Дверь обратно

— Хотя нет, запах слегка отличается, хоть и не пойму чем. Ты кто? — И два огромных прекрасных ярко-голубых глаза уставились на меня.

— Я заблудилась в этом лесу. — Саквояж недовольно заворочался рядом. — Мы заблудились, — решила поправиться я.

— Заблудились, — задумчиво протянуло нечто, — чтоб в лесу заблудиться, надоть сперва-наперво тудыть попасть. А вход в чащобину только один, вот этот, — оно кивнуло в сторону, откуда мы пришли. — А здеся уж, почитай, лет триста никто об двух ногах не появлялся.

— Триста лет, — ахнула я, — а как же тропинки в лесу? Я сама видела не меньше десятка.

— То мои тропы, и попасть на них можно только отседова.

— Ну я ж попала. Может, вы знаете, на которой из них есть кусок стены? Мне просто необходимо вернуться назад. — Для пущей убедительности я сложила руки на груди.

Существо вдруг зафыркало, ручками-ножками засучило, шерстью из стороны в сторону замотало:

— И думать не моги, хандрыга[7] шататься попусту по моему лесу. Не для того я его в косы столько тыщ лет плел, чтобы незнамо кто в ём околачивался.

— Так это он в косы заплетен? — Непонятную «хандрыгу» я предпочла пропустить мимо ушей.

— Вот этими самыми руками, — затрясло нечто маленькими розовыми ладошками перед моим лицом. — Ну а таперича рассказывай, откель взялась.

Большой причины таиться и умалчивать что-либо я не видела, поэтому рассказала про детский дом, карандаши, лаз в стене и, собственно, свое перемещение по лесу. Похоже, рассказ произвел на мохнатого косоплета впечатление, так как мы были милостиво приглашены в дом. Пока я озиралась в поисках этого самого дома, гигантский ёж произвел какие-то манипуляции с корнями дерева, и перед нами открылась почти такая же тропинка, как и те, по которым мы сюда и пришли, только гораздо меньшего размера. Войдя внутрь, я с удивлением огляделась.

Внутренность зеленого островка скорее походила на большой шатер. Сверху деревья оказались сплетены так плотно, что просветов вообще не было видно. В стенах кое-где были оставлены щели в ладонь, что давало достаточно света и вентиляции. Из хорошо утоптанного земляного пола росла сплетенная из живых зеленых побегов мебель. Больше всего это напоминало искусно подстриженные кустарники в английских парках, только гораздо плотнее. Пока мы с саквояжем оглядывались, существо достало откуда-то угощение и поставило его на стол. Я подошла поближе и увидела, что в выдолбленных деревянных емкостях были мед и ягоды. Решив, что тоже должна внести свою лепту в пиршество и выдержав небольшое сражение с саквояжем, я добыла из него чай в термосе и маленькие пирожки с разнообразной начинкой. От пирожков еще шел пар, судя по всему, они были только-только приготовлены. Увидев это, хозяин жилища всплеснул руками и залился слезами:

— Великая мать Макошь[8] пирожки! Я не ел ничего горячего уж почитай… — Не договорив, он схватил ближайший и поднес его к носу: — Мммм, с визигой!

Я ничего такого отродясь не слышала, поэтому отыскала пирожок такой же формы и откусила. Вкусно-то как! Рыба и что-то белое трубчатое. Чудеса какие-то! А паренек с косами уже рыдал над другим пирогом. Я посмотрела на саквояж и прыснула: он поглядывал на эту картину, все больше раздуваясь от собственной значимости. Лоснил щеками и пучил глаз. Едрит, ну точь-в-точь шеф-повар грузинского ресторана встречает гостей из Папуа Новой Гвинеи. Этот звук отвлек, наконец, нашего хозяина от умилительного перебирания выпечки. Он вытер увлажненные глаза и начал рассказывать о себе.

В течение следующего часа мы выяснили, что наш хозяин когда-то давно был обыкновенным буканаем — это что-то вроде домового, который живет при конюшне и во дворе. Следит за порядком, оберегает домашний скот, заплетает коням хвосты и гривы в косы. Обретался он в большом богатом родовом поселении на пятьдесят дворов, с хозяевами существовал душа в душу. На все праздники подносили ему пироги да кулеш, по будням молоком да хлебом кланялись. С домовым, дворовым и амбарным в дружбе был, и не один зимний вечерок они провели за свежесваренным хмельным медом. На соседней улице в услужении была симпатичная буканаиха, и он уж начинал подумывать, не встретить ли молодость вместе.

— Молодость? — удивилась я. — Обычно старость вроде как вместе встречают?

— Мы, буканаи, рождаемся старыми, — снисходительно объяснил бывший конюшенный, — потом молодеем, становимся детьми, младенцами, а потом просто исчезаем.

Прояснив этот момент, я стала слушать дальше. Так вот, однажды явился из леса странный человек. Вышел он оттуда на одной ноге, при этом не хромал, не опирался ни о палку, ни о клюку, а шагал, как ни в чем не бывало. Вторую же ногу он нес на плече, как другие люди топоры таскают. Глаза бельмастые, рот беззубый, ноздри рваные. И пришел он аккурат в канун праздника Комоедицы.[9]

— Поскольку каждому русу известно, — продолжал хозяин, — что праздник Комоедицы — это не только начало весны, но и день почитания великого зверя, ведающего медом — Медведя, — тут я промолчала, так как ничего такого знать не знала, — то и каждый выходящий из леса считается богоугодным гостем. Поэтому он был зван за околицу и щедро кормлен блинами.

Кстати, в ходе рассказа о празднике я узнала, что медведя не принято было называть по имени. Настоящее название животного — «берендей», кстати, и берлога — это логово бера. Потом его стали называть «ком», потому что он был похож на большой комок шерсти. Поскольку первый блин всегда относился в лес, появилась и пословица «Первый блин комам».

— Ну так вот, был зван гость в родовой дом, несмотря на более чем странный вид, щедро поен, кормлен и мягко спать уложен. А поутру пропал родовой дом. И только трава колосилась на этом месте. — Буканай, уже не стесняясь, рыдал. — И что ведь странно, только охранительные духи заметили пропажу оного. Все же остальные родовичи проходили мимо этого места, как будто дома и не было никогда. Так повторилось и на второй год, и на третий. Где останавливался странный человек, тот дом вместе со всеми дворовыми постройками и пропадал. А отсутствия его никто не замечал.

И решили они тогда со всеми дворовыми, домовыми и буканаями заплести лес, чтобы нечистая сила из него выйти не могла, но не успели. На четвертый год пропало все. Не осталось ни одной постройки, ни одного человека, ни одного животного. Только прекрасный луг, на котором как будто и вовсе никогда никто и не жил. Вместе с поселением пропали лешие, водяные, берегини,[10] луговики. В общем, все, кроме охранительных духов поселения. Буканай с сотоварищами продолжали заплетать лес в надежде, что все вернется. И правда, раз в триста лет, на праздник Комоедицы, проявляется поселение назад. Две недели идет праздник, а потом опять все исчезает. Духи же пройти за околицу не могут. Не пускает их сила могучая. Вот уже девять раз такое происходило, скоро десятый будет. Лес почти полностью заплетен на всю глубину. Давно уже ушли в утробу богини-матери все товарищи нашего буканая. И только он один по непонятной причине задержался здесь. Высморкавшись в бороду, существо посмотрело на меня заплаканными глазами:

— Вот и остался я здесь один-одинешенек — и уйти не могу, и оставаться не в силах. Может, хоть вы со мной поживете? — И он с надеждой заглянул мне в глаза. — А я за птичкой вашей присматривать буду и котомочку беречь.

Саквояж, услышав про «котомочку», возмущенно открыл рот. И мне ничего не оставалось делать, как прервать готовый хлынуть поток красноречия обидным пинком. Савва Юльевич нахохлился и закрыл глаз. Мысль о том, чтобы остаться здесь, внушала ужас. Поэтому, как ни жалко было несчастное одинокое существо, пришлось отказаться и попросить проводить нас к стенке с лазом в мой мир. На что буканай опечаленно покачал головой:

— Если родовой камень не указал вам дорогу, значит, не угодно это богам. Да и вход в лес я уже затворил до следующего года. И нет на то моей силы, чтобы открыть его сейчас.

И с таким убеждением это было произнесено, что сразу стало ясно: просьбы ни к чему не приведут.

— А может, вы тогда подскажете, где здесь могут еще люди быть?

— Раньше жили везде люди, как не жить, а сейчас… — Буканай покачал головой. — Сюда уж, почитай, три тыщи лет никто не ходит, а уж что творится за речкой, я и сказать не могу. Нельзя нам без приглашения Хозяев покидать родные места. Раньше, говаривали, был на востоке большой град, где чудознатцы жили, но когда это было…

Существо махнуло рукой, показывая всю ненадегу столь древних сведений.

Значит, на восток… Это направление было нисколько не хуже и не лучше, чем другие. Так что пойдем туда.

Потешив до утра нашего гостеприимного хозяина разговорами и оставив напоследок свежесаквояжных пирогов, с первыми лучами солнца мы тронулись в путь. К нашей компании решил, наконец, присоединиться и Птах. Правда, видимо вволю обожравшись сусликами, сделал это странным образом — убедившись, что я на него смотрю, сел на траву и пропал.

— О! Наш-то спать намылился, — прокомментировал сие действо Савва Юльич, — завод кончился.

Если вы думаете, что в густой траве легко отыскать часы, попробуйте сами. Я же точно решила, что, когда в следующий раз увижу эти нахальные глаза, мало любителю орангутангов не покажется. Проползав минут десять, я нашла нашего гордого птица и мстительно сунула его в саквояж. Вот когда захочу, тогда и заведу, в следующий раз знать будет, где отключаться.

— Крута! — уже с ноткой уважения крякнул кожаный болтун, покосившись на меня.

Шагать по открытому, прогреваемому солнцем пространству было приятно. Жаль, недолго. Потому что мы подошли к речке. Речка-то была, а вот моста никакого не наблюдалось. Да и глупо было бы надеяться, что поселение вместе с домами сквозануло, а вот мост стоит здесь три тысячи лет и ждет меня с одной лишь целью — ласково проводить на другой берег. На наличие брода тоже ничто не указывало. Я сунула в воду руку и заскучала. Вода была не просто холодной — она была нереально ледяной. Откуда могла течь настолько студеная водица, когда никаких снежных завалов и гор близко не просматривалось? Загадка! Идти вдоль берега тоже не очень-то тянуло. Судя по солнцу, восток был аккурат перпендикулярно реке. Я посмотрела на саквояж, саквояж кротко глянул на меня.

— А скажите-ка мне, многоуважаемый Савва Юльевич, не хранится ли в вашей волшебной глубине какого-нибудь плавсредства?

— Плавсредство? — Было видно, что он не на шутку озадачен. — А что это такое?

— Ну что-то типа лодки.

— Нет, ну ты, деука, даешь! Сама подумай, как бы она в меня влезла-то?

И то правда… Я опять задумалась.

— А если резиновая?

— Лежала во мне как-то газетка с описанием этого изобретения фирмы «Макинтош», — подумав какое-то время, задумчиво произнес он, — но я такого никогда не носил. Я так-то могу производить только то, что однажды во мне побывало или рядом полежало.

— Но, может, в тебе побывало хоть что-нибудь, с помощью чего можно было бы перебраться через речку? — решила не сдаваться я.

— Ну, может, и побывало… Дать?

Утопить бы эту кожаную сволочь!

— Дай.

Саквояж распахнулся, и я увидела нечто резиновое черного цвета. Достала, развернула и не поверила своим глазам. Представьте себе маленькую резиновую лодку, к днищу которой приклеены высокие резиновые сапоги с резиновыми же лопастями на них. И от лодки идут какие-то ремешки непонятного назначения.

— Это что ж такое? — Голос дал петуха.

— Это приспособление для мелководья. Прохор Иваныч на рыбалку брал. Наше, между прочим, санкт-петербургское, изобретение.

— И что с этим делать?

— Что-что! Надуваешь, засовываешь ноги в сапоги, ремешки на талии закрепляешь — и вперед!

Было полное ощущение, что Прохор Иванович после последней рыбалки забыл свое новомодное снаряжение просушить. Мерзкая, холодная резина цеплялась за одежду, как живая. С горем пополам, с помощью ехидных замечаний Саввы Юльевича, я влезла в эту конструкцию. Прямо какая-то пародия на «Лебединое озеро»: горбатая балерина в резиновой пачке и сапогах на фоне бурной речушки. Ну да делать нечего! Покрепче привязав саквояж с помощью одного из ремешков, чтоб не держать его в руках, я ступила в реку.

Моп твою ять! Поток чуть не сбил с ног, которые тут же задеревенели. Воду эта конструкция, может, и не пропускала, а вот холод — как с добрым утром! Видимо, подо все это дело умные люди должны поддевать что-нибудь теплое, да и не шманаться по ледяным водоемам. Но делать нечего! Сцепив зубы, я начала переход. Одно радовало: река редко поднималась выше талии. Но когда это происходило, цирк шапито был еще тот! Я повисала на этой лодчонке, как маленький ребенок в круге, и, чтоб меня не сносило течением, начинала, как сумасшедшая, молотить ногами. Толку от этого было немного, так как, видимо, амплитуда движения моя и запланированная факаным изобретателем не совпадали! Короче, с горем пополам, отморозив в себе все, что у человека может отморозиться, я достигла середины этой сволочной речушки. И не успела порадоваться этому обстоятельству, как…

Как уткнулась в твердое, абсолютно незаметное глазу препятствие. Не поверив в такое гадство, я пошарила руками выше, по бокам — хренушки! Стоит преграда. Мысль о том, что я несолоно хлебавши вернусь назад, что все мои мучения зазря, высекли из моих глаз слезы. В это время коварное течение подбило мои ноги. И, пока я глупо бултыхалась, стало понятно, что ноги находятся за преградой. То есть по всему выходило, что под водой никаких препон к передвижению не было.

Думать было некогда. Надо было подныривать под преградой. Я рискнула. Гребаная конструкция не пускала. Я попыталась вылезти из нее. Безнадежная оказалась затея: чтобы снять такие высокие сапоги, надо было, как минимум, обо что-нибудь опереться. Проседающая под руками конструкция опоры не давала вовсе. Да и стоило мне только начать скакать, как меня тут же сносило течением. О том, чтобы вернуться на берег и там снять резинового монстра, не могло быть и речи, я бы просто не дошла. Поэтому, уцепившись за нижний край преграды, я отчаянным рывком стянула лодку с талии, поднырнула, пытаясь протащить за собой черный капкан, почувствовала, как сапоги зачерпнули воды и потянули меня вниз. Отчаянно хлебнула воздуха. И провалилась в ледяную темноту…

В себя я пришла уже почти на берегу. Саквояж, все еще привязанный к одному из ремешков, тянул меня и всю наполненную водой конструкцию на сушу. При этом он не плыл, а летел, помахивая ручкой, как крылом. Я, как могла, начала помогать ему онемевшим телом.

Было одно желание — скорее стянуть с себя это, моп твою ять, изобретение. Пальцы не слушались. Матерясь во все гланды, я дернула посильнее, чего-то там порвалось, и я наконец-то освободилась. Полежала, отдышалась. Уже спокойнее сняла всю одежду и повалилась в нагретую солнцем траву.

Рядом квохтал, как курица-наседка, саквояж. Распахнутым нутром лез в глаза. Термос. Достала, глотнула, внутрь полилось что-то обжигающе-острое. Какой-то перечный настой просто. Что там еще? Пузырек темного стекла с плотно притертой крышкой.

— Это масло со змеиным ядом, Стешенька, натереться бы тебе! — Просто саквояж милосердия какой-то!

Кожу защипало, но тут же пошло и тепло. Где дотянулась, там и натерлась. Потом достала свой оленячий свитер, на удивление сухой, даже теплый, завернулась в покрывало и тут же уснула.

Проснулась я уже под звездами, горло слегка саднило, но, в общем-то, чувствовала я себя не так уж и скверно, как можно было бы ожидать. Дико хотелось есть. Я пошевелилась — от долгого лежания на твердом все тело занемело — и со стоном приподнялась. Рядом дрых саквояж. В прямом смысле слова — храп стоял несусветный.

— Савва Юльевич, — шепотом окликнула я его.

— А?! — ничего не соображающим со сна взглядом уставился на меня тот.

— Дай чего-нибудь поесть, — взгляд стал проясняться, — бутерброда какого-нибудь.

И полезла в саквояжево нутро, где в промасленной бумаге нашла изрядное количество сэндвичей. Там же отыскался все тот же термос с горячим душистым чаем.

— А что за гадость ты мне, кстати, после купания давал?

— Взвар из тысячелистника и кайенского перца, — скромно потупился кожаный гомеопат, — первейшее согревающее средство!

— Прохор Иваныч никак употреблял?

— Великого ума был человек!

Насытившись, я огляделась по сторонам. Все мои вещи валялись там, где я их бросила. Вид у них был абсолютно непотребный — все в песке, в иле. Я кое-как прополоскала их, стараясь не касаться воды руками, отжала и разложила на кустах, растущих неподалеку. Кроссовки же выглядели столь плачевно, что стало понятно: надеть их не получится. Обувка просто расползлась на составляющие.

Когда наступило утро, выяснилось, что вещи и не думали начинать сохнуть, а заставить себя напялить их в мокром холодном виде я не могла. Саквояж с интересом наблюдал за моими манипуляциями, мялся, пыхтел и, наконец, спросил:

— Я вот все понять не могу, что это ты, деука, делаешь?

— Вещи сушу, разве не видно? Не могу же я голышом шататься! А кстати, — я повертела в руках кроссовок и откинула его в сторону, — нет у тебя там, в закромах, какой-нибудь обувки?

— Ну как же не быть? — Савва Юльич подмигнул мне и продемонстрировал свое содержимое.

Я ахнула. В саквояже лежали мои же кроссовки. Вернее, точная копия их до купания. Я, не мигая, уставилась на чертову сумку. Вредная дрянь, почувствовав неладное, заегозилась. Я молча продолжала сверлить его взглядом.

— Ну что опять не так? Что?! — заверещал, наконец, он. — Я же говорил, что могу воспроизводить все, что когда-нибудь лежало во мне или находилось рядом, подходящего размера.

— То есть и одежду тоже? — уточнила я.

— Конечно, — обрадовался негодяй.

— Так какого же йуха ты спокойно смотрел; как я стираю в холодной воде и развешиваю эти тряпки?

— Навязанная реклама — не мой конек!

Боясь, что не сдержусь, я быстро выдернула из него клоны моих вещей. Оделась и пошла навстречу солнцу. Сзади раздались причитания кинутого «чумадана». Я, не оглядываясь, продолжала идти. Стенания приближались. И вот эта погань летит за мной, помахивая ручкой.

— Я, между прочим, тебе жизнь спас, неблагодарная, — выкинул он последнюю карту.

Я резко развернулась на пятках:

— А что тебе, милый, еще оставалось-то? Ты был ремешком стреножен, так что свою шкуренку ты тоже спасал. И вообще, — я схватила его и подтянула поближе, — когда ты, дерматина кусок, собирался сообщить мне, что сам умеешь неплохо передвигаться? Сколько бы еще километров я волокла тебя на себе?

Савва, твою мать, Юльевич в ответ только скуксился и изрек:

— Воспитанный мужчина не сделает замечания женщине, плохо несущей шпалу.

Тьфу, сил нет с этой сволочью разговаривать!

Так мы и двинулись дальше: я впереди, а он, как побитая собака, сзади. Когда солнце поднялось над головой, мне впервые пришло в голову, что ориентироваться по светилу не очень-то и умно, остановилась, дождалась, когда сумка со стойкими рекламными принципами поравняется со мной, и небрежно спросила:

— А что у тебя насчет компаса?

Саквояж засуетился и снабдил меня золотистым компасом с крышкой. Пытливо изучив выражение моего лица, он, видимо, разглядел что-то обнадеживающее, так как тут же приободрился и запорхал рядом. Злиться на дурака больше сил не было, поэтому я задала мучивший меня вопрос:

— А что ж ты тогда походную аптечку развернул, когда мы на берег вылезли? Тебя ж никто не просил?

В ответ он запыхтел, затужился, но так ничего и не сказал. Но дальше мы шли вровень. Вскоре саквояж забылся и затянул длинную песню про «Ваньку-ключника». Поди, Прохор Иваныч привил любовь к песнопениям…

Час проходил за часом, а картина окружающего мира не радовала разнообразием: луга сменялись редкими перелесками, а перелески — лугами. Следов жизнедеятельности человека не наблюдалось ни на первый, ни на второй день пути. Густые леса я предпочитала обходить стороной, но более или менее восточное направление выдерживала. Ноги уже давно были стерты в кровь. Боевой дух тоже начинал давать слабину. На третий день пути саквояж предложил опять отправить на разведку Птаха. Мне, идиотке, такая мысль и в голову почему-то не приходила!

Орел был выпущен на свободу, но так и возвратился ни с чем. Делать нечего — идем дальше. Благо, жажда и голодная смерть мне не грозят. Временами Птах улетал на разведку, но все с тем же нулевым результатом. В таком однообразном движении прошло что-то около двух недель.

Вскоре странные вещи начали происходить с солнцем. Оно все реже и реже стало появляться на небосклоне, пока в один прекрасный день не исчезло совсем. Но вот ведь что интересно: солнца не было, а светло было, как днем. Просто свет стал какой-то рассеянный, очень мягкий. Притом на небе почти не было облаков. Ночь же оставалась такой же темной и звездной, как обычно, только длилась она часов пять, не больше. Все остальное оставалось без изменений: леса, луга, озера. Иногда, при особенно ярком свете, вдали маячили силуэты гор. Так я и шла вперед, механически переставляя ноги. Рядом огромным майским жуком кружил саквояж, мурлыкая нечто русское народное. За совместное время пути я выучила почти весь песенный репертуар попутчика. Жаль, что только слова, — мотив везде был одинаково уныл.

И вот наконец наступил день, когда Птах прилетел и доложил:

— Товагищи, пголетагская геволюция свегшилась! Угга, товагищи!

Я посмотрела на саквояж с надеждой. Тот в ответ пожал плечами. Посовещавшись, мы все-таки пришли к выводу, что любые перемены лучше, чем тупое однообразие. И пошли за путеводным орлом.

Впереди показался лес и тропинка в нем. Радоваться я не спешила, так как звериных троп на нашем пути попадалось и раньше предостаточно. Птах бодро подскакивал в авангарде. Вдруг лес неожиданно кончился, и мы вышли на огромную поляну. Посреди нее стоял частокол из заостренных, богато изукрашенных бревен. Это было просто какое-то буйство синих, зеленых, красных и желтых цветов. Кроме всего прочего, каждый десятый кол был выше соседних и имел более богатый орнамент. Угловые же столбы вдобавок ко всему венчали искусно вырезанные из дерева головы коней. Приободрившись и предвкушая наконец-то встречу с людьми, я ускорила шаг. Завернув за угол, тропинка уперлась в высокие ворота. Около входа в резных сооружениях, похожих на большие скворечники, сложенные из каких-то гигантских костей, горело яркое пламя. Рядом высились большие кучи хвороста. Похоже, что огонь поддерживался постоянно.

Я подошла к воротам и что было силы заколотила в них. Бить по сплошь покрытому затейливым орнаментом деревянному полотну не фонтан. Саквояж толкнул меня и показал на висящее рядом на витом кожаном шнуре деревянное копытце. Похоже, им-то добрые люди и оповещают хозяев о своем прибытии.