Помоги проекту - поделись книгой:
Таким образом, мы видим, что та культура, которая, по мнению космополитов, должна господствовать в мире, есть культура такой же определенной этнографически-антропологической единицы, как и та единица, о господстве которой мечтает шовинист… Разница лишь в том, что шовинист берет более тесную этническую группу, чем космополит… разница только в степени, а не в принципе… теоретические основания так называемого… «космополитизма»… правильнее было бы назвать откровенно общероманогерманским шовинизмом» (Трубецкой Н. С. «История. Культура. Язык». М., 1995, с. 57, 58, 59, 60).
Нет сомнения, что «романогерманская» цивилизация Запада, создававшаяся в своего рода оптимальных географических и геополитических условиях (о чем шла речь выше), обладает многими и очевидными преимуществами в сравнении с другими цивилизациями – в том числе и российской. Но столь же несомненны те или иные преимущества этих других цивилизаций, что, кстати сказать, признавали многие идеологи самого Запада. Правда, подчас такие признания имеют весьма своеобразный характер… Выше цитировались суждения Дж. Керзона, который правил Индией и посетовал, что в отличие от русских, «англичане никогда не были способны» добиться «верности и даже дружбы» со стороны людей «чуждых и низших рас». То есть британец усмотрел «превосходство» русских в прагматизме их поведения в Азии, хотя вообще-то именно Запад явно превосходит своим прагматизмом другие цивилизации, и в устах западного идеолога эта «похвала» является весьма высокой. Дело в том, однако, что, как уже сказано, для русских отнюдь не характерно то восприятие людей Азии («чуждые и низшие расы»), о котором без обиняков высказался британский государственный деятель.
И вернемся теперь к размышлениям Николая Трубецкого. То, что он называет «космополитизмом», в наше время определяют чаще всего как приверженность «общечеловеческим ценностям», но в действительности-то при этом речь идет именно и только о западных ценностях, которые обладают-де абсолютным превосходством над ценностями иных цивилизаций.
В высшей степени показательно, что Керзон истолковал отношение русских к людям Азии как выражение уникального прагматизма; ему, очевидно, представлялось просто немыслимым сложившееся за тысячелетнюю историю единство русских и «азиатов». И, заключая размышление о месте России в мире, уместно сказать, что ее евразийское единство в самом деле является общечеловеческой или, употребляя слово Достоевского, всечеловеческой ценностью, которая, будем надеяться, еще сыграет свою благотворную роль в судьбах мира.
Несколько соображений о грядущем пути России
То, что я собираюсь высказать, вовсе не является моим личным «открытием». Главное было сформулировано еще в 1991 году в докладе «Социальная и социально-политическая ситуация в СССР. Состояние и прогноз», подготовленном под руководством директора Института социально-политических исследований РАН академика Г. Е. Осипова.
Один из основных выводов этого доклада заключался в утверждении необходимости осуществить «энергичное и последовательное возрождение естественных хозяйственных традиций, отражающих глубинные национальные особенности страны… Насильственное внедрение в нашу хозяйственную среду специфических западных принципов жизни не даст ожидаемого результата. Человеческий архетип, сформированный на протяжении тысячелетней истории, за несколько лет (добавлю от себя – и за несколько десятилетий. –
Полностью присоединяясь к этим положениям, которые, увы, власти предержащие абсолютно проигнорировали, считаю немаловажным их дополнительное более или менее конкретное обоснование.
Для начала целесообразно отойти от непосредственного «предмета» обсуждения, то есть России, и обратиться к проблеме так называемого «японского экономического чуда», что способно многое прояснить. Не нужно, по-видимому, доказывать, что японская экономика в целом ряде аспектов сегодня превосходит остальной мир и с количественной, и с качественной точек зрения: она уже сравнительно давно по многим параметрам «обогнала» экономику США (возможно, впрочем, возражение, что Япония имеет мизерные в сравнении с США военные расходы, и именно этим обусловлены ее уникальные экономические достижения: однако данное «преимущество» в сущности сводится на нет тем обстоятельством, что в Японии почти полностью отсутствуют основные сырьевые и энергетические ресурсы, в то время как США обладают ими в избытке).
В средствах массовой информации и в речах политических руководителей постоянно утверждается, что Япония совершила свое «чудо» благодаря перестройке экономики (а также и политики) по западному образцу, западной модели. Но это не более, чем удобный для насаждающих его людей миф. Известнейший американский политолог японского происхождения, и – что необходимо оговорить – страстный апологет как раз западного образа жизни Френсис Фукуяма писал все же в своем нашумевшем сочинении «Конец истории?» (1989), что после 1945 года «победоносные Соединенные Штаты навязали Японии либеральную демократию. Японцы, конечно, преобразовали почти до неузнаваемости западный капитализм и политический либерализм. Многие американцы теперь понимают, что организация японской промышленности очень отличается от американской или европейской, а фракционное маневрирование внутри правящей либерально-демократической партии с большим сомнением можно называть демократией» («Вопросы философии». 1990, № 3. С. 141).
Это «диагноз» наблюдателя, который, в отличие от советских (или «бывших советских») идеологов знает и западный, и японский мир не понаслышке. И «причастность» Фукуямы и к Японии, и к США побуждает согласиться с его решительным отграничением японской экономической и политической системы от западной.
Японская экономика принципиально и глубоко своеобразна. Часто говорят о том, что японцы очень, даже исключительно широко заимствуют западные изобретения, «ноу-хау», технологические идеи и т. п. Но заимствовать все это могут в конечном счете люди любой страны. Проблема в том, «заработают» ли «перенесенные» в эту страну чужие достижения?
В многоплановом исследовании, написанном в 1985 году рядом зарубежных специалистов, которое было издано у нас в 1989 году под названием «Как работают японские предприятия», недвусмысленно говорится, что начатое в Японии после 1945 года «применение американских методов управления оказалось неудачным». И к 1956 году ясно определились «основные черты японской системы управления… Важнейшими из них являются система пожизненного найма и процесс коллективного принятия решений» (с. 36). В другом месте этого исследования сказано, что «индивидуализм толкает американца к открытию своего собственного дела и к возведению вокруг себя психологического барьера, который позволяет ему демонстрировать другим уверенность в себе», между тем «канонизированный японской культурой идеал составляет взаимозависимость, а не индивидуализм» (с. 55, 66).
Все это опирается на многовековые национальные традиции; «Исследуя источники японской философии менеджмента, мы должны обратиться к эре Токугава (началась в 1603 году. –
Это «обращение» к «феодальному наследию» осуществлялось с такой последовательностью, что популярный репортер Владимир Цветов, который бывал в Японии еще с 1960-х годов и провел там в общей сложности восемь лет, заявил в своей книге «Пятнадцатый камень сада Реандзи» (1977): «В июле 1986 года в Японии вступил в силу «Закон о передвижении рабочей силы». Знакомишься с ним – и в памяти возникают картины российского крепостничества, описанные в учебнике истории» (с. 360; запомним это «в учебнике истории»).
В высшей степени важно подчеркнуть, что, создавая свою цветущую экономику, японцы не просто продолжали вековые традиции, не в прямом смысле слова возрождали, воскрешали эти традиции.
Об этом поведал председатель одной из крупнейших японских корпораций «Мицуи дзосен» Исаму Ямасита: «После Второй мировой войны… существовавший многие века дух деревенской общины начал разрушаться. Тогда мы возродили старую общину на своих промышленных предприятиях… Прежде всего мы, менеджеры, несем ответственность за сохранение общинной жизни… Воспроизводимый в городе… общинный дух экспортируется обратно в деревню во время летнего и зимнего «исхода» горожан, гальванизирует там общинное сознание и сам в результате получает дополнительный толчок» (с. 36, 47). В связи с этим В. Цветов признался, что в конце концов он «понял, насколько правы японские менеджеры, уподобившие алхимикам тех западных журналистов, экономистов, социологов, которые пытались выискать в передовой технологии и новейшем оборудовании разгадку более быстрых, чем в других развитых капиталистических странах, японских темпов роста экономики и производительности труда, причины более высокого качества продукции» (с. 26). Решающую роль, как стало ясно, играет не технология, а фундаментальные основы национального бытия.
И необходимо сказать со всей определенностью, что Япония, если ставить вопрос всерьез, отнюдь не «перегнала» США (и Запад в целом). Ибо сам тезис «догнать и перегнать» – это только примитивный пропагандистский штамп. Понятие о «гонке» взято из элементарной ситуации движения на плоскости двух или нескольких «предметов» – ситуации, которая совершенно неприложима к сложнейшему развитию экономики (не говоря уже о человеческом бытии в целом). «Перегнать» в экономике никак нельзя, достичь более значительных успехов можно лишь на ином, собственном пути.
О Японии мы вправе даже сказать, что она движется не «вперед» вместе с США, а «назад», не случайно японские экономисты постоянно вспоминают «феодальное наследие». И развитие японской экономики ясно свидетельствует, что всецело основанное на «индивиде», на основном содержании «билля о правах» экономика Запада оказалась менее способной к росту и совершенствованию, нежели «общинная» японская экономика.
Достижения японцев настолько впечатляющи, что автор предисловия к русскому изданию книги «Как работают японские предприятия» проф. Д. Н. Бобрышев заявил: «Изначальные социально-культурные условия в нашем народном хозяйстве больше приспособлены к восприятию именно японских методов и подходов, чем, скажем, американских – с их жесткой нацеленностью на индивидуализацию, строгую расчетливость, личную карьеру» (с. 7).
Однако с этим никак нельзя согласиться. Предложение «пересадить» в Россию уходящую корнями в совсем иную историю японскую «модель», без сомнения, столь же утопично, как и нынешние эксперименты по пересадке западной модели. Достаточно задуматься о судьбе, которая ожидала бы в России – с ее склонностью к постоянным «передвижениям» (в широком смысле этого слова) – одну из неотъемлемых основ современной японской модели – пожизненный найм рабочих и служащих, их безусловную преданность раз избранной корпорации. По определению из книги «Как работают японские предприятия», на последних осуществлено «отождествление служащих с корпорацией» (с. 97).
В. Цветов написал, что близко ознакомившись с японской экономической моделью, он вспомнил «картины русского крепостничества», отметив, правда, что имеются в виду картины, «описанные в учебнике истории». Он, конечно, вовсе не хотел тем самым намекнуть, что «картины», описанные в послереволюционных «учебниках», мягко говоря, неадекватны: он скорее «проговорился», чем сказал о несостоятельности этой самой «картины».
Виднейший специалист по исторической географии В. А. Анучин исследовал в своем трактате «Географический фактор в развитии общества» (1982) «тенденцию, весьма характерную для феодальной Руси, тенденцию, направленную к «перемене мест», населявшие Россию народы фактически продолжали пользоваться большей свободой, чем народ любого хорошо организованного государства в Западной Европе» (с. 205).
Нельзя не учитывать и того факта, что крепостничество распространялось менее чем на половину русских крестьян, и к тому же около половины из этих последних были оброчными, то есть жили, где хотели, и подчас становились более богатыми, чем их владельцы-помещики; большинство русских купцов и промышленников вышло именно из рядов оброчных крестьян.
Уместно сказать и о том, что многие деятели русской культуры начали свой путь в качестве крепостных, но в силу русского «своеобразия» такие бывшие «рабы», как ставшие академиками М. П. Погодин и А. В. Никитенко, действовали в культуре рука об руку с князьями-Рюриковичами П. А. Вяземским и В. Ф. Одоевским (у которого, впрочем – и это в высшей степени характерно для России! – мать была крепостной крестьянкой).
Конечно, в кратком рассуждении невозможно обрисовать всю многостороннюю «картину» русского бытия, но и эти отдельные факты, как представляется, показывают, что в России совсем иные «традиции», чем в Японии. Крестьянская община в России никогда не была столь прочной и незыблемой, как в Японии, и наиболее активные ее члены стремились вырваться (и вырывались) из ее рамок; кроме того, русская община, в отличие от японской, отнюдь не была склонна к подчинению какой-либо вышестоящей «корпорации».
С другой стороны, громадную роль (в строительном деле – безусловно господствующую) играли в России известные уже по литературным памятникам XV века артели, которые были совсем иным институтом, нежели община: они свободно перемещались по территории страны, складывались по воле своих членов и опять-таки по собственной воле подряжались на те или иные работы. В 1890-х годах именно артелями, включавшими в себя в общей сложности не более 10 тысяч человек, была построена Транссибирская магистраль (7,5 тысячи км рельсового пути, 55 км туннелей, 5 мостов через великие реки). Это явилось признанным всем миром «чудом» того времени, зиждущемся на неслыханно высокой производительности труда (достаточно сравнить этот труд с трудом в 1970–1980 годах вооруженных всяческой импортной техникой сотен тысяч строителей намного более короткой Байкало-Амурской магистрали).
В книге «Как работают японские предприятия» есть описания, невольно заставляющие вспомнить советскую действительность 1920–1930 годов: «…японские корпорации проводят… утренние митинги, цеховые собрания и собрания малых групп (кружков качества). Обычно высший управляющий обращается к служащим с изложением политики компании… встреча заканчивается общими криками: «Будем работать напряженно!» После утреннего митинга рабочие могут посетить цеховое собрание» и т. д. (с. 102).
Но в отечественных условиях такие «методы» могли дать эффект (распространявшийся к тому же далеко не на всех работающих) лишь в течение того краткого периода, когда сохранялся так называемый революционный энтузиазм; уже в 1950-е годы подобные методы стали чисто рутинным явлением, и «пересаживать» к нам японскую систему, повторюсь, столь же бессмысленно, как и западную. Разговор о Японии необходим был потому, что современные «западники» громогласно настаивают: «Иного пути нет!» Между тем на принципиально ином пути Япония достигла экономических успехов, превосходящих все, что дал Запад.
Если же ставить вопрос о русском пути, первое, о чем следует размышлять, – о многоукладности экономики России, сложившейся в очень давние времена. Подавляющее большинство современных «идеологов» полагает, что мысль о «многоукладности» принадлежит В. И. Ленину: но это свидетельствует лишь о том, что они из всего богатейшего наследства русской социальной мысли знают одни только ленинские сочинения (или, вернее, ленинские цитаты в пропагандистских брошюрах).
Огромная и исключительно многообразная (с географической, этнической, культурной и т. п. точек зрения) Россия принципиально не могла воплотиться в некую единую экономическую модель. Известен, например, спор двух крупнейших личностей – Л. Н. Толстого и П. А. Столыпина, первый из которых категорически отстаивал общину, а второй – индивидуальное хозяйство. Между тем и прошлое, и современность показывают, что оба были по-своему правы, В России может и должно быть и то и другое, так же как когда-то в ней занимали равноправное место и «барщина» и «оброк». Для крестьян Нечерноземья, в частности, разнообразнейшие промыслы имели гораздо большее значение, нежели хлебопашество; только догматическая, все нивелирующая экономическая политика послереволюционных десятилетий насильно заставляла пытаться превратить Нечерноземье в «житницу».
Вторая важнейшая особенность российской экономики (нераздельно связанная с первой) – огромная роль государства, которая с совершенной очевидностью обнаруживается, скажем, при обращении к деятельности давних великих предпринимательских родов России – Строгановых (заимели свое дело с начала XVI века), Демидовых (с конца XVII в.) и т. п. Нынешние «западники» усматривают в государственном «вмешательстве» в экономику чуть ли не величайшее российское «зло» (исходя, понятно, из либеральных «западнических» представлений). Но уж хотя бы одно ни с чем не сравнимое многообразие, многоукладность «нормального» экономического бытия России порождает необходимость мощной организующей роли государства. Достаточно познакомиться с обстоятельными исследованиями двух историков – В. Я. Лаверычева «Крупная буржуазия в пореформенной России» (1974) и Л. Е. Шепелева «Царизм и буржуазия во второй половине XIX века. Проблемы торгово-промышленной политики» (1981) – чтобы убедиться: политика государства имела необходимое и первостепенное значение для тогдашнего чрезвычайно быстрого становления российской индустрии. Именно так понимал дело великий не только в сфере химии, но и в своих экономических размышлениях Д. И. Менделеев.
И последнее (хотя отнюдь не последнее по своей важности). В одном из своих выступлений тов. Ельцин сказал, что ему в течение пятидесяти лет вбивали в голову «Краткий курс истории ВКП(б)». Это глубоко верно. Хотя сам этот «курс» давно отставлен в сторону, ряд «основополагающих» тезисов из его «гениальной 4-й главы» продолжал определять «основу» нынешней экономической науки. Наиболее существенно в этом смысле положение о том, что-де решающую роль в плодотворном развитии экономики играют «производственные отношения». Можно бы доказать, что данная в 4-й главе интерпретация исконного марксистского положения об этих «отношениях» крайне примитивизировала и вульгаризировала это понятие (идеи Маркса – даже при признании всей их спорности, – достаточно серьезны). Но нынешние руководители экономической политики, на словах начисто отвергающие не только «сталинское наследство», но и марксизм вообще, на деле явно убеждены в том, что «радикальное» изменение производственных отношений (прежде всего, понятно, форм действенности) само по себе и весьма быстро приведет к экономическому расцвету и изобилию потребительских товаров. Еще совсем недавно эти люди превозносили с данной точки зрения производственные отношения «развитого социализма», теперь с тем же пафосом воспевают производственные отношения капитализма или, как чаще говорится, «цивилизованных стран». Нам пытаются внушить, что, изменив по образу и подобию этих стран производственные отношения в России, мы быстренько достигнем их экономического уровня.
Выше уже шла речь о том, что «пересадить» западную (как и японскую) модель в Россию невозможно. Но допустим даже, что подобная пересадка осуществима (в чем уверены руководители «реформ»). Будет ли это означать, что Россия тем самым приблизится по своим экономическим показателям к высокоразвитым странам? Безусловно, нет. Ведь, в конечном счете, в большинстве «развивающихся» стран – при всех возможных оговорках – «производственные отношения» в принципе те же, что и в высокоразвитых, а между тем ныне в развивающихся в течение одного года погибает от голода, по сведениям ЮНЕСКО, 20 миллионов человек!..
«Благосостояние» нынешних развитых стран, где проживает всего лишь 15 процентов населения Земли, зиждется не на «производственных отношениях» как таковых (это вульгарное упрощение сложнейшей проблемы), но, во-первых, на выработанной в течение длительного времени исключительно высокой культуре предпринимательства и труда и, во-вторых, на постоянной «перекачке различных ресурсов (в том числе – и человеческих) из «развивающихся» стран.
Идеологи нынешних реформ убеждены, что, если придать российскому «фермеру» тот внешний экономический статус, каковой имеет, скажем, нидерландский фермер, он («наш фермер») получит те же результаты. Чтобы понять всю несостоятельность этого умозаключения достаточно вдуматься в один только факт: в Нидерландах используются в хозяйстве только такие коровы, «родословная» которых точно известна за сотню предшествующих лет! И именно выражающаяся в этом (хотя, конечно, вовсе не только в этом – перед ними только одна, но поистине впечатляющая «деталь») высочайшая культура предпринимательства и труда прежде всего и обеспечивает экономические показатели нидерландского сельского хозяйства.
И вторая неотъемлемая сторона проблемы: перекачка ресурсов из развивающихся стран в высокоразвитые. Так, в 1987 году высокоразвитые страны, где проживает, напоминаю, всего лишь 15 процентов населения Земли, «всосали» в себя 73 (!) процента мирового экспорта энергетических ресурсов, то есть в 5 раз больше, чем было бы у них при «справедливом» дележе! (см.: «СССР и зарубежные страны, 1988». С. 270.).
И именно в этих двух феноменах (выработанной веками культуре производства и «перекачке») заключены наиболее существенные причины благосостояния высокоразвитых стран, а вовсе не в пресловутых «производственных отношениях», которые сами по себе не способны породить никакого «экономического чуда».
Итак, плодотворный грядущий путь России возможен только в русле возрождения ее экономических устоев: принципиальной многоукладности и в высшей степени весомой экономической роли государства. Ставя же вопрос о каких-либо «заимствованиях» из экономических моделей США или Японии, необходимо постоянно учитывать, что Россия – евразийская, страна, и опыт Востока ничуть не менее существен для нее, чем опыт Запада. Речь идет, конечно, не о примитивном призыве «взять лучшее» и оттуда, и отсюда; гораздо важнее сознавать, что ни то ни другое не может стать «главным» (и тем более единственным) объектом внимания, Попытка пересадить западную модель ничего кроме разрухи не принесет, и развитие в конечном счете все равно будет иным.
Наконец, бессмысленно и даже дико полагать (хотя очень многие это делают), что можно и нужно как бы «отменить» предшествующую эпоху, занявшую три четверти столетия, и вернуться на путь, приведший к 1917 году. Правда, нет сомнения, что страна переживает (как и всегда было после революций) полосу реставрации (а вовсе не «революции» как полагают «радикалы»). Но реставрация – это только определенное «уравновешивание», а не действительный возврат к предшествующему строю. Впрочем, это особый, сложный вопрос, который я пытался осветить в статье «Куда движется человечество?», опубликованной 31 декабря 1991 г. в газете «Правда».
Предвидение будущего – это нередко труднейшая, но необходимая и повседневно решаемая людьми задача. Мы редко отдаем себе отчет в том, что любое наше успешное действие совершается, в частности, на основе предвидения – пусть хотя бы самого элементарного: так, мы отправляемся летом в лес за грибами, поскольку предвидим, что они там уже появились, а если мы ошиблись – вернемся с пустой корзинкой. Этот «пример», вероятно, воспримут с улыбкой, но задумаемся о людях, конструирующих новый летательный аппарат; неспособность к предвидению в этом случае обернется трагическими последствиями… И, разумеется, успешное служение своей стране – идет ли речь об указах ее правителей или о действиях «рядовых», но озабоченных судьбой Отечества (и, значит, в конечном счете, собственной судьбой…) граждан – невозможно без предвидения будущего.
Полтора столетия назад, в 1853 году, тогдашние правители России, вступив в очередной конфликт с давним соперником – Турецкой империей, ни в коей мере не предвидели, что наиболее мощные страны христианской Европы начнут войну на стороне вроде бы враждебного им исламского государства, и Россия потерпит одно из немногих самых тяжких за всю ее историю военных поражений… Между тем еще за полтора десятилетия до начала Крымской войны проникновеннейший поэт и мыслитель (вторая сторона его творчества, к сожалению, известна немногим) Федор Иванович Тютчев со всей ясностью предвидел, что Запад только и ждет удобного момента для мощной атаки на Россию с целью лишить ее той первостепенной роли на мировой арене, которую она обрела в 1812–1814 годах.
Тютчев предпринимал разного рода усилия, дабы «открыть глаза» правителям России на грозящую ей роковую схватку, но никто из них так и не внял ему, – в частности, потому, что «все они, – по тютчевским словам, – очень плохо учили историю» (см. обо всем этом мою книгу «Тютчев», издававшуюся в 1988 и 1994 гг.). И в самом деле: любое предвидение будущего страны возможно только при опоре на достаточно полное и глубокое знание и понимание ее предшествующей истории; попытки заглянуть в грядущее России, исходящие лишь из ее современного, сегодняшнего состояния – это, как говорится, гадание на кофейной гуще.
Углубленный взгляд в историю, в прошлое России дает возможность осознать определенную «направленность», основополагающий вектор, который, вероятнее всего, продлится и в неведомом грядущем времени. И нетрудно заметить, что в нынешних рассуждениях о будущем России нередко так или иначе присутствует обращение к предшествующей ее истории, – но это обращение чаще всего явно тенденциозно, оно сосредоточивается на какой-либо одной стороне российского исторического бытия и представляет собою скорее субъективную оценку, чем трезвое, объективное осмысление этого бытия.
Вот, например, достаточно типичное в этом плане сочинение, принадлежащее перу недавнего «главного реформатора» – Гайдара – «Государство и эволюция», появившееся в 1995 году. С очевидным недовольством, даже негодованием говорится здесь о том, что «в центре» бытия России «всегда был громадный магнит государства. Именно оно определяло траекторию российской истории. Государство страшно исказило новейшую историю…» Даже «радикальнейшая в истории человечества революция не поколебала «медного всадника» русской истории». И вся задача состоит, мол, в том, чтобы «сместить главный вектор истории» (!).
Все это, вполне понятно, продиктовано сопоставлением России со странами Запада, где государство играло намного более «скромную» роль; Гайдар, впрочем, и не скрывает, что он целиком исходит именно из этого сопоставления. И получается, что история России – это как бы «искаженная» история Запада…
Согласитесь, что сам подобный подход к делу заведомо сомнителен («сместить главный вектор» – хотя даже беспрецедентная в истории мира революция не смогла этого сделать!). А «использование» созданной пушкинским гением поэмы «Медный всадник», исполненной глубочайшим и богатейшим смыслом, предстает как крайне легковесная претензия.
Но главное даже не в этом. Нет сомнения, что государство имело исключительное значение в истории России. Но дело идет все же только об одной стороне российского бытия, совершенно непонятной без других его аспектов. Вспомним хотя бы о том, что громадное количество русских людей на протяжении столетий «уходило» с контролируемой государством территории на юг, север и восток, и в результате образовались, в частности, «вольное» казачество (само русское слово «казак» происходит от тюркского, означающего «вольный человек») и не подчинявшееся ни светской, ни церковной власти старообрядчество. И само пространство России в значительной мере было создано этими народными «Вольницами», – хотя, конечно, освоенные ими земли позднее оказались под эгидой государства.
Вспомним и о том, что пламя из этих окраинных «очагов вольности» многократно поджигало и «центральную» Россию (болотниковщина в Смутное время, великий Раскол, разинщина, булавинщина при Петре, пугачевщина и т. п.), и лишь к XIX веку установилось определенное «равновесие» народа и государства (без коего едва ли была бы возможной победа 1812 года над наполеоновской армадой), – притом, оно установилось не только благодаря действиям власти: самые ярые повстанцы в конце концов как-то осознавали гибельность противоборства народа и государства, что явно выразилось, например, в добровольной «выдаче» властям Разина и Пугачева их ближайшими сподвижниками…
И если уж ставить в связи с этим вопрос о «своеобразии» России в сравнении с Западом, то наиболее кратко и просто ответить на него можно так: «чрезмерная» властность ее государства всецело соответствовала «чрезмерной» вольности ее народа (и, кстати сказать, в образах пушкинского «Медного всадника» воплощен именно такой смысл). Правда, это однолинейный и слишком «абстрактный» ответ; чтобы конкретно раскрыть своеобразие России, необходимо уяснить многие и сложнейшие проблемы, для чего здесь просто нет места.
Но вполне очевидно, что каждое резкое ослабление государства ставило Россию на грань гибели. Когда пресеклась (со смертью в 1598 году царя Федора Иоанновича) династия Рюриковичей, последующие правители уже не воспринимались как «Божьи помазанники» (что было в те времена необходимой основой верховной власти), и Россия вскоре же оказалась в поистине отчаянном положении. В ряде дошедших до нас сочинений и русские, и иноземные (англичанин Горсей, швед Петрей и др.) свидетели Смутного времени говорят даже о неотвратимости распада и вымирания еще совсем недавно могучей страны… Но после пятнадцатилетней Смуты государство было восстановлено, и уже к 1654 году страна настолько окрепла, что смогла возвратить украинские земли, отторгнутые от нее почти 300 лет назад (когда власть на Руси ослабла в результате монгольского нашествия) Литвой.
Через три столетия, в 1905-м, также началась «Смута», и после окончательного ослабления государства в феврале 1917-го многочисленные отечественные и иностранные авторитеты убежденно говорили о необратимой гибели страны. Но в конце 1922 года было утверждено новое государство, СССР, и через четверть века страна сумела сокрушить вторгшуюся в нее самую мощную в мировой истории армию, которая вобрала в себя энергию всей континентальной Европы с ее более чем 300-миллионным (!) населением (мало кто знает, что, скажем, большая часть бомб, используемых этой армией, производилась на чешских заводах, а значительная часть хлеба – на французских полях; не приходится уже говорить о почти десятке других европейских стран, открыто вступивших тогда в войну с нами…).
…Можно понять настроенность тех людей, которых смущают или даже ужасают присущие истории России крайне резкие и приводящие к поистине катастрофическим последствиям «повороты». Однако призывы и самые попытки «сместить вектор» в конце концов попросту смехотворны; они не более основательны, чем, допустим, проекты изменения континентального климата России, дабы он стал подобен атлантическому климату стран Запада. Ведь, между прочим, здесь аналогичное соотношение: привычный перепад между зимним морозом и летним зноем составляет на большей части территории России 55–60 градусов, а на Западе – всего только 30–35… И нельзя исключить сложную связь этого различия с различием «политических климатов» России и Запада, – хотя, конечно, проблема нуждается в скрупулезном исследовании.
В наше время масса «экспертов» твердит, что Россия не является «нормальной» страной. Но даже соглашаясь с таким «приговором», недопустимо забывать, что, скажем, за последние два столетия именно Россия сокрушила две (других и не было) мощнейших военных машины, претендовавших на мировое господство и довольно легко покоривших «нормальные» страны; что Россия сотворила высшие, сопоставимые с чем угодно ценности в сфере литературы, музыки, театра, искусства танца; что она первой в мире вышла в космос и создала первую АЭС и т. д. и т. п. Словом, «ненормальность» не помешала России быть одной из величайших стран мира…
Тем не менее, сегодня достаточно широко распространено мнение, что Россия – в очередной раз – на грани гибели или даже что ее гибель неотвратима. Если исходить из вековых уроков истории, «спасение» – в создании нового могучего государства (для чего, по-видимому, должно окончательно рухнуть почти бессильное нынешнее…). Но сможет ли сформироваться это новое государство?
Как человек, если очень мягко выразиться, далеко не молодой, я отнюдь не склонен к розовому оптимизму и не могу заявить со стопроцентной уверенностью, что Россия и на этот раз воскреснет. Но, исходя из того, что ее воскрешения совершались неоднократно, столь же – или даже еще более – неуместно впадать в черный пессимизм.
Могут возразить, что история не повторяется, и в принципе это верно. Россия восстанавливалась после монгольского нашествия, после Смутного времени и после революции 1917 года на различной основе и разными путями, – хотя каждый раз речь шла о спасении от полной гибели (в 1238 году безымянный писатель создал «Слово о погибели Рускыя земли», а в 1917-м широко известный тогда Алексей Ремизов повторил сей безнадежный прогноз в своем «Слове о погибели земли Русской»).
Да, история России – откровенно трагедийная и катастрофическая, но единственно достойно воспринимать ее так, как завещал нам в самом конце своей жизни Пушкин: «…ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал…»
В какой стране мы сегодня живем?
Поскольку жизнь слагается из многих различных сторон и аспектов, начало ответа на поставленный в заглавии вопрос может быть существенно разным. Вполне уместно, как представляется, начать следующим образом: мы живем в стране, где идет борьба между «патриотами» и «демократами», ибо, характеризуя в самом широком, самом общем плане разногласия и противостояния в среде современных политических деятелей и идеологов, их обычно делят именно на «патриотов» и «демократов»; под последними имеют в виду тех, кто стремится «перестроить» Россию по образу и подобию Запада.
Между тем деление это, несмотря на всю его распространенность и как бы неоспоримую очевидность, только запутывает и затемняет общественное сознание. Притом перед нами, к прискорбию, очень давняя российская «беда», поскольку уже более чем полтора столетия назад в сознание людей было внедрено аналогичное поверхностное деление на «славянофилов» и «западников». И для понимания смысла нынешнего противопоставления «демократов» и «патриотов» уместно или даже, пожалуй, необходимо вглядеться в уже давние времена.
Ровно сто двадцать лет назад, в июне 1880 года, Достоевский с полной определенностью сказал в своей Пушкинской речи: «О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение…» Для настоящего русского, провозгласил Федор Михайлович, Европа и ее удел «так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли…» И позже пояснил: «…стремление наше в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно и разумно в основании своем, но и народно, совпадало вполне с стремлениями самого духа народного…»
Достоевский говорил об осуществлении этого «стремления» в эпоху Петра I, но оно осуществлялось, конечно, и гораздо раньше: и при Иване III, и еще при Ярославе Мудром, который, например, выдал своих дочерей за королей Франции и Дании, а внук Ярослава, Владимир Мономах, обвенчался с дочерью короля Англии, что было бы, конечно, невозможно без достаточно развитых отношений Руси с Западом.
Как известно, многие считавшиеся «западниками» слушатели речи Достоевского восприняли ее, по крайней мере поначалу, с полным одобрением и даже восторженно. И в на писанном вскоре «объяснительном слове» к своей речи Достоевский призвал к совместной деятельности «тех, – по его словам, – западников… многих, очень многих просвещеннейших из них, русских деятелей и вполне русских людей, несмотря на их теории» (запомним слово «просвещеннейших» – мы еще вернемся к нему).
Ясно, что Достоевский отнюдь не отлучал этих людей от патриотизма; по его убеждению, они способны – несмотря на свой «европеизм» – признать «самостоятельность и личность русского духа, законность его бытия». Для Достоевского была действительно неприемлема, как он выразился здесь же, «масса-то вашего западничества, середина-то, улица-то, по которой влачится идея – все эти смерды-то направления (а их как песку морского)…»
По мнению этих «смердов» (тут явный намек на образ Смердякова), констатировал Достоевский, Россию «всю надо пересоздать и переделать, – если уж невозможно и нельзя органически, то, по крайней мере, механически, то есть попросту заставив ее раз навсегда… усвоить себе гражданское устройство точь-в-точь как в европейских землях».
Забегая вперед, скажу, что именно эту цель ставили перед собой позднейшие последователи «западничества», совершившие Февральский переворот 1917 года и образовавшие Временное правительство; но об этом речь впереди. Теперь же следует обратиться к первому из приведенных мною суждений Достоевского – о том, что настоящему русскому человеку Европа и ее удел так же дороги, как и Россия, как и «удел своей родной земли».
Позволю себе заметить, что в полемическом запале Федор Михайлович несколько перегнул палку, и вернее было бы, наверное, сказать не «так же дороги», а тоже дороги. Поскольку речь идет о людях России, естественно полагать, что «удел своей родной земли» волнует их все же больше, чем удел других земель, и даже не в силу «национального эгоизма», а потому, что этот удел в той или иной мере зависит от них самих (кстати, хотя, например, эмигрировавший Михаил Бакунин пытался практически решать судьбы Европы, его целью, конечно, была все же судьба России).
Обратимся теперь к словам Достоевского о том, что он готов к единству с «просвещеннейшими» из «западников», с «европеистами» высшего духовного уровня. Эта сторона проблемы чрезвычайно существенна, а между тем мало кто о ней задумывается. Дело в том, что «западники», для которых Европа являла своего рода «идеал», – это люди по меньшей мере «среднего» уровня (Достоевский и говорил о «середине»). Разумеется, то же самое следует сказать и о тех «славянофилах», которые всячески «идеализировали» Россию.
Когда речь идет об имеющих самобытную многовековую историю цивилизациях, несостоятельны, да и даже примитивны попытки выставить им непротиворечивые, как любят ныне выражаться, «однозначные» «оценки», четко определить, какая из них «лучше» и какая «хуже»; тем более несостоятельны и примитивны попытки «переделать» одну из них по образу и подобию другой (о чем также сказал Достоевский).
С этой точки зрения весьма показателен следующий эпизод из истории «западничества». В январе 1847 года один из двух наиболее выдающихся «западников», Герцен, впервые приехал в Европу, и уже в конце года в России были опубликованы его размышления о жизни Запада, во многом резко критические. Они вызвали недоумение или даже прямое возмущение всех друзей Герцена, кроме одного только Белинского. И в 1848 году Герцен написал этим друзьям: «…вам хочется Францию и Европу в противоположность России, так, как христианам хотелось рая в противоположность земле. Я удивляюсь всем нашим туристам (то есть «западникам», которые побывали в Европе раньше Герцена. –
Разумеется, и Герцен, и Белинский крайне критически относились ко многому в жизни России, но они – и в этом выразился их духовный уровень – осознавали, что и на Западе, как и в России, есть не только свое добро, но и свое зло, своя истина и своя ложь, своя красота и свое безобразие…
Стоило бы привести целиком письмо Белинского Боткину от 7(19) июля 1847 года из Европы, куда он приехал впервые в жизни. Но письмо пространно, и поэтому ограничусь двумя выдержками из него: «…жду не дождусь, когда ворочусь домой. Что за тупой, за пошлый народ немцы!.» И вторая: «Только здесь я понял ужасное значение слов пауперизм и пролетариат. В России эти слова не имеют смысла. Там бывают неурожаи и голод местами… но нет бедности… Бедность есть безвыходность из вечного страха голодной смерти. У человека здоровые руки, он трудолюбив и честен, готов работать – и для него нет работы: вот бедность, вот пауперизм, вот пролетариат!» и т. д.
Белинский, разумеется, ясно видел российское зло, но сумел увидеть не менее тяжкое зло современного ему Запада. И то же самое было присуще сознанию «славянофилов» высшего уровня, таких, как Иван Киреевский или Тютчев, хотя они и говорили о российских пороках и грехах в менее резкой форме, чем Герцен и Белинский, а об европейских решительнее, чем последние.
Но то, что написано Герценом после 1847 года, находится, в сущности, как бы на грани «западничества» и «славянофильства», а о Белинском, который скончался через семь месяцев после поездки в Европу, Аполлон Григорьев писал: «Если бы Белинский прожил еще год, он сделался бы славянофилом». Хотя, на мой взгляд, вернее было бы сказать, что Белинский, проживи он дольше, в еще большей степени преодолел бы в себе «западничество» (а не стал «славянофилом»), нельзя все же недооценивать слов, написанных Виссарионом Григорьевичем за полгода до кончины: «Я не знаю Киреевских, но, судя по рассказам Герцена, это… люди благородные и честные; я хорошо знаю лично К. С. Аксакова, это человек, в котором благородство инстинкт натуры» и т. д. Едва ли бы Белинский написал что-либо подобное ранее…
Никто не будет спорить с тем, что Герцен и Белинский наиболее выдающиеся люди из тех, кого причисляют к «западникам»; они даже, как говорится, на голову выше остальных. И их превосходство ясно выразил ось в том, что они, в сущности, преодолели в себе «западничество».
Точно так же обстоит дело и с наиболее выдающимися людьми, причисляемыми к «славянофилам». Помимо прочего, Иван Киреевский или Тютчев гораздо лучше знали и гораздо глубже понимали истинные ценности Запада, чем абсолютное большинство «западников», и потому есть основания утверждать, что они ценили Европу выше, чем «западники»!
В свете всего сказанного естественно сделать вывод, что деление на «западников» и «славянофилов» уместно по отношению к «второстепенным» идеологам XIX века, к той «середине» и «улице», о которых говорил Достоевский. Что же касается тех идеологов, чье наследие сохраняет самую высокую ценность и сегодня, то зачисление их в эти «рубрики» только затрудняет или вообще делает невозможным истинное понимание их духовного творчества.
К действительным «западникам» и «славянофилам» следует причислить тех идеологов и деятелей, которые исходили не из истинного понимания Европы и России, а из, по сути дела, субъективистских догм, согласно которым в качестве своего рода «идеалов» представали либо Запад, либо Русь, именно Русь, поскольку послепетровская Россия, гораздо теснее связанная с Европой, во многом отвергалась догматическими «славянофилами».
Но следует знать, что такой идеолог высшего уровня, как Иван Киреевский, писал о закономерности и «неотменимости» реформ Петра, возводя их истоки еще к середине XVI века. И утверждал, говоря о «форме» допетровского быта страны: «Возвращать ее насильственно было бы смешно, когда бы не было вредно». А в одном из последних сочинений высказался еще резче, отметив, что если бы ему пришлось хоть «увидеть во сне, что какая-либо из внешних особенностей нашей прежней жизни… вдруг воскресла посреди нас и… вмешалась в настоящую жизнь нашу, то это видение… испугало бы меня». Истинный путь России Киреевский видел в развитии присущих ей «высших начал» духовности, которые, по его словам, должны господствовать над «просвещением европейским» (ведь Россия все же не Европа!), однако «не вытесняя его (европейское просвещение. –
Догматические же «славянофилы» стремились именно «вытеснить» из России все подобное Западу, а «западники» – превратить страну в подобие Европы, что означало, понятно, «вытеснение» основ бытия России.
Но и то, и другое – только догмы, которые не были плодами понимания исторической реальности, а потому и не могли осуществиться.
Как уже сказано, деление на «западников» и «славянофилов» нанесло тяжкий вред общественному сознанию России. Вместо того, чтобы вдумываться в духовное творчество высшего уровня, скажем, творчество Ивана Киреевского и Герцена, которые не столько противостояли, сколько дополняли друг друга, людям как бы предлагалось «выбирать» одно из двух: либо «западничество», либо «славянофильство». В результате из наследия тех же Киреевского и Герцена усваивалось только то, что соответствовало двум противостоявшим догмам.
Преобладающее большинство российской интеллигенции, являвшей собой постоянно возраставшую идеологическую и политическую силу, соблазнилось «западнической» догмой. Она представлялась гораздо более «реалистической», ибо речь шла о преобразовании России в соответствии с действительно существовавшим в Европе общественным строем, между тем как «славянофильская» догма во многом апеллировала к уже не существующей «исконной» Руси. Кроме того, «западничество» выдвигало на первый план идею (или, вернее, миф) прогресса, которая начиная с XVII–XVIII веков (ранее считалось, в общем, что «золотой век» позади) стала приобретать все более вдохновляющий характер для все более широкого круга людей. Между тем «славянофильство» воспринималось (и, разумеется, вполне основательно) как выражение имеющего негативный смысл в сознании большинства людей консерватизма или даже реакционности.
К началу XX века преобладающая часть идеологически и политически активных людей во всех слоях населения России снизу доверху полагала, что существующий строй должен быть кардинально изменен. Двухсотлетняя послепетровская империя действительно, как говорится, изжила себя, хотя это, разумеется, сложнейший и требующий развернутого исследования вопрос, которого я здесь не касаюсь.
Сегодня, как представляется, более важен, более насущен вопрос о том, как и ради чего совершались перевороты 1917 года.
Основные политические партии, действовавшие на политической арене в том году, – кадеты и примыкавшие к ним «прогрессисты», эсеры, меньшевики и большевики – были (несмотря на все их различия), по сути дела, «западническими». Правда, кадеты и прогрессисты брали за образец Запад как таковой, употребляя традиционное определение «буржуазный», эсеры и меньшевики – западную «социал-демократию», которая, по словам эсера Керенского, уже представляла тогда «могучую политическую силу», а большевики, как это ни парадоксально, возлагали надежды на будущий Запад, в котором-де окрепнут и победят радикально-марксистские партии.
Как известно, в начале 1918 года РСДРП(б) была переименована в РКП(б), чтобы напрочь отделиться от «социал-демократии», а в начале 1919-го, после радикальных революций в Германии и Венгрии, был создан Коммунистический Интернационал, в который вошли соответствующие партии многих стран мира.
Но пойдем по порядку. Решающую роль в Февральском перевороте сыграли кадеты и примыкавшие к ним прогрессисты, к которым и принадлежали 7 из 10 человек, составивших образованное 2(15) марта первое новое правительство. В обстоятельном исследовании Н. Г. Думовой «Кадетская партия в период Первой мировой войны и Февральской революции» (М., 1988) показано, что эта партия «рассчитывала осуществить свою идею «вестернизации» России» (то есть превращения ее в подобие Запада), но что «даже буржуазные историки признают ныне непригодность этой программы для развития России». «В русских условиях западный образец неприменим», – пишет американский историк Т. фон Лауэ… К тому же выводу пришел и английский историк Э. Карр: «Капитализм западного типа… не мог развиваться на русской почве. Тем самым политика Ленина явилась единственно приемлемой для России…» (указ. изд., с. 134).
Последнее суждение, хотя оно принадлежит действительно серьезному английскому историку, все же весьма неточно. Во-первых, «кадетское» правительство было отрешено от власти уже в начале июля 1917 года, и вовсе не партией Ленина, а эсерами и меньшевиками во главе с Керенским, который 8 июля стал председателем Совета министров. Большевики к тому времени еще не играли действительно существенной роли в политике; так, возглавленная ими 4 июля антиправительственная демонстрация была быстро разогнана, а сам Ленин вынужден был надолго «уйти в подполье».
Причина указанной неточности историка в том, что ранее и «антисоветская», и равным образом «советская» историография, искажая реальность, приписывала весь ход событий после Февральского переворота воле большевиков. Антисоветские историки стремились тем самым обвинить большевиков в срыве того будто бы плодотворного развития России, которое началось с приходом к власти кадетов, а советские – преувеличить роль партии Ленина (ради этого утверждалось даже, будто большевики играли существеннейшую роль уже и в Феврале, то есть в свержении монархии, хотя на самом деле их роль была тогда совершенно незначительной).
Во-вторых, нет оснований считать, что «политика Ленина явилась приемлемой для России». В течение пяти лет до утверждения нэпа (новой экономической политики), которая, по определению самого Ленина, была «отступлением» от предшествующей большевистской политики, продолжались мощные бунты и восстания; правда, они начались еще при власти Керенского и к октябрю 1917 года охватывали, как точно подсчитано, более 90 % российских уездов, а к тому же солдаты Временного правительства нередко отказывались их подавлять.
«Переделка» России по образцам западной социал-демократии (как и буржуазной демократии) была заведомо утопическим предприятием, и к октябрю власть Керенского потеряла всякую силу, в результате чего страна погрузилась в хаос на фоне продолжения военных действий против Германии.
Захватив власть, большевики стали создавать диктаторский режим, в сравнении с которым предшествующее самодержавие было поистине либеральной властью. Одним из важных компонентов этой диктатуры были воинские части из иностранцев: «латышские стрелки», разного рода «интернациональные формирования», в том числе даже китайские, состоявшие из людей, до 1917 года приехавших на заработки, военнопленных и т. п. Всего иностранцев в России к тому времени насчитывалось 5,5 миллиона.
Разумеется, ничего «хорошего» во всем этом нет, но при том состоянии, в котором страна оказалась за период с февраля по октябрь, создание крайне жесткого и просто жестокого режима было, без сомнения, единственным способом восстановить государственную власть и по вертикали, и по горизонтали (то есть сохранить, насколько возможно, территорию России).
Я определил кадетскую и меньшевистско-эсеровскую программы перестройки России как чисто утопические; ныне же множество авторов называет реализованной утопией СССР, странно не замечая очевидной несерьезности своего тезиса, ибо слово «утопия» обозначает феномен, которого нет и не может быть на земле, а ведь СССР в течение нескольких десятилетий являл собой одну из двух великих держав мира!..
Действительно утопической, подобно кадетской и эсеро-меньшевистской, была первоначальная большевистская программа, основывавшаяся на том, что в близком будущем свершится мировая или хотя бы общеевропейская пролетарская революция; большевики в массе своей рассматривали себя как «передовой отряд» такой революции, который обретет прочное положение только после ее победы. И «отступление» в форме нэпа стало неизбежным после осознания утопичности победы мирового пролетариата.
К середине 1920-х годов был утвержден курс на «социализм в одной стране», а к середине 1930-х начался поворот к патриотизму (хотя еще не столь давно слово «патриот» означало врага революции). Об этих кардинальных изменениях политически-идеологического курса ныне часто говорится как о выражении личной воли Сталина. Но так думают люди, которые до сего дня не смогли освободиться от «культового» истолкования хода истории и только поменяли знак «плюс» на «минус», осуждая то, что ранее превозносилось.
Кстати сказать, тезис о «социализме в одной стране» первым выдвинул и обосновал вовсе не Сталин, а его будущий противник Бухарин, и эта смена курса, как и позднейшее «воскрешение» патриотизма, была порождена естественным и в сущности неизбежным ходом самой истории; после катаклизма революции бытие страны в той или иной мере возвращалось, как говорится, на круги своя. И во второй половине 1930-х годов большевики левацкого толка с полном основанием говорили об определенной «реставрации» в стране дореволюционных порядков.
Поделиться книгой: