Червоный

Хотя через Олыку проходила железная дорога, полковник Калязин встретил меня на вокзале уже в Луцке.

Обнялись, точно не начальник и подчиненный, а старые боевые товарищи — так, собственно, и было. Калязин поводил меня по разным кабинетам, за полдня оформили все бумаги, сели в его машину и добрались до Олыки, когда еще даже не смеркалось. От областного центра городок лежал недалеко — каких-то три десятка с гаком километров. Сам городок, или, как значилось в документах, поселок городского типа, показался мне уютным и каким-то даже слишком тихим. Увидел старинный замок польских князей и костел — остались с тех времен, когда тут верховодила польская шляхта. Еще церкви и синагога, которые закрыла уже советская власть: да и в самом деле — зачем они, ведь религия — опиум для народа. Тут я поддерживаю политику партии и правительства. Пусть эти здания служат нуждам власти, вот хотя бы как панское поместье, где теперь разместилась милицейская управа.

В кабинете Калязина мы наконец сели за стол. Хозяин застелил его газетой, название до сих пор помню — «Вільний шлях». Достал из сейфа и порезал на газетном листе толстыми кусками сало, хлеб, разложил холодную картошку «в мундире», положил вкрутую сваренные яйца. Потом вынул из ящика стола — старинного, кажется, дореволюционной работы — флягу, машинально взболтал, разлил самогон по стаканам.

— Продукт проверенный, — сказал. — Умеют в здешних селах водку делать, ничего не скажу. У нас в селе дальше бражки дело не идет. Не доходят руки у мужиков — просто так хлебают.

Полковник Калязин, как я знал, родился в селе Рязанской губернии. Не без гордости как-то сказал, что единственный из села выбился в люди, стал красным командиром. Когда на побывку приезжал, село несколько дней гуляло. Даже если б он не предупредил, меня ничего бы не остановило от того, чтобы выпить: на фронте имел дело с чистым спиртом, хоть медицинским, хоть авиационным, а о том, сколько всего доводилось вливать в себя кроме спирта, лучше помолчу. Правда, мне как шоферу особенно угощаться нельзя, да свои наркомовские стограмм я исправно получал и, если не было возможности выпить, сливал в флягу. Частенько для этого приходилось использовать не одну фляжку, поэтому у меня в машине всегда было вдосталь спиртного. Бывало, даже старшие офицеры через Калязина просили одолжить у меня. Хотя спирт или водку не одалживают, комсклад все же отдавал — то коньяком, то «казенкой», а то и трофейным немецким шнапсом. Потом Калязин даже называл мою машину передвижным трактиром.

Я стиснул стакан в ладони, поднял и качнул им в сторону полковника:

— Будем, командир, — так неофициально я называл его без посторонних.

— Будем крепки, лейтенант, — согласился начальник.

Чокнулись, и он выпил одним махом, даже не скривился — вот ведь привычка. Мне же сразу словно огнем обожгло горло и внутренности — таким крепким оказался самогон, хотя и шел он мягко. Не выдержал, скорчил рожу, хекнул и быстренько зажевал куском сала. Градусов пятьдесят, если не больше.

— Ну, и какая тут обстановочка? — спросил, прожевав.

В общих чертах Калязин ввел меня в курс дела еще днем. И намекнул, хоть я и без него понимал: подробнее поговорим позже. Теперь, наверное, и настало время для разговора. Да и сам Калязин не тянул — сразу перешел к делу.

— Обстановка, Михаил, максимально приближена к боевой.

— Ну, это я слышал…

— От кого?

— Так, краем уха… По радио, и газеты писали…

— Радио, газеты… Это все хорошо… Правильно это все, газеты и радио…

Калязин налил еще по одной, но пить не спешил, смотрел на меня как-то странно. Я не очень понимал его взгляд: так смотрят родители или старшие братья на неразумных мальцов, которые пошли — вот так запросто — погладить здоровенного дворового пса. Поэтому молчал, ожидая продолжения разговора. Полковник не тянул.

— Отсюда, лейтенант, нужно сводки передавать. Ежедневно. Как товарищ Левитан читал, — тут он выпрямил спину, расправил плечи и попытался изобразить знакомый всем голос главного диктора страны: — «От советского Информбюро! Сегодня, двадцать второго сентября…» Ну и такое прочее. — Калязин снова заговорил своим нормальным голосом: — Ничего тебе, Мишка, по радио не скажут. И в газетах не напишут. — Он придвинулся ближе, положив локти на стол. — Я после войны в комендатуре работал, недалеко отсюда, подо Львовом. Потом сюда перебросили, сначала тоже в комендатуру, а затем — начальником милиции. Честно говоря, на начальника сам вызвался — предшественника убили. Знаешь, как убили? — Он наклонился еще ближе, похлопал ладонью по газетному листу. — Газета о таком не напишет. Среди белого дня подкатила сюда, к милицейской управе, «эмка», вышли трое, даже не прятались. С автоматами, один в гражданском, на двоих — галифе и кители, то ли немецкие, то ли польские. Хрен разобрали те, кто видел. Вот так, прямо на глазах у людей положили на месте двух милиционеров, потом ворвались в этот кабинет, — Калязин обвел его рукой, — и расстреляли начальника милиции из трех стволов. Снова сели в машину, развернулись, поехали. Выехали за Олыку, там возле леса ее бросили. Гранатой подорвали на прощание. И это, лейтенант, только один эпизод. Могу еще рассказать, только, боюсь, ты в ближайшее время сам больше увидишь.

Теперь мой боевой командир выпил, не чокаясь. Я последовал его примеру, зажевал половинкой картофелины, потом спросил:

— Известно, кто это сделал?

— Бандеровцы, — развел руками Калязин. — Тут все беды — от бандеровцев.

— Чего они лютуют? Я что-то слышал по радио…

— Снова ты про свое радио! — раздраженно отмахнулся начальник, словно от надоедливой мухи. — Лютуют, потому что бандиты! От бессильной злобы, как любят писать всякие там мастера художественного слова. Только злоба у них, Михаил, ну никак не бессильная. Я ведь в этих краях давно…

— Именно здесь?

— На Волынь перевели месяцев восемь назад. До того времени выполнял задания во Львовской, Тернопольской, Станиславской областях. Всюду одинаково. Только, знаешь, тут опаснее.

— То есть?

— Потому что начальник милиции! Можешь не верить, лейтенант, но на военных тут меньше охотятся. Ну, это вроде как мои выводы… Кто знает, у кого здесь больше шансов. Все мы тут как на минном поле.

Я нутром чуял — Калязин хочет сказать больше, но сдерживается. От этого, а не от крепкого волынского самогона, путаются, прыгают с пятого на десятое его мысли. Чтобы хоть как-то направить разговор, я спросил:

— Чего им нужно?

— Кому? — встрепенулся Калязин, стрельнул на меня непонимающим взглядом, но в тот же миг все понял: — А, им… Не знаю. Жили при Польше, словно крепостные. В нищете, голые, босые… Понятно, почему тогда начали террор. С немцами тоже малость повоевали… Только об этом я тебе не говорил! — сразу предупредил он. — Смотри, ведь официально бандеровцы — союзники Гитлера. На самом деле они в сорок первом несли немчуре хлеб-соль как освободителям, а в сорок втором — полгода только прошло — в этих самых освободителей стреляли. Хрен их разберет, этих хохлов…

Не знаю почему, но меня от этой вот его последней фразы передернуло. Калязин это заметил и сразу добавил:

— Извини, ты тоже у нас хохол … Только ты хохол правильный. Ты за советскую власть, потому что понимаешь, что она дает людям. А они тут — против. Кто открыто, тот по лесам прячется. Кто скрывает — по улицам ходит, здоровается с тобой.

— Да неужели враги повсюду?

— Так и выходит. И чего им свербит в одном месте? В тридцать девятом, между прочим, когда наши отсюда выбили поляков, тоже цветы и караваи выносили. Нашим. Кажется, все, товарищ Сталин объявил об историческом объединении украинских земель. А здешние потом снова за оружие! Поляки, выходит, плохо. Ладно. В немцах разочаровались, поскольку оккупанты. Пускай, тут все правильно. Но что им советская власть плохого сделала?

Калязин говорил искренне, и тут я был с ним целиком согласен. Поэтому молчал. Машинально взял с газеты кусок сала, положил на хлеб и откусил от этого бутерброда. Мой жест чем-то привлек Калязина. Зацепился за мою руку взглядом, о чем-то задумался, потом резким движением смел с газетного листа, на котором лежала закуска, хлебные крошки, ткнул пальцем в какую-то заметку.

— Вот, гляди-ка, готовый пример! В газете пишут! — развернув лист так, чтобы заметка, которая попалась на глаза, оказалась перед ним, полковник вслух прочитал, то есть пробубнел, уродуя украинский: — «Заможно и культурно зажыли колгоспники. У багатьох е патефоны, радиопрыймачи, велосипеды. Майжэ вси выписують газеты. Художню литературу чытають не одыныци, а бильшисть колгоспныкив. Зрие интэрэс до кинокартын. У колгоспных клубах завжды повно людей».  — Калязин перевел дух, снова поднял на меня взгляд: — Это в каждом селе, лейтенант! В каждом! Было б у них такое при Польше? Ты знаешь, я из села Рязанской губернии, у меня родители неграмотные были. Только после революции и гражданской, когда по селам пошли учителя, они читать научились. По слогам сначала, но ведь грамота, лейтенант, — это очень важно! Почему вот эти грамотные колхозники с патефонами кормят бандеровцев по ночам? Почему, когда ходишь по хатам, волками зыркают из-подо лба? Какая власть им еще такие блага дала?

Я решил промолчать. В самом деле, не о чем говорить. Даже как человек новый в этих краях, еще не знакомый с местной, как говорится, спецификой, я не имел оснований не верить словам Калязина. И действительно не понимал, почему местный люд так яростно сопротивляется не только тем, кто их гнобит, как польские шляхтичи или немецкие фашисты, но и тем, кто в самом деле освобождает народ от ярма.

Тем временем полковник снова вернулся к тому, с чего начал.

— Может, мне тут, в этой Олыке, начальником милиции не место. Да я сам написал рапорт: «Прошу в связи с гибелью назначить…» Ну и так далее. Думаешь, мне самому нравится, что теперь надо мной, как не крути, НКВД?

Я молча покачал головой. Тогда, правда, НКВД уже не было, точнее было, но называлось не так — переименовали в МГБ. А суть та же осталась, ну и переназвали совсем недавно: не только мы, военные, но и гражданские еще долго энкаведекали … Чекисты, короче говоря: как были, так и остались до сих пор.

За всю войну как-то обошлось, ни разу не имел дела с особистами. Но очень хорошо знал, что творили особые отделы. Один плюгавый лейтенантик из НКВД мог поломать жизнь боевому офицеру, старшему по званию, не говоря уже о рядовых бойцах-окопниках. Только теперь мир, а значит, все перемешалось. Это я на примере своего Чернигова знал, хотя, когда ловишь грабителей и бандитов, энкаведисты или эмгебисты, как хочешь, словом, они к оперативнорозыскной никакого отношений не имеют.

— Скажу. — Теперь мне показалось, что Калязин оправдывается. — Тот, кого тут расстреляли, предыдущий начальник, мужик был настоящий. Крепкий, бывший танкист. Под Прохоровкой в сорок третьем горел в танке, вытащил весь экипаж. Кто-то там и помер, на поле, кто-то потом, а его словно кто охранял… Для этого вот случая, выходит… Ненавижу, суки! — вырвалось у Калязина, он грохнул кулаком по столу, но так же быстро успокоился, снова налил, свое выпил сразу, приложил к носу рукав форменного кителя. — Думал, поруковожу милицией временно. Теперь вижу — надолго. Или сколько протяну. — Он криво усмехнулся. — Поэтому я тебя сюда, можно сказать, выписал. Опыт работы есть, надежные люди мне здесь нужны, а из местных особенно желающих идти в милицию нет, запугали. На кого мне опираться? На «штырьков»?

— А это еще кто? Какие «штырьки»?

— Помощники милиции. Отряды самообороны, если хочешь. На самом деле они себя называют «ястребками» — истребительные отряды или что-то такое. Только, — он снова криво усмехнулся, — это еще вопрос, кто кого тут истребляет. Пацаны там по пятнадцать-семнадцать лет. С ними МГБ легче работать, потому что они и нищету родителей при Польше немного помнят, и, что важнее, при немцах боялись. Недовоевали, рвутся в бой. А если ты «штырек» — оружие выдают. Опять же, глаза и уши МГБ по селам. Но надежды на них мало, ходят стайками. Я даже слышал, кое-где своих односельчан понемногу трясут.

— Это как?

— А вот так! Вот хоть на прошлой неделе приводят ко мне одного… лопоухого, рябого, волосы торчат в разные стороны. Зашел среди ночи в дом на краю хутора, водкой от него разит, винтовку на хозяина наставляет: давай, говорит, выноси сало, картошки мешок, а то просигнализирую уполномоченному, что Червоного кормишь.

— Кого?

— Есть тут один… Позже про него. Ну а в общих чертах ты вроде все понял. Или не все?

— Так точно, все, товарищ полковник! — ответил я по привычке.

— Ладно, подробнее положение поймешь на месте, сориентируешься. И вот наше с тобой, а по большому счету — твое первое задание.

Снова высунув ящик стола, Калязин достал оттуда бумажный прямоугольник, положил передо мной. Потом закурил «Казбек», провожая задумчивым взглядом после каждой затяжки клубы сизого дыма, которые поднимались к потолку под лампочку без абажура и обволакивали ее. Я же пододвинул к себе бумажку и понял — это листовка.

Ее напечатали на машинке. Видно — это печатная копия, даже остались следы типографской краски. С левой стороны было «СВОБОДУ НАРОДАМ!», по центру «СВОБОДУ ЧЕЛОВЕКУ!», в правом углу листа — «СМЕРТЬ ТИРАНИИ!». Немного ниже, по центру, большими буквами разместилось обращение: «ПЕРЕДАВАЙТЕ ИЗ РУК В РУКИ!» И уже потом — короткая статья:

УКРАИНЦЫ!

На протяжении 1943, 1944, 1946 и теперь, до осени 1947 года, выдержала УПА один на один в той неравной титанической борьбе против всех огромных сил совецкой армии, совецкой пропаганды и совецкого полицейско-государственного аппарата. И сегодня, когда большевицкая пропаганда снова готовит почву для празднования так называемого освобождения украинских земель, она рассчитывает на короткую историческую память. Потому что мы помним совместные визиты Молотова и Риббентропа к Сталину и Гитлеру, совместные совещания, совместные разбойничьи планы захватчиков, совместные приемы и обеды. А также общие фотографии тех разбойников в газетах, где они, улыбаясь и обнявшись под руки, чуть не целовались.

Еще больше помним, как у нашего бедного колхозника вырывали последнее зерно большевицкие комиссары в помощь Гитлеру. Как они отдавали Гитлеру всю нашу нефть и наш бензин, чтобы он мог лучше воевать и порабощать Европу. Того ихнего союза, той коалиции разбойников мы еще долго не забудем. Так что зря они пробуют всех прочих обвинять в сотрудничестве с немцами. Это же собственно они, Советы, — первые коллаборационисты и союзники Гитлера, первые разжигатели этой страшной войны.

Мы призываем Украинцев — не верьте большевицкой пропаганде! Не верьте, что союзники Гитлера могут освобождать народы. Они могут их только порабощать, как делают это с нами, Украинцами. Также не верьте тем, кто говорит, что УПА ненавидит всех, кто пришел к нам из России. Мы трактуем тех москалей, которые признают основы нашего национального права, как наших соседей и братьев. Но тех москалей, которые есть шовинисты и империалисты, трактуем как своих наибольших врагов, которые отобрали нашу свободу и хотят превратить нас в рабов.[1]

Дальше стояло: «ФАКТЫ ТЕРРОРА НА ЗЕМЛЯХ УКРАИНЫ», но на этом печатный листок обрывался. Увидев, что страница пронумерована, перевернул, посмотрел с другой стороны — чисто. Вопросительно посмотрел на Калязина.

— Что?

— Это первая… А еще есть? Вторая, третья…

— А ты, я вижу, зачитался? — Калязин, подавшись вперед, выдернул листок у меня из рук, положил назад в папку. — Вообще-то, Михаил, их, этих страниц, тут двенадцать.

— И все в таком же духе? — Я замер, подбирая слова. — Я ведь уже не пацаном был девять лет назад…

— Ты о чем?

— Ну… фотографии в газетах… Товарищ Сталин и этот…

— А вот этого, Середа, я не слышал! И слушать не хочу, понял меня? Пропаганда, брат, она все искажает. Мы с тобой, — на слове «мы» Калязин сделал ударение, — не верим. Потому что знаем, где правда и что власть наша нас не обманывает. А тут люди не знают этого. И еще, Михаил, разберись, кто ты тут, а кто — я.

— То есть?

— Украинец ты для здешних бандеровцев. Брат! — Он развел руками. — А я — москаль-оккупант. Агитация… — Калязин на секунду замолчал, потом продолжил, понизив голос: — Говорил я тут с начальником политотдела областного МГБ. Он авторитетно доказал: вся эта пропаганда разрабатывается в Мюнхене, потому что у американцев вроде что-то там с ОУН… Кто у нас американцы?

— Империалисты. — Я почувствовал себя на политинформации.

— Молоток! Мы с тобой, выходит, для империалистов теперь — общий враг. Но об этом пусть себе в кабинетах и управах думают, на то они и государственная безопасность. Наше задание как представителей органа охраны правопорядка — выяснить, кто эти бумажки в округе распространяет. Потому что откуда они приходят, уже известно наверняка. Не иначе Червоный, без него тут такое не обходится.

Услышав это имя во второй раз, я спросил уже настойчивее:

— Кто он такой, этот Червоный? Это прозвище, или, по-нашему, кликуха, или настоящая фамилия, по паспорту?

Прежде чем ответить, Калязин разлил по стаканом водку, опустошив наконец флягу.

— Паспорта его, лейтенант, я не видел, — начал он, теперь тщательнее подбирая слова. — Но одно знаю точно: он не прячется за прозвищем, или, как тут говорят, нет у него псевдо. Зовут его Данила, фамилия — Червоный. По данным как польской дефензивы,[2]так и НКВД-МГБ, раньше у него было даже несколько псевдо. Когда поляки его поймали в тридцать седьмом, называл себя Туром. До сорок четвертого проходил как Чайка и Дюжий. Теперь, как свидетельствует собранная МГБ оперативная информация, он взял себе псевдо Остап. Но мы и дальше будем его называть Червоным. Очень хорошо его фамилия ложится в оперативную разработку, я так себе думаю. Ты как, не против?

— Да чего ж, — пожал я плечами. — Так точно в его псевдах не запутаешься. Червоный — так Червоный.

Рука Калязина снова нырнула в ящик стола и показалась оттуда с тоненькой картонной папкой. Начальник освободил от остатков нашего ужина место на застеленном газетой столе и положил папку так, чтобы мне было удобно смотреть.

— Тут есть кое-что на Червоного, добытое нашими еще из архивов дефензивы. Захочешь — потом почитаешь, а я в двух словах тебе расскажу, с кем придется иметь дело.

Раскрыв папку, я сразу увидел серый конверт, приклеенный к какому-то протоколу, написанному по-польски. Прочитать написанное я не мог, но конверт открыл и достал оттуда фотокарточку, сделанную на плотной бумаге. В правом нижнем углу стояла дата: ноябрь 1937 года.

3

Со снимка на меня смотрел парень в пиджаке, надетом на светлую рубашку так, чтобы ее воротник лежал немного поверх пиджачного, — по моде десятилетней давности.

Даже по фотографии заметно, что он старательно брился и вообще следил за собой. Он не улыбался, тонкие губы плотно сжаты. В целом в нем угадывалось что-то неудержимое, бешеное, что-то такое мужественное — несмотря на сравнительно молодой возраст. Фото сделали по грудь, но даже так в осанке угадывалась сила, и не только физическая: он был худощавым, но несмотря на это — заметно крепким, сбитым; слегка прищуренные глаза, глядящие прямо на меня, подсказывали — в этот момент человек находится в состоянии сжатой пружины. И если она разожмется, лучше тому, на кого у этого человека зуб, рядом не стоять.

На фронте я встречал немало таких людей. Как правило, они служили во фронтовой разведке, ходили через линию фронта и делали вид или и в самом деле не боялись ни черта, ни грома, ни пули. Если такой тебе друг, то, как говорилось в войсках, с ним можно идти в разведку. Когда же он воюет против тебя… О последствиях не хотелось думать…

— Хочешь — почитаешь потом сам, — сказал Калязин. — Краткую справку могу дать. Родился здесь, на Волыни, причем знаешь когда? В ноябре семнадцатого года, в октябре по старому стилю. Буквально через день-два после того, как в Ленинграде… то есть в Петрограде тогда еще, большевики скинули буржуев и провозгласили нашу власть. В ОУН влился в возрасте восемнадцати лет. Сразу стал боевиком, устраивал теракты против польской власти на протяжении тридцать шестого — тридцать седьмого годов. Был объявлен в розыск как особо опасный террорист-националист. В тридцать седьмом, как видишь, его взяли, посадили в «Бригидки». Это тюрьма такая во Львове. Отсидел там с полгода, потом сбежал во время следственного эксперимента.

— Сбежал? — даже понимая, что полковник рассказывает мне про врага, я не удержался: побег из тюрьмы или плена всегда вызывал у меня уважение.

— Так точно, — кивнул Калязин. — До осени тридцать девятого был на нелегальном положении. По разным данным, скрывался в Чехии, Германии, даже некоторое время отсиживался у дальних родственников под Винницей.

— На советской территории?

— И я об этом. Но, говорю же тебе, сам я его не допрашивал, а информации о том периоде — нуль, разве что вот бумажки с донесениями агентуры. — Он кивнул на папку. — Потом, когда сюда пришли наши, Червоным заинтересовался НКВД.

— Снова терроризм?

— Подпольная подрывная деятельность. Антисоветская агитация и пропаганда. И чего им надо — польской кабале конец, Украину ихнюю, — тут полковник осекся, искоса глянул на меня, быстро поправился, — вашу Украину объединили, живите себе счастливо… Есть подозрения, что такие, как Данила Червоный, готовили грунт для вторжения немцев. Вон как фашистов тут встречали, хлебом-солью, говорил же…

Здесь я снова не выдержал — кашлянул:

— Я справки наводил, товарищ полковник. У нас, на Черниговщине, некоторые села тоже выносили немецким солдатам хлеб и соль на рушниках.

— Это, Михаил, означает одно: врагов советской власти всюду хватает! — отрезал Калягин. — Не делай общих выводов. У вас там, в твоем Чернигове, разве бандеровцы? Просто люди, и всё. У кого-то власть родню раскулачила, у кого-то — родственник врагом народа оказался; товарищ Сталин даже статью писал про перегибы на местах. Там отдельные случаи, товарищ лейтенант. Тут — общие настроения. Ладно, — он снова закурил, — закончим с Червоным. Так вот, осенью сорок первого его видели во Львове, там националисты пытались провозгласить свое государство, только Гитлер не дал. Потом, с сорок второго, Данила Червоный снова берется за оружие и с того времени из рук его не выпускает. Сведения о том периоде его деятельности получили только теперь, когда в НКВД раскололи его бывших сообщников — они еще называют себя побратимами. — Калязин откинулся на спинку стула и глубоко затянулся. — Националисты оказывали сопротивление немцам, с которыми вроде бы поссорились. Это было бы неплохо, но они точно так же вступали в вооруженные конфликты с нашими партизанскими группами, что действовали здесь в лесах и подчинялись тем же чекистам.

— Воевали на два фронта? — уточнил я.

— Можно и так сказать. А еще про поляков не забывай, с ними бандеровцы тоже в контрах. Так что фактически воевали они на три фронта. Если б я еще знал, какого черта они вот так воевали, фактически против всех… Ну а с осени сорок второго Червоный уже официально стал командиром так называемого отдела особого назначения УПА — Украинской повстанческой армии. Для простоты — те же бандеровцы. — Калязин прокашлялся. — Интересно, что летом сорок третьего для ликвидации банды Червоного отрядили специальный карательный полк СС. Командир, тогда он проходил под псевдо Дюжий, потерял почти всех людей. Сам попал в плен только потому, что его контузило, и он не успел застрелиться, как у них там заведено. Немцы отправили его в концлагерь, но по дороге Червоный сбежал.

— Опять сбежал?

Это мне, честно говоря, уже нравилось. Своим чувствам у меня было простое объяснение: когда хочешь победить врага, уважай его.

— Не сидится ему, — кивнул Калязин. — Нашел своих, и с осени сорок третьего не дает никому покоя. Гляди, никакая власть их, — желтый от табака палец полковника ткнул в листовку, — не устраивает. Специфика деятельности Червоного: у него летучая группа, по-ихнему говоря — боевка; количество зависит от обстоятельств… То есть может собрать вокруг себя до полусотни бойцов, а может обойтись десятком. На данный момент, по оперативным данным, именно боевка Остапа, то есть Данилы Червоного, контролирует территорию, прилегающую к Олыке, Киверцам, Луцку. Между прочим, еще такое обстоятельство: он не местный, тут его мало кто знает в лицо и может узнать. Тем не менее он для здешнего населения — герой. Так даже лучше: знаешь, будто есть некий человек из легенды… мать его так. — Он снова помолчал. — Ну, завтра, значит, покажу тебе все это на карте, с местностью ознакомишься в процессе. Потому что наше с тобой задание на ближайшие дни — вот эти прокламации.

Я отодвинул папку с материалами на Червоного, снова взял листовку.

— Что с ними нужно делать?

— Уже ничего. — Калязин развел руками. — Основная, я бы сказал, боевая задача бандеровцев и, в частности, Червоного: вооруженное сопротивление советской власти. Но столкновения происходят преимущественно между бандитами и частями НКВД, армейскими подразделениями, местными группами самообороны. Тут мы как милиция вряд ли сможем действовать эффективно, да и не нужно, это я тебе говорю — энкаведисты всегда наготове. Наше задание — выявлять возможные контакты местного населения с бандеровцами. Они ведь, кроме того что стреляют в наших, еще и ведут мощную агитационную работу. Запугивают тех, кто хочет вступать в колхозы, терроризируют руководство сельских и поселковых советов, фактически запрещают местным ехать работать на Донбасс, а там сейчас очень нужны рабочие руки, потому что промышленность восстанавливается. Угрожают специалистам, которых переводят на работу сюда. Особенно страдают агитаторы, но это понятно. И еще учителя.

— А учителя чем им не угодили?

— У них это называется советизацией, — произнес Калязин. — Понимаешь? Я тоже не очень. Как бы это точнее… Ну, внедрение в жизнь наших, советских ценностей, политики партии, правительства — такое все. А еще атеизм. В более широком смысле — антирелигиозное воспитание. Тут их, видишь ли, учили Богу молиться, а теперь учителя говорят: не будьте, мол, рабами Божьими. Конечно, уроки русского языка им не нравятся, вообще преподавание на русском. Где ж им других взять, если учителя — наши, из России? — он снова помолчал. — И еще один момент… Не знаю, как сказать, тебе это может в работе пригодиться…

— Что именно?

— Понимаешь… Не все учителя, некоторые… Даже не некоторые — многие… Но не все скопом… Словом, сотрудничают с органами, так это назовем. Милиция, чекисты, без разницы. Но без этого, извини, никак, все-таки учителя — интеллигенция.

— При чем тут…