Когда стихи улыбаются

«Микрофонные» голоса

Улыбка, открытые плечи. Сказочные ресницы. Шумный эстрадный вечер, На сцене поет певица. Голос, раздвинув стены, Рушится лавой снежной. И хоть он ничуть не нежный, Но мощный зато отменно. И вдруг, нелепая штука (Ну надо же так случиться!): Рот открывает певица — И… никакого звука! В каком-то смешном молчанье — Движения губ и рук. Словно на телеэкране, Если выключить звук. Зал охнул и рассмеялся. — В чем дело? — А весь «пассаж» Техникой объяснялся: Взял микрофон и сломался, Сломался, да и шабаш! А у певицы этой (В том-то и весь секрет!) Есть все: и страсть, и браслеты, И платье броского цвета, Вот голоса только нет… Забавно? Да нет, не очень! Что ж будет в конце концов? И сколько же, между прочим, Сейчас вот таких певцов! Давно ль были главным не волосы, Не жест и не цвет лица. Певец начинался с голоса. Нет голоса — нет певца! И вдруг откуда-то выплыли На сцену с недавних пор Какие-то сиплые, хриплые, Ну, словно как на подбор! Выходят непринужденно И, безголосье скрывая, Пищат, почти припадая К спасительным микрофонам. Знаю: есть исключения, Но я сегодня отставил их. Речь мы ведем о правилах, И я говорю о пении. Неужто поздно иль рано Голоса трель соловьиную Заменит стальная мембрана, Вопящая по-ослиному?! Пусть в конвульсивном вое Хрипят безголосо где-то. А нам для чего такое? У нас-то откуда это?! И разве же это дело — Жужжать в микрофон шмелями? Неужто же оскудела Земля моя соловьями? Такими, что разом кинут В тоску тебя и в веселье. Душу из тела вынут И в сердце дохнут метелью! Да, чтоб жило горение, Дающее чудеса, К чертям безголосое пение. Да здравствуют голоса!

1970

Приметы

Ведя корабли, управляя ракетами, Создав радара бессонный глаз, Мы, как ни смешно, не расстались с приметами. Они едва ль не в крови у нас! И ведь смеемся же: «Предрассудки! Глупистика, мелочи, ерунда!..» А сами нередко, шутки-то шутки, Без этой «глупистики» — никуда! В школьные годы известно точно: Не знаешь урока — держись за каблук, Тогда не спросят. Примета прочная! Не выпусти только каблук из рук! Тогда ни морали, ни двойки, ни гнева. Но только не путайся никогда: Держись не за правый каблук, а за левый. Возьмешься за правый — тогда беда! А на контрольной, коль нет подковки, Судьбу не терзай: — Пощади! Помоги! — Есть средство: сними (наплевать, что неловко) Башмак или туфлю с левой ноги. Зато уж студент — в пониманье высоком, Великий мастер насчет примет: Он в дверь не войдет на экзамен боком. И точно отыщет «счастливый билет». Любая примета ему как мошка! Он знает их лучше, чем снег в декабре. Не говоря уж о черных кошках, Тринадцатых числах и прочей муре. Да что там студент! Академик, доктор, Придя на важный доклад с утра, Услышав: — Ни пуха и ни пера! — Сказал аспирантке: — Идите к черту! Артистка, народная, в сорок лет, Текст роли выронив неосмотрительно, Уселась в ужасе на паркет, Роль под себя подложив предварительно. Такая примета: наплюй на чин, На возраст и званье! Коль роль упала — Сядь и припомни трех лысых мужчин, Не то обязательно жди провала. Приметы повсюду. Просто беда. — Куда ты идешь? — я спросил у знакомой. — Тьфу! Ну зачем ты спросил «куда»? Знала бы, лучше б осталась дома! Однажды на час до выхода в море На крейсер к старпому пришла жена И тем всю команду повергла в горе: На судне — женщина! Все. Хана! И после, едва не порвав тельняшки, Хлопцы отчаянно и упрямо Драили палубу, дверь, медяшку — Все, к чему прикасалась дама. И скажем, отнюдь не открыв секрета, Что множество самых серьезных людей На счастье хранят амулеты-приметы: Пуговку, слоника или монету — Тысячи всяческих мелочей. Зачем мы храним их? Никто не знает. А может, и вправду тут есть секрет? Уверенность, что ли, они вселяют Иль в чем-то ответственность с нас снимают Вот эти десятки смешных примет? Пришла, к примеру, «счастливая» дата И мимо не кинулся черный кот, То как-то спокойней идешь куда-то И вроде веришь, что повезет… Похвалишь что-нибудь горячо И слышишь: — Смотри, не вышло бы сглазу! Плюнь трижды скорее через плечо! — И ты плюешь, как верблюд, три раза. Что ж, пусть в чем-то наши надежды множат Приметы — загадочная игра. И хоть мы не очень в них верим, а все же, Чтоб каждый ваш день был счастливо прожит, Ни пуха вам, люди, и ни пера!

1969

Он ей восхищенно цветы дарил…

Он ей восхищенно цветы дарил, Она — с усмешкою принимала. Он о любви ей своей твердил, Она — снисходительно разрешала. Вот так и встречались: огонь и лед. Она всему улыбалась свету, Его же почти не брала в расчет: Скажет: приду! А сама не придет. Он к ней, а любимой и дома нету… Он пробовал все: и слова и ласки, И вновь за букетом дарил букет. Но все понапрасну: держась по-царски, Она лишь смеялась ему в ответ. И вдруг — как включили обратный ход: «Царица», забыв про свою корону, То письма ему сердитые шлет, То требует вечером к телефону. Но что за причина сердечной вьюги?.. Ответ до смешного, увы, простой. Он взял и сказал: — Ну и шут с тобой! — И ходит с цветами к ее подруге.

1970

Женская логика

— Прости меня, — промолвила она, — Но ты меня немного обижаешь, Все время вот целуешь, обнимаешь, Как будто я иначе не нужна! Он покраснел: — Ну, да… Но если любишь? Ведь сердце же колотится в груди! Как усидеть? — А ты вот усиди! Не то все сам немедленно погубишь. Нельзя, чтоб в чувствах появилась трещина. Вы все, мужчины, низменны навек! Пойми: перед тобою человек, А ты во мне все время видишь женщину. Я о таком на свете понаслышана, Что ты со мной и спорить не берись! — Ну, хорошо… Я понял… Не сердись… Пускай все будет тихо и возвышенно. И впрямь, отныне — ни обид, ни ссор. Бежали дни и назначались встречи. Он стал почти ручным и каждый вечер Вел умный и красивый разговор. Она же, хоть и счастлива была, Но постепенно словно бы темнела. Все реже улыбалась, похудела И вдруг (совсем немыслимое дело!) Взяла и на свиданье не пришла… Он позвонил: — В чем дело? Почему? — Ах, почему? Спасибо за беседы! А я не тумба! Хватит! Не приеду! — Она сквозь слезы крикнула ему. — Ведь это же издевка и тоска! Скажи, какой красноречивый книжник! Я, как ни странно, женщина пока, А ты… а ты… бесчувственный булыжник!

1970

Как мне тебе понравиться?

Как мне тебе понравиться? Стать мрачным и непонятным? А может быть, вдруг прославиться Поступком невероятным? Или вдруг стать мятежным, Порывистым и упрямым? А может быть, нежным-нежным И ласковым самым-самым?.. А то вдруг лукаво-мглистым, Сплетающим ловко сети? Иль простодушно-чистым, Доверчивым, словно дети? Иль стать искушенным в жизни, Солидным и мудрым очень, Так, словно бы между прочим, Роняющим афоризмы? Разгневать тебя мне, что ли, Поссорясь с тобой всерьез? Иль рассмешить до колик, До радостно-глупых слез? Богатым прийти иль бедным, С подарками или без? Словом ли вдруг хвалебным Поднять тебя до небес? Что делать? Куда направиться: К другу или врагу? Откуда решенье явится? Как мне тебе понравиться, Понять уже не могу! А ты даже будто рада Терзать меня, как юнца. Но только любовь не надо Испытывать до конца. Запомни мое пророчество: Когда-нибудь, как во сне, Страдая от одиночества, Ты снова придешь ко мне. И, бросивши спесь красавицы, Скажешь: — Встречай, чудак! Я с сердцем не в силах справиться. Ну, как мне тебе понравиться? — А я улыбнусь: — Никак!..

1970

За десять минут до свидания

Ты загадочно в зеркале отражаешься, Чуть качаешь хорошенькой головой, Ты сейчас на свиданье со мной собираешься, Все улыбки и стрелы готовя в бой. А свиданья и вправду у нас как бой, То капризы, то споры при каждой встрече, И в душе уж не то чтобы соловьи — По порой даже зяблики не щебечут. За горячность мою, за сердечный свет, Ты мне, словно в насмешку, всегда в награду Каждым жестом своим говоришь — не надо! Каждым словом своим отвечаешь — нет! Только радость, наверное, никогда На сплошных отрицаниях жить не может. Ей нужны, как живительная вода, Только «да», понимаешь, одни только «да». Ну и щедрость души, вероятно, тоже. А не то постоит она, подождет И промолвит: — Да стоит ли ждать напрасно?! — А потом безнадежно рукой махнет И добавит: — Да ну их, глупцов несчастных! А без радости сразу всему конец! А без радости в жизни какая сладость? А без радости что за накал сердец? А без радости видеться что за радость? Я не знаю, как сложится жизнь твоя, Только время не век же звенит игрушкой! И однажды, скажу тебе не тая, Ты проснешься вдруг старенькою старушкой. Вспомнишь всех: кто встречал тебя, кто забыл, И воскликнешь вдруг, горько всплеснув руками! — А ведь он-то, пожалуй, один и был, Кто всерьез и взаправду меня любил! — И начнешь торопливо греметь шкафами. Вынешь платье, зеленое, как волна, И пушистую беличью пелерину, Но посмотришься в зеркало — седина!.. Но посмотришь на руки — одни морщины!.. Тихо сядешь, стянув пелерину с плеч, И промолвишь раздумчиво и серьезно: — Надо вовремя было любовь беречь, А сегодня не нужно ни слов, ни встреч, А сегодня, голубушка, слишком поздно!.. Ты загадочно в зеркале отражаешься, Чуть качаешь хорошенькой головой, Ты сейчас на свиданье со мной собираешься, Все улыбки и стрелы готовя в бой. Вот бежишь, каблучками стуча на ходу. Что скрывать! Я действительно очень жду. И однако же, чтобы сберечь хорошее, Все, что сказано выше, — имей в виду!

1971

Домовой

Былому конец! Электронный век! Век плазмы и атомных вездеходов! Давно, нефтяных устрашась разводов, Русалки уплыли из шумных рек. Зачем теперь мифы и чудеса?! Кругом телевизоры, пылесосы, И вот домовые, лишившись спроса, По слухам, ушли из домов в леса. А город строился, обновлялся: Все печи — долой и старье — долой! И вот наконец у трубы остался Последний в городе домовой. Средь старых ящиков и картонок, Кудлатый, с бородкою на плече, Сидел он, кроха, на кирпиче И плакал тихонечко, как котенок. Потом прощально провел черту, Медленно встал и полез на крышу. Уселся верхом на коньке, повыше, И с грустью уставился в темноту. Вздохнул обиженно и сердито И тут увидел мое окно, Которое было освещено, А форточка настежь была открыта. Пускай всего ему не суметь, Но в кое-каких он силен науках. И в форточку комнатную влететь Ему это плевая, в общем, штука! И вот, умостясь на моем столе, Спросил он, сквозь космы тараща глазки: — Ты веришь, поэт, в чудеса и сказки? — Еще бы! На то я и на земле. — Ну то-то, спасибо, хоть есть поэты. А то ведь и слова не услыхать. Грохочут моторы, ревут ракеты, Того и гляди, что от техники этой И сам, как машина, начнешь рычать! Не жизнь, а бездомная ерунда: Ни поволшебничать, ни приютиться, С горя нельзя даже удавиться, Мы же — бессмертные. Вот беда! — Простите, — сказал я, — чем так вот маяться, Нельзя ли на отдых! Ведь вы уж дед! — Э, милый! Кто с этим сейчас считается?! У нас на пенсию полагается Не раньше, чем после трех тысяч лет. Где вечно сидел домовой? В тепле. А тут вот изволь наниматься лешим, Чтоб выть, словно филин, в пустом дупле Да ведьм непотребностью всякой тешить. То мокни всю ночь на сучке в грозу, То прыгай в мороз под еловой шапкой. — И крякнув, он бурой мохнатой лапкой Сурово смахнул со щеки слезу. — Ведь я бы сгодился еще, гляди. А жить хоть за шкафом могу, хоть в валенке. — И был он такой огорченно-маленький, Что просто душа занялась в груди. — Да, да! — закричал я. — Я вас прошу! И будьте хранителем ярких красок. Да я же без вас ни волшебных сказок, Ни песен душевных не напишу! Он важно сказал, просияв: — Идет! — Затем, бородою взмахнув, как шарфом, Взлетел и исчез, растворясь, за шкафом. И все! И теперь у меня живет.

1971

Долголетие

Как-то раз появилась в центральной газете Небольшая заметка, а рядом портрет Старика дагестанца, что прожил на свете Ровно сто шестьдесят жизнерадостных лет! А затем в тот заоблачный край поднялся Из ученых Москвы выездной совет, Чтобы выяснить, чем этот дед питался, Сколько спал, как работал и развлекался И знавал ли какие пороки дед? Он сидел перед саклей в густом саду, Черной буркой окутав сухие плечи: — Да, конечно, я всякую ел еду. Мясо? Нет! Мясо — несколько раз в году. Чаще фрукты, лаваш или сыр овечий. Да, курил. Впрочем, бросил лет сто назад. Пил? А как же! Иначе бы умер сразу. Нет, женился не часто… Четыре раза… Даже сам своей скромности был не рад! Ну, случались и мелочи иногда… Был джигитом. А впрочем, не только был. — Он расправил усы, велики года, Но джигит и сейчас еще хоть куда, Не растратил горячих душевных сил. — Мне таких еще жарких улыбок хочется, Как мальчишке, которому шестьдесят! — И при этом так глянул на переводчицу, Что, смутясь, та на миг отошла назад. — Жаль, вот внуки немного меня тревожат. Вон Джафар — молодой, а кряхтит, как дед. Стыдно молвить, на яблоню влезть не может, А всего ведь каких-то сто десять лет! В чем секрет долголетья такого, в чем? В пище, воздухе или особых генах? И, вернувшись в Москву, за большим столом, Долго спорил совет в институтских стенах. Только как же мне хочется им сказать, Даже если в том споре паду бесславно я: — Бросьте, милые, множить и плюсовать, Ведь не в этом, наверно, сегодня главное! Это славно: наследственность и лаваш, Только верно ли мы над проблемой бьемся? Как он жил, этот дед долголетний ваш? Вот давайте, товарищи, разберемся. Год за годом он пас на лугах овец. Рядом горный родник, тишина, прохлада… Шесть овчарок хранили надежно стадо. Впрочем, жил, как и дед его и отец. Время замерло. Некуда торопиться. В небе чертит орел не спеша круги. Мирно блеют кудрявые «шашлыки», Да кричит в можжевельнике чибис-птица. В доме тихо… Извечный удел жены: Будь нежна и любимому не перечь (Хорошо или нет — не об этом речь), Но в семье никогда никакой войны. Что там воздух? Да разве же в нем секрет? Просто нервы не чиркались вроде спичек. Никакой суеты, нервотрепок, стычек, Вот и жил человек полтораста лет! Мы же словно ошпарены навсегда, Черт ведь знает, как сами к себе относимся! Вечно мчимся куда-то, за чем-то носимся, И попробуй ответить: зачем, куда? Вечно встрепаны, вечно во всем правы, С добродушьем как будто и не знакомы, На работе, в троллейбусе или дома Мы же часто буквально рычим, как львы! Каждый нерв как под током у нас всегда. Только нам наплевать на такие вещи! Мы кипим и бурлим, как в котле вода. И нередко уже в пятьдесят беда: То инфаркт, то инсульт, то «сюрприз» похлеще. Но пора уяснить наконец одно: Если нервничать вечно и волноваться, То откуда же здесь долголетью взяться?! Говорить-то об этом, и то смешно! И при чем тут кумыс и сыры овечьи! Для того чтобы жить, не считая лет, Нам бы надо общаться по-человечьи. Вот, наверное, в чем основной секрет! И когда мы научимся постоянно Наши нервы и радости сберегать, Вот тогда уже нас прилетят изучать Представители славного Дагестана!

1971

Под дождем

Солнце и гром отчаянный! Ливень творит такое, Что, того и гляди, нечаянно Всю улицу напрочь смоет! Кто издали отгадает: То ли идут машины, То ли, фырча, ныряют Сказочные дельфины? В шуме воды под крыши Спряталось все живое. Лишь в скверике, где афиши, Стоят неподвижно двое. Сверху потоки льются, Грозя затопить всю улицу. А двое вовсю смеются И, больше того, целуются! Шофер придержал машину И, сделав глаза большие, Чуть приоткрыл кабину: — Вы что, — говорит, — дурные? Те, мокрые, но смешливые, Только заулыбались. — Нет, — говорят, — счастливые! И снова поцеловались.

1972

Женский секрет

У женщин недолго живут секреты. Что правда, то правда. Но есть секрет, Где женщина тверже алмаза. Это: Сколько женщине лет?! Она охотней пройдет сквозь пламя Иль ступит ногою на хрупкий лед, Скорее в клетку войдет со львами, Чем возраст свой правильно назовет. И если задумал бы, может статься, Даже лукавейший Сатана В возрасте женщины разобраться, То плюнул и начал бы заикаться, Картина была бы всегда одна: В розовой юности между женщиной И возрастом разных ее бумаг Нету ни щелки, ни даже трещины. Все одинаково — шаг в шаг. Затем происходит процесс такой (Нет, нет же! Совсем без ее старания)! Вдруг появляется «отставание», Так сказать, «маленький разнобой». Паспорт все так же идет вперед, А женщину вроде вперед не тянет! То на год от паспорта отстает, А то переждет и на два отстанет… И надо сказать, что в таком пути Она все больше преуспевает. И где-то годам уже к тридцати, Смотришь, трех лет уже не найти, Ну словно бы ветром их выметает. И тут, конечно же, не поможет С любыми цифрами разговор. Самый дотошнейший ревизор Умрет, а найти ничего не сможет! А дальше ни сердце и ни рука Совсем уж от скупости не страдают. И вот годам уже к сорока Целых пять лет, хохотнув слегка, Загадочным образом исчезают… Сорок! Таинственная черта. Тут всякий обычный подсчет кончается, Ибо какие б ни шли года, Но только женщине никогда Больше, чем сорок, не исполняется! Пусть время куда-то вперед стремится И паспорт, сутулясь, бредет во тьму, Женщине все это ни к чему. Женщине будет всегда «за тридцать». И, веруя в вечный пожар весны, Женщины в битвах не отступают. «Техника» нынче вокруг такая, Что ни морщинки, ни седины! И я никакой не анкетой мерю У женщин прожитые года. Бумажки — сущая ерунда, Я женской душе и поступкам верю. Женщины долго еще хороши, В то время как цифры бледнеют раньше. Паспорт, конечно, намного старше, Ибо у паспорта нет души. А если вдруг кто-то, хотя б тайком, Скажет, что может увянуть женщина, Плюньте в глаза ему, дайте затрещину И назовите клеветником!

1973

Девушка и лесовик

(Сказка)

На старой осине в глуши лесной Жил леший, глазастый и волосатый. Для лешего был он еще молодой — Лет триста, не больше. Совсем незлой, Задумчивый, тихий и неженатый. Однажды у Черных болот в лощине Увидел он девушку над ручьем, Красивую, с полной грибной корзиной И в ярком платьице городском. Видать, заблудилась. Стоит и плачет. И леший вдруг словно затосковал… Ну как ее выручить? Вот задача! Он спрыгнул с сучка и, уже не прячась, Склонился пред девушкой и сказал: — Не плачь! Ты меня красотой смутила. Ты — радость! И я тебе помогу! — Девушка вздрогнула, отскочила, Но вслушалась в речи и вдруг решила: «Ладно. Успею еще. Убегу!» А тот протянул ей в косматых лапах Букет из фиалок и хризантем. И так был прекрасен их свежий запах, Что страх у девчонки пропал совсем… Свиданья у девушки в жизни были. Но если по-честному говорить, То, в общем, ей редко цветы дарили И радостей мало преподносили, Больше надеялись получить. А леший промолвил: — Таких обаятельных Глаз я нигде еще не встречал! — И дальше, смутив уже окончательно, Тихо ей руку поцеловал. Из мха и соломки он сплел ей шляпу. Был ласков, приветливо улыбался. И хоть и не руки имел, а лапы, Но даже «облапить» и не пытался. И, глядя восторженно и тревожно, Он вдруг на секунду наморщил нос И, сделав гирлянду из алых роз, Повесил ей на плечи осторожно. Донес ей грибы, через лес провожая, В трудных местах впереди идя, Каждую веточку отгибая, Каждую ямочку обходя. Прощаясь у вырубки обгоревшей, Он грустно потупился, пряча вздох. А та вдруг подумала: «Леший, леший, А вроде, пожалуй, не так и плох!» И, пряча смущенье в букет, красавица Вдруг тихо промолвила на ходу: — Мне лес этот, знаете, очень нравится, Наверно, я завтра опять приду! Мужчины, встревожьтесь! Ну кто ж не знает, Что женщина, с нежной своей душой, Сто тысяч грехов нам простит порой, Простит, может, даже ночной разбой! Но вот невнимания не прощает… Вернемся же к рыцарству в добрый час. И к ласке, которую мы забыли, Чтоб милые наши порой от нас Не начали бегать к нечистой силе!

1973

Кольца и руки

На правой руке золотое кольцо Уверенно смотрит людям в лицо, Пусть не всегда и счастливое, Но все равно горделивое. Кольцо это выше других колец И тайных волнений чужих сердец. Оно-то отнюдь не тайное, А прочное, обручальное! Чудо свершается и с рукой: Рука будто стала совсем другой, Отныне она спокойная, Замужняя и достойная. А если, пресытившись иногда, Рука вдруг потянется «не туда», Ну что ж, горевать не стоит, Кольцо от молвы прикроет. Видать, для такой вот руки кольцо — К благам единственное крыльцо, Ибо рука та правая С ним и в неправде правая. На левой руке золотое кольцо Не так горделиво глядит в лицо. Оно скорее печальное, Как бывшее обручальное. И женская грустная эта рука Тиха, как заброшенная река: Ни мелкая, ни многоводная, Ни теплая, ни холодная. Она ни наивна и ни хитра И к людям излишне порой добра, Особенно к «утешителям», Ласковым «навестителям». А все, наверное, потому, Что смотрит на жизнь свою как на тьму. Ей кажется, что без мужа Судьбы не бывает хуже. И жаждет она, как великих благ, Чтоб кто-то решился на этот шаг, И, чтобы кольцо по праву ей, Сняв с левой, надеть на правую. А суть-то, наверно, совсем не в том. Гордиться печатью ли или кольцом, А в том, чтоб союз сердечный Пылал бы звездою вечной! Вот именно: вечной любви союз! Я слов возвышенных не боюсь. Довольно нам в самом деле Коптить где-то еле-еле! Ведь только с любовью большой навек Счастливым может быть человек, А вовсе не ловко скованным Зябликом окольцованным. Пусть брак этот будет любым, любым; С загсом, без загса ли, но таким, Чтоб был он измен сильнее И золота золотее! И надо, чтоб руки под стук сердец Ничуть не зависели от колец, А в бурях, служа крылами, Творили бы счастье сами. А главное в том, чтоб, храня мечты, Были б те руки всегда чисты В любом абсолютно смысле И зря ни на ком не висли!

1973

Комары

(Шутка)

Человек — это царь природы. С самых древних еще веков Покорил он леса, и воды, И мышей, и могучих львов. Но, «ракетным» став и «машинным», Царь, с великим своим умом, Оказался, увы, бессильным Перед крохотным комаром. Комары ж с бесшабашным риском, Не задумавшись ни на миг, С разудалым разбойным писком Истязают своих владык! Впрочем, есть и у этой «братии» Две особенно злых поры: На рассвете и на закате Сквозь любые плащи и платья Людоедствуют комары. Люди вешают сеток стенки, Люди жмутся спиной к кострам, Люди бьют себя по коленкам И по всем остальным местам. Нет спасенья от тех налетов И в ночные, увы, часы: Воют хищные «самолеты» И пикируют с разворота На расчесанные носы. Людям просто порой хоть вешаться. И, впустую ведя борьбу, Люди воют, скребутся, чешутся, Проклиная свою судьбу. А полки наглецов крылатых Налетают за будь здоров И на темени кандидатов, И на лысины докторов. Жрут без всяческих аргументов, Без почтенья, увы, хоть плачь. Даже члены-корреспонденты Удирают порою с дач. И какие уж там красоты, Если где-нибудь, горбя стан, Человек, этот «царь природы», Вдруг скребется, как павиан. Впрочем, надо признаться, к счастью, Что разбойничий тот «народ» Нас не полным составом жрет, А лишь хищной своею частью. Сам комар — травоядно-тихий. От рождения он не зол. А кусают нас зло и лихо Только «женщины»-комарихи, Ну, как водится, — «слабый пол». Ах, ученые-энтомологи! Вам самим же пощады нет. Вылезайте же из-под пологов, Из-под сеток на божий свет. Если хочет сама природа, Чтоб комар на планете жил, Дайте ж средство такого рода, Чтобы «зверь» этот год за годом Вроде с пользой бы послужил. Измените вы в нем наследственность, Озарите лучами мглу И пустите «кусачью» деятельность По направленному руслу. Чтоб не смели они касаться Всех добрейших людских голов, А кусали бы лишь мерзавцев, Негодяев и подлецов. Вот тогда-то, чего же проще, Все раскрылись бы, как один: Раз ты цел, — значит, ты хороший, Ну а тот, кто искусан в роще — Сразу ясно, что сукин сын. И чтоб стали предельно дороги Людям реки и тишь лесов, Подзаймитесь же, энтомологи, Воспитанием комаров! Пусть с душой комары поют Для хороших людей все лето. А мерзавцев пускай сожрут. Полагаю, друзья, что тут Никаких возражений нету!

1973

Древнее свидание

В далекую эру родной земли, Когда наши древние прародители Ходили в нарядах пещерных жителей, То дальше инстинктов они не шли. А мир красотой полыхал такою, Что было немыслимо совместить Дикое варварство с красотою, Кто-то должен был победить. И вот, когда буйствовала весна И в небо взвивалась заря крылатая, К берегу тихо пришла она — Статная, смуглая и косматая. И так клокотала земля вокруг В щебете, в радостной невесомости, Что дева склонилась к воде и вдруг Смутилась собственной обнаженности. Шкуру медвежью с плеча сняла, Кроила, мучилась, примеряла, Тут припустила, там забрала, Надела, взглянула и замерла: Ну, словно бы сразу другою стала! Волосы взбила густой волной, На шею повесила, как игрушку, Большую радужную ракушку И чисто умылась в воде речной. И тут, волосат и могуч, как лев, Парень шагнул из глуши зеленой, Увидел подругу и, онемев, Даже зажмурился, потрясенный. Она же, взглянув на него несмело, Не рявкнула весело в тишине И даже не треснула по спине, А, нежно потупившись, покраснела… Что-то неясное совершалось… Он мозг неподатливый напрягал, Затылок поскребывал и не знал, Что это женственность зарождалась. Но вот в ослепительном озаренье Он быстро вскарабкался на курган, Сорвал золотой, как рассвет, тюльпан И положил на ее колени. И, что-то теряя привычно-злое, Не бросился к ней без тепла сердец, Как сделали б дед его и отец, А мягко погладил ее рукою. Затем, что-то ласковое ворча, Впервые не дик и совсем не груб, Коснулся губами ее плеча И в изумленье раскрытых губ… Она пораженно заволновалась, Заплакала, радостно засмеялась, Прижалась к нему и не знала, смеясь, Что это на свете любовь родилась?

1974

Озорные строки

Не хочу никакого дела! Даже вынуть газету лень… До чего же вдруг надоело Жить по правилам каждый день! Те же радости, те же муки, Те же хлопоты и труды, Те же встречи, улыбки, руки… Даже лещ, одурев от скуки, В небо прыгает из воды. Даже лошадь порой кидается В удалой, сумасшедший бег, Пес, и тот с поводка срывается… Я ж тем более — человек! Пусть начетчик-сухарь всклокочется, Укоряя или грозя. Только жизнь не по кругу ж топчется, И порой вдруг до злости хочется Всех «не надо» и всех «нельзя»! Завтра буду я вновь припаянным К домоседской моей тиши, Завтра буду ужасно правильным, Хоть икону с меня пиши! А сегодня — совсем иное, А сейчас, на закате дня, Все веселое, озорное Сыплет искрами из меня! Вон таксист прогудел отчаянный. Не вернуть меня, не найти! Удираю от жизни «правильной» По «неправильному» пути!

1974

Беседа о морали

(Шутка)

Лектор был ученым в высшей мере. И свою беседу о морали Он решил построить на примере, На живом, конкретном матерьяле. Пусть сначала, подчеркнув проблемы, Выскажется тип предосудительный, А затем, для закрепленья темы, Слово скажет ярко-положительный. И, когда замолк заряд карающий, Вышел парень «горько-отрицательный» И сказал: «Мне совестно, товарищи, Что такой я весь непривлекательный… Лектор прав: куренье это — зелье. Мне ж, дубине, зелье по нутру, Вот поешь, закуришь поутру, И в душе — ну точно новоселье!.. И про водку тоже не таю! От нее все стонут и терзаются. Ну, а мне, мерзавцу, это нравится! Я, скотина, преспокойно пью. Вру домашним. Барахлю с зарплатою. И что хочешь, то и сотворю… А ведь все через нее, проклятую! Это я вам верно говорю! Вот зайдешь в кафе после работы, Хлопнешь стопку, милые друзья, И — блаженство! Никакой заботы… А ведь так, товарищи, нельзя! А мораль? Ведь ужас, что бывает! Надо, чтоб с одной ты жил и был, А вот мне одна надоедает! Я, подлец, об этом позабыл! Путь-то он приятный, но плохой. То с одной встречаюсь, то с другою, И уж так мне стыдно, что порою Даже вот ругаюсь сам с собой! Эх, друзья! Ну что еще сказать?! — Он вздохнул как будто над пожарищем. — Извините, я — в кафе, товарищи… Видно, сердце надобно унять…» Дело за «примерно-показательным». Он шагнул и онемел в тиши: В зале — пусто. В зале — ни души! Все ушли в кафе за «отрицательным»…

1974

Круговорот природы

В природе смена вечна и быстра: Лягушка поедает комара. Гадюка тоже пообедать хочет, Гадюка на лягушку зубы точит. А где-то еж, отчаянный в бою, Сурово точит зубы на змею. Лисица, хитромудрая душа, Сощурясь, точит зубы на ежа. А волк голодный, плюнув на красу, Порою точит зубы на лису. Лишь люди могут жить и улыбаться, Поскольку людям некого бояться. Но, видимо, судьба и тут хохочет: А люди друг на друга зубы точат!..

1975

О трескучей поэзии

Когда «модерняги» пишут стихи — То всех оглушают бредовым криком, А кто-то их слушает с умным ликом, Мол, мы понимаем и мы не глухи. Бедняги, ну что вы себя терзаете, Как будто иной и дороги нет?! Неужто вы что-нибудь потеряете, Сказав, что бессмыслиц не понимаете, Что вопли есть вопли, а бред есть бред?! Что громкая, пестрая суесловость — Как «голый король» для наивных глаз, И что модерновость — давно не новость И все это было уже сто раз! Признайтесь, что сердца согреть не может Набор из бахвальски-трескучих строк, Что втайне вам в тысячу крат дороже Есенин, Твардовский, Светлов и Блок. И кто б ни грозил вам порой мечами, Не бойтесь мнения своего. Держитесь как львы. И увидите сами, Не будет за это вам ничего!

1975

Колдовские травы

Хоть ты смеялась надо мной, Но мне и это было мило. Ни дать ни взять — дурман-травой Меня ты втайне опоила. Я не был глуп и понимал: К твоей душе не достучаться. Но все равно чего-то ждал — С мечтой ведь просто не расстаться Нет, взгляды, что бросала ты, Совсем не для меня светили. И птицы счастья, и мечты С моими рядом не кружили. Я все рассудком понимал, Смотрел на горы и на реки, — Но будто спал, но будто спал, Как зачарованный навеки. И чуть ты бровью шевелила — Я шел безгласно за тобой. А ты смеялась: «Сон-травой Тебя я насмерть опоила!» Но и во сне и наяву, Как ни тиранствуй бессердечно, А все же злому колдовству Дается царство не навечно! О, как ты вспыхнула душой И что за гнев в тебе проснулся, Когда я, встретившись с тобой, Однажды утренней порой Вдруг равнодушно улыбнулся. Не злись, чудная голова, Ты просто ведать не желала, Что есть еще разрыв-трава, Ее мне сердце подсказало!

1976

Лучший совет

Почувствовав неправою себя, Она вскипела бурно и спесиво, Пошла шуметь, мне нервы теребя, И через час, все светлое губя, Мы с ней дошли едва ль не до разрыва. И было столько недостойных слов, Тяжеловесных, будто носороги, Что я воскликнул: — Это не любовь! — И зашагал сурово по дороге. Иду, решая: нужен иль не нужен? А сам в окрестной красоте тону: За рощей вечер, отходя ко сну, Готовит свой неторопливый ужин. Как одинокий старый холостяк, Быть может, зло познавший от подруги, Присев на холм, небрежно, кое-как Он расставляет блюда по округе: Река в кустах сверкнула, как селедка, В бокал пруда налит вишневый сок, И, как «глазунья», солнечный желток Пылает на небесной сковородке. И я спросил у вечера: — Скажи, Как поступить мне с милою моею? — А ты ее изменой накажи! — Ответил вечер, хмуро багровея. — И вот, когда любимая заплачет, Обидных слез не в силах удержать, Увидишь сам тогда, что это значит — Изменой злою женщину терзать! Иду вперед, не успокоив душу, А мимо мчится, развивая прыть, Гуляка-ветер. Я кричу: — Послушай! Скажи мне, друг, как с милой поступить? Ты всюду был, ты знаешь все на свете, Не то что я — скромняга-человек. — А ты ее надуй! — ответил ветер. — Да похитрей, чтоб помнила весь век. И вот, когда любимая заплачет, Тоскливых слез не в силах удержать, Тогда увидишь сам, что это значит — Обманным словом женщину терзать! Вдали, серьгами царственно качая, Как в пламени, рябина у реки. — Красавица, — сказал я. — Помоги! Как поступить мне с милою, не знаю. В ответ рябина словно просияла. — А ты ее возьми и обними! И зла не поминай, — она сказала. — Ведь женщина есть женщина. Пойми! Не спорь, не говори, что обижаешься, А руки ей на плечи положи И поцелуй… И ласково скажи… А что сказать — и сам ты догадаешься. И вот, когда любимая заплачет, Счастливых слез не в силах удержать, Тогда узнаешь сам, что это значит — С любовью слово женщине сказать!

1976

Сновидения

Может, то превратности судьбы, Только в мире маловато радостей, А любые трудности и гадости Так порой и лезут, как грибы. Ты решишь сурово отвернуться, Стороной их где-то обойти, А они, как черти, обернутся И опять маячат на пути. И когда приходится справляться: — Как спалось? — при встрече у друзей, Часто слышишь: — Ничего, признаться, Только сны мне почему-то снятся Ну один другого тяжелей! Впрочем, не секрет, что сновидения — Не картин причудливых поток, А в какой-то мере отражения Всех дневных волнений и тревог. Эх, сказать на свете бы любому Человеку: — Милый ты чудак! Если б жизнь нам строить по-иному: Без грызни, по-светлому, не злому, Мы и спали б, кажется, не так!

1976

«Кроткие» мужчины

Весенним утром четверо мужчин Шагали на рыбалку оживленно. — Нет, что за счастье, — вымолвил один, — Что нам вослед не увязались жены! Ну до чего ж я, братцы, не люблю, Когда во все стараются соваться, Воспитывать тебя, распоряжаться, Да хоть бы взять красавицу мою! И, задохнувшись от веселой злости (Спасибо, дом достаточно далек), Он стал жене отсутствующей кости Молоть буквально в пыль и порошок! Другой сказал: — Бывает хуже, братцы. Подумаешь, супруга-командир! А ты рискни хоть годик пообщаться С женой, что вечно жаждет поругаться Да ленится, нагуливая жир! Придет с работы — час толчет картошку, А поторопишь — лучше и не тронь: Так и пойдет на приступ с поварешкой, Из глаз огонь и изо рта огонь! — Стоп! — рявкнул третий, закрутив картинно Свой черный ус. — Все это кутерьма. Да нет страшнее в жизни для мужчины, Чем ревность жен, сводящая с ума! Вернулся поздно, а она не спит: «Где, трам-там-там, тебя, мой милый, носит?» И так «тепло» и «задушевно» спросит, Что сердце в пятки в ужасе летит! Четвертый же сурово пробасил: — Да вы еще о главном не сказали, А главное, что лгут они, канальи, И сплетничают свыше всяких сил! Мою хоть в кипяток с размаху бросьте, Да ваших тоже, шут меня дери, А через час приди и посмотри: Кипят, а нам перемывают кости! Блеснула речка весело вдали. Мужья от криков чуточку устали. И тут из сумок завтраки достали, Которые им жены припасли. Костер зари, оплавя небосклон, Смотрел, как дружно «рыцари» шагали, Те, что ни разу в жизни не болтали, Не сплетничали зря и не ругали Своих «болтливых» и «ужасных» жен.

Июль 1976

Детям о взрослых

Как бороться с храпом

(Шутка)

Если дядя, иль тетя, иль папа Будут мучить вас звуками храпа И печально от этого всем, Это ставит вам массу проблем. Как бороться, товарищи, с храпом? Можно стукнуть храпящего шкапом, Можно за ногу дергать его, Если он не поймет ничего. Есть возможность подействовать слухом: Взять и грохнуть из пушки над ухом, Если ж дело дойдет до беды И окажется средств этих мало, Можно, сдернув с него одеяло, Вылить целую бочку воды. А коль это ему не поможет, Пусть клопы до костей его сгложат? А не сыщется в доме клопов, Пусть лягнет его стадо ослов! Стоп, друзья! Только где их найти? Не волнуйтесь, мои дорогие, Есть же в мире и средства иные, Совершенно другие пути. Можно бросить ему на подушку Двух ужей, паука и лягушку, И, вдобавок, присев на кровать, Крепко пятки ему щекотать! Можно в уши сказать ему внятно Пару слов из не очень приятных, А не выйдет, тогда уж, друзья, Пару тех, что и вовсе нельзя… Впрочем, есть и решительней штука: Сунуть к носу крепчайшего лука, Перцу злого четыре стручка И четыре кило чеснока! Если ж чих храпуна не разбудит И храпеть он по-прежнему будет, Ну тогда, в довершенье всего, Взять и с грохотом сесть на него! Впрочем, это, пожалуй, не дело, Есть куда эффективнее путь: Сто горчичников шлепнуть на тело, А затем и с кровати спихнуть! Ну, а если же все бесполезно И уже невозможно терпеть, Есть рецепт абсолютно железный: Самому научиться храпеть! И когда этот дядя иль папа Вдруг, наморщив испуганно лоб, Сам проснется от вашего храпа, Тут-то сразу он все и поймет… И тогда, и лишь только тогда Можно смело душой поручиться, Что привычки он той устрашится И не будет храпеть никогда!

1991

О трезвости и вине

Чем больше на свете ты пьешь вина Сухого, крепленого или рома, Тем больше твоя пред людьми вина На службе, в гостях да и просто дома. Казалось бы: брось и ни капли в рот! Возьми и забудь про любые вина! Но сделать подобного не дает И даже решительно восстает Поверить немыслимо: МЕДИЦИНА! И в мненье этом весь мир един: «Вино это — благо и пропуск в завтра. Вино улучшает сердечный ритм, Оно растворяет холестерин, Храня от инсульта и от инфаркта!» Я вечно с наукой заодно, И пусть меня небо не упрекает. Я с радостью бросил бы пить вино, И мужества хватит, и сил полно, Да жаль, медицина не разрешает!

1998

Пародии

Евгений Винокуров

Сержант Денисов был хороший парень,

Сейчас ему я очень благодарен.

Е. Винокуров Я молод был. Я слово знал — «талант», Я весь дрожал от счастья спозаранку, Когда Петров, прокуренный сержант, Меня учил накручивать портянку. О, эти руки в рыжих волосках! О, эти пятки с кожею железной! Я б жизнь свою считал не бесполезной, Пробыв хоть час в сержантских сапогах. Я помню ночь. Портянки на шесте. Они, сушась, над печкою повисли… Я жил, всегда учась их чистоте (Конечно, только в переносном смысле). Нет, я не слаб. Возьмусь — и будь здоров: Один гружу состав на полустанке. Нельзя иначе, ведь сержант Петров Мне доверял носить свои портянки!

1957

Степан Щипачев

Жизнь прожить сложнее, чем родиться, Хоть родиться тоже нелегко. Чтоб, любя, в пути не оступиться, Нужно пить лишь чай да молоко. Знай, мой друг, рябина — не сосна. Знай, любовь приятней, чем страданье. Как я рад, что ты моя жена И что жизнь ясна, как расписанье! Лишь одно гнетет меня, мой свет: Что, как солнце вдруг погаснет в мире? Как тогда я отыщу твой след В нашей многокомнатной квартире?..

1958

Николай Грибачев

Я ужасно строгий и суровый. До чего ведь граждане дошли! Мало им, что есть костюм толковый, Есть завод, доклад, обед в столовой, Так еще любовь поразвели! Все, кто любит лирику, — мещане! И добавлю: тот, кто в грозный век Милую целует на диване, — Мелкобуржуазный человек. Чтоб не портить грандиозных планов Вредным романтическим душком, Я влюбленных, словно тараканов, Выводил бы, шпаря кипятком. Только вот загвоздка: если, братцы, Погасить везде любовный пыл, Смогут ли сограждане рождаться? Это вот пока я не решил!

1960

Игорь Кобзев

Я не люблю кокетливых девчонок,

Что, чересчур довольные собой,

По танцплощадкам и по стадионам

Слоняются шумливою гурьбой.

И. Кобзев Ах, жаль мне вас, девчонки-хохотушки! Жаль ваших мам, и бабушек, и нянь. Вам все б танцульки, все бы тритатушки! А где предел? Где, извините, грань?! Вы мчитесь в парк, не ведая кручины, Надевши мамин праздничный наряд, Но в парках ночью водятся мужчины, А это вам не детский мармелад! Что есть мужчины? Милые дурехи! Мужчины — это дети сатаны. Ах, как страшны их галстучки и вздохи, Особенно пижонские штаны. Что делают пижоны, вам известно? Они в ночи, кривя ухмылкой рот, Начнут вам петь не массовые песни, А кое-что совсем наоборот. И все, о чем замыслили они — Мужчины эти с хищными глазами, Я рассказать могу лишь вашей маме, А вам ни в коем случае, ни-ни! Прошу вас, бойтесь хуже карантина Пижона краснобая-соловья! Любовь же даст вам лишь один мужчина, А тот мужчина, между прочим, я.

1961

Юлия Друнина

Тревога!

У нас в районе

Мещанство сидит на троне…

Ю. Друнина Тревога! Спасите! Над морем, над сушей Пусть крик мой несется до звездных миров! У нас на площадке лифтерша Феклуша Сидит и вовсю критикует жильцов. Как можно терпеть, чтоб простая старуха Хихикала, глядя на крашеных дам, Брюзжала про чье-то отвислое брюхо, Болтала про жен, изменивших мужьям. Гуляют? И пусть на здоровье гуляют! Страстей не удержишь за крепким замком. А бабка, ну что она в том понимает, Всю жизнь проскрипев со своим стариком?! Спасите! Язык у Феклуши как ножик. Все режет: и дом, и любую семью. Вчера добралась до моих босоножек, А нынче косится на шляпку мою. Феклуша в войну зажигалки гасила. А я? Разве я не знавала тревог? Я двадцать шинелей в походах сносила, И весил по пуду мой каждый сапог. Я бывший солдат, санитар, запевала. Я, кроме бензина, не знала духов. И словом таким, если надо, рубала, Что каски слетали с бывалых бойцов. Но нынче пою я другие мотивы: Да здравствуют моды, да здравствует шик! Короткие юбки намного красивей, Чем длинный и злющий Феклушин язык. Но хватит! Я вытряхну дерзкую душу. Пусть мой приговор будет тверд и суров: Я вымажу бабку помадой и тушью, А после прихлопну флаконом духов!

1962

Андрей Вознесенский

Сирень прощается, сирень как лыжница,

Сирень как пудель — мне в щеки лижется!..

Расул Гамзатов хмур, как бизон,

Расул Гамзатов сказал «свезем».

Сущность женщины — горизонтальная…

А. Вознесенский К оригинальности я рвался с юности, Пленен помадами, шелками-юбочками. Ах, экстра-девочки! Ох, чудо-бабы! То сигареточки, то баобабы. Картины Рубенса, клаксоны «форда», Три сивых мерина на дне фиорда. Три пьяных мерина, две чайных ложки, Старухи пылкие, как в марте кошки. Глядят Горгонами, шипят гангренами, Кто с микрофонами, кто с мигрофенами. Но мчусь я в сторону, где челок трасса, Расул Гамзатов кричит мне: «Асса!» «Шуми!» — басит он. И я шумлю. «Люби!» — кричит он. И я люблю. Мотоциклисточки, чувихи в брючках, Мне в руку лижутся и в авторучку. Но я избалован и двадцать первую Согну в параболу, швырну в гиперболу. Я был в соборах, плевал на фрески, Смотрел к монашкам за занавески. Стоят и молятся, вздыхал печально я, А сущность женщины — горизонтальная! Гоген, Растрелли, турбин аккорды… И вновь три мерина на дне фиорда. Три пьяных тени, сирень в бреду. Чернила в пене… Перо в поту… Чего хочу я? О чем пишу? Вот если выясню — тогда скажу!

1962