Зеленое золото

— Снова? Что значит «снова»? Советские люди никогда не успокаиваются на достигнутом. Мы должны идти вперед, работать все лучше…

— Объективные причины, разумеется, не в счет?

— Объективных причин не существует. Мой лесопункт при всех условиях свой годовой план выполнит. В следующем сезоне будем добиваться по меньшей мере ста тридцати процентов.

Питкасте усмехнулся. Эта усмешка вызвала у Осмуса раздражение. Он знал Питкасте и понимал, что раз долговязый объездчик усмехается вот так криво, уголком рта, то это неспроста. Значит, жди подвоха или розыгрыша. На это он был мастер. Будь он так же усерден на работе, то его бы не сместили, а в Туликсааре не прислали бы на его место нового лесничего, и все было бы намного проще, чем теперь.

Объездчик, по-видимому, угадал мысли Осмуса. Откинув голову, он щелкнул по своему большому кадыку и спросил:

— Имеешь?

Осмус бросил быстрый взгляд на Киркму.

— Не бойся, ей не впервые видеть, как я закладываю.

— В служебное время, на работе… — проворчал Осмус, доставая, однако, из ящика стола бутылку и наполняя стакан.

— Давай сперва ты.

— Не хочу…

Питкасте опрокинул в глотку стакан так ловко, что его кадык даже не дрогнул.

— А теперь скажи, чего ты скалился? — нетерпеливо спросил Осмус.

— Это верно, скалился. Скалился, а про себя думал: «Объективные причины-то бывают разные: одни и впрямь мешают идти вперед и снижают показатели, но есть ведь и такие, что помогают выполнять план. О первых говорят много, а о вторых что-то умалчивают».

— Сложную ты сегодня разводишь философию…

— А вот я тебе задам вопрос, и все станет проще простого. Скажи, не существует ли объективных причин, которые помогают Куллиарускому лесопункту выполнять план в ускоренном порядке?

Осмус махнул рукой, а Хельми пренебрежительно бросила:

— Питкасте уже пьян.

— Ого, чертополох-то наш ожил!.. Ну ладно, скажу вам, что знаю… Только окно бы не мешало опять открыть, чтоб в случае чего смыться.

Он вынул из кармана папиросы, неторопливо выбрал одну и принялся чиркать спичкой.

— Сегодня я был у нового лесничего.

— Ну! — Осмус насторожился.

— Хороший человек, и, вроде меня, холост.

— Только в этом и сходство, — донеслось от маленького стола.

— Ты его видела?

— Его — нет, но зато тебя — не раз…

Осмус выглянул в окно. С узкоколейки донеслось пыхтение паровоза. Ветер утих, вечернее небо пылало, словно охваченное пожаром, — наверно, ночью подморозит… И то ладно. Глядишь, на час-другой и прихватит дорогу. Ранняя оттепель, видно, удержится, зато лето по народным приметам обещает быть холодноватым, а зима — снежной. Не дай бог пережить вторую такую зиму, как нынешняя… А Питкасте, знать, заметил, что в бутылке еще осталась водка, вот и старается сделать слона из мухи, напустить туману.

Питкасте закинул ногу на ногу.

— Позвал меня лесничий к себе. По делу.

— И усадил тебя за твой бывший стол? Вот было радости-то!

По-видимому, Киркма своим замечанием угодила не в бровь, а в глаз. Питкасте перестал улыбаться и долго молчал, глядя исподлобья и пожевывая папиросу.

— Не воображай! — произнес он наконец и стукнул ногой. — Чем плохо в объездчиках? Хлопот-то в тысячу раз меньше, чем у лесничего. А я ведь был только временно исполняющим обязанности.

— Ну, каков он? — как бы невзначай, между делом спросил Осмус, не очень искусно скрывая свой интерес.

— Тихий, спокойный человек. Но его слова заставили меня подумать о тебе, Осмус.

— Почему же именно обо мне?

— Он спросил у меня: отчего все прежние лесосеки отмерялись в лесничествах Ээсниду, Кюдема и Кулли, обязательно около железной дороги или около шоссе…

— Просто лес там старше.

— Он, видно, держится иного мнения. Удивлялся, что до сих пор не снят лес на большинстве делянок, которые уже замерены в дальних уголках Сурру, Пую и Ээсниду.

— План лесопункта выполнен.

— Уж об этом-то я сказал.

— А он?

Питкасте сдул с брюк пепел, осыпавшийся с папиросы.

— Он? Он не стал спорить. Он знай спрашивал, допытывался, слушал. Без раздражения, не горячась, так, будто все это его не интересует, будто любопытствует он только потому, что случайно оказался лесничим… А когда я собрался уходить, он сказал, что в ближайшие дни отправится в Сурру.

— Так…

— Ты и не спрашиваешь зачем?

— У важных господ важные дела, к чему нам, маленьким людям, совать в них нос.

— Так интересно же! Мы отправимся в Сурру для того, чтобы замерять новые лесосеки.

Осмус поднялся и подошел к окну. Так-так! Значит, решили загнать его в Сурру, за болота и трясины, где обитает с медведями старый Нугис. Да, там вдалеке синеют высокие леса, вечно шумящие, словно море. Как часто он поглядывал в ту сторону, будто опасаясь в душе этой бесконечной синевы. Весь этот здешний угол с Куллиару, Туликсааре и Мяннисалу оторван от мира и затерян в лесной глуши, но Сурру… В эстонском языке и слова подходящего не найдешь для обозначения такой дыры, как Сурру!

— Ведь не мы замеряли лесосеки, а лесничество, — сказал он, видя, что Питкасте не торопится продолжать.

— Так-то так, но тогда лесничим был Питкасте, а у нового лесничего свои планы. В пятидесятом году у вас будет жизнь потруднее. Он вам покоя не даст, все тут переиначит, загонит вас к чертям на кулички, на окраину болота Люмату. Что ж, ведь лес там роскошный, что лиственный, что смешанный. А за Кяанис-озером, на Каарнамяэ, — отличные ельники. Нарезать там четыреста фестов с гектара — ничего не стоит, плевое дело.

— Нарезать! Нарезать легко, да ты попробуй их оттуда вывезти, если до шоссе десять километров чащи да болот. Там и волк не продерется, не то что телега.

— А Реммельгасу на это чихать. Его это печаль, что ли? Его дело — замерить делянки и оценить лес, а о том, как план выполнить, пускай Осмус думает!

— «Осмус», «Осмус»! Будто дело только в одном Осмусе. А люди? Ведь там, кроме хибары сурруского лесника, нет ни одного дома. Где будут ночевать лесорубы и возчики? Твой умник об этом подумал? Трудно ли, вроде кукушки, подкинуть яйцо в чужое гнездо, пусть, мол, другие хоть пополам разорвутся. Нет, видно, этот парень совсем еще зеленый.

— Говорят, прямо из школы.

— Я же говорю, зелен. Я к нему съезжу и растолкую обстановку. Мы ведь работаем не на равнине и не в сосновом лесу на взгорье Пандивере, где так сухо. Не рехнулся же он, не сошел с ума…

— Какой там!

— И то слава богу. Он просто не в курсе местных условий, вот и все. Его оставили одного, никто не объяснил ему…

— Я ему объяснил, как сумел, что мне ни к чему шлепать по болотам и топям.

— Ты! Ты, брат, ветрогон, а с ним должен побеседовать человек знающий, специалист. Завтра же поеду… Нет, лучше попрошу бухгалтера, чтоб на воскресенье пригласил его ко мне обедать. Все равно ходит домой как раз мимо лесничества…

Осмус отправился в контору. Хельми, слушавшая весь этот разговор, торопливо начала собирать бумаги — часть сунула в портфель, часть положила Осмусу на стол.

— Подожди немножко. — Питкасте поднялся. — Нам ведь по дороге.

— Спасибо, не привыкла к провожатым.

С портфелем в руке девушка задержалась посреди комнаты. Вид у нее был задумчивый и нерешительный.

— А, может, все же проводить? — и Питкасте отвесил неуклюжий поклон.

— Не паясничай! Скажи мне лучше… что ты о нем думаешь?

Питкасте развел руками.

— О новом лесничем? Да он ничего себе. Среднего роста, нос прямой, глаза синие, лицо гладкое, парик на голове густой, не такой чахлый, как у меня…

— Будет тебе болтать! Я не о нем, а о его намерении перенести заготовки в глухие леса.

— Дело скверное, — веско произнес Питкасте, засовывая руки в карманы. — И для меня, и для тебя, а особенно для товарища Осмуса. Оттуда, с этой трясины, и пятидесяти процентов не вывезешь.

— Но ведь… не очень-то у нас, в самом деле… хорошо получается…

— Тебе ли ломать над этим свою головку? Было сто двенадцать процентов, были премии, — все хорошо, что хорошо кончается.

Вернулся Осмус.

— Все в порядке. А ты не пришла бы к нам в воскресенье, Хельми? Лесничий-то холостяк…

— Нет! Отчеты на столе. Сегодня же улажу вопрос с возчиками. Всего хорошего!

Осмус, склонив голову набок, посмотрел вслед девушке.

— Недурна птичка, — ухмыльнулся Питкасте.

Осмус резко повернулся к столу.

— Ты все на свой аршин меряешь. Я и не думал сейчас о том, что Хельми — женщина. Да-да, нечего смеяться. Я вижу в Хельми лучшего работника на пункте. Черт знает, откуда у этой девушки столько энергии, — прямо огонь, только диву даешься. Я иной раз заберу у других мастеров всех лодырей, растяп, кулаков и посылаю к ней. Хочешь верь, хочешь нет, — всех заставляет работать. Вспыльчива она, это верно, но в общем золото, а не человек.

Питкасте зевнул и лениво прикрыл свою большую, словно картофельная яма, пасть.

— У тебя там еще осталось… налей глоточек. Сегодня такая сырость, все кости ломит. И ноги насквозь мокрые — весь день по лужам шлендаешь, еще простудишься…

Осмус налил снова. Кадык Питкасте не дрогнул, когда он одним махом опустошил стакан. Любопытный трюк, в мужском обществе этим можно привлечь внимание. Но в общем распускается, распускается. Уж очень бесхарактерен, и тянет его на вино, как медведя на мед. Следовало его поменьше угощать, — может, и теперь занимал бы пост лесничего.

Осмус пододвинул к себе бумаги Хельми.

— Извини, но у меня сегодня еще много работы.

— Иду, иду. — С этими словами Питкасте закинул ногу на ногу и чиркнул спичкой. — Только хотел еще сказать тебе, что неподалеку от Люмату видели лосей.

Осмуса словно кнутом хлестнули.

— Лосей? Да что ты мелешь? Они уже давно тут перевелись. Откуда им взяться?

— Вот взялись, целых двое, а то и трое. И уже порядочное время. Я подъехал было с расспросами к Нугису, но тот, хитрец, отмалчивается. И это неспроста — значит наверняка видел их.

Осмус взглянул на руки. Так и есть — дрожат. И, чтобы скрыть это, он принялся разглаживать какую-то бумажку. Если бы этот долговязый, что сидит по ту сторону стола, не был так пьян, то он услышал бы стук его сердца. Сколько он ни пытался себя обуздать, все напрасно. Стоило кому-нибудь закинуть словцо об охоте, как в нем кровь закипала и в ушах гудело, хоть все бросай. Лоси! Царская дичь! Разве тут ему такое попадалось? Какой там! Всего и было, что несколько зайцев, три-четыре лисы, пара коз да охромевший от старости барсук. И вдруг — лось. Глаза Осмуса заблестели, в висках застучало. Он проглотил слюну. Уголок рта Питкасте вздернулся — значит заметил, дьявол!

Питкасте встал и с хрустом потянулся.

— Ну, мне пора…

Осмус открыл ящик стола и достал почти непочатую поллитровку. Стакан был с бульканьем наполнен доверху. «Врал, значит, когда говорил, что больше ни капли дома нет, — подумал Питкасте и торжествующе усмехнулся. — Перехитрил я его».

Потом Осмус налил стопку себе самому и зажал ее в кулаке, чтобы вовремя скрыть, если кто вдруг войдет.

— Куда спешить? — И он жестом удержал гостя. — Посиди, поболтаем, выпьем картофельной! Сиди уж, раз угощают. Мужчина ты или нет? Прозит!

— Прозит!

Питкасте неторопливо опустился на стул.

Осмус в четвертый раз наполнил его стакан.

Глава вторая

Красногрудые клесты забеспокоились и подняли невообразимый гам. Белка, распушив хвост, перелетела с дерева на дерево и спряталась за стволом. Оттуда выглянули круглые глаза и послышалось сердитое «чук-чук». На голой, безлистой верхушке высохшего дерева, торчавшего, как палка, посреди раскидистых елей, сидел пестрый дятел. Он вдруг завертел из стороны в сторону своей носатой головой, потом громко, на весь лес, стукнул клювом по стволу и взлетел, медленно махая крыльями.

И было отчего переполошиться. Каарнамяэ считалось тихим и спокойным местом. Правда, у каждого имелись здесь свои враги, и всегда приходилось быть начеку: пичугам угрожал ястреб, паривший над лесом, и шнырявшая в кустах лиса, белкам — хищная куница. Но все это были знакомые, привычные опасности. А теперь вдруг сюда зачастили редкие гости — люди. Они тут появлялись иногда и раньше, но обычно ненадолго: пройдут по лесу, постукают какой-то штукой по деревьям, чаще всего по елям, излюбленным дятлами, и потом год их не видать. Теперь же они приходят что ни день, залезают зачем-то на верхушки елей и потом на тех почти не остается шишек. Уж не хотят ли они опустошить все кладовые у лесных тварей, у исконных обитателей Каарнамяэ? Тут было от чего тревожиться, от чего так дружно и громко негодовать на незваных пришельцев.

По темно-синему небу плыли одинокие облака. Солнце поднялось уже довольно высоко, но было еще бледным и холодным. Погода установилась загадочная: на солнце печет и тает, а в тени подмораживает и под ногами, словно стекло, хрустит ледок. К вечеру бывает свежо, ночью совсем холодно, а к утру деревья покрываются пушистым инеем, который сверкает и переливается в алых лучах восходящего солнца.