Помоги проекту - поделись книгой:
Пустая низкая комната звучала от неистового скрежета зубов и плача Перри. Он опрокинул стол и метался в тесноте, воя от хлынувшего страдания и потеряв всякий характер. Сила горя свирепела в нем и запечатлевалась как попало и без всякого надзора со стороны разума.
Смирившись затем, Бертран улыбнулся и устыдился такого бесстыдного отчаяния. Потом вынул книжку из чемодана и начал читать:
Артуръ Чемсфильдъ ЛЮБОВЬ ЛЕДИ БЭТТИ ХЬЮГЪ романъ в 3‑х томахъ и 40 частяхъ
«
Перри замер в нечаянном, но глубоком и свежем сне, а книга свалилась — навсегда не прочитанной, но интересной.
Наступил вечер; комната остыла, потускнела и наполнилась воздыханием неясных лучей тайного и захолустного неба.
IX
Прошел значительный год — долгая осень, длиннейшая зима и робкая редкостная весна.
Наконец, внезапно распустилась сирень — эта роза русской провинции, дар скромных палисадов и признак неизбежной деревенской мечты.
Вся группа работ, что именуется Государственным Доно—Окским Водным Ходом, была совершена.
Предстояло многолетнее плавание небольших и значительных судов, кои к лицу сухопутной стране.
Зной водворился с мая. Сначала поля заблагоухали телами юных растений, а потом, в июне, оттуда понесло прахом вянущих листьев и остротой скисающих от жаркого мора цветов: не было дождя.
На испытание шлюзов и каналов государь прислал французского инженера, генерала Трузсона, с особой коллегией при нем из трех адмиралов и одного инженераитальянца.
— Инженер Перри! — заявил Трузсон. — По приказанию государя–императора предлагаю вам через неделю весь путь от Дона до Оки привести в судоходное состояние! Я имею полномочия его величества освидетельствовать все водные сооружения, дабы обнаружить и установить их добротность и целям государя соответствие. — Слушаю! — ответил Перри. — Водный ход будет готов через четыре дня! — О, это знаменито! — провозгласил довольно Трузсон. — Исполняйте, инженер, и не задерживайте наше отбытие в Санкт—Петербург! Через четыре дня затворы водоспусков были опущены, и вода начала накопляться в шлюзовые плесы. Однако накоп был столь незначителен, что и в глубоких местах более аршина не получилось. Кроме того, когда вода, запертая шлюзами, чуть поднялась в реке, то подземные ключи перестали биться. На них налег тяжелый пласт воды и задушил их.
На пятый день вода в междушлюзные пространства совсем перестала добавляться. К тому же был зной, бездождие и из балок не было никакого подтока.
С Шати–реки от Муровлянского шлюза пущена была байдара, груженная лесом, с осадкой в пять четвертей аршина. Отплыв от шлюза на полверсты, она села на мель на самом фарватере.
Трузсон и его испытательная коллегия ездили на тройках по обочине водного пути.
Из крестьян, кроме нужных рабочих, никого не было на открытии водного хода. Мужики не чаяли, когда эта беда минует Епифань, а по воде никто не собирался плавать; может, пьяный когда вброд перейдет эту воду поперек и то изредка: кум от кума жил в те времена верст за двести, потому что сосед соседа в кумовья не брал — бабы не дружили.
Трузсон ругался по–французски и по–английски, но то была немощная ругань. А по–русски он не умел. Поэтому даже рабочие на шлюзах не пугались генерала — не понимали, чего кричал и брызгал ртом этот русский генерал из иноземцев.
А что воды мало будет и плавать нельзя, про то все бабы в Епифани еще год назад знали. Поэтому и на работу все жители глядели как на царскую игру и иноземную затею, а сказать — к чему народ мучают — не осмеливались. Только епифанские бабы жалели мрачного Перри:
— Удобен да статен, пралич, и не стар будто, а с бабами не жирует. Не то скорбь кака гложет, не то бабу свою схоронил — кто ж его знает, не сказыват… А уж дюже горемычен на лицо — аж жутко… На другой день нарядили сто мужиков мерщиками. Мужики пустились прямо вброд. Только у самых шлюзовых плотин они малость плыли, а то вброд всюду тянулись. В руках они несли шесты, и десятские зарубали на них глубины, а больше мерщики меряли голенями и потом отсчитывали четвертями, а в четверти у иных были пол–аршина. Пятипалая рука тогда имела мощный мах в пальцах и мерным работам не способствовала.
Через неделю все водные ходы были промерены, и Трузсон посчитал, что и лодка не везде пройти может, а в иных местах и плота вода не подымет.
А царь приказал глубину устроить, чтобы десятипушечным кораблям безопасно по ней плавать можно было.
Коллегия Трузсона составила испытательную ведомость и зачитала ее Перри и его сподручным немцам.
В ведомости говорилось, что каналы, а равно и шлюзованные речки, не гожи для плавания и кораблевождения по причине малости вод. Затраты и труды надо почитать напрасными и никому не впрок. Далее того предлагалось распорядиться воле царя.
— Да, — сказал один адмирал из приспешников Трузсона, — учредили водяной ход! Вечное посмешище установили, великие тяготы народные расточили!.. Испозорили, изглумили государя вдрызг, — у меня и то изжога началась от таких дедов!.. Ну, теперча гляди, немцы! И ты, агличанский чудотворец, теперь кнута жди — да это еще милость!.. Страхота сию ведомость царю доложить — морду хлобыстать почнет!.. Перри молчал. Он знал, что прожект был исполнен по изысканиям того же Трузсона, но все равно ему спасаться теперь не к чему.
На другой день, на восходе солнца, Трузсон уехал со своими людьми.
Перри не знал, куда ему деть привычную работоспособность, и гулял в степях целыми днями, а вечерами читал английские романы, но другие, а не «Любовь Бетти Хьюг».
Немцы сгинули через десять дней после Трузсона. Воевода Салтыков снарядил за ними угон, но угонные стражники еще не вернулись.
В Епифани из немцев остался только женатый Форх, как любивший супругу человек.
Воевода Салтыков учредил за Перри и Форхом неявный надзор, но то было известно и Перри и Форху. Салтыков ждал каких–то приказов из Петербурга и на глаза Перри не показывался.
Перри одичал сердцем, а мыслью окончательно замолчал. Начинать что–нибудь делать серьезное было ни к чему. Он знал, что его ждет расправа царя. Однако в кратком смысле он написал британскому посланнику в Петербург, прося его вызволить подданного британского короля. Но Перри чувствовал, что воевода не пошлет его письмо с очередной оказией или запакует его в казенную сумку и направит в Тайный Петербургский Приказ.
Через два месяца Петр прислал нарочного с секретным пакетом. Царский курьер ехал в карете, за каретой мчались мальчишки, и пыль за ними расцвечивалась радугой от вечернего солнца.
Перри стоял в тот час у окна и видел весь этот скорый ход собственной судьбы. Он сразу догадался, с чем приехал посланец, и лег спать, чтобы скоротать ненужное время.
На другой день, на заре солнца, к Перри постучали.
Вошел воевода Салтыков:
— Аглицкий подданный, Бердан Рамзеич Перри, объявляю тебе волю его императорского величества: с сего часа ты не генерал, а штатский человек и сверх того преступник. На государеву расправу ты пешеходом гонишься в Москву со стражниками. Собирайся, Бердан Рамзеич, освобождай казенное помещение!..
X
В полдень Перри шел по среднерусскому континенту и созерцал встречные травинки. За спиной его был мешок, а рядом стражники.
Дорога ожидала дальняя, и стражники были добры, чтобы не тратить зря душу на злобу.
Два стражника были родом из Епифани. Они сказали Перри, что завтра с утра начнут пороть в пыточной хате немца–остальца — Форха. Царь будто другой никакой казни ему не назначил, а только дать дюжую порку и выгнать в Неметчину.
Дорога в Москву оказалась столь длинна, что Перри забыл, куда его ведут, и так устал, что хотел, чтоб его поскорее довели и убили.
В Рязани епифанские стражники переменились. Новые стражники сказали Перри, что как бы войны с аглицкой державой не было.
— А что так? — спросил Перри. — Петр–государь, сказывают, пымал у царицы на спальных снастях полюбовника, а тот аглицким посланцем окажись! Петр–царь ему голову отруби да царице ее в шелковом чувале и пришли!.. — Неужели так? — спросил Перри. — А ты думал? — сказал стражник. — Видал нашего царя? Громадный мужчина! Сказывают, он тому посланцу руками голову оторвал, будто куренку какому! Шуточное ли дело? Только я слыхал, из женчины царь народ на войну не тронет… Под конец дороги Перри не чувствовал ног. Они у него распухли, и он шел, как в валенках. Один стражник — старик — на последней ночевке ни с того ни с сего сказал Перри:
— И куды мы тебя ведем? Может, на мертвую казнь!.. Нонешний царь горазд на всякую лютость… Я б убёг на глазах! Пра! А ты идешь цыплаком! Кровя, брат, у тебя дохлые — я б залютовал во как и в порку не дался, тем более в казнь!..
XI
Перри привели в Кремль и сдали в башенную тюрьму. Ничего ему не говорили, и Перри перестал пытать судьбу.
В узкое окно он всю ночь видел роскошь природы — звезды — и удивлялся этому живому огню на небе, горевшему в своей высоте и беззаконии.
Такая догадка обрадовала Перри, и он беспечно засмеялся на низком глубоком полу высокому небу, счастливо царствовавшему в захватывающем дыханье пространстве.
Перри проснулся сразу, не помня, как он заснул. Проснулся он не сам по себе, а от людей, которые стояли перед ним и негромко говорили, не будя заключенного, но он сам проснулся, почуяв их.
— Бертран Рамзей Перри, — сказал дьяк, вынув бумажку и прочтя имя, — по приказу его величества, государя императора, ты приговорен к усечению головы. Больше мне ничего не ведомо. Прощай. Царствие тебе Божье! Все ж ты человек! Дьяк ушел и задвинул снаружи наглухо двери, не сразу управившись с железом. Остался другой человек — огромный хам, в одних штанах на пуговице и без рубашки.
— Скидавай портки! Перри начал снимать рубашку. — Я тебе сказываю — портки прочь, вор! У палача сияли диким чувством и каким–то шумящим счастьем голубые, а теперь почерневшие глаза.
— Где ж твой топор? — спросил Перри, утратив всякое ощущение, кроме маленькой неприязни, как перед холодной водой, куда его сейчас сбросит этот человек. — Топор! — сказал палач. — Я без топора с тобой управлюсь! Резким рубящим лезвием влепилась догадка в мозг Перри, чуждая и страшная его природе, как пуля живому сердцу. И эта догадка заменила Перри чувство топора на шее: он увидел кровь в своих онемелых, остывших глазах и свалился в объятия воющего палача. Через час в башне загремел железом дьяк.
— Готово, Игнатий? — крикнул он сквозь дверь, притулясь и прислушиваясь. — Обожди, не лезь, гнида! — скрежеща и сопя отвечал оттуда палач. — Вот, сатана! — бормотал дьяк. — Такого не видал вовеки: пока лютостью не изойдет — входить страховито!
Зазвонили к «Достойно» — отходила ранняя обедня.
Дьяк зашел в церковь, взял просфорочку для первого завтрака, и запасся свечеч
кой — для вечернего одинокого чтения.
* * *
Епифанский воевода Салтыков получил в августе, на яблошный спас, духовитый пакет с марками иноземной державы. Написано на пакете было не по–нашему, но три слова — по–русски:
БЕРТРАНУ ПЕРРИ ИНЖЕНЕРУ
Салтыков испугался и не знал, что ему делать с этим пакетом на имя мертвеца. А потом положил его от греха за Божницу — на вечное поселение паукам.
Епифанские шлюзы — Впервые в журнале «Молодая Гвардия», 1927, № 6.
В письмах (1926–1927 г. г.) из Тамбова в Москву, Платонов, «губернский мелиоратор », развернувший работы по осушению болот, по очищению рек Черная Калитва, Тихая Сосна, наживший немало врагов–сослуживцев — из–за своей чрезмерной, вненормативной активности, «ненужной» талантливости! — несколько раз сообщает жене М. А. Платоновой о «Епифанах», т. е. о повести «Епифанские шлюзы», о работе, посвященной «Волгодонскому каналу Петра I». Он не обозначает жанра произведения, пишет то, «что выйдет»:
«Работаю над Епифанами…
Очень мало исторического материала, опять придется лечь на свою «музу»: она одна еще мне не изменяет…
«Епифанские шлюзы» написаны, не веришь?.. Петр казнит строителя шлюзов Перри в пыточной башне в страшных условиях. Палач — гомосексуалист. Тебе это не понравится. Но так нужно.
Нравятся тебе такие стихи:
Любовь души, заброшенной и страстной, Залог души, любимой божеством…
Спутал, забыл, очень старо, но хорошо. Это писал Перри, когда был женихом Мери Карборунд. Потом она стала женой другого. Потом прислала в Епифань из Нью—Кастля неизвестное письмо, его положил за икону к паукам епифанский воевода, а Перри умер в Москве. Шлюзы не действовали. Народ не шел на работы в глухих местах. Вот тебе Епифанские шлюзы…» («Живя главной жизнью: В кн. Платонов Андрей. Государственный житель. М., 1986, с. 552, 553–554).
В отдельном письме Платонов «вспомнит» куда более точно те стихи, что «написал » Перри в далекую Англию еще не наказанной, «догматичной, несокрушимой, как резец, как «карборунд», невесте: «Возможность страсти, горестной и трудной…» Вспоминать и уточнять, видимо, не было особой нужды: Платонов попросту досочинил цитату, вверенную им своему герою, из ранней поэмы — кого? угадать почти невозможно? — И. С. Тургенева. Да, из его ранней поэмы «Параша» (1843). Вводить ее в число источников повести неутомимого эколога планеты, певца умных машин Платонова весьма трудно, несколько непривычно. И все же…
У Тургенева эти неожиданные в платоновском космосе строчки, обращенные романтиком- гегельянцем к своей героине, варианту пушкинской Татьяны, звучат все же иначе:
Но взгляд ее задумчиво–спокойный Я больше всех любил: я видел в нем Возможность страсти горестной и знойной, Залог души, любимой божеством.
«Знойность», конечно, не входила в число добродетелей платоновской женщины, вечно антисексуальной: он сделал страсть и «горестной и трудной».
Но все остальное в повести, в диалоге, споре Перри и Мери? Странно, но перекличка мотивов действительно углублена и ужесточена.
О каком «залоге», да еще пропавшем, идет речь? Почему, на наш взгляд, именно и эти две строчки и вся драма усадебной тургеневской девушки Параши, тоже дурно распорядившейся «залогом», уникальной возможностью страсти горестной и знойной, так глубоко тронула Платонова?
Согласно тургеневской философии 40‑х годов, — а он только что вернулся из Германии, отчизны Канта, Гегеля, — в человека вкладывается божеством (конечно, гегелевским «абсолютным духом») некий дар, залог, волшебный огонь, возможность свершить подвиг любви, творчества, прожить жизнь в состоянии, как говорили романтики, «святого, благодатного страданья», не утратить, не распылить этого святого дара, частицы мировой силы любви (мирового эроса) в среде житейской пошлости, обыденности. Тургеневская Параша не стала «женщиной небывалой», предпочла обыкновенный брак, житейский расчет, обменяла свой залог на заурядно–счастливый брак. И в финале поэмы Тургенев пишет: «Но все же мне слышен хохот сатаны…» Сатана смеется над Богом, вложившим доверчивой Параше такой чудесный залог в слабую, грешную человеческую душу. От кого ты, слепец, ждал чуда, подвига, величия?
Автор слышит этот хохот, скорбит над проигрышем Бога и не хочет видеть замужнюю «Прасковью Николаевну», вполне испортившую себя:
Но — Боже! то ли думал я, когда Исполненный немого обожанья, Ее душе я предрекал года Святого, благодатного страданья!
В повести Платонова в силу разных причин «пропадают» целых два божественных залога. Вначале Мери Карборунд признается Перри, что ей нужна семья, дом, любовь попроще: «Я женщина, я слаба без тебя, как веточка, и отдала свою жизнь другому». Затем сам Перри, убедившись, что шлюзы не состоялись, тоже ощущает: и его дар гения, инженера, и его «залог» здесь, в России, тоже пропали. Не ему суждено победить судьбу под этим российским загадочным небом. Не случаен в повести образ «страшная высота неба над континентом» и сам взгляд жителей Епифани на стройку: «на работу все жители, глядели как на царскую игру и на иноземную затею, а сказать — к чему народ мучают — не осмеливались». И здесь сатана может посмеяться над Богом. Впрочем, сатана и смеется над сыном Божьим в сатанинском облике душителя, палача–гомосексуалиста, «огромного хама», обходящегося без топора: «У палача сияли диким чувством и какимто щемящим счастьем голубые, а теперь почерневшие глаза».
По сути дела в повести свершаются две трагедии, исходная причина которых односторонность, мелочное, тщеславное решение человека, его мелкие расчеты, явно разрушающие цельность души, залог божества в ней. Обе трагедии уводят мысль и чувство писателя далеко за пределы и условного Нью—Кастля, где рассчетливо–эгоистичная Мери была сурово наказана утратой того, что «дороже всех моих кровных драгоценностей» — маленького сына, — и Епифани, где честолюбец Перри, разрушитель и убийца домашних очагов, видит, как иссыхает Иван–озеро, как в скважину, неразумно пробитую трубой, вода уходит. И не просто уходит: «гнетется туда безвозвратно ».
Позднее, в статье «О социалистической трагедии», опубликованной лишь в 1991 году, Платонов скажет о неумолимом возмездии за любой эгоизм, дисгармонию, за слепую суетливую растрату самой «возможности страсти, горестной и трудной»: «Надо не высовываться и не упиваться жизнью: наше время лучше и серьезнее, чем блаженное наслаждение. Всякий упивающийся обязательно пропадает и гибнет, как мышонок, который лезет в мышеловку, чтобы «упиваться» салом на приманке. Кругом нас много сала, но каждый кусок на приманке».
Трудно согласиться с вульгарно–политизированным, измельчающим замысел писателя, систему его тревог за человеческие решения и влечения выводом, привязкой по времени, современного толкования повести: «Строительная гигантомания «отца народов» (т. е. создание Магнитки, Уралмаша, сотен машиностроительных, танковых и автозаводов — В. Ч.), стоившая жизни миллионам (?!) людей, служит самым убедительным комментарием к цитатам из Платонова» (Громов—Колли А. Заметки об исторической реальности, условном прототипе и проблематике повести «Епифанские шлюзы», в сб. «Страна философов» Андрея Платонова, вып. 2, с. 216).
Безусловно, любопытны и многие традиционные указания на первоисточники повести: реальные материалы работы англичанина, капитана Перри («Перрия») по прорытию шлюзового канала, соединяющего бассейны Волги и Дона (их собрала Т. А. Никонова в давнем «Комментарии к повести А. Платонова «Епифанские шлюзы» В кн.: Творчество Платонова. Воронеж, 1970) и произвольные версии Л. Аннинского о главном конфликте повести — о «столкновении европейского сознания с россами, которые «дики и мрачны в невежестве своем», о бездуховности европейского, точечного арифметического сознания» Т. Перри, якобы променявшего на закон свободу своего духа» (Аннинский Л. Запад и Восток в творчестве Андрея Платонова. «Народы Азии и Африки», 1967, М., с. 104–105).
Более точна оценка главного конфликта повести, данная Е. Толстой—Сегал:
«Платонов, обратившись к «петровской» теме, находит оригинальную позицию: он не склонен объяснять гибель героя — честного инженера — англичанина Перри, не смогшего осуществить смелый замысел Петра — канал между Доном и Окой, — ни действием «стихийных косных сил», ни вмешательством «европейских чуждых сил»… «Утечка» (т. е. неполная стыковка, дисгармония между европейским разумом и «азиатской » стихией» — В. Ч.) происходит в цепи передач между идеей и действительностью: идея искажается, а действительность разрушается… Фатализм Перри проистекает из того же саморазрушающего импульса, что и влюбленность в дикую страну: по сути дела, это та же завороженность дикостью, как и у «попутчика» (того же писателя Б. Пильняка — В. Ч.), вглядывающегося в «стихию», или «спеца», обольщенного размахом «преобразования природы» (Толстая—Сегал Е. «Стихийные силы»: Платонов и Пильняк (1928–1929). В сб. Slavica Hierosoly–mitana. Vol. III. Jerusalem, 1978, s. 95).
Эта традиция — оценивать повесть как героическую, «вовлеченную» в летописание славных дел Петра, как своеобразное продолжение платоновских работ по обводнению области, созданию дешевых водных путей, — мешает все же увидеть тот смысл, который заключен и в гибели Перри, и в жизненной катастрофе Мери. Почему–то комментаторы почти не обращают внимания на то, что реальный Перри вовсе не погиб в застенке, а свободно уехал в Англию. А столь злополучные каналы в повести, составляющие якобы «историческую канву событий» (Т. А.Никонова), оказывается, были успешно построены и какое–то время действовали, пропустив до 300 судов.
Андрей Платонов — лучший, не умозрительный комментатор своих произведений. Трагический финал «Епифанских шлюзов», «утечку» счастья, равновесия, возможного и свершившегося на стыке техники и природы, он объяснил предельно ясно:
«Между техникой и природой трагическая ситуация. Цель техники — «дайте мне точку опоры, я переверну мир». А конструкция природы такова, что она не любит, когда ее обыгрывают… Природа держится замкнуто, она способна работать лишь так на так, даже с надбавкой в свою пользу, а техника напрягается сделать наоборот… Мы лезем внутрь мира, и он давит нас в ответ с равнозначной силой» («О социалистической трагедии»).
Поделиться книгой: