Ночная радуга

Юноша дышал прерывисто, с хрипом и клокотаньем вбирая воздух, стонал. У Альмы разрывалось сердце от его страданий, оттого, что даже во сне боль не покидала его, и все же она была рада, что наконец-то жизнь возвратилась к нему.

Она стояла у изголовья и внимательно рассматривала русского, впервые разглядывала как живого, изучала. Он был черноволос, коротко острижен, правая бровь рассечена. Шрам давнишний, может с детства. Альме вдруг очень захотелось провести пальцем по этому тонкому белому рубцу, наискось разделившему бровь, и она было протянула руку, но тут же отдернула — побоялась спугнуть сон. А еще ей почему-то захотелось смеяться, и она все время улыбалась.

Он проспал четыре часа и открыл глаза, когда в сарае были Альма и Харальд. Увидев Альму, юноша не выказал тревоги, но когда заметил Харальда, на лице появились беспокойство и настороженность.

— Не бойся, это мой отец, — сказала Альма.

Раненый вопросительно смотрел на старика.

— Москва? — спросил Харальд.

Он не понимал, что говорит ему этот старик, но слово «Москва» понял, хотя странно и незнакомо звучало оно в чужеземных устах. Он внимательно изучал старика. Скорее всего старик — рыбак. Сетей вон сколько понавешано! Задубелое от ветра лицо глубоко испахано морщинами, на лбу тяжелая вертикальная складка. Спокойная глубина старчески бесцветных глаз под лохматыми бровями. Рыжая борода, по-норвежски отпущенная только на шее, плохо выскобленный тяжелый подбородок. Охапка таких же, цвета ржавчины, с сильной проседью волос на голове. Одет в свитер из толстой шерсти. А это, видать, дочь его. Руки у нее мягкие и ласковые. Как он к ним попал? Мучительно напрягал память, но в сознании скользили какие-то смутные, отрывочные воспоминания, и он никак не мог вспомнить, что же произошло, почему он здесь.

Альма и Харальд снова осмотрели его раны. На плече рана подсохла, бинт тоже присох. Альма не стала его отрывать. На ноге рана еще гноилась. На ней сменили повязку, приложили лист алоэ. Когда осматривали эти раны, юноша лежал спокойно, но как только дошли до головы, он застонал, тяжело и часто задышал. Как ни старалась Альма осторожно оторвать повязку от раны, он потерял сознание. Альма испуганно охнула.

— Ничего, ничего, — успокоил ее Харальд. — Дай нашатырного спирта.

Альма поднесла флакончик с нашатырем. Русский очнулся. Из раны текла кровь. Альма пропитала риванолом бинт и наложила на рану.

— Покорми его горяченьким, — сказал Харальд. — И пусть уснет.

Альма дала выпить русскому целую кружку бульона. Принесла немножко мягкой распаренной рыбы. Он все съел. И Альма радовалась этому, ее охватило материнское чувство к беспомощному сейчас и такому беззащитному юноше. Она готова была сделать для него все, лишь бы он почувствовал себя лучше, лишь бы страдания отпустили его.

После еды он уснул сразу и надолго.

Альма едва успела бросить в камин окровавленный бинт, как в дом вошел Людвигсен. Отец и дочь замерли.

— Как здоровье, дядя Харальд? — приветливо спросил Людвигсен.

— Спасибо, — выдавил Харальд и не узнал своего голоса.

Людвигсен, поглядывая на Альму, улыбнулся беззаботно и дружески. Сел на стул, достал портсигар, щелкнул им и предложил Харальду сигарету.

— Закурим, отец.

— Я трубку. — Вздрагивающими пальцами Харальд начал старательно набивать маленькую глиняную трубочку.

Людвигсен размял сигарету и направился к камину. Окровавленный бинт еще не горел, а только чуть-чуть курился сизым дымком.

Недобрая тишина придавила дом.

Харальд похолодел. Рука его сама потянулась к ножу на столе. Людвигсен какое-то мгновение обостренно глядел на бинт и тотчас же перевел взгляд на Альму, стоящую у камина. Альма, не владея бескровными вздрагивающими губами, жалко улыбалась.

— Руку себе порезала.

Она показала Людвигсену действительно порезанную руку, из ладони текла кровь.

— Такая досада. — Альма посмотрела Людвигсену прямо в глаза. — Чистила рыбу, и нож сорвался.

Никакой рыбы она не чистила, когда и чем она успела порезать руку, Харальд не понимал, понял одно: спасены. Он выронил нож на стол и вздрогнул от его стука.

Альма достала из шкафчика йод и бинт. Помазала руку йодом, начала перебинтовывать, кокетливо улыбнулась Людвигсену:

— Помог бы.

Людвигсен с готовностью помог ей перевязать руку, а сам все глядел недоумевающим и в то же время нащупывающим взглядом на побледневшее и твердое лицо Альмы.

А Харальд сидел, навалясь грудью на стол, и чувствовал, как бешено колотится сердце, как холодная испарина покрывает тело. Он ужаснулся. Ужаснулся не тому, что Людвигсен мог догадаться, откуда бинт в камине, а тому, что он, Харальд, смог бы убить Людвигсена. Убить человека! Боже праведный! Такого от себя Харальд никак не ожидал. И от этой мысли, поразившей своей страшной сутью, к горлу подкатила тошнота, и пот, обильный пот, будто разом открылись все поры тела, хлынул по шее, рубашка прилипла к телу. Харальд задыхался, изнемогал, судорожно вытирал рукавом лицо, а пот все заливал и заливал глаза.

Людвигсен подсел к столу и, затягиваясь сигаретой, доверительно пожаловался:

— Собачья работенка — искать этого русского. Прочесали все. Как сквозь землю провалился. Кто-то скрывает его или в щель куда заполз подыхать. Далеко не мог уйти. Его господин ефрейтор до полусмерти пришиб. Не примечали ничего подозрительного?

— Не до этого нам, — осипшим голосом ответил Харальд. — У меня вон ноги совсем отнимаются, из дому не выхожу, а она все время на работе.

Людвигсен согласно кивнул, но взгляд его перепелиных глаз был острым.

— Я сказал, что не видел, — раздраженно буркнул Харальд, понимая, что Людвигсен не верит. — И не мое это дело. Это ваше дело, молодое, а я старик, мне скоро помирать.

Людвигсен вдруг простецки улыбнулся и вытащил из куртки фляжку, похлопал ее по боку, в ней булькнуло.

— Шнапс. Выпьем?

— Гм, — откашлялся Харальд.

Губ Людвигсена коснулась понимающая улыбка, он знал грешок старого рыбака.

Когда Альма вышла за закуской, Людвигсен наклонился к Харальду, как к сообщнику, и вкрадчиво сказал:

— Немецкое командование вывесило приказ: кто найдет русского — три тысячи марок награды!

Харальд молча пожал плечами, давая понять, что это его не касается.

— А за укрытие — расстрел, — холодно закончил Людвигсен, и прямой тонкий нос его покрылся мертвенной бледностью, резко выделяясь на румяном лице.

Харальд молча затянулся табачным дымом.

Через два дня русскому стало легче.

Он проснулся рано утром. С интересом огляделся. Взгляд был уже не больным и мутным, а ясным и оживленным.

Альма накормила его на этот раз досыта. Кормила и радовалась, что он много и охотно ест.

— Давай знакомиться, — улыбнулась она, когда он поел. Ткнула себя пальцем в грудь. — Альма. А тебя как зовут? — Показала пальцем на него.

Он понял, ответно улыбнулся и произнес хрипловатым от долгого молчания голосом:

— Ваня.

Альма впервые услышала его голос, он был странен и чужд.

— Ва-я-й-на, — неумело повторила она по слогам. — Вяй-на.

И вдруг обрадованно улыбнулась и быстро сказала веселым догадливым голосом:

— Вяйно!

Она нашла созвучное имя на своем языке, и это ей очень понравилось. Она смеялась повторяя:

— Вяйно, Вяйно!

И получалось это у нее напевно, мягко, отчего в сердце Вани пропадала тревога.

— Мо-оск-вя? — спросила она, растягивая слово.

— Москва, — улыбнулся он.

Она внимательно прислушалась к его голосу и песенно повторила:

— Москвя. Вяйно.

Альма сияла, говорила, что все будет хорошо, что теперь он выздоровеет, уж она постарается. Говорила быстро, доверительно, а сама все поправляла его постель, убирала посуду, переставляла с места на место пузырьки с лекарствами. Ваня не понимал, что говорит она, но чувствовал, что говорит что-то хорошее, обнадеживающее, и ему было приятно слышать ее напевный, мягкий голос, чувствовать легкое и заботливое прикосновение ее пальцев, видеть ее гибкие, плавно-неторопливые, но спорые движения, и сердце его наполнялось теплотою и благодарностью.

Альме надо было уходить на работу, и она говорила, чтобы он спокойно лежал и спал, ему надо много спать, есть и спать, и не волноваться.

Помахала рукой, ушла.

Ваня слышал звук удаляющихся шагов, а сам уже вспоминал, мучительно вспоминал, что же произошло с ним после того, как он оставил Олега, как тот открыл огонь по расплывчатым фигурам немцев.

Взгляд Вани, не задерживаясь, скользил в сарае по предметам уже знакомым, как вдруг остановился на ноже, остром рыбацком ноже, воткнутом в стену. «Нож, финка!» — как молнией, прорезало память.

И все стало на свое место.

…Он лез все выше и выше, обдирал об острые выступы одежду, руки и весь дрожал от напряжения и страха. Сапоги скользили, и раза два он чуть не сорвался. Он прижимался к холодному граниту и боялся смотреть вниз: там зияла туманная пропасть, грохочущая боем.

Добравшись до площадки, где можно было встать и освободить руки, он скинул сапоги и бросил их вниз. Падения не слышал.

Надо было торопиться. Туман, поднимаясь кверху, догонял его. Серая мельчайшая пыльца оседала на гранит, покрывая его мокрой пленкой. Если туман догонит, то Ване не выбраться по скользкой стене.

Без сапог лезть было легче. Но когда до верха осталось совсем немного, с высоту человеческого роста, Ваня понял, что дальше ему не выбраться: до самого верха шла совершенно гладкая гранитная стена, без единого выступа. На самом краю росла карликовая березка, но до нее было не достать.

Ваня стоял на маленьком уступчике, прижимаясь всем телом к холодной стене. Опора под ногами осыпалась каменным крошевом, и он понимал, что долго на ней не удержаться. Он еще и еще ощупывал взглядом гладкую стену, но на ней были только трещины в палец толщиной. Ваня похолодел от мысли, что еще немного — и уступ, на котором он стоит, осыплется, и тогда…

Прижимаясь к скале, почувствовал, как что-то мешает ему справа у пояса. «Финка!» — вдруг осенила догадка.

Он осторожно опустил по стене правую руку к поясу и вытащил финку из ножен. Выбрав щель в стене, вонзил в нее со всей силой финку по самую рукоять. И тотчас ноги его оскользнулись, но он удержался на финке. На рукоятке он и подтянулся, упираясь босыми ногами в гладкую стенку. Собравшись с силами, стремительно выбросил левую руку вверх и схватился за корявый тонкий ствол березки. Сухой острый сучок вошел в ладонь. Ваня чувствовал, как рвется кожа и как входит в мякоть острое, но боли не слышал. Он схватился за ствол и правой рукой. Ногой нащупал рукоять финки и встал на нее. Сердце захлебывалось от усталости, он весь дрожал от напряжения. Упираясь подбородком в камень на самом краю обрыва, делая отчаянное усилие не сорваться вниз, Ваня подтянулся изо всех сил и свалился рядом с березкой. Больно и удушливо где-то в горле билось сердце, голова кружилась, и он потерял сознание…

Когда оторвал голову от земли, ему показалось, что лежит он на краю облака: все ущелье доверху наполнилось молочной мглой. На фоне серого неба расплывчато чернели кусты.

Ваня прислушался. И здесь, на вершине, и там, в ущелье, стояла гробовая тишь.

Все кончено.

Ваня зарыдал.

Когда поднял голову, перед ним стоял немец. Солдат вырисовывался на фоне тусклого неба огромной черной глыбой — таким большим он показался Ване с земли.

Какое-то время они парализованно смотрели друг на друга.

— Ауф! — испуганно пролаял немец и вскинул автомат.

Острый холодок страха вошел в сердце, но голова осталась трезвой и ясной. Ваня стал подниматься, лихорадочно соображая, что делать. В кармане у него пистолет. Сейчас, как только встанет так выхватит его.

— Хенде хох! — приказал немец, когда Ваня был еще на коленях.

Ваня поднял руки, выпрямился. Они стояли лицом к лицу и прикованно глядели друг на друга. «Или я, или он меня. Или я — или он!»

Ваня вспомнил, как лейтенант учил выбивать оружие из рук врага. И не опуская поднятых рук, Ваня точным и сильным ударом пнул немца в пах и тут же, выхватив пистолет, выстрелил в упор. Немец с утробным всхлипом всосал воздух и мягко осел.

И в этот же миг страшный удар обрушился на Ваню сзади. Ему показалось, что череп брызнул осколками, и он полетел в черную мучительно больную пустоту, и, прежде чем потерял сознание окончательно, почувствовал, как тупо ударило в ногу и плечо…

Больше Ваня ничего не помнил.

Он не помнил, как, полуочнувшись среди ночи, пополз. Инстинкт самосохранения заставил его покинуть место, где он был почти убит. Он полз сквозь кровавый зыбкий туман, и сознание то возникало, то обрывалось; он то лежал, мертво уткнувшись лицом в землю, то полз, не чувствуя, что ползет, не понимая, что делает, находясь на грани жизни и смерти…

Плечо зарубцевалось, нога тоже заживала. Плохо было только с раной на голове. Начала гноиться.

Харальду снова пришлось стать хирургом. Сначала он обстриг волосы вокруг раны, а потом вскрыл ее уже проверенным методом. Когда гной и кровь вытекли, Альма засыпала рану стрептоцидом и наложила повязку. Ваня не издал ни звука, только побледнел да испарина высыпала на лице.

Он теперь целыми днями лежал у стены под створчатым окном, откуда лился солнечный свет и приятно грел. До него доносились звуки из внешнего мира. За стеной грузно топтался Харальд и рубил дрова. Полешки разлетались по сторонам, стукали о стену и с приглушенным шорохом падали в траву. Альма что-то говорила отцу, смеялась коротко, слышался легкий стук чурочек, складываемых в охапку, и быстрые шаги Альмы затихали в стороне дома.

Ваня был благодарен этим людям, ему было хорошо у них, но все больше и больше начала беспокоить мысль о возвращении в часть, о том, что он должен доложить о результатах разведки. Мучила мысль о потерянном пакете. Он уже несколько раз спрашивал о нем у Альмы и Харальда, но они или не понимали, о чем он их спрашивает, или действительно в его карманах ничего не было. Наверное, он выронил пакет, когда лез по ущелью. А может, немцы забрали. Если немцы, то дело совсем худо. Надо как можно быстрее возвращаться в часть и доложить начальству обо всем, что видел во время разведки. Скорее бы встать!

Ваня понимал, что он еще беспомощен, что надо лежать и набираться сил, ждать, когда заживут раны, но ждать становилось все труднее, и он с каждым днем все нетерпеливее прислушивался к болям в ранах, все больше хотелось подняться и попробовать свои силы.

Однажды, когда рядом никого не было, он поднялся со своего ложа. Ощущая легкое головокружение, неуверенно улыбался самому себе: что вот поднялся, уже есть силы стоять. Несмело, как на ходулях в детстве, сделал первый шаг, потом второй. В раненой ноге отдалось, закололо иголками. Скрипнула дверь, Ваня резко оглянулся, ногу прострелило пронзительной болью, перед глазами все поплыло…

Очнулся он от встревоженного шепота. Альма держала его обеими руками. Он слабо и извинительно улыбнулся. У него кружилась голова, и к горлу подкатывала тошнота. Альма что-то говорила успокаивающим голосом и, подставив свое плечо, легонько вела его к постели. Помогла лечь. Гладила по волосам, и сама все говорила и говорила что-то ласковое, и все улыбалась милой, теплой улыбкой. Ваня в порыве нежности и благодарности поцеловал ей ладонь. Альма вспыхнула, замерла, посмотрела длинным вопрошающим взглядом. Вдруг она протянула руку и легонько провела пальцем по шраму на брови у Вани, тихо и смущенно засмеялась и убежала. Ваня смотрел ей вслед, и растерянная радостная улыбка не сходила с его губ.

Прошло несколько дней.