Помоги проекту - поделись книгой:
— Если донесут сотнику, скажешь, что Бадаршу сдал
— Знаю его. А если он откажется от тебя?
— Не откажется, он все поймет. У него череп умный, у него шея умная, у него живот умный.
— Он может, и умный. А вот у вас, в Священном стойбище, умных, я погляжу, нет. Ты про дунган говорил, про табангутов… Не признавая китайское подданство, они тяготеют к русским. А восточные туркестанцы поднимут восстание против китайских властей хоть завтра, приди только к ним в поддержку хоть небольшой казачий отряд, чтобы возглавить тех туркестанцев.
Бадарша расхохотался:
— Охо-хо! Тебя послушать, так можно подумать, что ты вчера из Петербурга вернулся.
— А я в Кяхте видел одного бурята из русского посольства… служил в Пекине и в Урге.
— Сорока на хвосте слух принесла…
— Уходил бы ты от меня.
— Это ночью-то? — нахмурился Бадарша.
— Пришел ночью и уйди ночью, — твердо сказал пятидесятник. — Так лучше. И тебе, и мне.
Маньчжурский подданный, закрыв глаза, покачивался на кошме. Его морил сон. Он понял, что этой ночью ему снова не лежать на мягких шкурах. «Надо уходить. Лишнего ему наболтал спьяну. Зря ему сказал про русских и что служу у амбаня-монгола».
— Храбрый мужчина оставляет свои кости на юге, — проговорил Бадарша. — И я пойду на юг.
Он легко поднял свое жилистое тело с хоймора, сунул клинок в ножны.
Пятидесятник молчал.
…Бадарша надел лыжи и побежал на юг. «Пусть эта росомаха думает, что возвращаюсь домой. — Он был уверен, что десятник проследит за ним. — Пограничная росомаха привыкла обнюхивать каждый след».
Бежалось легко. Ветер дул в спину, нес снежную крупу. Струились снежные свей по насту, скрипели лыжи, пыхтел мороз за спиной.
Бадарша выскочил в степь. Навстречу ему шагнула белая накипь снегов до самого-самого неба.
Глава вторая
Бадарша выбился из сил. Второй день ничего не ел. Выйти бы на московскую дорогу… Можно бы у ямщиков почтовой гоньбы купить сохатины, молочных пенок, айрака, да нельзя выходить. Напорешься на исправника — беда, как бы не опознал. А опознает? Поежился, задрожал Бадарша в теплой монгольской шубе, зыркнул глазами по каменным россыпям, по утонувшим в снегу кустам боярки. Ни души, ни звука. Уставшая голова свесилась на грудь, и вдруг глаза застлало туманом. Бадаршу властно потянуло в теплую мягкую черноту… А оттуда, с черного дна, поползли, потянулись видения… Кто-то тонкий и злой махал руками, разевал бородатый рот без крика. Пропал… Тут навалились серые пакеты с красной сургучной печатью. В глазах зарябило, краснота, необъяснимая, никогда не виданная, полыхала.
Он-то, Бадарша, хорошо помнил эти серые пакеты с печатью. Почта везла их каждый день — то в городскую управу, то в земский суд, то в казачий городовой полк. Никогда не угадаешь, на чьи судьбы эти пакеты повлияют…
Мог ли думать Бадарша, что один из таких пакетов перевернет всю его жизнь?
Было это пять лет назад. В Верхнеудинском тюремном замке отобрали партию ссыльных в Нерчинскую каторгу. Двое узников по недосмотру ушагали в кандалах городской управы. А кандалы-то денег стоят.
Следом за ссыльными был послан казак Бадарша Согонов. На Тарбагатайской станции Бадарша настиг колодничью партию, но тут обнаружился побег тех ссыльных. Попросились у охранника «по нужде» — и поминай, как звали… Конвойный урядник дал в подмогу Бадарше казака-подростка, служившего в полку по первому году, и посоветовал поискать сбитые кандалы, а заодно и утеклецов в горной тайге.
Измучились, лазая по распадкам. Лошади, и те выбились из сил. А тут еще хлынул ливень с холодным ветром. Продрогшие, уставшие наткнулись они на охотничью избушку. Привязав лошадей, кинулись под спасительный кров, а там их поджидали те беглые и с ними была какая-то баба.
Пока Бадарша, изнемогая в борьбе, катался по полу с одним из беглых, баба накинула ему веревочную петлю на шею и так потянула, что чуть не задушила его. А казак-подросток, тот и вовсе долго не брыкался. Бродяги забрали у них ружья, порох, свинец, лошадей.
Бадарша с позором вернулся в полк. Его продержали под караулом при сотенном сборном доме десять суток на хлебе и воде, а потом вывели на плац и при всей казачьей команде били батогами.
Подростка отпустили в сотню для прохождения службы в окружном суде дневальным, где ему вменялась разноска конвертов и вызовы свидетелей в суд, а Бадаршу направили на солеваренный завод.
Находясь в карауле в варнице, Бадарша вместе со сменщиком припрятали в подвале мешок соли. И попались. По дороге в Иркутск Бадарша бежал. Оттого и ежился, вздрагивал он при воспоминании об уряднике.
…Бадарша собрался с силами, кое-как поднялся на ноги. Черное дно ямы высветил неяркий сумеречный свет. Открывал, закрывал глаза, пока туман не пропал. Подкрепился последней лепешкой. Побрел. Наскоки шалого ветра хлестали лицо. Со свистом, воем и бабьими всхлипами тешилась в степи метель. Звери, и те попрятались в норы да дупла.
А сколько еще идти до Хоринска? Да и не сбился ли он с пути? Не должен бы. Ильмы, осины тонули в сугробах, карабкались на угорья. За угорьями колокольчики вроде бы позвякивали. Ямщицкая подвода? Эх, завалиться бы в возок, под шкуры, пьяно глазеть на звезды, шуметь вознице в спину: «Гони, гони! Улус близко! Тарасун близко! Гони!».
Бадарша не утерпел, поднялся, обливаясь потом, на угорье. Далеко внизу, по крутой излучине дороги, катилась черная букашка… Хоть криком изойдись — не услышат. Пора о ночлеге подумать. Заскользил по насту к каменным увалам, к пихтачу. Остановился возле утесного бока сопки. Снял лыжи. Насобирал сушняка.
Выкопал яму в снегу. Стены ямы уплотнил, чтобы осыпью не завалило в ночной час. Из поясного кожаного мешка достал огниво и разжег костер. Сушняк звонко потрескивал и сыпал искрами, а когда огонь полыхнул, Бадарша подсунул пихтового свежака.
В пихтаче мороз потрескивал. Над утесом метельный ветер, схоронив лыжню Бадарши, не то плакался кому-то, не то хохотал над кем-то. В яме тепло, покойно, в сон кидало. Бадарша прилег на хвойный лапник, задремал под бараньей шубой. Мысли потекли в голове всякие: «С утра где ни на есть добуду мясо. Мясо… А то до Хоринска не дойду. Улус бы хоть какой, что ли».
Уже засыпая, улыбнулся, вспомнив пятидесятника Джигмита: «Поди, рыщет по Чикою, след мой вынюхивает, Ван Чи сигналит. Росомаха, от росомаха! Так ему и откроется Ван Чи. Жди, жди…».
Проснулся Бадарша до рассветных сумерек. В пепелище — головни. Раздул уголья, подкинул бересты, сушняка. Наладил огонек и помаленьку согрелся. Выглянул из ямы — тьма-тьмущая. «Огонь глаза ослепил, теперь одно — слушать надо». Тихо будто бы. Ветер унялся спрятался куда-то, в увалы, поди. В глаза полезла черная лента пихтача.
«Дров бы наломать, а то мало», — шевельнулась мысль. Неохота лезть в стылое молчание тайги, да зубами выстукивать в яме вовсе худо. Выбрался по лазу на наст, обшарил глазами утес, деревца, росшие по угорью. Все спало вокруг — и снега, и увалы, и пихты. В небе перемигивались звезды, подсмеивались над страхами Бадарши. Он сплюнул от злости, взялся за берестяную ручку ножа и побрел по сугробам к пихтачу, навстречу суровому молчанию леса.
Сучок громко треснул над головой. Вспыхнули желтые светлячки… «Рысь», — только подумал Бадарша и, едва успев выхватить нож, был сбит с ног. Зверь и человек ворочались в снегу, окрашивая его кровью. Бадарша, обезумев от страха, бил ножом куда попало.
Рысь откатилась с воем и шипеньем. Бадарша, тяжело дыша и еле передвигая ноги, пошел к утесу. Оглядываясь то и дело, он видел, что зверь небольшими прыжками преследовал его. «Неужели конец? — с тоской подумал он. — Не-ет… Я выживу и исполню волю амбаня. Я сам сожру тебя!» — крикнул он рыси. Зверь сидел в снегу в нескольких шагах, готовясь к прыжку.
Бадарша вспомнил, что у него в кармане шубы пистолет. Он вынул его и гром выстрела прокатился по угорью, дробясь и раскалываясь.
С трудом дотащил Бадарша рысью тушу до снеговой ямы, снял шкуру. Поджарил на малом жару куски мяса. До того голоден был, что рвал зубами чуть подгоревшее на углях белое мясо лесной кошки.
Насытившись, Бадарша проспал до полудня. Солнце, прихваченное морозной дымкой, стояло уже высоко над пихтачом, когда он открыл глаза. Подбросил в тлеющий костер дрова и осмотрел шубу. На спине, ближе к воротнику, болтались ошметья кожи — следы когтей. Один из рукавов распорот и измазан кровью.
Съев печенку рыси, Бадарша вырезал из туши куски мяса помягче и посочнее, сложил их в кожаный мешок и тронулся в путь. Голод уже не угрожал ему, и он снова обрел спокойствие и уверенность.
Дул гольцовый ветер с запахами стылой хвои и снегов, но лыжи Бадарши без труда рассекали встречные заметы, его коренастое сбитое тело не знало усталости.
К вечеру он наскочил на заимку. Лиственничная юрта, окольцованная низкой изгородью, жалась к скальному отрогу сопки. Из дымохода выскакивали то черные, то серые трепетные облачка. Клубясь на ветру, они стукались о мертвенно-белое небо, разваливались и быстро истаивали. У коновязи стояла заиндевевшая лошадь, понуро опустив голову. Сердце Бадарши радостно забилось, он глубоко вздохнул, вытер пот с лица. Из-за изгороди вымахала вислозадая белая собака с желтеющими подпалинами на брюхе и залилась злобным лаем.
Скрипнула дверь юрты. Согнувшись, на свет вылез бурят в меховой дохе, на боках ее были прорези для удобства при верховой езде. Он отогнал собаку и позвал Бадаршу в юрту.
На земляном полу Бадарша не увидел ни одной подстилки, на лежанке брошено тряпье. Очаг состоял из камней, на них стоял закопченный котелок, в котором что-то варилось. В пазах кое-где вбиты деревянные колышки, на них висели беличьи шкурки. В углу самострел на соболя, хормого[6] и колчан со стрелами.
«Зверолов, — понял Бадарша. — Может, и улус теперь близко».
Бадарша сказал хозяину, что шел в Верхнеудииск, в метель ночью потерял почтовый тракт, заблудился, подох бы с голоду, если бы не встреча с рысью. Он вытащил куски мяса, показал шкуру. Зверолов с оживлением зацокал языком:
— Цэ-цэ! Вот разбойница!
Бадарша узнал, что охотника звали Оширом, что улус его Кижа отсюда близко.
В Киже жили станичные казаки. Бадарша мало что слышал о них и подвинулся ближе к хозяину, угостил его табаком.
— Что это за станичные казаки? — спросил он. — Какую службу несете? В нужде или богатстве проживаете? Много ли вас таких? Живем мы в нужде, — почесал затылок хозяин. — Обещали землю нам отвести, да не отвели. Исправник орет, дерется кулаком и плеткой. «Обождите, — говорил, — бумаги из Иркутска». Который год ждем… Скота нет, муки нет, сена нет.
— А вы бы укочевали куда-нибудь.
— Исправник не пустит. В бумаге казенной указано, где нам быть — при какой станице. А кто откочует по своей охоте, хватают и секут розгами.
— Платите ли ясак?
— Не платим. Но и земли нет, и от казны ничего не шлют. Ходим без погон. Мундир купить не на что. Хорошо как придет черед и отрядят на почтовую гоньбу — дают полтинник.
— На одном звероловстве и держитесь?
Ошир закивал головой.
— Да и в звероловстве видим всякое утеснение. Урядник у нас такой… Три шкуры добыл — одну отдай ему, а то и в тайгу не пустит.
— Пора бы его унять от такого воровства.
Хозяин вытаращил глаза, по щекам его пошли бледные пятна.
— Что ты, что ты! — замахал он руками. — Как можно трогать урядника?
— Бросали бы казачью службу. Какой черт вас гам держит! Шли бы под ясачный платеж. Либо к монголам кочевали. У них степи широкие — скотные и звероловные. Земель всем хватит. Там ваши буряты кое-какие беглые… живут. В карты играют, по гостям ездят. Вот как живут! Туда рука белого царя тянется, да не дотянется.
Хозяин опасливо покосился на Бадаршу: «Ты наговоришь тут всяких страстей да соблазнов, а сам уйдешь. Вызнает про тебя урядник, мне же первому уши обрежет и язык вырвет».
Бадарша выспросил у охотника, где улус Кижа, где верховья Хилка, где горы, глубоки ли снега.
— В город на лыжах пойдешь?
— На чем же еще…
— Ой-е-е! — покрутит головой хозяин. — А лыжи у тебя богатые, не наши. Где покупал! Сам делал?
— Покупал. В Кяхте у китайца.
— Цэ-цэ! — восхищался Ошир, беря лыжу и разглядывая узоры на красном дереве и серебряные бляшки на кожаных застежках.
После ужина хозяин постелил Бадарше на лежанке, сам сходил в тайгу, нарубил сосновых веток, свалил их в углу и там прилег.
— До света в сопки уйду. Спать совсем мало буду. Капканы, самострелы смотреть самое время. Ветер уже спит и метель спит, морозы в небо откочевали, а зверь по тайге пошел кормиться. Вдруг соболишко на мой самострел выскочит.
— Много ли тут в пади соболей? — сонно спросил Бадарша.
— По следам шесть насчитал. Не убил пока ни одного.
— В сопки пешей ногой ходишь или на лошади?
Спросил и замер, вслушиваясь: не выдал ли свою потаенную мысль?
— Снег в тайге заледенел — беда прямо. Коню ноги сечет. На лыжах бы… лучше, да лыж у меня нет.
— Возьми мои, — дрогнувшим голосом предложил Бадарша. — Пусть кобыла твоя отдохнет. Я долго спать буду, ту ночь глаз не сомкнул из-за людоедки-рыси. Однако до полудня не встану. Обед тебе сготовлю, — зевая изо всех сил, как можно равнодушнее продолжал гость. — Чай сварю, дров нарублю.
— Можно и так, — охотно согласился хозяин. — На лыжах я быстро обернусь.
За стеной юрты слышно пофыркивание лошади, хруст снега от копыт, а сама зимняя ночь помалкивала — ни дерево не стрельнуло с мороза, ни поземка не помела по бычьему пузырю оконца, ни метель не взбормотнула, не вспела…
Заговорил Ошир:
— У меня брат в городовых казаках служит при тюрьме. Ищи в Заудинской станице, третья изба от переправы. Спроси кого хочешь — покажут. Зачем тебе ночевать на постоялом дворе?
Бадарша подумал и спросил:
— Доволен ли брат службой?
— Служить где-то надо, — вздохнул хозяин. — А довольным ему быть не отчего.
— Что-нибудь случилось?
— Несправедливости много.
— А что-такое?
— Обо всем не упомнишь. Да вот нынче осенью… Казаки привели в Кижу колодничью партию. В нашем улусе должна им смена быть. А тут покос… сено не убрано. Ну, смена-то, сговорившись, и ушла в самовольную отлучку. Партионный начальник выпивши-был. Родоначальнику нашему ни слова не сказал. А самовольников отыскал и потребовал с каждого по пятнадцать копеек за уход с караула.
— А много ли их с караула ушло?
— Да душ до тридцати. Деньги партионный собирал и оголенной шашкой поранил руку казаку нашему, а иным уши побил и щеки. А после того сотенному командиру сознания вины своей не сделал.
— Городовые казаки притесняют бурят?
Ошир пожал плечами, промолчал.
— Слухом я пользуюсь… Будто главный тайша недоволен грабежами тех казаков.
— А что за грабежи?
— Хоринская инородческая управа донесла рапортом в Иркутское губернское управление, что казак с Петровского завода заехал к тамошнему зайсану, назвавшись сборщиком подати. От зайсана поехал на заимки к бурятам. Зашел в юрту. Хозяйка была одна, она подала ему чай, мясо. А он заметил в чаше медные деньги и давай те деньги собирать. Набрал более трех рублей и уехал. Пришел хозяин. Жена ему жаловаться на вора. Побежал хозяин искать казака. Видит, у соседней юрты сани с лошадью стоят чужие. Выхватил он из саней сыромятные сумы, заглянул туда — полно медных монет. Понял, что тут его три рубля. Опасаясь побоев, он схватил те сумы и поехал. Казак же выскочил из юрты и погнался за ним, да не догнал. И что ты думаешь? Этот казак обвинил пострадавшего, что тот взял у него из сум двадцать рублей ассигнациями, хотя в сумах, помимо медных денег, были берестяная табакерка и кусок ветхой китайки.
Ошир повздыхал, покряхтел, стал готовиться ко сну — зашептал молитву.
…Хозяин поднялся чуть свет, разогрел похлебку, собаку покормил. Взял из угла хормого, вынул из него лук, осмотрел. Береста малость поободралась, зато жилы держались прочно. «Гибкий лук, хороший», — улыбнулся Ошир. Он подумал и выбрал колчан, где хранились стрелы с конусообразными круглыми наконечниками. Они делали небольшие раны, но били издалека маленького зверя и птицу.
Поделиться книгой: