.

Утром 5 апреля Криппс сообщил Черчиллю, что «в создавшихся условиях и речи быть не может о передаче какого-либо послания Сталину». Он напомнил Черчиллю, что его не допускают к Сталину с того времени, как он в первый и последний раз видел его в июле 1940 года. Убежденный этим аргументом Черчилль согласился, чтобы послание было передано вместо Сталина Молотову. Однако навстречу его телеграмме уже шла телеграмма Криппса. События в Югославии поставили под серьезное сомнение целесообразность передачи предупреждения. Криппс сообщил Черчиллю о широком оповещении русскими соглашения и о значении, которое они ему придавали. В Москве пошли на беспрецедентный шаг, задержав до полудня публикацию ведущей газеты, чтобы успеть включить в нее фотографию церемонии подписания договора. Хотя общий комментарий носил спокойный характер и призывал к прекращению военных действий, что, несомненно, было адресовано немцам, в нем особо подчеркивалась уверенность России в собственных силах и приветствовалось стремление Югославии обезопасить свои границы. В комментарии содержалось осуждение – без упоминания адресата – попыток вовлечь другие народы в орбиту войны. Ввиду того, что русские, несомненно, понимали поджидающую их за углом опасность, Криппс просил Черчилля пересмотреть решение о передаче предупреждения. Он, а также греческий, турецкий и югославский послы уже напичкали Сталина подобной информацией. «В сложившихся обстоятельствах, – категорически заявлял Криппс, – считаю ненужным вмешиваться в очередной раз в момент, когда все складывается как нельзя лучше в нашу пользу». Вслед за оговорками Криппса поступили новые инструкции, советовавшие ему передать послание Молотову. Форин офис, который по совершенно иным мотивам не проявлял желания предупреждать русских об опасности, быстро согласился с убедительными доводами Криппса отложить отправку послания.

Дело пустили на самотек. Слишком явно проявилось нежелание министерства иностранных дел Англии менять свою точку зрения в результате происходящих на Балканах событий. Стремление Черчилля вмешаться в события породило предложение снабдить Криппса подборкой свежих донесений, которые оказались бы бесценными, если бы русские среагировали на них доброжелательно. Однако незыблемый исходный пункт о неминуемом советско-германском союзе по-прежнему довлел над объективным суждением. В связи с большим значением, которое придавал Черчилль предупреждению русских об опасности, стоит привести довольно длинную цитату из оценки разведдонесений, данной Объединенным комитетом по разведке, суть которой заключалась в следующем:

1. Эти донесения могут быть состряпаны немцами как часть войны нервов.

2. Немецкое вторжение привело бы к такому хаосу в Советском Союзе, что немцам пришлось бы организовывать на оккупированных территориях все заново, а это означало бы потерю ресурсов, которые они сейчас получают из Советского Союза в любом количестве и будут получать в обозримом будущем…

3. Потенциал Германии, каким бы огромным он ни был, не позволит ей продолжать кампанию на Балканах, поддерживать на нынешнем уровне нанесение воздушных ударов по Англии, продолжать наступательные действия против Египта и одновременно вторгаться, оккупировать и реорганизовывать значительную часть Советского Союза.

4. До настоящего времени не получено сведений о перемещении немецких самолетов к советской границе, что является необходимой предпосылкой для ведения боевых действий против Советского Союза…

5. Имеются данные о том, что германский генеральный штаб противится войне на два фронта и выступает за то, чтобы прежде чем напасть на Советский Союз, вывести из строя Англию.

6. Только что заключено советско-германское соглашение о поставках нефти на 1941 год».

Авторитетный председатель комитета Кавендиш-Бентинк, отвергая идею передачи материала России, пришел в конечном итоге к выводу, что донесения об угрозе немецкого нападения – это всего-навсего «мешанина, состоящая в основном из неподтвержденной и абсолютно неверной информации». Немногочисленные свидетельства относили «не к намерениям, а к подготовке». Политическая концепция, отвергавшая данные о советско-германском столкновении, заставляла упорно цепляться за неподтвержденные отрывочные сведения, указывающие на возможность советско-германского союза.

В то время как в Лондоне преобладала подобная оценка, Криппс, воспользовавшись благоприятным моментом, передал Сталину через Гавриловича полученную от принца Павла информацию. Югославский посол подтвердил, что русские восприняли ее серьезно. Действительно, перехваченные телеграммы турецкого посла Акая подтвердили Москве сведения, полученные через шведов и из откровений Гитлера с Павлом. Фактически большинство источников англичан, кроме «Энигмы» – которая ни при каких условиях не подлежала раскрытию – были в распоряжении русских. Сталин получал с Балкан подробные отчеты о передвижении войск, и Черчилль мало что мог к этому добавить. Сталин также знал о «пробках» на основных железнодорожных магистралях вызванных переброской войск. По имевшимся данным, у западных границ России было сосредоточено до 100 дивизий.

Просить специальной встречи с Молотовым, возражал Криппс, означало бы дать ему повод думать, что «я пытаюсь создать неприятности Германии. Это могло бы резко ослабить сильное впечатление от беседы Гитлера с принцем Павлом». Неожиданно Черчилль не согласился с возражениями Криппса, настаивая, что его «долг» заставить Сталина поразмышлять – даже если у него есть информация из других источников – над тем, что «использование немецких бронетанковых дивизий на Балканах отсрочило угрозу и предоставило России передышку. Чем больше поддерживать балканские государства, тем сильнее увязнут там гитлеровские войска». Вновь предупреждение было напрямую связано с поддержкой, которую Англия ожидала от Сталина на Балканах.

8 апреля в ответ на предложение встретиться с Молотовым Криппс вновь привел прежний аргумент и вдобавок данные о том, что русским сообщено о содержании интервью принца Павла с Гитлером, «которое они, несомненно, сочли правдивым, и которое произвело на них большое впечатление». От военных атташе в Москве и Анкаре действительно поступили сведения о частичной мобилизации Красной Армии. Если добиваться специальной встречи со Сталиным, считал Криппс, то Сталин может связать это с событиями в Югославии и прийти к выводу, что Англия «пытается поссорить Россию с Германией». Криппс не получил определенных инструкций в ответ на свой первый запрос, и Кадоган теперь склонялся к тому, чтобы вообще отменить ознакомление русских с предупреждением. Однако неожиданно вмешался Черчилль; игнорируя доводы Криппса, он вновь заявил, что его «долг» ознакомить Сталина с фактами. Важность фактов не уменьшится от того, что они или передача их будут желательны». Криппсу соответственно были направлены на этот счет инструкции, в которых подчеркивалось военное значение передышки, которую получила Россия, когда Гитлер завяз на Балканах. Хотя инструкции Черчилля были обязательны для исполнения, Иден в свой первый рабочий день после возвращения из поездки по Ближнему Востоку изучил накопившиеся документы и в последний момент внес исправление, поручив Криппсу передать это послание, но оставив за ним, тем не менее, последнее слово. Теперь первый параграф гласил: «Премьер-министр по-прежнему считает, что послание должно быть направлено (и далее Иден вставил) и я надеюсь, вы теперь сумеете это сделать». «Рассказ об этой откровенной торговле совершенно отсутствует в мемуарах Черчилля».

Хотя Черчилль преподносит свое предупреждение как акт исключительной важности, не следует забывать, что продолжительный спор по поводу его передачи был связан с напряженной деятельностью на международной арене, о чем он в своих мемуарах совершенно не упоминает. Напрасно Криппс пытался добиться от правительства определения политического курса по отношению к России, на случай перемен в международном сообществе. После подписания советско-югославского договора, что совпало по времени с посланием Черчилля Сталину, Криппс возобновил лоббирование в пользу фактического признания контроля России над Прибалтикой. В своих мемуарах Иден конкурирует с Черчиллем за почетное право быть первым, кто закладывал основы «великого союза». Германские намерения и многогранная деятельность России по обузданию немецкой агрессии свидетельствовали о том, что «настало время для улаживания отношений» с Россией, которые, как заверяет нас Иден, были для Англии «высоко приоритетными». Однако дела обстояли иначе. Кадоган без труда убедил Идена отвергнуть предложения Криппса. События, о которых рассказывает Иден в своих мемуарах, преднамеренно не рассматривались как «определенные свидетельства» того, что русские отказались от политики сотрудничества с Германией. Напротив, Иден по-прежнему считал, что Сталин готов скорее уступить угрозам Гитлера, чем идти на прямой разрыв, и не собирался «делать ненужные жесты». Роль же Криппса сводилась к пристальному отслеживанию событий и определению поворотных моментов, когда можно будет осуществить перемены в отношениях.

Чувствуя, что возможность ускользнула, Криппс стал теперь жаловаться, что «ему дали мало карт для разыгрывания вариантов, и почти все козырные карты забрало Правительство Его Величества». Оставшись при своих интересах, Криппс намеревался, как он писал домой, «сделать по своей инициативе все возможное, если только я смогу заставить этих людей выслушать меня». 11 апреля Криппс начал действовать по своему усмотрению. Он передал заместителю министра иностранных дел Андрею Вышинскому личное послание, в котором обращал внимание русских на опасность создания зон безопасности на своих границах вместо того, чтобы гарантировать нейтралитет Балкан в целом. Послание было отправлено еще до серьезных неудач британских войск в Греции, однако при его обсуждении с учетом последующей катастрофы оно могло лишь усилить подозрения Сталина в том, что его вовлекают в войну ради ослабления давления на Англию. Самым важным отрывком послания Криппса была следующая рекомендация:

«Настоящий момент является самым критическим с точки зрения Советского правительства, так как неизбежно возникает вопрос, стоит ли ждать и затем встречать неразделенные силы германских армий одному, когда они выберут время взять инициативу в свои руки, или не было бы лучше принять немедленные меры – объединить Советские силы с еще не завоеванными греческой, югославской и турецкой армиями с учетом помощи, которая осуществляется со стороны Великобритании, как в отношении войск, так и материалов. Эти армии насчитывают около 3 миллионов человек и сдерживают большое количество германских сил в сложной местности».

Фактически Криппс довел до сведения русских основную мысль послания Черчилля о том, что это, «видимо, последняя возможность для Советского правительства принять меры для предотвращения прямого нападения немецких армий на его границы».

Лишь после того, как Криппс по собственной инициативе предупредил русских об опасности, он получил от Идена указание довести до их сведения предостережение Черчилля. Передав только что очень похожую информацию и выслушав не забытое им до сих пор высказывание Вышинского о том, что отношение британского правительства препятствует проведению политических дискуссий, Криппс утверждал, что «более краткое и менее выразительное» послание Черчилля «не только будет неэффективным, но и окажется серьезной тактической ошибкой». Русские, повторял он, прекрасно осведомлены об упомянутых в послании фактах и заподозрят, что проводится в жизнь тщательно спланированный сговор, чтобы вовлечь их в войну.

Самоуправство Криппса привело Черчилля в ярость, когда он получил от него совет отказаться от послания, так как «оно может лишь ослабить впечатление, уже произведенное моим письмом Вышинскому. Я уверен, что Советское правительство не поймет, почему в такой официальной форме направляется столь краткий и отрывочный комментарий уже известных им фактов без какого-либо конкретного запроса об отношении Советского правительства или предложения им тех или иных действий». Криппс старался разубедить Черчилля в необходимости такого шага, который «не только будет неэффективным, но и окажется серьезной тактической ошибкой». Хотя Форин офис был поражен необъяснимой «самостоятельностью» Криппса, выразившейся в составлении официального политического послания Вышинскому, они не могли не согласиться с тем, что «краткое и отрывочное послание» Черчилля было неуместным и его не следует направлять.

15 апреля Иден ознакомил Черчилля с последними сообщениями Криппса и заявил, что «в доводах сэра С. Криппса против направления русским вашего послания есть определенное рациональное зерно». Поэтому Иден предложил премьер-министру отказаться от послания и дать указание Криппсу встретиться с Вышинским, если будет получен положительный ответ. Однако до сих пор Черчилль отвергал все советы. Он сообщил Идену, что придает «особое значение доставке моего личного послания Сталину. Я не могу понять, почему этому противятся. Посол не понимает военного значения этого факта. Прошу вас предпринять усилия в этом направлении». Прошло еще какое-то время, пока Идена не было в Лондоне, и лишь 18 апреля Криппс получил окончательное указание доставить послание по назначению, несмотря на свои возражения. Для этого он мог использовать любой из имеющихся каналов и присовокупить дополнительные комментарии Форин офис, которые «по-прежнему остаются в силе». Предупреждение попало к Сталину в Кремль лишь 21 апреля.

Весьма сомнительны выраженные задним числом претензии Черчилля и Идена, что предупреждение неразрывно связано с закладкой фундамента «великого союза». Вынашиваемую министерством иностранных дел Англии политическую концепцию не смогли поколебать ни драматические события этого периода, ни скопившиеся донесения разведки, ни вмешательство Черчилля. Отношение «строгой сдержанности» и отказ начинать новые переговоры оставались официальной политикой правительства. По настоянию Криппса Иден все же проинформировал 21 апреля кабинет о своих намерениях начать новые переговоры, однако добавил, что «не очень-то надеется на положительные результаты». Он не собирался «настраивать Советы на благожелательный лад» по отношению к Англии в надежде, что «из этого что-нибудь получится». Черчилль же, как будто забыв о мотивах, которыми руководствовался, настаивая на передаче своего предупреждения Сталину, не считал, что нужно предпринимать «отчаянные попытки» для демонстрации «любви», а выступал лишь за «невозмутимую сдержанность». Поэтому Иден поспешил согласиться с премьер-министром, что «новые усилия в отношении России сейчас ни к чему не приведут».

«Весьма сомнительно, что послание Черчилля Сталину является предупреждением. Также можно усомниться в большом военном значении, которое Черчилль придавал своему посланию. Черчилль всегда настаивал, что его послание скорее имело цель продемонстрировать недостатки и слабости немецкой армии, чем предостеречь русских о намерениях Германии. Он, видимо, недооценивал возможности немцев. Если бы русские действовали в соответствии с рекомендациями послания, последствия были бы теми же, как это было прекрасно продемонстрировано блестяще проведенной кампанией вермахта в Югославии и Греции». Когда замышлялась операция «Марита», у германского верховного командования под рукой было огромное количество войск. Естественно, подготовка к осуществлению плана «Барбаросса» была нарушена, но для проведения военных акций в Югославии и Греции были фактически задействованы всего 15 дивизий из огромной мощи в 152 дивизий, предназначавшихся для России. В связи с медленной подготовкой военного наращивания по плану «Барбаросса» большая часть дивизий, которые должны были быть направлены для участия в кампании против России, еще не отбыли к местам своей новой дислокации. Практически лишь 4 дивизии были откомандированы на юг еще до их запланированного развертывания на Востоке. Из пяти дивизий, предназначенных для использования на юге, лишь 14-я дивизия, передислокация которой насторожила Черчилля, начала движение на восток до того, как пришел приказ изменить курс. Как очень убедительно доказал Ван Кревельд, разбивая распространенный миф, отвлечение войск в Грецию отнюдь не нарушило боеспособность вермахта, а лишь совсем на немного отсрочило подготовку «Барбароссы».

Обстоятельства, вынудившие Черчилля давать несколько искаженную картину передачи своего предупреждения русским, тесно связаны с двумя весьма острыми поворотами событий, которые по совпадению пришлись на октябрь 1941 года: беспрецедентным вызовом, брошенным Криппсом руководству Черчилля, и усилением недовольства Сталина отсутствием серьезных военных усилий Англии во время наступления немцев на Москву. Такое сочетание обстоятельств угрожало позициям Черчилля в связи с широкой народной поддержкой России в Англии и разочарованием в деятельности военного кабинета среди ближайших коллег Черчилля, особенно Бивербрука и Идена. В мемуарах Черчилля фактически ничего не говорится о брошенном вызове. Криппс жаловался по поводу «дерзких и некомпетентных телеграмм», «недостойных» Черчилля. Он продолжал осуществлять подкоп под стратегию Черчилля, назвав ее ведением «двух мало связанных между собой войн, к большому удовлетворению Гитлера, вместо единой войны на основе общего плана». Черчиллю стало ясно – и об этом он сказал Бивербруку – что Криппс «стряпает против нас дело». Постоянное стремление Криппса к обходным маневрам достигло апогея в середине октября, когда Комитет обороны, бывший до той поры оплотом Черчилля, высказался в пользу размещения в Закавказье двух дивизий, ранее предназначенных для отправки в Северную Африку.

Происхождение версии Черчилля о его предупреждении Сталину восходит к этому бурному периоду. Ее появление было вызвано воспоминанием Бивербрука о жалобе Сталина на конференции в Москве в начале месяца о том, что его не предупредили о «Барбароссе». В письме к Бивербруку разгневанный Черчилль назвал «наглостью» попытки Криппса в апреле месяце воспрепятствовать отправке его послания. Размышляя об эпизоде в целом, Черчилль возложил на Криппса «огромную ответственность» за «упрямую, деструктивную позицию в этом вопросе». Гнев, конечно, не имеет прямого отношения к предупреждению, но отразил имевшую место до этого перебранку и обмен колкостями. Черчилль, кроме того, воспользовался случаем, чтобы снять с себя вину за то, что его отношения со Сталиным дошли до такого неудовлетворительного состояния. Если бы Криппс следовал его указаниям, утверждал Черчилль, «то удалось бы установить какие-то отношения между ним и Сталиным». Такая интерпретация, данная спустя полгода после событий, сама по себе не учитывала политическую атмосферу середины апреля. Обвинения Черчилля оспаривал Иден, известный своей робостью перед Черчиллем. Он деликатно довел до сведения Черчилля, что в тот период «русские не были настроены получать какие-либо послания… Такое же отношение было проявлено к более поздним посланиям, которые я передавал Майскому». Несмотря на эти оговорки, обмен письмами с Бивербруком был полностью включен в военные мемуары Черчилля почти дословно, за исключением защиты Иденом Криппса.

Интересно сравнить дилемму, стоявшую перед Криппсом, с положением Лоуренса Стейнхардта, его американского коллеги в Москве, оказавшегося в середине марта в подобной ситуации. Не находившиеся в то время в состоянии войны американцы имели лучшие по сравнению с другими странами источники получения разведданных в Берлине и во всей Юго-Восточной Европе. К началу марта у них накопилось немало информации о подготовке немецких войск к нападению на Россию, чтобы довести ее до сведения Советского правительства. Взвесив все «за» и «против», Стейнхардт разубедил государственного секретаря США К. Хэлла в целесообразности подобных действий, аргументируя это тем, что такой шаг будет рассматриваться Россией как “неискренний и предвзятый”»[153].

От себя добавим еще пару строк.

Во-первых, краткое отступление по поводу Сталина. У ряда современных российских историков, увлеченных ролью этой фигуры в отечественной истории, в багаже «убедительных» фактов присутствует и оценка, данная Сталину Черчиллем, о том, Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой… Она может показаться очень убедительной. Но Черчилль всегда оставался Черчиллем – тонким дипломатом и искусным аналитиком, что в сумме давало сотрудника Бюро секретных служб, умеющего мыслить, но и скрывать – очень тщательно – свои мысли.

Во-вторых, из всех государственных деятелей Запада, Сталин, наверное, менее всего доверял Уинстону Черчиллю. Сталин считал его гением зла, который во время Гражданской войны в России был инициатором и организатором антибольшевистского похода и затем стремился сорвать заключение англо-советского торгового соглашения. Черчилль организовал компанию в британском кабинете за разрыв дипломатических отношений с СССР в 1927 году. Когда Черчилль вновь пришел к власти в 1940 году, Сталин считал, что он наверняка вынашивал новый антисоветский заговор. Черчилль дважды – 25 июня 1940 года и 3 апреля 1941 года – предупреждал Сталина о подготовке Германией агрессии против Советского Союза на основе данных, полученных после расшифровки перехваченных немецких сообщений. Черчилль отметил, что данная информация надежная и получена от заслуживающего доверия агента. Черчилль писал позднее, что посланное им предупреждение имело целью указать на его особую значимость и привлечь внимание Сталина… Сталин воспринял оба послания как провокацию, поскольку «не хотел иметь ничего общего с Черчиллем и больше всего боялся, что в Германии узнают о его переписке с Черчиллем»[154].

Вторая мировая война: «И вечный бой…»

Начать надо с истории перелета в Англию второго человека нацистской Германии Рудольфа Гесса, перелета, который одни считают самой крупнейшей операции британских спецслужб, другие – совпадением множества несовпадающих случайностей.

Обратимся к работе П. Пэдфилда. Вот что он пишет.

Должность заместителя фюрера включала обязанности, которые Гесс исполнял, еще будучи секретарем Гитлера и организатором нацистской партии. Последнюю функцию он осуществлял совместно с Грегором Штрассером, бывшим шефом по организационной работе в партии. Его задача состояла в том, чтобы обеспечивать выполнение партией задач, возложенных на нее фюрером, представлять позицию партии в государственных и законодательных органах с тем, чтобы «все полнее осуществлялись требования национал-социалистического мировоззрения». Направляя и представляя, таким образом, партию от имени фюрера, он выступал в роли некоего чиновного лица, к которому «со своими проблемами имел право обратиться каждый товарищ германского народа и мог ожидать от него совета, и помощи».

С этой целью Гесс создал организацию, сродни министерской, в Берлине, которая в отдельных случаях исполняла функции того или иного министерства. Так, в «бюро Риббентропа» в Берлине он имел теневое министерство иностранных дел[155], прямым образом соперничавшее с дипломатами старой школы фон Нойрата; кроме того, в Берлине у него имелась еще «Иностранная организация», во главе которой стоял некто Эрнст Боль, 31 года от роду, англичанин по происхождению, получивший образование в Южной Африке, он пользовался доверием Гесса, назначившим его на этот пост в 1933 году. Боль соперничал не только с дипломатами старой школы из министерства иностранных дел, но и с Риббентропом, сам претендуя на пост министра иностранных дел. «Иностранная организация» Боля должна была держать немцев, проживающих за границей, в курсе всего происходящего в Рейхе, позволяя им, таким образом, ощущать себя частицей германского общества; под вывеской же скрывалась пропаганда, пятая колонна, разведывательная служба. Во время следствия 1945 года Боль признался, что имел отлаженную систему доносов.

– И вы могли передавать эти доносы Гессу, Борману и Гиммлеру еще до того, как об этом узнают другие?

– В некоторых случаях… да.

«Иностранная организация» особо интересовала Рудольфа Гесса по двум причинам: так как выполняла функцию разведки, и так как сам он был немцем, родившимся за границей. В своем выступлении перед Палатой внешней торговли за два дня до «Ночи длинных ножей» он напомнил, что сам был «иностранным немцем»:

«Я на личной основе все еще поддерживаю отношения с немецкой диаспорой, проживающей за границей, так что считаю себя вправе сказать, что знаю заботы германских товарищей в чужих краях…

Вы не хуже меня знаете, что бывшее (германское) государство не считало нужным поддерживать и освежать кровные узы, связующие немцев дома с немцами за границей, или с полной политической отдачей использовать обе части германской диаспоры для достижения ощутимых результатов. Особые функции национал-социалистического государства, на мой взгляд, состоят в том, чтобы положить конец этому пренебрежению и способствовать достижению общих целей».

Новая Германия нуждалась в них и надеялась на их сотрудничество, на их готовность к духовным и материальным жертвам «за великую общность германского народа».

Президентом еще одной организации, занимавшейся иностранными вопросами, «Народного союза германской диаспоры за границей», Гесс назначил Карла Хаусхофера[156]. Под вывеской культурного обмена он формировал нацистские «базы» в малых группах немецкого населения соседних стран; это нужно было для поддержания необходимого внутреннего накала, необходимого для оказания в нужный час помощи германской внешней политике. Изобилие находившихся в его подчинении конкурирующих внешнеполитических и разведывательных организаций, не подозревавших о деятельности друг друга и боровшихся за влияние, свидетельствует о том, что Гесс хорошо усвоил урок своего учителя по методам управления: разделяй и властвуй.

Для решения внутренних проблем Рудольф Гесс создал отделы: государственного права, искусства и культуры, печати под руководством своего адъютанта, Альфреда Лейтгена, образования, еще один для высших учебных заведений, по занятости, финансам и налоговой политике, по «всем вопросам технологии и организации» под началом доктора Фрица Тодта в Берлине так называемую организацию Тодта, прославившуюся строительством капитальных скоростных автострад и монументальных оборонных комплексов и «протянувшую щупальца во все сферы германской промышленности». Еще один отдел «по практическому решению технических вопросов» был создан под руководством Тео Кронейсса, директора самолетостроительной компании «Мессершмитт», которого Рудольф Гесс знал со времен службы в летных частях в годы Первой мировой войны; а еще он открыл важный департамент народного здравоохранения с двумя вспомогательными службами «по расовой политике» и «по исследованию родства», функция которой состояла в выявлении еврейской крови. К 1939 году подобных отделов насчитывалось более двадцати, наиболее важным из которых был Центр связи и разведки, на Вильгельмштрассе, 64, в Берлине.

На должность начальника по кадрам для управления всей этой огромной империей он назначил наиболее работоспособного и делового «мастера» Мартина Бормана. С другой стороны, в партии у него тоже имелись соперники с собственными империями, мечтавшие распространить свое влияние на эти же сферы. Главным среди них был Роберт Лей, глава таких двух образований, как «Трудовой фронт», после роспуска профсоюзов якобы представлявший интересы трудового немецкого пролетариата, и «Политическая организация», поглотившая и расширившая административную структуру Грегора Штрассера. Еще одним, хотя менее серьезным конкурентом был партийный идеолог Альфред Розенберг. Его влияние за это время заметно ослабло, однако он отвечал за «все интеллектуальное развитие и идеологическое образование и подготовку партии и всех дочерних структур». Кроме того, в его подчинении находилась еще одна внешнеполитическая организация, называвшаяся отделом внешней политики, напрямую конкурировавшая с «бюро Риббентропа» и «Иностранной организацией» Боля, и цель у него была похожей культивировать отношения с Великобританией. Другие крупные партийные фигуры тоже имели государственные портфели:

Геринг, Геббельс и собственный протеже Гесса, Гиммлер, ставший теперь рейхсфюрером СС и главой политической разведки и начавший возведение в государстве собственного секретного государства.

В собственном подчинении Гитлера находилась канцелярия, во главе которой стоял тридцатичетырехлетний Филипп Булер, бывший фронтовик, работавший ранее репортером в «Фолькишер Беобахтер» («Народные новости»). В ближайшее окружение Гитлера он попал, когда был назначен управляющим делами партии. Его начальником штаба, возглавлявшим департамент № 1 в канцелярии, был брат Мартина Бормана, Альберт. Официально задача канцелярии состояла в том, чтобы держать Гитлера в контакте со всем движением и сохранять его близкие связи с организацией Гесса, но, поскольку в системе фюрера «контакт» или «связь» часто использовались в качестве эвфемизмов для обозначения параллельных линий командования в обход регулярным каналам, наиболее важные задачи канцелярии сводились к осуществлению личной или секретной политики Гитлера.

Являясь министром без портфеля, Гесс входил в кабинет Гитлера, теоретически высший совет государства; являясь заместителем, он был вторым в высшем совете партии. Но формальная структура значения не имела; окончательные решения принимались Гитлером, и по мере того, как власть и низкопоклонство окружающих накладывали свой разрушительный отпечаток на его личность, тенденция к самостоятельному принятию решений усиливалась. Он руководствовался лишь собственным гением, идеями государственных и партийных лидеров или канцелярских чиновников, выполнявших его «волю», которая была также высшим законом Рейха. В такой системе неминуемо наибольшего влияния должны были добиться такие искатели власти и политические интриганы, как Гиммлер и Мартин Борман.

Гесс не относился ни к одним, ни к другим. По словам Лейтгена, он был одержим лишь одной мыслью: «Быть наипреданнейшим проводником идей Гитлера». Он не обладал качествами, необходимыми лидеру, и не стремился группироваться с другими соискателями благосклонности фюрера; на этом фоне кажется, что он явно переоценивал свои прямо противоположные качества характера: склонность к замкнутости, скромности, аскетизму, мистицизму – и, чтобы компенсировать бахвальство многих представителей новой элиты, возводил в добродетель свой идеализм и неподкупность, превратив себя в «совесть партии». Пылая преданностью и ревностью, он давал рациональное объяснение своим чувствам. По словам Лейтгена, «никто не мог понять внутреннее стремление Гитлера сделать партию своим боевым инструментом так, как он – Гесс».

Но внешне все выглядело не так. Посторонним людям он представлялся безвольным и слабохарактерным. Министр финансов Третьего рейха называл его «самой бесцветной фигурой в непосредственном окружении Гитлера», которая, возомнив себя глашатаем фюрера, считает обязательным скрывать собственную индивидуальность, прячась за глыбой великого человека: «По этой причине даже на партийных слетах он носил коричневую рубашку без орденов и медалей, производя двойственное впечатление рядом с разряженным в пух и прах Герингом. В Рудольфе Гессе Гитлер видел своего преданнейшего последователя. Вероятно, он думал, что во главе его непокорной, своенравной охраны стоит человек, безупречный в личной жизни, которому чужды интриги и тщеславие. По своему положению он должен был направлять и объединять воедино его приверженцев, но был не центром гравитации, а скорее вакуумом».

Партийные остряки переиначили для Гесса «Евангелие от Матфея»: «Придите ко мне, все труждящиеся и обремененные, и я ничего не стану делать!»

«Бедный Гесс, – писал Ханфштенгль, – что мог он сделать с таким шефом, как Гитлер?»

Ганс Франк писал в том же духе: «В своих взглядах и в поведении Гесс был абсолютно чист, но, охваченный ревностью, он с завистью смотрел на Геринга, восходящая звезда которого как реального “второго лица” в Рейхе и партии начала затмевать номинального заместителя… Как незаметный, скромный личный секретарь Гесс ждал, подобно страдальцу в тени, когда фюрер разглядит свой резерв и перед шумным, жаждущим признания “Железным Германом” отдаст предпочтение ему».

К 1936 году, когда австралийский академик Стивен Робертс взял творческий отпуск, чтобы изучать нацистский режим при непосредственном восприятии, Гесс выглядел «измотанным и утратившим жизненную силу» и «как личность он не слишком впечатлял», в самом деле, Робертсу он показался «удивительно безжизненным, почти анемичным, с высокими моральными качествами, похоже, без личных амбиций… Согласный блистать отраженным светом своего фюрера, он выжал свой собственный свет до капли и действительно стал заменителем (заместителем) своего вождя».

На допросе в 1945 году в аналогичном духе отзывался о Рудольфе Гессе его собственный подчиненный, Боль:

– Что ж, на него смотрели как на человека мягкого, то есть к нему каждый мог обратиться, и каждый симпатизировал, ему до всего было дело, и он категорически возражал против консерваторов в партии.

– Был он искренним нацистом?

– Он был искренним идеалистом, как мне кажется, самым искренним идеалистом во всей Германии, человеком, очень мягким от природы, никакой тебе униформы, ничего подобного, он редко касался дел общественных.

Аналитики и обозреватели со времен войны замечали, что многим из новых лидеров недоставало делового чутья. Так, Рудольф Гесс, игравший роль центрального связующего звена между партией и государством, был одним из виновников того беспорядка, который царил в высших эшелонах власти Третьего рейха. Беспорядок и двойственность порождал сам «принцип фюрера»: потребность Гитлера в создании мощной конкуренции с целью сохранения собственного положения главного арбитра, присущая его характеру патологическая подозрительность, его недоверие к профессионалам, его безошибочное чутье, позволявшее выделять тех, кто вопреки рассудку был готов подчиниться его гению, сама природа его расточительного ума и идеологии – все это только способствовало его укреплению. Высокая маневренность системы, проистекавшая из этих личных качеств, была идеальной для сдвигов и поворотов, необходимых в ведении партизанской войны против демократии, но это не годилось для разумного управления великой промышленной державой, как не годилось и мировоззрение, базировавшееся на извечной борьбе. Рудольф Гесс проявил изобретательность, создав фюрера и его систему; сами качества и психологические потребности, которые он считал необходимыми для исполнителя главной роли, теперь мешали ему принять твердые меры против естества Гитлера.

В качестве примеров трудностей Гесса Лейтген приводит его попытку выступить против Юлиуса Штрейхера, издателя откровенно антисемитской газеты “Der Sturmer”. Гесс преуспел до такой степени, что сумел вырвать у Гитлера обещание на следующий же день отправить Штрейхера в дисциплинарный батальон в качестве рядового. Но с приходом следующего дня фюрер изменил свое решение, и Штрейхер вернулся к чадам и домочадцам. Гесс сказал Лейтгену, что знает, что его считают мягкотелым, но, как и Борман, он должен избегать давления, чтобы не отдалить от себя Гитлера.

Вот как объяснил Лейтген дилемму:

«Как заместитель фюрера Гесс стоял перед выбором: играть сильную личность и проявлять волю или, как он часто говорил нам, делать скидку на то, что не может идти против всех рейхсляйтеров и гауляйтеров и провоцировать гражданскую войну. Гесс полагал, что не имеет права ставить Гитлера в такую ситуацию; по его мнению, лучше было шаг за шагом претворять в жизнь свои идеи в отдельных областях, представлявших особый интерес».

Эти признания служили попыткой Рудольфа Гесса оправдать собственное бессилие. Объективная часть его сознания ощущала червоточину в яблоке. Все же преданность и идеализм были в нем очень сильны, если не сказать – беспримерны, поскольку часть его души, положительно настроенная, спасшаяся от «пекла Вердена» и мрака послевоенного отчаяния, была выкована в солдатском братстве добровольческого корпуса. Это же братство наложило на него и отрицательный отпечаток: ненависть к «красным», сговорившимся за спиной сражавшейся Германии погубить страну.

«Подтверждением этому, – говорил Лейтген, – служил тот факт, что Гесс был буквально заражен патологической ненавистью к азиатско-большевистскому мировоззрению».

Пошаговое претворение в жизнь идей Гитлера Рудольф Гесс сосредоточил в идеологической области и наиболее явно, по словам Лейтгена, в вопросах религии, евреев и «Гитлерюгенда». Но первый, наиболее яркий симптом был описан Гансом Франком: все больше и больше дел стекалось в отдел государственного права заместителя, который «в силу непререкаемого авторитета Гесса… взял на себя практически всю правовую работу Рейха».

Франк, похоже, всю полноту вины возлагает на Мартина Бормана, поощряемого Гиммлером, Гейдрихом и Леем. Однако все они, кроме Лея, были людьми Гесса, и Борман на том этапе был наиболее преданным из них. Традиционное право государственной власти постепенно замещалось концепцией «революционной справедливости», исходящей из юридического офиса Гесса. Со времен войны на это, похоже, смотрели сквозь пальцы, что, в свою очередь, позволило Гиммлеру создать тайное государство террора, основанное на закрытом триумвирате: политической полиции, концентрационных лагерях и СС, обеспечивавшем обход всех законных процедур. Такая адская система позволила Гитлеру отомстить страшной местью всем своим врагам с 1924 года, со времен Ландсберга. «О, как только мне представится возможность, я отомщу страшно и беспощадно».

Именно в этом духе Гитлер управлял лагерями. Рудольф Хасс, ставший впоследствии комендантом Аушвица, описывал его инициативы, претворяемые в жизнь в Дахау инспектором концентрационных лагерей Теодором Эйке, беспрестанно повторявшим в приказах, предостережениях и назиданиях, что заключенные являются опасными врагами государства: «Посредством продолжительного воздействия в этом направлении он добился неприязни и ненависти к заключенным, не понятной людям непричастным». Изоляции от общества подлежали коммунисты, социалисты, активисты профсоюзного движения и другие политические и религиозные инакомыслящие, а их предполагаемых последователей и сочувствующих под страхом расправы вынуждали на безропотное послушание. Лагеря служили не только местом заключения неисправимых врагов государства, они порождали неясное и поэтому беспредельное чувство ужаса и представляли реальную угрозу для каждого гражданина Рейха, который осмелился бы сделать шаг в сторону или выступить с критикой режима. В конечном итоге власть Гиммлера основывалась на воле Гитлера, но ее осуществление обеспечивали правоведы Гесса, интерпретирующие закон в духе фашистского мировоззрения.

То же касалось и «еврейского вопроса», выделенного Лейтгеном. Начиная с марта 1933 года, без малого через шесть недель после прихода Гитлера к власти, евреи легальным путем постепенно вытеснялись из жизни германского государства, чему, в частности, способствовал и декрет, исключавший их право требовать компенсации за понесенный ущерб в результате погромов. В следующем месяце появился закон, запретивший евреям работать на государственной службе; шаг за шагом запреты распространились на трудовую деятельность и в других профессиональных сферах. В сентябре 1935 года печально знаменитый «Нюрнбергский закон», «защищавший германскую кровь и честь», запрещал браки и внебрачные отношения между евреями и гражданами германской и родственной крови. В преамбуле говорилось: «Руководствуясь тем, что чистота немецкой крови является необходимым условием для выживания германского народа, и исполненный непоколебимой решимости сохранить германскую нацию на века, Рейхстаг единодушно принял закон следующего содержания…»

Он был подписан Гитлером как руководителем государства, рейхсминистрами внутренних дел и юстиции и «заместителем фюрера, Рудольфом Гессом, министром без портфеля». Под этим документом свою подпись он поставил вполне осознанно.

Как следует из письма, отправленного Гитлеру за двенадцать дней до издания закона, в тот период Гесс активно занимался еврейским вопросом. Начинавшееся с обычного обращения «мой фюрер», оно касалось анализа, данного его братом Альфредом (заместителем Боля в «Иностранной организации»), результатов «спровоцированного евреями бойкота» германских потребительских товаров за границей. Как это ни парадоксально, но падение экспорта в большинстве стран, где бойкот имел место, было менее выраженным, чем общая средняя тенденция.

Письмо заканчивалось:

«Полагаю, что (анализ) будет полезен, особенно, если понадобится использовать его против тех, кто упрекает нас в том, что экономические трудности и проблемы с иностранным товарооборотом являются следствием обращения с евреями в Германии.

Хайль! Всегда твой

Рудольф Гесс».

Еврейский вопрос действительно составлял ядро мировоззрения нацистов: во-первых, потому, что причиной всех бед был мировой заговор евреев, и, во-вторых (что представлялось еще более важным), потому, что была необходимость очистить немецкую кровь от примесей «низшего типа», главную часть которых составляли евреи. Что бы там Гесс ни имел в виду, когда писал Карлу Хаусхоферу из Ландсберга о том, что в образованных кругах Гитлер говорил о евреях совсем не то, что перед народными массами, он сотрудничал с ним в создании «Майн кампф» и доподлинно знал потаенные мысли Гитлера. Он хорошо понимал, что еврейский вопрос был поднят не с тем, чтобы отвлечь внимание и найти козла отпущения, а потому, что волновал истоки гитлеровской мысли. И он знал, что на противоположном, положительном полюсе вопроса о чистоте крови покоилась концепция «господствующей расы».

С тех пор эта тема получила дальнейшее развитие. В Мюнхене в 1930 году вышли в свет две ключевые работы по нацистской философии: «Миф двадцатого века» Альфреда Розенберга и «Новая знать крови и почвы» Вальтера Дарре, коллеги Гиммлера. Обе они подчеркивали необходимость легальной защиты нордической крови путем отбраковывания низших «образцов» и активной селекции «идеального типа» внутри «замкнутого генетического источника». Гиммлер начал такую «защиту крови» в СС еще до того, как Гитлер пришел к власти; кандидаты в это элитное формирование (которое должно было стать расовым ядром новой Германии) отбирались по нордической внешности; при изъявлении желания вступить в брак они сами и их будущие жены должны были представить доказательства чистоты крови нескольких своих предыдущих поколений.

В 1934 году под названием «Расовая политика» вышла брошюра Гиммлера для школ, где он описывал нордический тип, к которому стремился: высокий и стройный, красивого телосложения, с «изысканной основой для движения и осанки», с «нордической душой» «удивительной чистоты и ясности, хладнокровием и уравновешенностью» внутри, которая реализуется «лишь посредством вечной целеустремленности, любознательности и дисциплины, поэтому никогда не знает покоя и не понятна миру, потому что ищет бесконечное и недосягаемое». Низший тип, подлежащий искоренению, был описан годом раньше одним из коллег Вальтера Дарре, доктором Гаухом, в «Новых основах расовых исследований»: этот тип принадлежит к «промежуточной стадии», связующей человекообразных обезьян с нордическим человеком, опираясь на что, Гаух предложил термин «недочеловек». Гиммлер взял этот термин на вооружение и использовал его в брошюре, озаглавленной «СС как антибольшевистская боевая организация»:

«Многие считают, что этот большевизм, эта борьба недочеловеков, организованная и возглавленная евреями, является чем-то новым в мировой истории… В этом отношении мы считаем необходимым констатировать, что война между людьми и недочеловеками велась на протяжении всех лет существования человека на земле, что эта борьба против людей, проводимая евреями, является… естественным течением жизни на нашей планете».

Итак, в основе нацистского мировоззрения лежит еврейский вопрос и чистота крови, самым тесным образом увязанные с борьбой против большевизма. Гесс верил в это так же свято, как и его коллеги по философии, Розенберг и Дарре, и непосредственные исполнители Гиммлер и Гейдрих. Он дал это ясно понять в своей речи на массовом митинге в 1934 году, когда назвал национал-социализм не чем иным, как прикладной биологией.

В исследовании американского психиатра Роберта Джея Лифтона «Нацистские врачи» описываются чувства человека, слышавшего эту речь и из соображений анонимности названного «доктор С.». Он был так воодушевлен, что «ощущал себя слившимся не только с Гессом, но и с самим фюрером». Он пояснил Лифтону, что «Гесс точно знал, о чем думал Гитлер… Он был единственным, кто все это время был близок с ним». После той речи доктор С. вступил в ряды партии, стал членом лиги врачей национал-социалистической Германии и активным борцом за привитие нацистской философии в германскую медицину. В этой области он самым тесным образом сотрудничал с доктором Герхардом Вагнером, протеже Рудольфа Гесса, возглавлявшим его отдел народного здравоохранения. Вагнер, бывший офицер Баварской пехоты и боец добровольческого корпуса, прославился публичными выступлениями в защиту антиеврейских расовых законов. В дополнение к своему главному департаменту в Мюнхене он имел два вспомогательных отдела по «расовой политике» и «исследованию родства». Доктор С. утверждает, что национал-социализм Вагнер и Гесс склонны были рассматривать как течение (а не как партию), живой организм, растущий и изменяющийся «в соответствие с медицинскими нуждами народного тела: а народное тело, как и всякое иное, подвержено болезням».

Ту же концепцию, но в более крайней форме, выразил Гиммлер в своей брошюре о борьбе СС с большевизмом: война не на жизнь, а на смерть людей с недочеловеками, возглавляемыми евреями, была «таким же законом природы, как и борьба человека с эпидемиями, как сражение чумных палочек со здоровым телом».

Биомедицинский взгляд на евреев и других представителей «низшей крови», как на бациллы в теле народа, может привести к трем возможным выходам: насильственной массовой эмиграции, насильственной массовой стерилизации и массовой ликвидации. Других возможностей не предвиделось, если нацисты намеревались подходить к проблеме столь ревностно, а намерения у них были именно такие. Можно не сомневаться в том, что Гитлер остановил выбор на ликвидации. Это было наиболее верное и чистое решение; эмиграция миллионов евреев и других недочеловеков, которые в качестве жизненного пространства могли наметить восток, не представлялась целесообразной; насильственная стерилизация была трудна для осуществления и, кроме того, вызвав бурю возмущения во всем мире, способствовала бы возникновению пятой, кипящей ненавистью колонны, подрывающей Рейх изнутри.

Сомнительно, правда, чтобы подобные соображения занимали мозг Гитлера; его отношение к евреям отличалось эмоциональностью; оно могло опираться на подозрение, что его бабка дала жизнь его отцу после того, как была соблазнена евреем, нанявшим ее на работу; эту историю поведал в своих мемуарах Ганс Франк, находясь в камере смертников. Колоссальные затраченные усилия не позволили выявить этого еврея. Тем не менее, Роберт Уэйт представил красноречивые свидетельства, почерпнутые из речей Гитлера, бесед и привычек, позволяющие предположить, что он подозревал, что его кровь со стороны отца была подпорчена. Он написал в «Майн кампф» (и, предположительно, Рудольф Гесс это печатал) «черноволосый мальчик-еврей с сатанинским взглядом часами просиживает в засаде, ожидая блаженно невинную девочку, чтобы испортить ее своей кровью».

Знаменательно, что в «Нюрнбергском законе» 1935 года, запрещавшем брачные и половые отношения между евреями и немцами, он проверил каждое слово и особо выделил параграф три, в котором евреям запрещалось нанимать в качестве домработниц женщин немецкого или близкого происхождения моложе сорока пяти лет. Еврейская похоть, проявляющаяся в отношении арийских девушек, стала общим местом в антисемитских трактатах и прочей писанине, печатавшейся на страницах “Der Sturmer”. Возможно, что Гитлер просто пал жертвой собственной пропаганды. Все же потребность поделиться этими сексуальными кошмарами вызвана его общением со Штрейхером, к которому многие сторонники движения относились с неприязнью, если не сказать с отвращением. По словам Лейтгена, Гесс отчаянно, но безуспешно пытался удалить Штрейхера из ближайшего окружения Гитлера.

Какими бы ни были причины ненависти Гитлера к евреям, одно можно сказать с уверенностью – ненависть эта была всепоглощающей, и с начала двадцатых годов он налево и направо раздавал обещания выжечь их огнем и мечом. Эта фраза подразумевала полное истребление, стирание с лица земли. В беседах он упоминал о виселицах, которые возведет в Мюнхене, как только получит власть: «Тогда жидов будут вешать одного за другим, и они будут болтаться на перекладинах до тех пор, пока не провоняют… Аналогичная процедура последует и в других городах, пока Германия не очистится от последнего еврея». Слово «очиститься» важно еще и в психологическом смысле. В 1936 году хранитель коллекции сувениров нацистской партии, старик «академического типа», показывал ее австралийскому исследователю Стивену Робертсу и как памятку о сопротивлении извлек «деревянную скульптурку, изображавшую виселицу с болтающейся фигуркой еврея, выполненную с жестокой реалистичностью». Она, по его словам, украшала стол, за которым Адольф Гитлер основал партию. «Разве она не забавная?»

Роберст ответил, что она очень и очень трагическая.

Сидя после войны в камере в Шпандау, Альберт Шпеер много размышлял по поводу «нездоровой ненависти Гитлера к евреям» и пришел к выводу, что она составляла ядро его убеждений; ему даже казалось, что все остальное было лишь призвано закамуфлировать движущие им «истинные мотивы поведения». Гесс, хваставшийся, что знает «потаенные мысли» Гитлера, его отношение к каждому мало-мальски значимому вопросу, стереотип его поведения, не мог не знать об этой ненависти, коренившейся в душе фюрера. Все же перед разными людьми Гитлер играл разные роли. Возможно, что перед своим более образованным и более светским «Гессерлом» он выступал в более благопристойной маске. Однако весьма трудно представить иное рациональное решение «проблемы еврейской крови» в том виде, в каком оно существовало и которое не заканчивалось бы массовой ликвидацией. Похоже, что это решение Гитлер объяснил Гессу весной 1928 года, в то время, когда обихаживал промышленные круги, если только «он» – человек, на которого Рудольф Гесс ссылался в письме Ильзе: «Он просветил меня относительно решения еврейской проблемы, что поразило меня до глубины души». Больше об этом Гесс не пишет ни слова.

Вопрос, в какой степени Гесс предвидел последствия «пошаговой» политики антиеврейских законов, принимаемых в середине тридцатых годов, осложнялся еще и его близким знакомством с семьей Хаусхофера. Не вызывает сомнений искренность его дружбы с «генералом», профессором Карлом Хаусхофером, учителем и другом. После войны Хаусхофер был в Нюрнберге одним из тех, кого отыскали американцы, чтобы освежить память Гесса.

«Рудольф, ты что, больше меня не знаешь… двадцать лет мы обращались друг к другу по именам. Если наберешься терпения, память вернется, и тогда ты вспомнишь своих старых друзей и свою молодость, и то, как мы кружили над горами Фихтельгебирге на аэроплане, когда летели из Берлина в Мюнхен. Разве ты не помнишь, как сделал на самолете круг над Фихтельгебирге, потому что вид был таким чудесным…»

Старший сын Хаусхофера, Альбрехт, был одним из лучших разъездных агентов Рудольфа Гесса с хорошими связями. Он много сделал для Гесса в Берлине в критические месяцы, предшествовавшие приходу Гитлера к власти. Он установил контакты с высокопоставленными политиками, промышленниками и землевладельцами. Он объездил Англию, Америку и Дальний Восток. Путешествуя, регулярно посылал в «Zeitschrift fur Geopolitik», издаваемую отцом, отчеты о положении в Великобритании и Соединенных Штатах. Кроме того, в Берлине он работал в Высшей политической школе, где преподавал географию и геополитику. Еврейская кровь, доставшаяся по наследству от матери, должна была воспрепятствовать ему и его брату занимать любую официальную должность, но они и их мать находились под покровительством Гесса. Это были сложные отношения; геополитические взгляды Хаусхоферов, отца и сыновей, во многих аспектах совпадали с целями Гесса и фактически служили направляющей нацистского мышления во внешней политике. Однако они весьма сдержанно относились к Гитлеру и его методам. Так, служа Рудольфу Гессу, Альбрехт находился в скрытой оппозиции. Он понимал невозможность своего положения, но, подобно многим из традиционной элиты, убеждал себя в том, что принесет стране больше пользы, занимая влиятельный пост. Обучая своих начальников, он сумеет предотвратить грубейшие ошибки во внешней политике, а тем временем окрепнет антинацистское движение и сбросит ненавистный режим. Личные чувства, испытываемые им к своему покровителю, он выразил в письме, написанном Гессу в конце 1933 года:

«Тем, что нас не сгребли в мусорную кучу как немцев низшей крови, мы (мой брат и я) должны быть благодарны исключительно вашему вмешательству. Вы поймете, если я скажу, что человеку, внутренне гордому и искреннему, очень трудно чувствовать себя так многим обязанным, что, прежде чем просить о чем-то для себя, тысячу раз задаешься вопросом. Я бы не смог принять этот пост… если бы не был уверен, что в случае необходимости смогу сполна расплатиться с вами лично…»