Помоги проекту - поделись книгой:
— Что ты делаешь?
— Да как же, ваше благородие, нетто это порядок
Вдруг совершенно неожиданно откуда-то с тылу послышалась орудийная пальба и шрампели стали бить по нашим, завладевшим уже фанзами. Это стреляла наша батарея, неосведомлённая ещё о положении дела.
Измученные остатки геройского полка нашего, подвергаясь теперь одновременно орудийному огню от японцев и своих, не знали что делать.
К счастью, ошибка нашей артиллерией была вскоре замечена, и огонь прекратился...»
В боях и походной жизни вольноопределяющийся Унгерн-Штернберг вёл себя так, как другие добровольцы Русско-японской войны. Старался первым подняться в атаку, чтоб за тобой пошли другие. Не «кланялся» вражеским пулям и не выказывал опасений за свою жизнь, когда рядом «лопался» неприятельский снаряд, начиненный «шимозой». Барон получал ранения, но ни одно из них не уложило его на носилки медбратов-санитаров. То есть оставался в солдатском строю. И гордился такими поступками.
Состоя в полку сибирских стрелков и числясь за полковым штатом, Роман Унгерн всё чаще стал занимать, правда временно, должность то отделённого командира, то взводного. Правда, Сибирские стрелковые полки русской Маньчжурской армии только назывались сибирскими. В них служили призывники из самых разных губерний европейской части России, хотя большая часть бойцов состояла из коренных сибиряков, отдельные полки, например двинцы, и вовсе формировались вне Сибири.
За дело у Юхуантуня вольноопределяющегося Романа Унгерна-Штернберга представили к первой боевой награде, к которой он так стремился. Полковой командир, бывший уже не раз свидетелем «отличной храбрости» добровольца из выпускников Морского корпуса, приказал занести его в список на представление к Георгиевскому кресту.
Так тогда назывался Знак отличия императорского Военного ордена Святого великомученика и Победоносца Георгия. Собственно Георгиевским крестом — единственной орденской наградой нижних чинов в старой России — Знак отличия будет называться только с 1913 года. А в солдатской семье он назывался уважительно «Егорием». Имел крест четыре степени. Первых два креста нижних степеней изготавливались из серебра, кресты II и I степеней — из золота. I и III степени носились с бантами из ленты георгиевских цветов на колодке. Про награждённого всеми четырьмя степенями говорили, что он имеет «полный бант».
В роте, к которой был приписан вольноопределяющийся, о бароне говорили много. Фигурой он смотрелся неординарной, как в бою, так и в обстановке обыденной жизни на войне:
— Слышь, братцы. А полковое начальство нашего Унгерна, и не выговоришь такое слово, представило к Егорию.
— Есть за что. У той китайской деревни, когда нас ополовинило, ни одной пуле не поклонился. Бежал на японца и только материл его по-нашему.
— Верно. И в окоп спрыгнул в числе первых. Японцев бил прикладом так, что они перед ним разбегались.
— Ещё бы не разбегаться. Он и в роте, если за начальство остаётся, как зверь становится. Чуть только непорядок — сразу в морду. И глаза становятся такие холоднючие.
— Упаси Бог, чтобы его на взвод по-штатному поставили. Прибьёт всех за прореху в шинелке и развалившиеся сапоги.
— А ты штопай прорехи-то. Иголка есть, нитки дам — на солдата-молодца будешь похож.
— Всё равно он непорядок где-то усмотрит. И твердит при этом так: я вам не барин — я барон.
— Попался бы нам этот барон в кирсановских лесах. Посмотрели бы, у кого кулак покрепче.
— Потише ты. Тоже мне нашёлся, тамбовский волк. За бунтарские слова на войне тебя могут отделать как вчерашнего краснобородого хунхуза.
— Это какого такого хунхуза?
— А того, что вчерась поймали и по суду вздёрнули на яблоне. Мула хотел украсть из полкового обоза по дороге. Да ещё китайской саблей размахивал на обозных.
— Так ему и надо, хунхузу этому. Не разбойничай на войне...
Так говорили о вольноопределяющемся его сослуживцы из ротных нижних чинов. Полковое же начальство, ротный и батальонный командиры хвалили Унгерна:
— Как назначишь нашего барона старшим дозора на сутки, то будет служба идти по уставу, по караульной статье.
— Вы правы, там, где начальствует Унгерн, службу можно не проверять. Всё будет исправно. В дозоре не спят, глядят в оба. Примерный будет пехотный офицер, если не убежит из Морского корпуса в кавалерию.
— Почему именно в кавалерию?
— Да он, когда боя нет, всё норовит с казаками пообщаться. Чем приглянулись ему забайкальские буряты, сказать трудно. Даже ездить верхом по-бурятски учится.
— Пускай учится. Пригодится в жизни, если армию не оставит. А как с солдатскими Георгиями?
— Из штаба дивизии отписали: через день-два доставят Георгиевские кресты для наших сибирских солдатушек. Полковой оркестр, батюшка должны быть готовы к торжественному вручению наград.
— Значит, вольноопределяющийся Унгерн по наградному списку в дивизии прошёл?
— Прошёл. Заслужил стать героем полкового праздника.
— Только бы японцы нам этот праздник не испортили. А то пойдут в атаки, шимозой прикрываясь.
— Не говори. Опять похоронки писать придётся...
Вольноопределяющийся барон Унгерн, теперь Георгиевский кавалер, был свидетелем поражения куропаткинской армии под Мукденом. Ему вместе со всеми пришлось познать горечь проигранного сражения и отступления на север. Мукденская баталия запомнится всем её участникам надолго.
24 февраля около 12 часов беспрестанно атакующим большими силами японцам, не считаясь с людскими потерями, удалось пробить брешь в русской позиции. Случилось это там, где оборонялись полки одной из трёх Маньчжурских армий — 1-й. У деревни Киузань массированной атакой была прорвана оборона 4-го Сибирского корпуса. Куропаткин, имевший резервы, не поспешил «залатать дыру», а когда спохватился — было уже поздно.
Над русским войсками нависла угроза «маньчжурского Седана». И в ночь на 25 февраля они начали отход к Телину. Показательно то, что в Мукденском сражении русские солдаты никогда не отступали перед японцами без приказа своих военачальников. Японцам всё же удалось отрезать от своих часть обозов и арьергардных отрядов противника.
В победных реляциях о военной: добыче под Мукденом в Токио из штаба маршала Ивао Ояма среди прочих телеграфировались и такие:
Многим русским пехотным полкам пришлось с боем вырываться из вражеского окружения. Одним из них оказался 214-й пехотный Моршанский полк, который прорывался десять дней и ночей к городу Мукдену, отбив немало неприятельских атак.
Под стенами Мукдена капельмейстер (начальник полкового духового оркестра) пехотинцев-мокшанцев Илья Алексеевич Шатров написал слова и музыку знаменитого вальса «На сопках Маньчжурии». Слова той популярнейшей в России песни были такие:
Шатровский вальс «На сопках Маньчжурии» стал любимой мелодией для участников Русско-японской войны. Особенно для романтиков-добровольцев, они с гордостью называли себя «маньчжурцами» и долгое время после войны не расставались со своими лохматыми папахами-маньчжурками из шкуры целого барана. Не был исключением среди них и барон Унгерн фон Штернберг, который гордился своим участием в первой в его жизни войне...
Когда отступающая по размытым дождями полям и дорогам Маньчжурии русская армия дошла до Сыпингайских позиций, было приказано занять их и укрепиться. Настроение у всех, кроме разве что смещённого главнокомандующего генерала от инфантерии Куропаткина (его должность занял недавний приамурский губернатор Линевич), было подавленным. Ещё бы! С японцами дрались на равных, но отступили. И ещё Порт-Артур сдался, такая крепость!
Преследователи-японцы тоже месили дорожную грязь и заметно подотстали. Их главнокомандующий маршал Ивао Ояма на этот раз не спешил посылать в атаки своих генералов. Даже дивизию императорской гвардии поставил во второй эшелон. И линию фронта с окопами и проволочными заграждениями не стал выстраивать прямо перед русскими.
В сыпингайский период войны в Маньчжурии судьба вольноопределяющегося барона Унгерна могла круто измениться: он, так и не закончив какого-либо военного училища, того же Морского корпуса, мог стать младшим офицером.
Дело обстояло следующим образом. Боевые потери, дополненные санитарными, привели к тому, что в русской действующей армии недокомплект офицеров составил более трети штатного состава! Даже в военном министерстве, в далёком Санкт-Петербурге, забили по такому поводу тревогу. Чтобы заполнить младшие офицерские должности, началось массовое производство отличившихся на войне унтер-офицеров и даже рядовых солдат (Георгиевских кавалеров и имевших гимназическое и иное образование) в прапорщики запаса и зауряд-прапорщики.
Приказание подобрать кандидатуры на младших Пехотных офицеров запаса и представить их к должностям в полку по штатам военного времени поступило и к сибирским стрелкам. Полковой командир вызвал начальник штаба, уже ознакомившегося с полученным директивным указанием. Тот сразу сказал:
— Давно бы так. Запасников-поручиков не дождёшься, а у нас на трёх ротах офицеров нет.
— Кого будем предлагать штабным дивизии от полка?
— Ротных фельдфебелей и вольноопределяющегося барона. Все они у нас с Георгиевскими крестами. Лучших кандидатур на первый раз нет.
— С фельдфебелями всё ясно. По возрасту рассчитывать на офицерскую карьеру они не могут. А вот офицерское будущее Унгерна пресекается сразу.
— Почему так думаете?
— Барон — недоучка. Прапорщиком запаса или зауряд-прапорщиком он в Морском корпусе не восстановится после войны. Положения такого нет.
— Но в таком случае и путь в юнкерские училища для него будет закрыт. А тянуть армейскую лямку до пенсии ротного для Георгиевского кавалера обидно и несправедливо.
— То-то и оно. Значит, так и решим. Представлять Унгерна не будем. Но вызвать его в штаб на беседу обязательно. Объяснить, всё как есть. Чтоб не было обид, он же дворянской крови.
— Слушаюсь. Будет исполнено...
Вольноопределяющийся, после вызова в полковой штаб, с виду не расстроился. Как человек реально мыслящий, Унгерн-Штернберг видел разницу в своём послевоенном положении. Или вернуться с войны с крестом Георгия на гимнастёрке, или иметь ещё и удостоверение пехотного прапорщика запаса. В первом случае перед ним открывались двери самых элитных военных училищ. В другом эти же двери закрывались на основании такого-то и такого-то императорских указов. Поскольку на богатое наследство надежд не было, оставалось записаться в какой-нибудь провинциальный пехотный полк и служить в нем на младших должностях до ухода на пенсию. И при этом наверняка расстаться с мечтами о взлётах в военной карьере.
Как было тут не вспомнить потомку эстляндских рыцарей о родовом девизе на фамильном гербе баронов Унгерн-Штернбергов. И о напутственных словах матери, которая предрекала ему блестящее будущее на военном поприще. Точнее, на морском, под Андреевским флагом, и с кортиком на боку.
Начальник полкового штаба прямодушно сказал вытянувшемуся перед ним по стойке смирно вольноопределяющемуся:
— Барон. Получить первую звёздочку на погон в идущей войне заманчиво. Но это для вас не жизненная перспектива.
— Почему, осмелюсь спросить?
— Потому что в вас есть строевой дар. Вы можете командовать людьми в бою. Я это видел. Поэтому вы не ротный фельдфебель-молодчага и должны поступить по-другому.
— Как же, на ваш взгляд?
— Не определяйтесь сейчас в прапорщики запаса. А как только война закончится, а дело явно идёт к концу, определяйтесь в какое-нибудь военное училище.
— А Морской корпус?
— Думается, что вам следует забыть о нём. Не знаю, каким вы будете вахтенным офицером на ржавом миноносце, а вот в полку столичного гарнизона смотреться будете.
— Пожалуй, я так и поступлю. Премного благодарен за отеческий совет.
— Пустяки. Помните, барон, в армии у вас будет перспектива продвинуться выше ротного...
Война ещё шла, хотя серьёзные боевые столкновения сторон уже ушли в историю. Вольноопределяющийся барон Унгерн фон Штернберг искал повод, чтобы отличиться ещё раз и получить нового солдатского «Егория», но теперь уже степени повыше, 3-й. Он напрашивался то сходить старшим передового дозора, то разведать окопы японцев, невидимые с нашей стороны, то доставить донесение в соседний полк. Солдаты, посматривая на его старание отличиться, поговаривали:
— Ну и норовистый у нас барон? Всё готов к японцам наведаться. Только людей своих не жалеет.
— А что ему солдатиков-то жалеть. Ведь он сам говорит: я вам не барин — я барон.
— Ничего. Если на этой войне не навоюется, так навоюется на другой.
— Ещё как навоюется. Не накладно будет ему, барону нашему, навоеваться от души.
— Дикий он. Только волю ему дай...
Унгерну на той войне действительно раз пришлось показать свою «дикость». Дело было связано с командой подполковника Шершова из Отдельного корпуса жандармов, которая занималась при Маньчжурской армии полицейским надзором. То есть вопросами контрразведки в армейских тылах: пресекали деятельность японских шпионов и появление в расположениях армейских частей всевозможных «нежелательных» гражданских «лиц, ищущих приключений в ожидании лёгкой наживы».
В августе, когда фронт «встал» у Сыпингая, подполковник Шершов попросился на приём к главнокомандующему тремя Маньчжурскими армиями генералу от инфантерии Линевичу. Тот принял сразу, поскольку дела жандармские, армейской контрразведки надлежало решать безотлагательно:
— Ваше превосходительство, разрешите доложить о делах неотложных для армии.
— Докладывайте.
— Николай Петрович. Надзорную службу всё больше и больше беспокоит подрядчик Громов и его люди.
— Это тот купец Громов, что должен закупать у местных китайцев скот на мясные порции полкам?
— Именно он.
— В чём же состоит ваша обеспокоенность, господин подполковник?
— Дело вот в чём, Николай Петрович. Этот купец привёз с собой в качестве приказчиков около 150 кавказцев, которые должны были закупать скот в местных селениях. Но они почти все, как только прибыли в Маньчжурию, разбежались.
— Чем же они занимаются, если ушли от хозяина-подрядчика?
— Грабежом. Чисто по-кавказски. Разъезжают при оружии по китайским деревням и посёлкам. Отбирают где силой, где обманом всё наиболее ценное — скот, арбы, лошадей, мулов, провиант.
— А чем тогда занимается провинциальная китайская полиция?
— Да она со своими разбойниками-хунхузами едва справляется на дорогах, а тут ещё и наши конные кавказцы. Одни жалобы от китайских чиновников-мандаринов к нам идут. А помощи толковой — никакой.
— Но у вас же, господин подполковник, целая команда надёжных людей?
— Люди у меня в военной жандармерии действительно надёжные. Но с двадцатью пятью унтер-офицерами без вашей помощи я порядок в армейских тылах не наведу. И всех грабителей-кавказцев к порядку не призову.
— Какую помощь может оказать вашей команде главнокомандующий?
— Нужно, ваше превосходительство, дать директиву по армии, чтобы из полков выделялись дополнительные патрули для охраны тыловых коммуникаций и поддержания порядка на них.
— Хорошо. Такая телеграмма в армейские штабы будет отдана сегодня же.
Так вольноопределяющийся Роман Унгерн-Штернберг стал «нештатным» сотрудником военной жандармерии в ранге старшего патруля на дороге, ведущей в Сыпингай из китайского посёлка на берегах Сунгари. Дали ему в команду четырёх солдат. Сила тылового дозора состояла из пяти винтовок да ещё немецкого браунинга, купленного бароном за свои деньги как «нештатное» боевое оружие. На Русско-японской войне такое довооружение разрешалось офицерам и добровольцам официально.
Старший патруля скоро стал на этой прифронтовой
Случались дела и посерьёзнее. Однажды стрелки остановили для проверки бравого конного кавказца, обвешанного оружием, но без погон, гнавшего перед собой с десяток мулов. Видно было, что всадник торопится к Сыпингаю, чтобы доставить туда «пополнение» в армейский транспорт.
Унгерну вид кавказца не понравился. С указаниями жандармского подполковника Шершова на сей счёт ознакомили его и других старших патрулей ещё в полковом штабе. Первым высказался обладатель мулов:
— Моё почтение вам, уважаемые. Я приказчик армейского подрядчика Громова. Слыхали о таком?
— Как не слыхать. Он всю армию мясными порциями кормит начиная от Мукдена и дальше.
Поделиться книгой: