Брачная игра

Но теперь можно забыть об унылой одежде. Можно завивать в локоны длинные вьющиеся волосы. Черный цвет в ее гардеробе останется, но его она дополнит белым и серебристым. Это сочетание будет присутствовать в ее шелковых, бархатных, парчовых платьях. В некоторых случаях к ним добавится и золотистый. Елизавета думала о тонких кружевных жабо, прозрачных вуалях и затейливых вышивках. Для каждого наряда она подберет украшения из перешедших к ней по наследству драгоценных камней и жемчугов.

Воображение неслось вперед. Елизавета решила украшать свою одежду эмблемами, отвечающими ее положению и убеждениям. Там будут розы – символ дома Тюдоров; пшеничные колосья – знак ее веры в Христа; шелковица – символ мудрости; солнце, означающее правительницу, ведомую Богом; и наконец, ее любимые анютины глазки. Из других символов она выберет горностая – символ чистоты; пеликана, олицетворяющего материнскую любовь и жертвенность; сито – знак благоразумия и феникса – символ бессмертия. По этим символам подданные будут знать, кто она такая и какие ценности защищает. Елизавета просто ликовала. Она немедленно соберет всех своих портних и вышивальщиц! И незачем понапрасну тратить деньги. От коронации Марии осталось роскошное, богато украшенное платье. Пусть портнихи переделают его сообразно ее фигуре, и это сэкономит казне ощутимую сумму.

Елизавете хотелось, чтобы мужчины восхищались ею. Достичь этого будет несложно. Во-первых, она королева. А во-вторых, унаследовала материнский дар – умение убеждать мужчин в том, что она красива. Но для одного мужчины ей хотелось выглядеть по-настоящему красивой. Она мечтала, чтобы Роберт Дадли завороженно смотрел, как она шествует по залам дворца, и видел в ней нечто большее, чем женщину! Елизавета поймала себя на том, что думает о Роберте все чаще. Ей очень нравились их ежедневные прогулки верхом, добродушное подтрунивание, кокетливая игра в кошки-мышки. Казалось бы, невинные развлечения, но, если быть с собою честной, они становились для нее все более значимыми. И для Роберта тоже. В этом Елизавета не сомневалась. Она часто ощущала, как Роберту приходится себя сдерживать.

На стене, ближе к двери, висел еще один портрет, который тоже всегда притягивал взгляд Елизаветы. Это был портрет Генриха Восьмого кисти немецкого мастера Ганса Гольбейна-младшего. Глядя на полотно, Елизавета сознавала: воистину отец – король среди королей, и гордилась, что является его дочерью. Она всегда думала о себе как о маленькой львице, слепленной из того же теста, что и Генрих Восьмой. Конечно же, Елизавета понимала: внешнее великолепие не самая главная составляющая королевской власти. Она станет править так же, как ее отец, но без его жестокости. Однако при всех творимых им жестокостях, при изменениях в религии и несчастливых браках Генрих Восьмой сохранил любовь подданных. О нем и сейчас говорили с благоговейным трепетом и искренним восхищением. Думая об этом, Елизавета сделала вывод: англичане любят сильных королей. Она слышала, что в молодости ее отец был настоящим героем. Воинственный, одерживающий победы, воплощение старой английской королевской крови. Он пользовался заслуженной популярностью. Народ ценил в нем чувство локтя. Елизавета решила, что возьмет все лучшее, что унаследовала от отца. Тем, в чьих жилах текла кровь Тюдоров, было легко завоевать любовь народа.

В отличие от лица матери, отцовское лицо Елизавете запомнилось хорошо. Художник точно передал его умные, проницательные глаза, высокий римский нос, небольшой чувственный рот. Как жаждала Елизавета его улыбок, его отцовских ласк и похвал. Такое случалось редко. Почти все детство она видела отца лишь издали – недосягаемого, как Бог. Иногда, под настроение, он вдруг становился добрым, любящим, готовым играть и резвиться с дочерью. Это были лучшие минуты в жизни будущей королевы. Пусть отец и объявил незаконным брак с ее матерью, отчего Елизавета сразу стала побочным ребенком, но он гордился своей дочерью, и она это знала. Знала и то, что отец видел в ней свои черты.

Эта мысль всегда приносила Елизавете утешение, ибо на протяжении всей жизни ее сопровождали слухи, будто бы она вовсе не дочь Генриха Восьмого, а плод прелюбодеяния ее матери и одного из так называемых любовников Анны. Даже сестра Мария верила этим слухам: несколько раз она говорила, как здорово Елизавета похожа на Марка Смитона – придворного лютниста, казненного вместе с Анной. Марию очень устраивала такая версия происхождения Елизаветы. Просто эту католическую святошу пугало, что однажды Елизавета может занять королевский трон. Лишний раз уколоть и позлить младшую сестру было одной из немногих радостей Марии.

«Я – дочь своего отца», – часто твердила себе Елизавета. Король никогда этого не оспаривал. Он не сомневался в ее происхождении и всегда называл своей дочерью. И тогда и сейчас многие замечали разительное сходство Елизаветы с отцом. Те же золотисто-рыжие волосы, тот же благородный профиль. Кое-кто говорил, что она даже больше похожа на покойного короля, чем Мария. Однако все это не убеждало Елизавету, и она часто вглядывалась в отцовский портрет, ища подтверждение. Напоминала себе, что отец никогда не исключал ее из числа престолонаследников. Будь у него хотя бы крохи сомнения в своем отцовстве, жизнь Елизаветы сейчас текла бы совсем в другом русле.

Она росла, обожествляя Генриха Восьмого. Затем детское обожание сменилось почитанием его памяти. Елизавета уже решила, что в официальных документах будет называть его «горячо любимым отцом ее королевского величества». Она не могла знать, как по-настоящему отец относился к матери, но в душе не сомневалась, что отец ее любил. Когда-то, если верить чужим рассказам, он самозабвенно и безрассудно любил Анну. И почему именно судьба матери подтвердила известное изречение: «От любви до ненависти один шаг»? Елизавета часто задавала себе этот вопрос, так и не находя ответа.

Настало время перебираться в Лондон. Королеве положено жить в столице. К тому же неумолимо приближался день коронации. Когда длинный кортеж достиг лондонских стен, в ушах Елизаветы звенело от приветственных криков. Они сопровождали ее от самого Хэтфилда, едва королева тронулась в путь. По обеим сторонам дороги стояли толпы жаждущих хотя бы мельком взглянуть на нее. Люди все прибывали и прибывали, жители фермерских хуторов и деревень. Мелькали сельские пейзажи. Елизавета впервые смотрела на них глазами королевы. Это заставляло ее восхищаться просторами зеленых полей с разбросанными между ними деревушками, где над каменными и деревянными домиками возносились башни церквей. Ее умиляли оживленные городки с узкими улицами, лавками, в которых толпился народ, и спокойное величие особняков за кирпичными стенами. С одинаковым интересом смотрела Елизавета на леса и охотничьи земли. Это была ее Англия, населенная ее подданными.

– Елизавета! Елизавета! Да хранит Бог нашу королеву Елизавету! – снова и снова, падая на колени перед кортежем, кричали люди.

Елизавета была тронута до глубины души и снова мысленно поклялась верно служить своим подданным, дабы снискать их любовь. Она должна обеспечить им мирную жизнь и право выбирать религию по душе.

У стен столицы королеву встречал лорд-мэр, облаченный в ярко-красный плащ. Его сопровождали олдермены и шерифы. Елизавета спешилась и подошла к ним, протягивая каждому руку для поцелуя и поднимая каждого с колен. Неожиданно она заметила приближающуюся фигуру епископа Боннера. «Кровавого» Боннера, который с особым усердием сжигал еретиков. Он тоже встал на колени. Толпа засвистела и заулюлюкала. Но вскоре приветственные крики возобновились, когда все увидели, что Елизавета намеренно отвернулась от епископа и не протянула ему руки.

Ее свита насчитывала не менее тысячи человек. Облаченная в королевский пурпур, Елизавета подъезжала к угрюмым стенам Тауэра. Какая ирония судьбы. Тауэр вновь становился местом ее обитания; на сей раз потому, что Уайтхолл еще не был надлежащим образом подготовлен. Впереди ехали лорд-мэр, командир ордена Подвязки и герцог Пемброк. Последний держал высоко поднятый государственный меч. Сердце Елизаветы больше грело то, что позади ехал щеголевато одетый Роберт Дадли на потрясающем вороном жеребце. Двигались медленно. Елизавета то и дело останавливалась, чтобы улыбнуться и приветливо помахать рукой, переброситься шуткой, выслушать чью-то горестную историю или принять скромный, но с любовью преподнесенный подарок. Все это работало на нее. Вскоре королеву уже громко восхваляли за умение сострадать простым людям, за чувство локтя и заботу.

«Пусть иноземные правители угрожают мне, – думала ликующая Елизавета. – У меня есть любовь народа, а это дороже тысячи армий».

У ворот Тауэра она спешилась, взяла поводья своей лошади и не без внутреннего трепета вступила в пределы крепости, где провела три ужасных месяца, когда каждый день мог стать ее последним днем. И было это не так уж давно – неполных пять лет назад. Елизавета заставила себя улыбаться и не думать о прошлом. Здесь она обратилась к собравшимся с краткой речью:

– Мои любезные подданные! Я не впервые оказываюсь под сводами Тауэра. В прошлый раз я находилась здесь в качестве узницы, несправедливо обвиненной в государственной измене. Меня могли казнить, и я об этом знала. Сейчас же я от всего сердца благодарю Всемогущего Бога, уберегшего меня от плахи и позволившего дожить до этого прекрасного дня!

Елизавета ни словом не упомянула о своей матери, чья кровь пролилась здесь двадцать два года назад. Но Анна Болейн заполняла все ее мысли. В тот же день, немного остыв после встречи и нескончаемых приветствий, Елизавета захотела навестить покои королевы. Комнаты, которые занимала Анна перед коронацией и в которых спустя три коротких года ожидала казни. Там же и сама Елизавета провела страшные недели, каждый день ожидая встречи с эшафотом. Ее могли бы содержать в других помещениях, но Мария вознамерилась усугубить страдания младшей сестры. В этом Елизавета не сомневалась. Когда она попросила разрешить ей прогулки, удивило, с какой готовностью согласилось тюремное начальство. Пожалуйста, гуляй, но вдоль стены, глядящей в сторону эшафота. Эшафот находился напротив здания крепостного хранилища королевских драгоценностей и предназначался для леди Джейн Грей. Его поставили на том самом месте, где казнили Анну Болейн. Елизавета вспомнила свои ежедневные горячие молитвы о том, чтобы эшафот разобрали.

Естественно, к ее приезду здесь все вымыли и выскребли, поставили богатую мебель и повесили роскошные портьеры, но вымыть и отскрести память о страданиях оказалось невозможно. Елизавета без сожаления закрыла дверь покоев, радуясь, что ей отвели комнаты в старых покоях короля. Стены здесь были увешаны шпалерами, расшитыми золотом и серебром. Под громадным балдахином с королевской эмблемой, края которого украшали россыпи мелких жемчужин, находилась такая же громадная кровать с мягкой периной и обилием подушек. Рядом высился трон, сделанный для отца. Елизавета узнала узор на зеленом дамасте. Вспомнила и подставку для ног. В последние годы у отца сильно болели ноги.

«Да упокоит Господь его душу», – подумала Елизавета, захваченная величественным, но печальным зрелищем.

Возбуждение не давало уснуть. Елизавета ворочалась на просторной кровати. Мысли снова и снова возвращались к матери и угрюмой веренице изменников, чья жизнь оборвалась в Тауэре. От королевских покоев было рукой подать до часовни Святого Петра в веригах, где в безымянной могиле похоронили Анну. Елизавета с радостью перенесла бы останки матери в Вестминстерское аббатство и захоронила в мраморной гробнице. Но она помнила слова Бэкона. Такой демарш был бы неполитичным и разворошил бы много такого, чего лучше не трогать.

Молодая королева крутилась, вертелась, кувыркалась, сворачивалась клубочком и замирала, вытягиваясь во весь рост. Сон все равно не шел. И вихрь мыслей тоже было не остановить. Когда покои готовили к ее приезду, почему-то никто не удосужился проверить окна. Рамы закрывались неплотно, и по роскошной спальне гуляли сквозняки, принося с собой вонь и шум здешнего зверинца. Наконец Елизавета, которой надоело сражаться с бессонницей, встала, набросила поверх сорочки плотный халат, сунула ноги в бархатные шлепанцы и дополнила свое одеяние темным плащом. Дежурная фрейлина, спавшая на узкой походной кровати, заворочалась и спросила, что угодно ее величеству. Елизавета велела ей спать дальше, а сама по винтовой лесенке спустилась вниз, в ночной холод. Она стояла во внутреннем дворе Тауэра. Впереди высилась громада Белой башни. Справа темнело здание королевской сокровищницы, а слева – приземистый Королевский зал, где Анну допрашивали и приговорили к смерти. Елизавета решила, что эту ночь она посвятит памяти матери. Такой шанс у нее появился впервые.

Королевские гвардейцы, охранявшие внутренний двор, были удивлены, увидев свою королеву в столь ранний час, да еще одну. Но перечить Елизавете не посмели. Она приказала открыть Колдхарборские ворота – единственный проход, через который можно было попасть во внутреннюю часть Тауэра. Гвардейцы хотели сопровождать ее, но королева отказалась, велев им дожидаться ее возвращения. Пройдя через Зеленую башню, она направилась к часовне Святого Петра в веригах, одиноко стоявшей рядом с громадным зданием сокровищницы. Скрипнула незапертая дверь часовни. Елизавета вошла туда, где прежде никогда не бывала.

Ее встретила полная тишина. Сквозь окна часовни лился лунный свет. Возле алтаря горела одинокая свеча – знак постоянного Божьего присутствия. Елизавета побрела по каменным плитам к пустому нефу. Слева от нее тянулась замершая колоннада. Достигнув ступеней алтаря, Елизавета опустилась на колени. Ей рассказывали, что ее мать и Екатерина Говард похоронены где-то перед алтарем, рядом с обезглавленными герцогами Сомерсетским и Нортумберлендским. Увы, Елизавета не знала, с какой стороны находится прах Анны Болейн. Ничего. Где-то под этими камнями, на глубине нескольких дюймов, находился гроб из вяза, куда в страшный день весны 1536 года поместили обезглавленное тело ее матери.

Благочестивой протестантке, какой была Елизавета, не пристало молиться за усопших. Эти молитвы упразднил ее брат Эдуард Шестой, сын Джейн Сеймур. Ревностный протестант, слишком рано покинувший трон и земное существование. Однако Елизавета придерживалась прежней версии молитвенника, составленного архиепископом Кранмером, где такие молитвы были. Она уже решила, что непременно сохранит в церквях распятия, украшенные драгоценными камнями. Кое-кто из упрямых реформаторов церкви и пуритане считали их признаком язычества. И молитвы по усопшим Елизавета тоже оставит. Почему она должна сохранять порядок, введенный фанатичным мальчишкой, который даже не успел почувствовать себя королем? Что плохого в молитвах по усопшим? Кто знает, быть может, этими молитвами живущие облегчают участь тех, что оставили сей бренный мир. Елизавета молитвенно сложила руки, как могла успокоила ум и стала раз за разом повторять прекрасные строки молитвы, составленной Кранмером:

«Милости Твоей вверяю слугу твою Анну, оставившую этот мир в твердой вере и ныне пребывающую в вечном покое. Молю Тебя, пусть ничто не нарушит ее покоя и изольется на нее Твоя благодать».

Странный покой снизошел на душу Елизаветы. Ей было хорошо здесь, в полутемной часовне, рядом с останками матери, которую она едва помнила. Кэт часто повторяла, что Анна любила ее и гордилась ею. И как ужасно было для Анны… нет, подобное состояние лежало за гранью ужаса… покидать этот мир, оставляя малолетнюю дочь. Как будет расти любимое дитя? Сколько грязи и клеветы изольют на детскую душу те, кто погубил ее саму? Как бы она ни желала, Анне уже не восстать из гроба и не защитить Елизавету. За два дня до казни король объявил свой брак с ней незаконным. Елизавета стала побочным ребенком короля. Ужасно идти на эшафот, сознавая, какое страшное наследие она оставляет малютке. Со слов Кэт, Елизавета знала: выбор вида казни Анны оставался за королем. Ее могли либо сжечь у позорного столба, либо обезглавить. Ей предложили более милосердную смерть, если она признает расторжение своего брака с королем. И кто посмел бы обвинить Анну, что она предпочла смерть от меча мучительной смерти в огне?

Елизавета стояла на коленях возле алтаря, продолжая удивляться покою, снизошедшему на нее. Показалось, что рядом молится кто-то незримый, даруя ей свою любовь, радость и приятие. Конечно, это было лишь плодом воображения, в чем Елизавета пыталась себя уверить, возвращаясь обратно в свои покои. И все же в сердце оставалась глубокая уверенность, что Бог ответил на ее молитвы, а кем-то незримым была ее мать, принесшая исцеление и покой измученной душе своей дочери.

1559

Январь ознаменовался коронацией Елизаветы в Вестминстерском аббатстве. Накануне она явила себя народу, проехав по запруженным лондонским улицам. Казалось, в Лондоне собралась вся Англия. Люди теснили друг друга, вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть проезжавшую королеву. Все дома были празднично украшены шпалерами, флажками, разноцветными лоскутами и гирляндами из еловых ветвей. Звонили колокола всех лондонских церквей; едва ли не с каждого перекрестка доносилась музыка, а народу не убавлялось. Лорд Роберт тщательно продумал и великолепно устроил всю церемонию, превратив проезд королевы в захватывающий спектакль под открытым небом. Елизавета радовалась ничуть не меньше простолюдинов. Особенно ее тронуло живописное панно, на котором в полный рост были изображены ее родители – король Генрих Восьмой и королева Анна. Глядя на холст, Елизавета не могла удержаться от слез, особенно когда кто-то в толпе выкрикнул: «Помните старину Генриха Восьмого? Глядите, он вернулся к нам в облике своей дочери!» Елизавета не уставала благодарить горожан за теплый прием.

– Я буду такой, какой и надлежит быть королеве, – доброй и заботливой к своим подданным, – обещала она, чувствуя ответные волны народной любви.

День коронации выдался снежным. Елизавета шла к аббатству, накинув плотный шелковый плащ с горностаевым подбоем. Она не стала тратиться на новый наряд для коронации, а надела платье Марии, в котором та короновалась пять лет назад. Сотни свечей освещали лица тех, кто удостоился чести быть приглашенным на церемонию. Пламя играло гранями драгоценных камней, отражалось на королевских регалиях и вспыхивало золотом на бесценных шпалерах ее отца, скопированных с полотен великого Рафаэля. Когда епископы представили Елизавету ее подданным, зал буквально затопили приветственные крики, заглушив гудящий орган и звонкие голоса труб. Стены старинного аббатства едва выдерживали эту лавину звуков. Ритуал избрания, ритуал принесения клятв, ритуал помазания. Затем Елизавету усадили в старинное коронационное кресло, а над ее головой подняли корону. В тот момент, когда корона увенчала ее голову, новая королева думала о своих родителях, переживая неописуемое ликование. Отныне она законная королева, и Бог вверил в ее руки управление Англией. Она долго и упорно боролась за эту корону, и теперь никому не удастся лишить ее королевской власти.

Через десять дней Елизавета открыла свое первое заседание парламента, восседая на золотых подушках и под балдахином с королевским гербом. Но не успела она снять с себя торжественные одеяния и предоставить обеим палатам заняться обсуждением насущных дел, как в Уайтхолл явился спикер парламента и депутация от палаты общин, прося аудиенции у ее королевского величества.

Елизавета неохотно вышла в приемную. Стены и резные колонны были покрыты листовым золотом, а черно-белые мраморные плиты пола устилали роскошные и весьма дорогие турецкие ковры. Великолепию зала королева противопоставила скромность своего облика, явившись в простом платье девственно-белого цвета. Но стоило ей воссесть на трон, и в ней увидели богиню. Неудивительно, что и спикер, и депутация палаты общин благоговейно опустились на колени.

– Сэр Томас Гаргрейв, – произнесла Елизавета, показывая свою готовность выслушать спикера.

Так будет всегда. Она искренне любила народ, но хорошо понимала разницу между народом и палатой общин.

– Ваше величество, мы явились с петицией от палаты общин, – заговорил заметно волнующийся спикер. Прежде чем продолжить, он проглотил слюну. – Мы полагаем, что для вашего блага и для блага вашего королевства вам стоило бы выйти замуж, дабы супруг освободил вас от тягот, посильных лишь для мужских плеч.

Елизавета вспыхнула, но промолчала. Краешком глаза она заметила среди придворных Роберта Дадли. Он внимательно смотрел на нее. Неподалеку стоял Сесил, который хмурился и кивал. Раздражение Елизаветы только возросло.

Словно не замечая недовольства королевы, сэр Томас продолжал движение по опасному пути:

– Правители смертны, но королевство живет веками. Если ваше величество не выйдет замуж, оставаясь, так сказать, целомудренной весталкой, это будет противоречить общественным интересам.

Елизавета заставляла себя держаться в рамках приличий, хотя от утверждений спикера, что королевские обязанности по плечу лишь мужчинам, ее лицо раскраснелось. Ее так и подмывало спуститься с трона и надрать этому Гаргрейву уши.

– Вы подняли один из самых неприятных для меня вопросов, – сказала она. – И в то же время меня радует искренняя забота моих верных парламентариев о моем благе и благе всего народа.

Она снова посмотрела в сторону Дадли и Сесила. Оба с жадностью слушали.

– Я решила оставаться незамужней, хотя весьма достойные принцы добивались и будут добиваться моей руки. Однако у меня уже есть супруг, и его имя – английское королевство.

Елизавета простерла руку, на пальце которой сверкало коронационное кольцо, и пылающим взглядом обвела зал:

– Всех, кто здесь присутствует… всех без исключения англичан я считаю своими детьми и родственниками. Сэры, я буду действовать так, как укажет мне Бог. Я никогда не стремилась к замужеству, однако я не стану полностью исключать такой возможности. Обещаю вам: наше королевство не останется без наследника. Что же касается меня, возможно, я удовлетворюсь тем, что на моем мраморном надгробии напишут: эта королева жила и правила в такое-то время, оставаясь девственницей, и девственницей умерла.

Произнеся эти слова, Елизавета кивнула коленопреклоненным посланникам палаты общин, сошла с трона и покинула зал, лишив спикера возможности что-либо ответить. Сесил, внимательно наблюдавший за королевой, в каждом ее порывистом движении видел едва сдерживаемый гнев. Он должен был последовать за ней и, не обращая внимания на ее раздраженное состояние, еще раз напомнить об опасностях, которые подстерегают незамужнюю королеву. Избранный ею курс иначе как безумием не назовешь!

Елизавету Сесил догнал в галерее, ведущей в ее личные покои:

– Ваше величество… ваше величество, позвольте вас на пару слов.

Королева направлялась в пустовавший зал, где обычно собирался ее Тайный совет.

– Чего тебе, Уильям?

Взгляд у нее был настороженный. Она знала, о чем он собрался говорить.

– Ваше величество, если вы не выйдете замуж, то не сможете родить наследников и передать одному из них трон.

– Уильям, неужели ты не понимаешь простых вещей? Если я выйду замуж и рожу детей, любой из моих сыновей без труда найдет себе сторонников и составит заговор, чтобы меня свергнуть. Я ведь просто женщина. Разве кто-то решится его порицать?

Сердитые глаза буравили Сесила, которому, казалось, нечего возразить. Однако доводы у государственного секретаря все-таки нашлись.

– Ваше величество, я прошу вас задуматься вот о чем. Если вы не родите детей, кто станет вашим преемником? Нынешний парламент полон решимости упрочить в Англии протестантизм. Вы и без меня знаете, что все ваши потенциальные преемники – католики.

Елизавета посмотрела на него сердито, однако Сесил был прав. Взять ту же Марию Стюарт, уже называющую себя королевой Англии. Ее поддерживает могущественная Франция, хотя по английским законам Мария считается иностранкой и претендовать на английский престол не может. Правда, французы в подобные тонкости английского престолонаследия не вникают. Мысленно (ни в коем случае не вслух) Елизавета склонялась к мнению, что куда более удачной претенденткой была Кэтрин Грей, но та всегда вызывала у нее досаду. Сейчас Кэтрин вовсю заигрывала с Испанией, надеясь, что король Филипп надавит на Елизавету и заставит новую королеву назвать ее своей преемницей.

Словно читая мысли Елизаветы, Сесил спросил:

– Неужели вы хотите, чтобы вашей преемницей стала леди Кэтрин Грей?

– Ни в коем случае! – резко ответила Елизавета. – Эта Кэтрин не более чем прелестный цветок, клонящийся туда, куда дует ветер. Ни мозгов, ни принципов.

– Ваше величество, я придерживаюсь такого же мнения. Хотя бы в этом наши взгляды совпадают. Я не перестаю молить Бога, чтобы Он послал вам мужа, а затем и сына, – сказал Сесил, делая страдальческое лицо.

– Чтобы Англия снова оказалась под властью короля? – взорвалась Елизавета. – Уильям, я же вижу тебя насквозь. Ты, как и большинство мужчин, считаешь, что женщине… не пристало править государством. Это якобы несвойственное ей занятие. Ты хочешь, чтобы меня на законных основаниях заперли в детской, а муж правил бы от моего имени. В очередной раз повторяю: ни за что!

Сесил вспыхнул:

– Ваше величество, я возражаю. Я никогда не хотел такого развития событий. Я едва ли не самый преданный ваш подданный. Не я ли помог вам утвердиться на троне?

– Конечно помог, и за это я тебе благодарна. Не подумай, будто я быстро забываю хорошее.

– Так укрепите свою позицию, выбрав себе мужа!

Глаза Елизаветы стали холодными и жесткими.

– И кого ты предлагаешь? – скривив рот, спросила она.

– Не исключено, что вашей руки будет просить король Филипп.

– Неужто ты забыл, как его ненавидели при дворе моей сестры? Да и народ не жаловал короля-иноземца. Тебе напомнить, как он втянул Англию в две разрушительные войны, в результате которых мы потеряли Кале – наше последнее владение во Франции? А еще вспомни, как жестоко он бросил королеву Марию!

– Ваше величество, я же не говорю, что вы непременно должны согласиться на его предложение. Может статься, что кто-то из достойных чужеземных принцев изъявит желание ради вас покинуть свою страну и будет всячески поддерживать вас в вопросах религии.

– Эти условия существенно сужают выбор, – язвительно заметила Елизавета. – Таких принцев в Европе можно пересчитать по пальцам. И я еще не знаю, устроит ли их положение принца-консорта. А если подходящих кандидатур не сыщется, что тогда? Предложишь мне выйти за обыкновенного аристократа? Представляю, какое жуткое соперничество это породит при дворе! И потом, такой шаг был бы оскорбителен для моей крови.

Сесил снова вздохнул:

– В таком случае, ваше величество, как вы намерены решать вопрос преемственности власти?

– С Божьей помощью через какое-то время он решится сам собой. Можешь мне верить, – заявила Елизавета. Утихшее было раздражение вспыхнуло снова. – Пойми, Сесил, у меня и без твоих назойливых напоминаний забот хватает. У меня нет времени думать о подобных… пустяках. Католики уже зашевелились. Пуритане тоже получили не ту королеву, о какой мечтали. Угроза со стороны Франции ничуть не уменьшилась. Шотландские протестанты отчаянно нуждаются в моей помощи. Мария Стюарт и Кэтрин Грей не оставили надежд скинуть меня с трона, а государственная казна пуста. Мне некогда думать о замужестве!

Раздражение улеглось, но страх не проходил. Елизавета чувствовала, как он бурлит в крови. У королевы имелись разумные и очень серьезные доводы в пользу незамужней жизни. К тому же пугало само упоминание о замужестве. Только один человек почти понимал ее, но даже он, зная Елизавету с восьмилетнего возраста, не знал всех ее секретов.

– Робин, пойдем прогуляемся, – предложила она, тронув Дадли за плечо.

Она нашла его в галерее, где висели портреты и карты. Роберт внимательно разглядывал карту североамериканских открытий Себастьяна Кэбота, но тут же оставил это занятие и последовал за королевой в ее личный сад. Даже в январе там было полно зелени. Они побрели мимо раскрашенных колонн, увенчанных позолоченным геральдическим зверьем. Фрейлины королевы, закутанные в меха и все равно дрожавшие от холода, держались на почтительном расстоянии. Можно сказать, что Елизавета и Роберт остались наедине. Холода Елизавета не ощущала. Она любила всякую погоду.

– Ты сам слышал, что сегодня изрекли посланцы от палаты общин, – сказала Елизавета, когда они свернули на дорожку, ведущую к Темзе. – Ей-богу, не понимаю, как я могу выйти замуж и оставаться королевой! Муж имеет власть над женой точно так же, как королева имеет власть над подданными. Роберт, ты лучше, чем кто-либо, знаешь, какой была моя жизнь, прежде чем Бог надел на меня корону. Наконец-то я освободилась от власти всех, кто подвергал меня опасностям или вынуждал делать то, чего я делать не хотела. Наконец-то мне не нужно озираться по сторонам. Я люблю свою власть. Я чувствую себя освободившейся. Но скажи, какая власть, какая свобода останутся у меня, если я выйду замуж?

– Все зависит от человека, за которого ты выйдешь, – немного подумав, ответил Роберт. – Нашлись бы мужчины, которые почли бы за великое счастье просто находиться рядом с тобой. О большем бы они и не просили.

– Зная мужчин, я в этом сомневаюсь, – возразила Елизавета.

– Рискну утверждать, Бесс, что тебе просто не встречались такие мужчины. А большинство других… да, они сразу же начнут повторять избитые фразы, что власть мужчины над женщиной от Бога.

– Возможно, мне действительно не встречались такие мужчины, – задумчиво произнесла Елизавета, не желавшая заглатывать наживку Роберта. – Но мне нужно, чтобы мои советники и парламентарии твердо усвоили, что мое незамужнее состояние меня вполне устраивает и на управлении государством никак не сказывается. Робин, ты хорошо знаешь многих из них. Пожалуйста, вбей это им в голову. Внушай им эту мысль при каждом удобном случае. Я уже устала пикироваться с Сесилом. Он тоже считает, что я обязательно должна выйти замуж.

– Бесс, Сесил – очень неглупый человек, но он искренне не понимает твоего упорного нежелания выходить замуж. Честно говоря, я тоже.

Елизавета остановилась. Вид у нее был подавленный.

– Робин, мне этого не объяснить. Могу лишь сказать, что я скорее предпочла бы уйти в монастырь или покончить с жизнью, чем поддаться чужому нажиму и расстаться со своей девственностью.

Роберт глядел на нее с сочувствием, однако доля скептицизма в его взгляде все же оставалась. Ходили слухи, что Елизавета вовсе не девственница. Роберта это возбуждало. Он не был моралистом, порицавшим каждую женщину, лишившуюся девственности вне брака. И вдруг сейчас Елизавета на полном серьезе заявляет, что скорее умрет, чем выйдет замуж.

– Бесс, давай посидим, – предложил Роберт, беря ее за руку и подводя к беседке. В теплое время года эта беседка бывала увита плющом, дававшим тень и прохладу. – Ты всегда была со мной откровенна. И ты знаешь: я ни разу не предал твое доверие. Скажи мне, чего ты боишься?

– Есть такое, о чем я не могу рассказать даже родственной душе.

Она дрожала, но явно не от холода.

– Бесс, вряд ли есть более родственные души, чем мы с тобой. Мы с тобой много пережили и перестрадали. Я знаю, сколько всего выпало на твою долю.

– Знаешь, но не все.

– Естественно, всего я знать не могу. Разве возможно заглянуть в сердце другого человека? Но я подозреваю, что твои страхи коренятся в далеком прошлом. Помню, ты в восемь лет уже признавалась мне в своем нежелании выходить замуж.

– Это было, когда казнили Екатерину Говард, мою третью мачеху. Казалось бы, восемь лет, совсем ребенок. Но даже тогда я знала, чту такое прелюбодеяние и государственная измена. Я слишком рано получила знания о подобных вещах. – В голосе Елизаветы звучала горечь.

– Из-за своей матери?

– Да. Когда казнили твоего отца, ты был уже вполне взрослым мужчиной. А когда казнили мою мать, мне не исполнилось и трех лет. Я была немногим старше, когда узнала о причинах казни Анны. Я росла, неся в душе этот тяжкий груз. Я и сейчас вздрагиваю, вспоминая кошмарные сны той поры. А потом казнили Екатерину, и былой ужас охватил меня снова. Я опять задумалась о гибели матери, и мои мысли были еще мрачнее, чем в раннем детстве. Вокруг меня хватало разговоров и сплетен о случившемся, так что, не присутствуя на казни, я очень живо представляла ее во всех подробностях. И если мне было худо, подумай, каково было моему отцу! Все его браки оборачивались для него мучениями и пытками. Мои мачехи менялись одна за другой. Двое умерли в родах. Если говорить о родственниках со стороны матери, никто не был счастлив в браке. Нескончаемые распри, имущественные споры, потоки грязи. Думаю, теперь ты понимаешь, почему я не могу спокойно говорить о браке или считать брак гарантией своей безопасности.

– Тебя страшат роды?

– Да, и я этого не скрываю. – Для Елизаветы было вполне естественным обсуждать с Робертом столь деликатные вопросы. – Однажды мой врач сказал, что деторождение может мне дорого стоить. И с тех пор…