Помоги проекту - поделись книгой:
Анжелина наклонилась и поцеловала отца в щеку, туда, где заканчивалась его жесткая, курчавая борода.
— Спасибо, папа, — прошептала она ему на ухо. — Спокойной ночи.
Анжелина обрадовалась, что сможет провести с овчаркой несколько дней, и дала себе слово, что собака останется у них и потом.
«Я привязалась к этому животному, хотя оно и не заменит мне моего ребенка, — думала Анжелина, ложась в кровать. — Скажем так: собака была свидетельницей тех двух ночей, что я провела с Анри. Возможно, пес стал его крестным!»
Если бы в этот самый момент Огюстен Лубе слышал мысли дочери, то наверняка назвал бы ее еретичкой. Истинный католик, он всегда чувствовал, что его жена, а затем и дочь тайком исповедовали другую религию, искорененную много столетий назад. Даже знаменитая фамилия семьи Адриены — Бонзон — напоминала о секте альбигойцев, противостояние которых святой Римской Церкви ввергло Лангедок[7] в пучину кровопролитной войны. Эти люди, которых Папа Римский назвал еретиками, перевели Новый Завет на свой родной язык и буквально следовали учению Христа: благородные сеньоры раздавали свои богатства и земли беднякам и отправлялись бродить по дорогам Южной Франции, проповедуя свои взгляды. Высокопоставленное альбигойское духовенство называли «добрыми людьми». Они питались черным хлебом и миндальным молоком, считая другую пищу нечистой. Адриена, хорошо знавшая историю альбигойцев, часто рассказывала о трагической судьбе этих настоящих, по ее мнению, христиан, которых сжигали на кострах или живыми замуровывали в стенах, если они не отрекались от своей веры.
В детстве Анжелина любила слушать рассказы матери, которая, сама того не ведая, заронила в сознание дочери семена будущего бунта против Католической Церкви. Впрочем, это не помешало Анжелине окрестить своего сына под мрачными сводами пещеры Кер. Сосредоточившись, Анжелина торжественно произнесла ритуальные слова, которые знала наизусть, ведь за два последних года Адриене Лубе пришлось самой крестить четырех новорожденных. Единственным живым существом, присутствовавшим при крещении сына Анжелины, была собака.
«Я окропила своего малыша родниковой водой, а она намного чище воды в купели, — оправдывалась Анжелина, кутаясь в одеяло. — Мне не в чем себя упрекнуть. У него есть крыша над головой, молоко. А эти женщины будут его баюкать».
Анжелине вдруг захотелось плакать. Она принялась массировать живот, который все еще болел. Болели и набухшие, ставшие твердыми, груди.
«У меня появляется молоко, — сказала себе Анжелина. — Завтра я пойду в монастырь и куплю у брата в аптеке мяту. А петрушка у нас есть»[8].
Анжелина не могла не думать о Гильеме. Никто ничего не знал о младшем сыне Лезажей, ведь эти люди никогда не прогуливались по улицам города. Лезажи редко покидали свой мануарий, а если и покидали, то ездили на поезде в Сен-Годан[9]. Конечно, у Анжелины могли появиться сомнения в верности того, кого она любила всем своим существом, но подобная мысль даже не приходила ей в голову, ведь накануне отъезда Гильем так крепко обнимал ее, обещая, что вернется как можно скорее.
— Ты преподнесла мне самый дорогой подарок — свою девственность, — говорил он. — Анжелина, я никогда не был так счастлив. Ты дар небес, ты подобна редкому цветку с тончайшим ароматом. И я сорвал этот цветок, чтобы хранить его всю жизнь.
— Гильем Лезаж, ты такой ласковый, страстный, чувственный! Ты такой красноречивый! — тихо говорила молодая женщина в темной спальне, раскрасневшись от эмоций.
Анжелине приходилось прибегать к разным уловкам, чтобы встречаться с молодым человеком. Предлогов хватало: то Анжелина ходила на кладбище, чтобы помолиться у могилы матери, что было сущей правдой; но делала она это, возвращаясь со свидания; то она якобы долго гуляла по лесу, раскинувшемуся за городом, там, где скалистое плато переходило в гряду холмов…
«Мне не стыдно, я не жалею, что отдалась ему, — думала Анжелина. — Я всегда просила прощения у мамы, что воспользовалась ее именем, чтобы убежать из дому. Я клала на могилу букетик цветов, собранных в поле, и украшала цветами крест».
Анжелина была уверена, что Адриена Лубе поняла бы страсть дочери, которой в прошлом году исполнилось восемнадцать лет.
«Я была так счастлива, — вспоминала Анжелина. — Мое тело, мое сердце, мои губы трепетали от нетерпения. Волны желания накатывались на мое чрево, когда я видела его, стоящего под кроной дубов. Он улыбался мне! Боже, какие у него белые зубы! Он сразу же впивался губами в мои губы, а потом покрывал жадными поцелуями мою шею, грудь… Никто никогда не застал нас врасплох. У меня такое впечатление, что мы были невидимыми, словно переносились на другую планету. Гильем брал меня за руку и вел к нашему тайнику — гроту, поросшему мхом. Этот грот зажат между двумя скалами, и солнечные лучи редко проникают в него. Однажды он захотел увидеть меня обнаженной, и я согласилась. Я легла на землю, не сводя с него глаз, а потом… потом… Гильем подарил мне столько радости, что я почти обезумела! Я едва не закричала во все горло, едва не потеряла сознание…»
Вся дрожа, Анжелина откинула пуховое одеяло. Из ее сосков сочилась белая теплая жидкость. «Молоко, это молоко для моего малыша! — расстроилась Анжелина. — Как же дорого мне приходится платить за любовь!»
Она встала и как можно туже перевязала грудь платком. Это была последняя жертва.
— Прости, мое дитя, прости, моя крошка! — прошептала молодая мать. — Прости…
Сен-Лизье, площадь с фонтаном, на следующий день
Анжелина встала на рассвете и набрала воды в фонтане, который круглые сутки бил на главной площади Сен-Лизье. Круглый бассейн из розового мрамора располагался напротив соборной паперти, выложенной коричневыми, красными, желтыми камнями.
Сейчас молодая женщина спускалась по улице Нобль с корзиной в руках. Она шла к брату Эду, ученому аптекарю.
Монастырь примыкал к галереям, по которым прохаживались монахи, читая молитвы. Аптека располагалась в крыле дома настоятеля, построенного из розового камня еще в средние века. Горожане привыкли так называть это спокойное место, где на полках стояли красивые фарфоровые сосуды, расписанные цветочным орнаментом в голубых и соломенно-желтых тонах. В детстве Анжелина восхищалась этим святилищем, где всегда царили порядок и тишина.
«Если я куплю только мяту, брат Эд может заподозрить неладное, — думала Анжелина, обходя лужу возле фонтана. — Я куплю еще тимьян, который он собирает в горах, и шалфей».
Она поздоровалась с мамашей Гертрудой, старой вдовой, сгорбившейся чуть не до земли и с трудом передвигавшейся, опираясь на палку из самшита.
— Здравствуй, моя маленькая Анжелина! Какая ты бледная! — заметила мамаша Гертруда.
— А я никогда не была смуглой! — смеясь, возразила Анжелина.
— О да, это правда, — согласилась вдова. — Скажи отцу, что мне надо починить ботинки. Нет, не мои… Мне же приходится заботиться о прохвосте племяннике.
— Конечно, я скажу ему и сама приду за ботинками. Вам не следует подниматься в гору.
Старая женщина кивнула. Вдруг она подняла свою палку и показала на кого-то позади Анжелины.
— Осторожно, детка, там собака! Она может вцепиться тебе в горло или повалить меня на землю. Бог ты мой!
Овчарка подошла к Анжелине, которую, очевидно, уже считала своей хозяйкой. Она остановилась и обнюхала юбку молодой женщины.
— Но, — воскликнула Анжелина, — как тебе удалось уйти со двора?
— Это твоя собака? — удивилась Гертруда.
— Я подобрала ее около Бьера и хочу оставить у себя, если отец согласится.
— Ты должна привязать собаку, иначе она натворит дел!
Анжелина с трудом сдержала вздох раздражения. Разговор со вдовой не так-то легко было закончить. Погладив старую женщину по руке, она собралась продолжить путь.
— Не беспокойтесь, я привяжу ее. До скорого, мамаша Гертруда! Я зайду к вам.
С этими словами Анжелина быстрым шагом направилась к воротам, которые вели в палисадник отца Эда.
— А ты, собака, подожди меня здесь! — велела она животному на пороге аптеки. — У тебя грязные лапы, и ты не должна сюда входить. Да, я так хочу!
Овчарка с симпатией смотрела на молодую женщину своими умными глазами. Анжелина так удивилась, что погладила ее по голове.
— Как я рада, что ты у меня есть, — ласково сказала она собаке.
Брат Эд встретил молодую женщину приветливой улыбкой, он симпатизировал ей. Ему было почти восемьдесят лет. Лысый, с худым лицом, он смотрел на мир и людей глазами очарованного ребенка, которые лучились добротой.
— Моя дорогая Анжелина! — воскликнул старик. — Что-то ты редко стала заходить ко мне. Как поживает славный Огюстен? Как он пережил страшное горе, постигшее вас обоих? Я утром и вечером молюсь за твою мать, мое дорогое дитя.
— Благодарю вас, брат, — ответила Анжелина. — Мне нужны мята, шалфей и тимьян.
— А что, твои растения замерзли? — удивился монах.
— Мята почернела, шалфей тоже. В начале месяца северный ветер и дожди нанесли моему огороду большой урон.
— А я тебе советовал не сеять лекарственные растения на террасах под стеной, — упрекнул молодую женщину брат Эд. — Там им не хватает солнца.
Вздохнув, он повернулся к лакированным деревянным полкам, которые располагались за длинной стойкой из мореного дуба, почерневшей за несколько столетий. Анжелина, как и в детстве, принялась с любопытством читать надписи на высоких сосудах.
«Наперстянка, чабёр, шалфей, иссоп, лапчатка, ромашка лекарственная, тысячелистник. Каждое растение обладает не только полезными свойствами, но и таит в себе опасность. Господь одарил простых смертных множеством лекарственных растений, чтобы они могли лечить свои болезни».
Старый монах принялся взвешивать пакетики с травами на чугунных весах с медными чашами, прищуриваясь, чтобы лучше видеть стрелку весов.
— Ты все еще хочешь пройти годовой курс обучения, Анжелина? — поинтересовался он.
— Да, но сначала я должна накопить денег, брат Эд. Я приобрела определенные знания, помогая матери, и, если бы могла, уже занялась бы практикой. Но увы! Надо поучиться еще год. Я должна получить образование на медицинском факультете или в какой-нибудь больнице. Мне хотелось бы учиться в нашем городе[10], но тут нет повитух с дипломами. Директор больницы настоятельно советует пройти обучение в родильном отделении при больнице Святого Иакова в Тулузе. Но я боюсь, ведь придется целый год жить вдали от дома[11].
— Это необходимо, дитя мое, — нравоучительным тоном произнес монах. — Ты, безусловно, получишь дополнительные знания. Я задал тебе этот вопрос, потому что нашел кое-что интересное в библиотеке нашего каноника[12] и сделал выписку специально для тебя.
Старик вынул лист из своего журнала и протянул его молодой женщине. Толстая матовая бумага была исписана аккуратным почерком.
— Благодарю вас, брат Эд. Что это?
— Текст клятвы, написанной в прошлом веке нашей святой Церковью для повитух из парижской богадельни, — объяснил старик. — Полагаю, эта клятва подходит и для нашего времени.
Анжелина начала тихо читать:
Последнюю страницу молодая женщина прочитала, повысив голос. Она разволновалась. Ее смутил глубокий смысл клятвы, а упоминание о священниках-еретиках вызвало раздражение.
— Брат Эд, считаете ли вы мадемуазель Жерсанду врагом Католической Церкви? — спросила она. — Считаете ли вы ее еретичкой?
— Нет, Анжелина! Не стоит возмущаться, — ответил монах. — Этот текст был написан в 1786 году. С тех пор много воды утекло под мостами Парижа и иных мест. Сохрани эту клятву и читай ее в одиночестве, тщательно обдумывая обязательства, которые ты собираешься взять на себя.
— Благодарю за оказанную мне услугу. Это так мило с вашей стороны! Простите, если я расстроила вас, упомянув о мадемуазель Жерсанде. Она моя подруга, духовный наставник, хотя и протестантка.
— Возможно, это-то и привлекает тебя, дитя мое, — откликнулся брат Эд. — Тебя привлекает иное, неведомое. Но я охотно признаю, что без этой эксцентричной особы наш город стал бы более скучным.
Они обменялись заговорщическими улыбками. Все их беседы заканчивались именно так, поскольку они с уважением относились друг к другу. Анжелина заплатила за травы и вышла. Жизнь входила в привычную колею.
«На десять минут я забыла об Анри! — подумала Анжелина. — Я должна вести себя разумно, все время повторять, что мой малыш в безопасности, я вскоре опять его увижу, пусть мне и приходится для этого лгать».
Одна фраза из клятвы не давала ей покоя: «Я обещаю не раскрывать тайны семей, которым буду помогать». Анжелина усмехнулась.
«Если бы моя клиентка — женщина, изменившая мужу, о которой я выдумала эту ужасную историю, — существовала на самом деле, я бы рассказала о ней папе… Но малыш, которого я доверила дамам Сютра, — это мой малыш, пока о нем никто не должен знать. И он не будет незаконнорожденным».
Молодая женщина, погруженная в эти мысли, шла вдоль стены собора к бакалейной лавке и не сразу заметила, что собака исчезла. Она уже собиралась свернуть на Новую улицу, как вдруг чья-то крепкая рука схватила ее за плечо и над ухом раздался хриплый голос:
— Ну что, красавица, прогуляемся с утра пораньше? А почему ты спрятала свои прекрасные волосы под этим монашеским чепцом?
Анжелине не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто к ней подошел. Разъяренная молодая женщина круто повернулась:
— Отойди, Блез Сеген! — воскликнула она. — Отпусти меня!
Перед ней стоял мужчина лет тридцати. Он, смеясь, ослабил хватку и провел пальцами по ее шее.
— Не бойся, дорогуша! Я хочу немного развлечься, — сказал он тише. — Ты же знаешь, что нравишься мне и что в конце концов я женюсь на тебе.
— Ты хочешь, чтобы я вышла замуж за такую свинью, как ты? — возмутилась Анжелина. — Ты себя видел? С меня довольно и того, что я вижу тебя каждый божий день!
Блез Сеген, шорник по профессии, среднего роста, мускулистый, плотный и широкоплечий, с трудом терпел ее оскорбления. Он в течение многих месяцев преследовал молодую женщину, отпуская вольные шуточки и делая непристойные намеки на то, как они проведут свою первую брачную ночь. Анжелина с презрением смотрела на его лицо, похожее на свиное рыло, с узким лбом, выступающим носом и тонкими губами. Когда он смеялся, были видны гнилые зубы. Но самым ужасным был взгляд его серых глаз, плутовских и порочных.
— Когда ты станешь моей женой, ты перестанешь называть меня свиньей, Анжелина, — произнес он угрожающе.
Молодая женщина попыталась сбросить с себя его руку, освободиться от пальцев, сжимавших ее горло. Он внезапно уступил, но это было уловкой, ибо тут же стащил с ее головы белый хлопчатобумажный чепец, прикрывавший волосы.
— Все такая же рыжая! — усмехнулся мужчина.
И тут раздался звук, похожий на громовой раскат, а затем грозный рык. Овчарка бросилась на Блеза Сегена, словно животное, вырвавшееся из ада.
— Черт возьми! — закричал шорник. — Откуда она взялась?
Больше он ничего не успел сказать. Мощные челюсти сомкнулись на его руке. Собака не кусала, она просто не отпускала руку, мотая головой из стороны в сторону.
— Каждому овощу свое время, Блез, — злорадно усмехнулась Анжелина.
Кулаком мужчина ударил собаку по морде. Животное отскочило, готовое вновь напасть.
— Подойди ко мне, мой спаситель! — позвала молодая женщина. — Оставь его! Подойди, он не стоит твоего гнева.
Ощетинившаяся овчарка продолжала рычать. Анжелина погладила собаку. Разъяренный шорник не спускал с нее глаз.
— Это моя собака, — сказала Анжелина. — И она никогда не расстается со мной, так что берегись.
Солнечные лучи золотили волнистые волосы Анжелины и придавали ее глазам блеск драгоценных камней. Никогда прежде она не была для Блеза Сегена такой желанной. Эта девушка с тонким лицом и изящным станом была роскошью, которую он не мог себе позволить. Уязвленный шорник показал пальцем на овчарку.
— Я убью твою собаку! — проревел он. — Твой отец рассмеялся мне в лицо, когда я попросил у него твоей руки. Он тоже дорого заплатит за это, старый очкарик! Ты всего лишь девка, Анжелина Лубе, нищенка! Я думал, что ты лучше других, но ты стоишь не дороже, чем шлюхи с улицы Фуа. Я-то знаю! Если я расскажу о том, что видел, ты перестанешь быть такой гордой.
— Интересно, что ты такого мог видеть! — возмутилась Анжелина. — И потом, никто не станет слушать такого дурака, как ты. И ты прекрасно это знаешь!
Ссора привлекла внимание зевак. На них смотрел почтальон с перекинутой через плечо кожаной сумкой; через стеклянную витрину своей лавки их разглядывала Ивонна Пикмаль, бакалейщица. Две женщины, несшие большие корзины с бельем, предусмотрительно остановились. В Сен-Лизье любили Анжелину. Она была дитя города, ведь родилась и выросла здесь. Семья Сегенов приехала из долины Биро, расположенной в нескольких километрах к юго-востоку, и обосновалась в Сен-Жироне. Блеза, старшего сына, запойного пьяницу и распутника, местные жители считали чужаком, посторонним. Он об этом знал и потому предпочел удалиться, красный от унижения и ярости.
Анжелина минутку постояла, размышляя, что же Блез Сеген мог видеть такого, что компрометировало ее. В конце концов она отбросила все страхи, успокаивая себя тем, что они с Гильемом были очень осторожны и что Блез просто провоцировал ее. Затем она повернулась к собаке, стоявшей рядом.
— Спаситель, какое хорошее имя! Что ты об этом думаешь, собака?
Когда Огюстен Лубе узнал об этом инциденте, то долго смотрел на огромную белую собаку. Будучи человеком набожным, он увидел во вмешательстве овчарки знак свыше.
«А вдруг это моя Адриена послала собаку, чтобы та присматривала за Анжелиной? — спрашивал он себя. — Сейчас, когда она в раю, среди ангелов, это показалось ей достаточным, чтобы оберегать нашу семью».
— Хорошо, пусть твой спаситель остается, — вздохнул Огюстен. — Но жить он будет в конюшне. Днем ты будешь привязывать его во дворе. Если он набросится хотя бы на одного из моих клиентов, я быстро пойду по миру.
— Хорошо, папа. Если бы ты видел его… Да это настоящий медведь! Теперь я ничего не боюсь! Скажи, как ты думаешь, Блез может причинить ему зло?
Поделиться книгой: