1. ОригинальнаяНад шабашем скал, к которымСбегаются с пеной у рта,Чадя, трапезундские штормы,Когда якорям и портам,И выбросам волн, и разбухшимУтопленникам, и седымМосткам набивается в ушиКлокастый и пильзенский дым.Где ввысь от утеса подброшенФонтан, и кого-то позватьСрываются гребни, но – тошноИ страшно, и – рвется фосфат.Где белое бешенство петель,Где грохот разостланных гроз,Как пиво, как жеваный бетель,Песок осушает взасос.Что было наследием кафров?Что дал царскосельский лицей?Два бога прощались до завтра,Два моря менялись в лице:Стихия свободной стихииС свободной стихией стиха.Два дня в двух мирах, два ландшафта,Две древние драмы с двух сцен.2. ПодражательнаяНа берегу пустынных волнСтоял он, дум великих полн.Был бешен шквал. Песком сгущенный,Кровавился багровый вал.Такой же гнев обуревалЕго, и, чем-то возмущенный,Он злобу на себе срывал.В его устах звучало «завтра»,Как на устах иных «вчера».Еще не бывших дней жараВоображалась в мыслях кафру,Еще не выпавший туманГустые целовал ресницы.Он окунал в него страницыСвоей мечты. Его романВставал из мглы, которой климатНе в силах дать, которой знойПрогнать не может никакой,Которой ветры не подымутИ не рассеют никогдаНи утро мая, ни страда.Был дик открывшийся с обрываБескрайный вид. Где огибалКупальню гребень белогривый,Где смерч на воле погибал,В последний миг еще качаясь,Трубя и в отклике отчаясь,Борясь, чтоб захлебнуться вмигИ сгинуть вовсе с глаз. Был дикОткрывшийся с обрыва секторЗемного шара, и дикаНеоборимая рука,Пролившая соленый нектарВ пространство слепнущих снастей,На протяженье дней и дней,В сырые сумерки крушений,На милость черных вечеров…На редкость дик, на восхищеньеБыл вольный этот вид суров.Он стал спускаться. Дикий чашникГремел ковшом, и через крайБежала пена. Молочай,Полынь и дрок за набалдашникЦеплялись, затрудняя шаг,И вихрь степной свистел в ушах.И вот уж бережок, пузырясь,Заколыхал камыш и ирис,И набежала рябь с концов.Но неподернуто-свинцовПосередине мрак лиловый.А рябь! Как будто рыболоваСвинцовый грузик заскользил,Осунулся и лег на илС непереимчивой ужимкой,С какою пальцу самоловУмеет намекнуть без слов:Вода, мол, вот и вся поимка.Он сел на камень. Ни однаЧерта не выдала волненья,С каким он погрузился в чтеньеЕвангелья морского дна.Последней раковине дорогСердечный шелест, капля сна,Которой мука солона,Ее сковавшая. Из створокНе вызвать и клинком ножаТого, чем боль любви свежа.Того счастливейшего всхлипа,Что хлынул вон и создал риф,Кораллам губы обагрив,И замер на устах полипа.3Мчались звезды. В море мылись мысы.Слепла соль. И слезы высыхали.Были темны спальни. Мчались мысли,И прислушивался сфинкс к Сахаре.Плыли свечи. И казалось, стынетКровь колосса. Заплывали губыГолубой улыбкою пустыни.В час отлива ночь пошла на убыль.Море тронул ветерок с Марокко.Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.Плыли свечи. Черновик «Пророка»Просыхал, и брезжил день на Ганге.4Облако. Звезды. И сбокуШлях и – Алеко. – ГлубокМесяц Земфирина ока –Жаркий бездонный белок.Задраны к небу оглобли.Лбы голубее олив.Табор глядит исподлобья,В звезды мониста вперив.Это ведь кровли ХалдеиНапоминает! Печет,Лунно; а кровь холодеет.Ревность? Но ревность не в счет!Стой! Ты похож на сирийца.Сух, как скопец-звездочет.Мысль озарилась убийством.Мщенье? Но мщенье не в счет!Тень как навязчивый евнух.Табор покрыло плечо.Яд? Но по кодексу гневныхСамоубийство не в счет!Прянул, и пыхнули ноздри.Не уходился еще?Тише, скакун, – заподозрят.Бегство? Но бегство не в счет!5Цыганских красок достигал,Болел цингой и тайн не делалИз черных дырок тростникаВ краю воров и виноделов.Забором крался конокрад,Загаром крылся виноград,Клевали кисти воробьи,Кивали безрукавки чучел,Но, шорох гроздий перебив,Какой-то рокот мёр и мучил.Там мрело море. БерегаГремели, осыпался гравий.Тошнило гребни изрыгать,Барашки грязные играли.И шквал за Шабо бушевал,И выворачивал причалы.В рассоле крепла бечева,И шторма тошнота крепчала.Раскатывался балкой гул,Как баней шваркнутая шайка,Как будто говорил КагулВ ночах с очаковскою чайкой.6В степи охладевал закат, –И вслушивался в звон уздечек,В акцент звонков и языкаМечтательный, как ночь, кузнечик.И степь порою спрохвалаВолок, как цепь, как что-то третье,Как выпавшие удила,Стреноженный и сонный ветер.Истлела тряпок пестрота,И, захладев, как медь безмена,Завел глаза, чтоб стрекотать,И засинел, уже безмерный,Уже, как песнь, безбрежный юг,Чтоб перед этой песнью духНевесть каких ночей, невестьКаких стоянок перевесть.Мгновенье длился этот миг,Но он и вечность бы затмил.1918Болезнь
1Больной следит. Шесть дней подрядСмерчи беснуются без устали.По кровле катятся, бодрят,Бушуют, падают в бесчувствии.Средь вьюг проходит Рождество.Он видит сон: пришли и подняли.Он вскакивает: «Не его ль?»(Был зов. Был звон. Не новогодний ли?)Вдали, в Кремле гудит Иван,Плывет, ныряет, зарывается.Он спит. Пурга, как океанВ величьи, – тихой называется.2С полу, звезда́ми облитого,К месяцу, вдоль по оградеТянется волос ракитовый,Дыбятся клочья и пряди.Жутко ведь, вея, окутыватьДымами Кассиопею!На́утро куколкой тутовойЦерковь свернуться успеет.Что это? Лавры ли КиеваСпят купола или ЭддуСевер взлелеял и выявилПерлом предвечного бреда?Так это было. Тогда-то я,Дикий, скользящий, растущий,Встал среди сада рогатогоПризраком тени пастушьей.Был он как лось. До колен емуСнег доходил, и сквозь ветвиВиделась взору оленьемуНа полночь легшая четверть.Замер загадкой, как вкопанный,Глядя на поле лепное:В звездную стужу как сноп оноБелой плескало копною.До снегу гнулся. ПодхватывалС полу, всей мукой извилинЗвезды и ночь. У сохатогоХаос веков был не спилен.3Может статься так, может иначе,Но в несчастный некий часДуховенств душней, черней иночествПостигает безумье нас.Стужа. Ночь в окне, как приличие,Соблюдает холод льда.В шубе, в креслах Дух и мурлычет – иВсё одно, одно всегда.И чекан сука, и щека его,И паркет, и тень кочергиОтливают сном и раскаяньемСутки сплошь грешившей пурги.Ночь тиха. Ясна и морозна ночь,Как слепой щенок – молоко,Всею темью пихт неосознаннойПьет сиянье звезд частокол.Будто каплет с пихт. Будто теплятся.Будто воском ночь заплыла.Лапой ели на ели слепнет снег,На дупле – силуэт дупла.Будто эта тишь, будто эта высь,Элегизм телеграфной волны –Ожиданье, сменившее крик: «Отзовись!»Или эхо другой тишины.Будто нем он, взгляд этих игл и ветвей,А другой, в высотах, – тугоух,И сверканье пути на раскатах – ответНа взыванье чьего-то ау.Стужа. Ночь в окне, как приличие,Соблюдает холод льда.В шубе, в креслах Дух и мурлычет – иВсё одно, одно всегда.Губы, губы! Он стиснул их до крови,Он трясется, лицо обхватив.Вихрь догадок родит в биографеЭтот мертвый, как мел, мотив.4. Фуфайка больногоОт тела отдельную жизнь, и длиннейВедет, как к груди непричастный пингвинБескрылая кофта больного – фланель:То каплю тепла ей, то лампу придвинь.Ей помнятся лыжи. От дуг и от тел,Терявшихся в мраке, от сбруи, от барВалило. Казалось – сочельник потел!Скрипели, дышали езда и ходьба.Усадьба и ужас, пустой в остальном:Шкафы с хрусталем и ковры и лари.Забор привлекало, что дом воспален.Снаружи казалось, у люстр плеврит.Снедаемый небом, с зимою в очах,Распухший кустарник был бел, как испуг.Из кухни, за сани, пылавший очагКлал на снег огромные руки стряпух.5. Кремль в буран конца 1918 годаКак брошенный с пути снегамПоследней станцией в развалинах,Как полем в полночь, в свист и гам,Бредущий через силу в валяных,Как пред концом, в упаде силС тоски взывающий к метелице,Чтоб вихрь души не угасил,К поре, как тьмою всё застелется.Как схваченный за обшлагаХохочущею вьюгой нарочный,Ловившей кисти башлыка,Здоровающеюся в наручнях,А иногда! – А иногда,Как пригнанный канатом накоротьКорабль, с гуденьем, прочь к грядамСрывающийся чудом с якоря,Последней ночью, несравнимНи с чем, какой-то странный, пенный весь,Он, Кремль, в оснастке стольких зим,На нынешней срывает ненависть.И грандиозный, весь в былом,Как визьонера дивинация,Несется, грозный, напролом,Сквозь неистекший в девятнадцатый.Под сумерки к тебе в окноОн всею медью звонниц ломится.Боится, видно, – год мелькнет, –Упустит и не познакомится.Остаток дней, остаток вьюг,Сужденных башням в восемнадцатом,Бушует, прядает вокруг,Видать – не наигрались насыто.За морем этих непогодПредвижу, как меня, разбитого,Ненаступивший этот годВозьмется сызнова воспитывать.6. Январь 1919 годаТот год! Как часто у окнаНашептывал мне, старый: «Выкинься».А этот, новый, всё прогналРождественскою сказкой Диккенса.Вот шепчет мне: «Забудь, встряхнись!»И с солнцем в градуснике тянетсяТочь-в-точь, как тот дарил стрихнинИ падал в пузырек с цианистым.Его зарей, его рукой,Ленивым веяньем волос егоПочерпнут за окном покойУ птиц, у крыш, как у философов.Ведь он пришел и лег лучомС панелей, с снеговой повинности.Он дерзок и разгорячен,Он просит пить, шумит, не вынести.Он вне себя. Он внес с собойДворовый шум и – делать нечего:На свете нет тоски такой,Которой снег бы не вылечивал.7Мне в сумерки ты всё – пансионеркою,Всё – школьницей. Зима. Закат лесничимВ лесу часов. Лежу и жду, чтоб смерклося,И вот – айда! Аукаемся, кличем.А ночь, а ночь! Да это ж ад, дом ужасов!Проведай ты, тебя б сюда пригнало!Она – твой шаг, твой брак, твое замужество,И тяжелей дознаний трибунала.Ты помнишь жизнь? Ты помнишь, стаей горлинокЛетели хлопья грудью против гула.Их вихрь крутил, кутя, валясь прожорливоС лотков на снег, их до панелей гнуло!Перебегала ты! Ведь он подсовывалКовром под нас салазки и кристаллы!Ведь жизнь, как кровь, до облака пунцовогоПожаром вьюги озарясь, хлестала!Движенье помнишь? Помнишь время? Лавочниц?Палатки? Давку? За разменом денегХолодных, звонких, – помнишь, помнишь давешнихКолоколов предпраздничных гуденье?Увы, любовь! Да, это надо высказать!Чем заменить тебя? Жирами? Бромом?Как конский глаз, с подушек, жаркий, искосаГляжу, страшась бессонницы огромной.Мне в сумерки ты будто всё с экзамена,Всё – с выпуска. Чижи, мигрень, учебник.Но по ночам! Как просят пить, как пламенныГлаза капсюль и пузырьков лечебных!1918–1919Разрыв
1О ангел залгавшийся, сразу бы, сразу б,И я б опоил тебя чистой печалью!Но так – я не смею, но так – зуб за зуб?О скорбь, зараженная ложью вначале,О горе, о горе в проказе!О ангел залгавшийся, – нет, не смертельноСтраданье, что сердце, что сердце в экземе!Но что же ты душу болезнью нательнойДаришь на прощанье? Зачем же бесцельноЦелуешь, как капли дождя, и, как время,Смеясь, убиваешь, за всех, перед всеми!2О стыд, ты в тягость мне! О совесть, в этом раннемРазрыве столько грез, настойчивых еще!Когда бы, человек, – я был пустым собраньемВисков и губ и глаз, ладоней, плеч и щек!Тогда б по свисту строф, по крику их, по знаку,По крепости тоски, по юности ееЯ б уступил им всем, я б их повел в атаку,Я б штурмовал тебя, позорище мое!3От тебя все мысли отвлекуНе в гостях, не за вином, так на́ небе.У хозяев, рядом, по звонкуОтопрут кому-нибудь когда-нибудь.Вырвусь к ним, к бряцанью декабря.Только дверь – и вот я! Коридор один.«Вы оттуда? Что там говорят?Что слыхать? Какие сплетни в городе?Ошибается ль еще тоска?Шепчет ли потом: «Казалось – вылитая».Приготовясь футов с сорокаРазлететься восклицаньем: «Вы ли это?»Пощадят ли площади меня?Ах, когда б вы знали, как тоскуется,Когда вас раз сто в теченье дняНа ходу на сходствах ловит улица!»4Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушитьЭтот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть в пустоте Торичелли.Воспрети, помешательство, мне, – о, приди, посягни!Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы – одни.О, туши ж, о туши! Горяче́е!5Заплети этот ливень, как волны, холодных локтейИ, как лилии, атласных и властных бессильем ладоней!Отбивай, ликованье! На волю! Лови их, – ведь в бешеной этой лапте –Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в Калидоне,Где, как лань, обеспамятев, гнал Аталанту к поляне Актей,Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах лошадей,Целовались заливистым лаем погониИ ласкались раскатами рога и треском деревьев, копыт и когтей.– О, на волю! На волю – как те!6Разочаровалась? Ты думала – в мире намРасстаться за реквиемом лебединым?В расчете на горе, зрачками расширеннымиВ слезах, примеряла их непобедимость?На мессе б со сводов посыпалась стенопись,Потрясшись игрой на губах Себастьяна.Но с нынешней ночи во всем моя ненавистьРастянутость видит, и жаль, что хлыста нет.Впотьмах, моментально опомнясь, без ме́длящегоРаздумья, решила, что все перепашет.Что – время. Что самоубийство ей не́ для чего,Что даже и это есть шаг черепаший.7Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь, как ночью,в перелете с Бергена на полюс,Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух,Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь,Когда я говорю тебе – забудь, усни, мой друг.Когда, как труп затертого до самых труб норвежца,В виденьи зим, не движущих заиндевелых мачт,Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым – спи, утешься,До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь.Когда, совсем как север вне последних поселений,Украдкой от арктических и неусыпных льдин,Полночным куполом полощущий глаза слепых тюленей,Я говорю – не три их, спи, забудь: всё вздор один.8Мой стол не столь широк, чтоб грудью всеюНалечь на борт, и локоть завестиЗа край тоски, за этот перешеекСквозь столько верст прорытого прости.(Сейчас там ночь.) За душный свой затылок.(И спать легли.) Под царства плеч твоих.(И тушат свет.) Я б утром возвратил их.Крыльцо б коснулось сонной ветвью их.Не хлопьями! Руками крой! – Достанет!О, десять пальцев муки, с бороздойКрещенских звезд, как знаков опозданьяВ пургу на север шедших поездов!9Рояль дрожащий пену с губ оближет.Тебя сорвет, подкосит этот бред.Ты скажешь: – Милый! – Нет, – вскричу я, – нет.При музыке?! – Но можно ли быть ближе,Чем в полутьме, аккорды, как дневник,Меча в камин комплектами, погодно?О пониманье дивное, кивни,Кивни, и изумишься! – ты свободна.Я не держу. Иди, благотвори.Ступай к другим. Уже написан Вертер,А в наши дни и воздух пахнет смертью:Открыть окно – что жилы отворить.1919Я их мог позабыть
1. КлеветникамО детство! Ковш душевной глуби!О всех лесов абориген,Корнями вросший в самолюбье,Мой вдохновитель, мой регент!Что слез по стеклам усыхало!Что сохло ос и чайных роз!Как часто угасавший хаосБагровым папортником рос!Что вдавленных сухих костяшек,Помешанных клавиатур,Бродячих, черных и грустящих,Готовят месть за клевету!Правдоподобье бед клевещет,Соседство богачей,Хозяйство за дверьми клевещет.Веселый звон ключей.Рукопожатье лжи клевещет,Манишек аромат,Изящество дареной вещи,Клевещет хиромант.Ничтожность возрастов клевещет,О юные – а нас?О левые, – а нас, левейших, –Румянясь и юнясь?О солнце, слышишь? «Выручь денег».Сосна, нам снится? «Напрягись».О жизнь, нам имя вырожденье,Тебе и смыслу вопреки.Дункан седых догадок – помощь!О смута сонмищ в отпусках,О боже, боже, может, вспомнишь,Почем нас людям отпускал?19172Я их мог позабыть? Про родню,Про моря? Приласкаться к плацкарте?И за оргию чувств – в западню?С ураганом – к ордалиям партий?За окошко, в купе, к погребцу?Где-то слезть? Что-то снять? Поселиться?Я горжусь этой мукой. – Рубцуй!По когтям узнаю тебя, львица.Про родню, про моря. Про абсурдПрозябанья, подобного каре.Так не мстят каторжанам. – Рубцуй!О, не вы, это я – пролетарий!Это правда. Я пал. О, секи!Я упал в самомнении зверя.Я унизил себя до неверья.Я унизил тебя до тоски.19173Так начинают. Года в дваОт мамки рвутся в тьму мелодий,Щебечут, свищут, – а словаЯвляются о третьем годе.Так начинают понимать.И в шуме пущенной турбиныМерещится, что мать – не мать,Что ты – не ты, что дом – чужбина.Что делать страшной красотеПрисевшей на скамью сирени,Когда и впрямь не красть детей?Так возникают подозренья.Так зреют страхи. Как он дастЗвезде превысить досяганье,Когда он – Фауст, когда – фантаст?Так начинаются цыгане.Так открываются, паряПоверх плетней, где быть домам бы,Внезапные, как вздох, моря.Так будут начинаться ямбы.Так ночи летние, ничкомУпав в овсы с мольбой: исполнься,Грозят заре твоим зрачком.Так затевают ссоры с солнцем.Так начинают жить стихом.19214Нас мало. Нас, может быть, троеДонецких, горючих и адскихПод серой бегущей короюДождей, облаков и солдатскихСоветов, стихов и дискуссийО транспорте и об искусстве.Мы были людьми. Мы эпохи.Нас сбило и мчит в караване,Как тундру под тендера вздохиИ поршней и шпал порыванье.Слетимся, ворвемся и тронем,Закружимся вихрем вороньим,И – мимо! – Вы поздно поймете.Так, утром ударивши в ворохСоломы – с момент на намете, –След ветра живет в разговорахИдущего бурно собраньяДеревьев над кровельной дранью.19215Косых картин, летящих ливмяС шоссе, задувшего свечу,С крюков и стен срываться к рифмеИ падать в такт не отучу.Что в том, что на вселенной – маска?Что в том, что нет таких широт,Которым на зиму замазкойЗажать не вызвались бы рот?Но вещи рвут с себя личину,Теряют власть, роняют честь,Когда у них есть петь причина,Когда для ливня повод есть.1922Нескучный сад
1. НескучныйКак всякий факт на всяком бланке,Так все дознанья хорошиО вакханалиях изнанкиНескучного любой души.Он тоже – сад. В нем тоже – скученНабор уставших цвесть пород.Он тоже, как и сад, – НескученОт набережной до ворот.И, окуная парк за старойБеседкою в заглохший пруд,Похож и он на тень гитары,С которой, тешась, струны рвут.19172Достатком, а там и пирами,И мебелью стиля жакобИссушат, убьют темперамент,Гудевший, как ветвь жуком.Он сыплет искры с зубьев,Когда, сгребя их в ком,Ты бесов самолюбьяТерзаешь гребешком.В осанке твоей: «С кой стати?»,Любовь, а в губах у тебяНасмешливое: «Оставьте,Вы хуже малых ребят».О свежесть, о капля смарагдаВ упившихся ливнем кистях,О сонный начес беспорядка,О дивный, божий пустяк!19173. ОрешникОрешник тебя отрешает от дня,И мшистые солнца ложатся с опушкиТо решкой на плотное тленье пня,То мутно-зеленым орлом на лягушку.Кусты обгоняют тебя, и покаС родимою чащей сроднишься с отвычки, –Она уж безбрежна: ряды кругляка,И роща редеет, и птичка – как гичка,И песня – как пена, и – наперерез,Лазурь забирая, нырком, душегубкойИ – мимо… И долго безмолвствует лес,Следя с облаков за пронесшейся шлюпкой.О, место свиданья малины с грозой,Где, в тучи рогами лишайника тычась,Горят, одуряя наш мозг молодой,Лиловые топи угасших язычеств!19174. В лесуЛуга мутило жаром лиловатым,В лесу клубился кафедральный мрак.Что оставалось в мире целовать им?Он весь был их, как воск на пальцах мяк.Есть сон такой, – не спишь, а только снится,Что жаждешь сна; что дремлет человек,Которому сквозь сон палит ресницыДва черных солнца, бьющих из-под век.Текли лучи. Текли жуки с отливом,Стекло стрекоз сновало по щекам.Был полон лес мерцаньем кропотливым,Как под щипцами у часовщика.Казалось, он уснул под стук цифири,Меж тем как выше, в терпком янтаре,Испытаннейшие часы в эфиреПереставляют, сверив по жаре.Их переводят, сотрясают иглыИ сеют тень, и мают, и сверлятМачтовый мрак, который ввысь воздвигло,В истому дня, на синий циферблат.Казалось, древность счастья облетает.Казалось, лес закатом снов объят.Счастливые часов не наблюдают,Но те, вдвоем, казалось, только спят.19175. СпасскоеНезабвенный сентябрь осыпается в Спасском.Не сегодня ли с дачи съезжать вам пора?За плетнем перекликнулось эхо с подпаскомИ в лесу различило удар топора.Этой ночью за парком знобило трясину.Только солнце взошло, и опять – наутек.Колокольчик не пьет костоломных росинок,На березах несмытый лиловый отек.Лес хандрит. И ему захотелось на отдых,Под снега, в непробудную спячку берлог.Да и то, меж стволов, в почерневших обводахПарк зияет в столбцах, как сплошной некролог.Березняк перестал ли линять и пятнаться,Водянистую сень потуплять и редеть?Этот – ропщет еще, и опять вам – пятнадцать,И опять, – о дитя, о, куда нам их деть?Их так много уже, что не всё ж – куролесить.Их – что птиц по кустам, что грибов за межой.Ими свой кругозор уж случалось завесить,Их туманом случалось застлать и чужой.В ночь кончины от тифа сгорающий комикСлышит гул: гомерический хохот райка.Нынче в Спасском с дороги бревенчатый домикВидит, галлюцинируя, та же тоска.19186. Да будетРассвет расколыхнет свечу,Зажжет и пустит в цель стрижа.Напоминанием влечу:Да будет так же жизнь свежа!Заря как выстрел в темноту.Бабах! – и тухнет на летуПожар ружейного пыжа.Да будет так же жизнь свежа.Еще снаружи – ветерок,Что ночью жался к нам, дрожа.Зарей шел дождь, и он продрог.Да будет так же жизнь свежа.Он поразительно смешон!Зачем совался в сторожа?Он видел – вход не разрешен.Да будет так же жизнь свежа.Повелевай, пока на взмахПлатка – пока ты госпожа,Пока – покамест мы впотьмах,Покамест не угас пожар.19197. Зимнее утро(Пять стихотворений)* * *Воздух седенькими складками падает.Снег припоминает мельком, мельком:Спатки – называлось, шепотом и патокоюДень позападал за колыбельку.Выйдешь – и мурашки разбегаются и ежитсяКожица, бывало, – сумки, дети, –Улица в бесшумные складки ложитсяСерой рыболовной сети.Все, бывало, складывают: сказку о лисице,Рыбу пошвырявшей с возу,Дерево, сарай и варежки, и спицы,Зимний изумленный воздух.А потом поздней, под чижиком, пред цветикамиНе сложеньем, что ли, с воли,Дуло и мело, не ей, не арифметикой лиПодирало столик в школе?Зуб, бывало, ноет: мажут его, лечат его, –В докторском глазу ж – безумьеСумок и снежков, линованное, клетчатоеС сонными каракулями в сумме.Та же нынче сказка, зимняя, мурлыкина,На бегу шурша метелью по газете,За барашек грив и тротуаров выкинуласьСерой рыболовной сетью.Ватная, примерзлая и байковая, фортковаяТа же жуть берез безгнездыхГарусную ночь чем свет за чаем свертываетЗимний изумленный воздух.1918* * *Как не в своем рассудке,Как дети ослушанья,Облизываясь, суткиШутя мы осушали.Иной, не отрываясьОт судорог страницыДо утренних трамваев,Грозил заре допиться.Раскидывая хлопкоСнежок, бывало, чижикШумит: какою пробкойТакую рожу выжег?И день вставал, оплеснясь,В помойной жаркой яме,В кругах пожарных лестниц,Ушибленный дровами.1919* * *Я не знаю, что тошней:Рушащийся лист с конюшниИли то, что все в кашне,Всё в снегу, и всё в минувшем.Что, пентюх, головотяп,Там меж листьев, меж домов тамМашет галкою октябрьПо каракулевым кофтам.Треск ветвей – ни дать ни взятьСушек с запахом рогожи.Не растряс бы вихрь – связать,Упадут, стуча, похоже.Упадут в морозный прах,Ах, похоже, спозаранокВихрь берется трясть впотьмахТминной вязкою баранок.1919* * *Ну, и надо ж было, тужась,Каркнуть и взлететь в хаос,Чтоб сложить октябрьский ужасПарой крыльев на киоск.И поднять содом со шпилейНад живой рекой голов,Где и ты, вуаль зашпилив,Шляпку шпилькой заколов,Где и ты, моя забота,Котик лайкой застегнув,Темной рысью в серых ботахМашешь муфтой в море муфт.1919* * *Между прочим, все вы, чтицы,Лгать охотницы, а лгать –У оконницы учиться,Вот и вся вам недолга.Тоже блещет, как баллада,Дивной влагой; тоже льетСлезы; тоже мечет взглядыМимо, – словом, тот же лед.Тоже, вне правдоподобья,Ширит, рвет ее зрачок,Птичью церковь на сугробе,Отдаленный конский чок.И Чайковский на афишеПатетично, как и вас,Может потрясти, и к крыше,В вихорь театральных касс.19198. Весна(Пять стихотворений)* * *Весна, я с улицы, где тополь удивлен,Где даль пугается, где дом упасть боится,Где воздух синь, как узелок с бельемУ выписавшегося из больницы.Где вечер пуст, как прерванный рассказ,Оставленный звездой без продолженьяК недоуменью тысяч шумных глаз,Бездонных и лишенных выраженья.1918* * *Пара форточных петелек,Февраля отголоски.Пить, пока не заметили,Пить вискам и прическе!Гул ворвался, как шомпол.О, холодный, сначала бы!Бурный друг мой, о чем бы?Воздух воли и – жалобы?!Что за смысл в этом пойле?Боже, кем это мелются,Языком ли, душой ли,Этот плеск, эти прелести?Кто ты, март? – Закипал жеДаже лед, и обуглятся,Раскатясь, экипажиПо свихнувшейся улице!Научи, как ворочатьЯзыком, чтоб растрогались,Как тобой, этой ночьюЭти дрожки и щеголи.1919* * *Воздух дождиком частым сечется.Поседев, шелудивеет лед.Ждешь: вот-вот горизонт и очнетсяИ – начнется. И гул пойдет.Как всегда, расстегнув нараспашкуПальтецо и кашне на груди,Пред собой он погонит неспавших,Очумелых птиц впереди.Он зайдет к тебе и, развинчен,Станет свечный натек колупать,И зевнет и припомнит, что нынчеМожно снять с гиацинтов колпак.И шальной, шевелюру ероша,В замешательстве смысл темня,Ошарашит тебя нехорошейГлупой сказкой своей про меня.1918* * *Закрой глаза. В наиглушайшем органеНа тридцать верст забывшихся пространствСтоят в парах и каплют храп и хорканье,Смех, лепет, плач, беспамятство и транс.Им, как и мне, невмочь с весною свыкнуться,Не в первый раз стараюсь, – не привык.Сейчас по чащам мне и этим мыканцамПодносит чашу дыма паровик.Давно ль под сенью орденских капитулов,Служивших в полном облаченьи хвой,Мирянин-март украдкою пропитывалТропинки парка терпкой синевой?Его грехи на мне под старость скажутся,Бродивших верб откупоривши штоф,Он уходил с утра под прутья саженцев,В пруды с угаром тонущих кустов.В вечерний час переставала двигатьсяЖемчужных луж и речек акварель,И у дверей показывались выходцыИз первых игр и первых букварей.1921* * *Чирикали птицы и были искренни.Сияло солнце на лаке карет.С точильного камня не сыпались искры,А сыпались – гасли, в лучах сгорев.В раскрытые окна на их рукодельеСадились, как голуби, облака.Они замечали: с воды похуделиЗаборы – заметно, кресты – слегка.Чирикали птицы. Из школы на улицу,На тумбы ложилось, хлынув волной,Немолчное пенье и щелканье шпулек,Мелькали косички и цокал челнок.Не сыпались искры, а сыпались – гасли.Был день расточителен; над школой свежейНеслись облака, и точильщик был счастлив,Что столько на свете у женщин ножей.19229. Сон в летнюю ночь(Пять стихотворений)* * *Крупный разговор. Еще не запирали,Вдруг как: моментально вон отсюда! –Сбитая прическа, туча препирательств,И сплошной поток шопеновских этюдов.Вряд ли, гений, ты распределяешь кетуВ белом доме против кооператива,Что хвосты луны стоят до края светаЧередой ночных садов без перерыва.1918* * *Все утро с девяти до двухИз сада шел томящий духОзона, змей и розмарина,И олеандры разморило.Синеет белый мезонин.На мызе – сон, кругом – безлюдье.Седой малинник, а за нимЛиловый грунт его прелюдий.Кому ужонок прошипел?Кому прощально машет розан?Опять депешею ШопенК балладе страждущей отозван.Когда ее не излечить,Все лето будет в дифтерите.Сейчас ли, черные ключи,Иль позже кровь нам отворить ей?Прикосновение руки –И полвселенной – в изоляции,И там плантации пылятсяИ душно дышат табаки.1918* * *Пианисту понятно шнырянье ветошницС косыми крюками обвалов в плечах.Одно прозябанье корзины и крошниИ крышки раскрытых роялей влачат.По стройкам таскавшись с толпою тряпичницИ клад этот где-то на свалках сыскав,Он вешает облако бури кирпичной,Как робу на вешалку на лето в шкаф.И тянется, как за походною флягой,Военную карту грозы расстелив,К роялю, обычно обильному влагойОгромного душного лета столиц.Когда, подоспевши совсем незаметно,Сгорая от жажды, гроза четырьмяПрыжками бросается к бочкам с цементом,Дрожащими лапами ливня гремя.1921* * *Я вишу на пере у творцаКрупной каплей лилового лоска.Под домами – загадки канав.Шибко воздух ли соткой и коксомПо вокзалам дышал и зажегся,Но, едва лишь зарю доконав,Снова розова ночь, как она,И забор поражен парадоксом.И бормочет: прерви до утраЭтих сохлых белил колебанье.Грунт убит и червив до нутра,Эхо чутко, как шар в кегельбане.Вешний ветер, шевьот и грязца,И гвоздильных застав отголоски,И на утренней терке торцаОт зари, как от хренной полоски,Проступают отчетливо слезки.Я креплюсь на пере у творцаТерпкой каплей густого свинца.1922* * *Пей и пиши, непрерывным патрулемЛамп керосиновых подкарауленныйС улиц, гуляющих под руку в июлеС кружкою пива, тобою пригубленной.Зеленоглазая жажда гигантов!Тополь столы осыпает пикулями,Шпанкой, шиповником – тише, не гамьте! –Шепчут и шепчут пивца загогулины.Бурная кружка с трехгорным Рембрандтом!Спертость предгрозья тебя не испортила.Ночью быть буре. Виденья, обратно!Память, труби отступленье к портерной!Век мой безумный, когда образумлюТемп потемнелый былого бездонного?Глуби Мазурских озер не разуютВ сон погруженных горнистов Самсонова.После в Москве мотоцикл тараторил,Громкий до звезд, как второе пришествие.Это был мор. Это был мораторийСтрашных судов, не съезжавшихся к сессии.192210. ПоэзияПоэзия, я буду клястьсяТобой и кончу, прохрипев:Ты не осанка сладкогласца,Ты – лето с местом в третьем классе,Ты – пригород, а не припев.Ты – душная, как май, Ямская,Шевардина ночной редут,Где тучи стоны испускаютИ врозь по роспуске идут.И, в рельсовом витье двояся, –Предместье, а не перепев –Ползут с вокзалов восвоясиНе с песней, а оторопев.Отростки ливня грязнут в гроздьяхИ долго, долго, до зариКропают с кровель свой акростих,Пуская в рифму пузыри.Поэзия, когда под краномПустой, как цинк ведра, трюизм,То и тогда струя сохранна,Тетрадь подставлена – струись!192211. Два письма* * *Любимая, безотлагательно,Не дав заре с пути рассесться,Ответь чем свет с его подателемО ходе твоего процесса.И, если это только мыслимо,Поторопи зарю, а лень ей, –Воспользуйся при этом высланнымКурьером умоисступленья.Дождь, верно, первым выйдет из лесуИ выспросит, где тор, где топко.Другой ему вдогонку вызвалсяИ это – под его диктовку.Наверно, бурю безрассудств егоСдадут деревья в руки из рук,Моя ж рука давно отсутствует:Под ней жилой кирпичный призрак.Я не бывал на тех урочищах,Она ж ведет себя, как прадед,И, знаменьем сложась пророчащим,Тот дом по голой кровле гладит.1921* * *На днях, в тот миг, как в ворох корпииБыл дом под Костромой искромсан,Удар того же грома копиюМне свел с каких-то незнакомцев.Он свел ее с их губ, с их лацканов,С их туловищ и туалетов,В их лицах было что-то адское,Их цвет был светло-фиолетов.Он свел ее с их губ и лацканов,С их блюдечек и физиономий,Но, сделав их на миг мулатскими,Не сделал ни на миг знакомей.В ту ночь я жил в Москве и в частностиНе ждал известий от бесценной,Когда порыв зарниц негаснущихПрибил к стене мне эту сцену.192112. Осень(Пять стихотворений)* * *С тех дней стал над недрами парка сдвигатьсяСуровый, листву леденивший октябрь.Зарями ковался конец навигации,Спирало гортань и ломило в локтях.Не стало туманов. Забыли про пасмурность.Часами смеркалось. Сквозь все вечераОткрылся, в жару, в лихорадке и насморке,Больной горизонт – и дворы озирал.И стынула кровь. Но, казалось, не стынутПруды, и – казалось – с последних погодНе движутся дни, и, казалося – вынутИз мира прозрачный, как звук, небосвод.И стало видать так далёко, так трудноДышать, и так больно глядеть, и такойПокой разлился, и настолько безлюдный,Настолько беспамятно звонкий покой!1916* * *Потели стекла двери на балкон.Их заслонял заметно зимний фикус.Сиял графин. С недопитым глоткомВставали вы, веселая навыказ, –Смеркалась даль, – спокойная на вид, –И дуло в щели, – праведница ликом, –И день сгорал, давно остановивЧасы и кровь, в мучительно великомПросторе долго, без конца горевНа остриях скворешниц и дерев,В осколках тонких ледяных пластинок,По пустырям и на ковре в гостиной.1916* * *Но и им суждено было выцвесть,И на лете – налет фиолетовый,И у туч, громогласных до этого, –Фистула и надтреснутый присвист.Облака над заплаканным флоксом,Обволакивав даль, перетрафили.Цветники как холодные кафли.Город кашляет школой и коксом.Редко брызжет восток бирюзою.Парников изразцы, словно в заморозки,Застывают, и ясен, как мрамор,Воздух рощ и, как зов, беспризорен.Я скажу до свиданья стихам, моя мания,Я назначил вам встречу со мною в романе.Как всегда, далеки от пародий,Мы окажемся рядом в природе.1917* * *Весна была просто тобой,И лето – с грехом пополам.Но осень, но этот позор голубойОбоев, и войлок, и хлам!Разбитую клячу ведут на махан,И ноздри с коротким дыханьемЗаслушались мокрой ромашки и мха,А то и конины в духане.В прозрачность заплаканных дней целикомГубами и глаз полыханьемВпиваешься, как в помутнелый флаконС невыдохшимися духами.Не спорить, а спать. Не оспаривать,А спать. Не распахивать наспехОкна, где в беспамятных заревахИюль, разгораясь, как яспис,Расплавливал стекла и спаривалТех самых пунцовых стрекоз,Которые нынче на брачныхБрусах – мертвей и прозрачнейОсыпавшихся папирос.Как в сумерки сонно и зябкоОкошко! Сухой купорос.На донышке склянки – козявкаИ гильзы задохшихся ос.Как с севера дует! Как щуплоНахохлилась стужа! О вихрь,Общупай все глуби и дупла,Найди мою песню в живых!1917* * *Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.– Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.А пока не разбудят, любимую трогатьТак, как мне, не дано никому.Как я трогал тебя! Даже губ моих медьюТрогал так, как трагедией трогают зал.Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,Лишь потом разражалась гроза.Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.Звезды долго горлом текут в пищевод,Соловьи же заводят глаза с содроганьем,Осушая по капле ночной небосвод.1918Стихи разных лет
Смешанные ст и хот ворения
Борису Пильняку
Иль я не знаю, что, в потемки тычась,Вовек не вышла б к свету темнота,И я – урод, и счастье сотен тысячНе ближе мне пустого счастья ста?И разве я не мерюсь пятилеткой,Не падаю, не подымаюсь с ней?Но как мне быть с моей грудною клеткойИ с тем, что всякой косности косней?Напрасно в дни великого совета,Где высшей страсти отданы места,Оставлена вакансия поэта:Она опасна, если не пуста.1931Анне Ахматовой
Мне кажется, я подберу слова,Похожие на вашу первозданность.А ошибусь, – мне это трын-трава,Я все равно с ошибкой не расстанусь.Я слышу мокрых кровель говорок,Торцовых плит заглохшие эклоги.Какой-то город, явный с первых строк,Растет и отдается в каждом слоге.Кругом весна, но за город нельзя.Еще строга заказчица скупая.Глаза шитьем за лампою слезя,Горит заря, спины не разгибая.Вдыхая дали ладожскую гладь,Спешит к воде, смиряя сил упадок.С таких гулянок ничего не взять.Каналы пахнут затхлостью укладок.По ним ныряет, как пустой орех,Горячий ветер и колышет векиВетвей, и звезд, и фонарей, и вех,И с моста вдаль глядящей белошвейки.Бывает глаз по-разному остер,По-разному бывает образ точен.Но самой страшной крепости раствор –Ночная даль под взглядом белой ночи.Таким я вижу облик ваш и взгляд.Он мне внушен не тем столбом из соли,Которым вы пять лет тому назадИспуг оглядки к рифме прикололи,Но, исходив от ваших первых книг,Где крепли прозы пристальной крупицы,Он и во всех, как искры проводник,Событья былью заставляет биться.М‹арине› Ц‹ветаевой›
Ты вправе, вывернув карман,Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.Мне все равно, чем сыр туман.Любая быль – как утро в марте.Деревья в мягких армякахСтоят в грунту из гуммигута,Хотя ветвям навернякаНевмоготу среди закута.Роса бросает ветки в дрожь,Струясь, как шерсть на мериносе.Роса бежит, тряся, как еж,Сухой копной у переносья.Мне всё равно, чей разговорЛовлю, плывущий ниоткуда.Любая быль – как вешний двор,Когда он дымкою окутан.Мне всё равно, какой фасонСужден при мне покрою платьев.Любую быль сметут, как сон,Поэта в ней законопатив.Клубясь во много рукавов,Он двинется, подобно дыму,Из дыр эпохи роковойВ иной тупик непроходимый.Он вырвется, курясь, из прорвСудеб, расплющенных в лепеху,И внуки скажут, как про торф:Горит такого-то эпоха.1929Мейерхольдам
Желоба коридоров иссякли.Гул отхлынул и сплыл, и заглох.У окна, опоздавши к спектаклю,Вяжет вьюга из хлопьев чулок.Рытым ходом за сценой залягте,И, обуглясь у всех на виду,Как дурак, я зайду к вам в антракте,И смешаюсь, и слов не найду.Я увижу деревья и крыши.Вихрем кинутся мушки во тьму.По замашкам зимы-замухрышкиЯ игру в кошки-мышки пойму.Я скажу, что от этих ужимокЕле цел я остался внизу,Что пакет развязался и вымок,И что я вам другой привезу.Что от чувств на земле нет отбою,Что в руках моих – плеск из фойе,Что из этих признаний – любоеВам обоим, а лучшее – ей.Я люблю ваш нескладный развалец,Жадной проседи взбитую прядь.Если даже вы в это выгрались,Ваша правда, так надо играть.Так играл пред землей молодоюОдаренный один режиссер,Что носился как дух над водоюИ ребро сокрушенное тер.И, протискавшись в мир из-за дисковНаобум размещенных светил,За дрожащую руку артисткуНа дебют роковой выводил.Той же пьесою неповторимой,Точно запахом краски, дыша,Вы всего себя стерли для грима.Имя этому гриму – душа.1928Пространство
Н. Н. Вильям-Вильмонту
К ногам прилипает наждак.Долбеж понемногу стихает.Над стежками капли дождя,Как птицы, в ветвях отдыхают.Чернеют сережки берез.Лозняк отливает изнанкой.Ненастье, дымясь, как обоз,Задерживается по знаку,И месит шоссейный кисель,Готовое снова по взмахуРвануться, осев до осейСвинцового всей колымагой.Недолго приходится ждать.Движенье нахмуренной выси, –И дождь, затяжной, как нужда,Вывешивает свой бисер.Как к месту тогда по такимПодушкам колей непроезжихПятнистые пятакиЛиловых, как лес, сыроежек!И заступ скрежещет в песке,И не попадает зуб на зуб,И знаться не хочет ни с кемЖелезнодорожная насыпь.Уж сорок без малого летОна у меня на примете,И тянется рельсовый следВ тоске о стекле и цементе.Во вторник молебен и акт.Но только ль о том их тревога?Не ради того и не такПо шпалам проводят дорогу.Зачем же водой и огнемС откоса хлеща переезды,Упорное, ночью и днемНесется на север железо?Там город, – и где перечестьМосковского съезда соблазны,Ненастий горящую шерсть,Заманчивость мглы непролазной?Там город, – и ты посмотри,Как ночью горит он багрово.Он былью одной изнутри,Как плошкою, иллюминован.Он каменным чудом облегРожденья стучащий подарок.В него, как в картонный кремлек,Случайности вставлен огарок.Он с гор разбросал фонари,Чтоб капать, и теплить, и плавитьИсторию, как стеаринКакой-то свечи без заглавья.1927Бальзак
Париж в златых тельцах, в дельцах,В дождях, как мщенье, долгожданных.По улицам летит пыльца.Разгневанно цветут каштаны.Жара покрыла лошадейИ щелканье бичей глазурьюИ, как горох на решете,Дрожит в оконной амбразуре.Беспечно мчатся тильбюри.Своя довлеет злоба дневи.До завтрашней ли им зари?Разгневанно цветут деревья.А их заложник и должник,Куда он скрылся? Ах, алхимик!Он, как над книгами, поникНад переулками глухими.Почти как тополь, лопоух,Он смотрит вниз, как в заповедник,И ткет Парижу, как паук,Заупокойную обедню.Его бессонные зенкиУстроены, как веретена.Он вьет, как нитку из пеньки,Историю сего притона.Чтоб выкупиться из ярмаУжасного заимодавца,Он должен сгинуть задармаИ дать всей нитке размотаться.Зачем же было брать в кредитПариж с его толпой и биржей,И поле, и в тени ракитНепринужденность сельских пиршеств?Он грезит волей, как лакей,Как пенсией – старик бухгалтер,А весу в этом кулакеЧто в каменщиковой кувалде.Когда, когда ж, утерши потИ сушь кофейную отвеяв,Он оградится от заботШестой главою от Матфея?1927Бабочка – буря
Бывалый гул былой МясницкойВращаться стал в моем кругу,И, как вы на него ни цыцкай,Он пальцем вам – и ни гугу.Он снится мне за массой действий,В рядах до крыш горящих сумм,Он сыплет лестницы, как в детстве,И подымает страшный шум.Напрасно в сковороды били,И огорчалась кочерга.Питается пальбой и пыльюОкуклившийся ураган.Как призрак порчи и починки,Объевший веточки мечтам,Асфальта алчного личинкойСмолу котлами пьет почтамт.Но за разгромом и ремонтом,К испугу сомкнутых окон,Червяк спокойно и дремотноПо закоулкам ткет кокон.Тогда-то, сбившись с перспективы,Мрачатся улиц выхода,И бритве ветра тучи гривуПодбрасывает духота.Сейчас ты выпорхнешь, инфанта,И, сев на телеграфный столб,Расправишь водяные бантыНад топотом промокших толп.1923Отплытие
Слышен лепет соли каплющей.Гул колес едва показан.Тихо взявши гавань за плечи,Мы отходим за пакгаузы.Плеск и плеск, и плеск без отзыва.Разбегаясь со стенаньем,Вспыхивает бледно-розоваяМоря ширь берестяная.Треск и хруст скелетов раковых,И шипит, горя, берёста.Ширь растет, и море вздрагиваетОт ее прироста.Берега уходят ельничком, –Он невзрачен и тщедушен.Море, сумрачно бездельничая,Смотрит сверху на идущих.С моря еще по морошкуХодит и ходит лесками,Грохнув и борт огороша,Ширящееся плесканье.Виден еще, еще виденБерег, еще не без пятенПуть, – но уже необыденИ, как беда, необъятен.Страшным полуоборотом,Сразу меняясь во взоре,Мачты въезжают в воротаНастежь открытого моря.Вот оно! И, в предвкушеньиСладко бушующих новшеств,Камнем в пучину крушенийПадает чайка, как ковшик.1922Финский залив«Рослый стрелок, осторожный охотник…»
Рослый стрелок, осторожный охотник,Призрак с ружьем на разливе души!Не добирай меня сотым до сотни,Чувству на корм по частям не кроши.Дай мне подняться над смертью позорной.С ночи одень меня в тальник и лед.Утром спугни с мочажины озерной.Целься, все кончено! Бей меня влёт.За высоту ж этой звонкой разлуки,О, пренебрегнутые мои,Благодарю и целую вас, рукиРодины, робости, дружбы, семьи.1928Петухи
Всю ночь вода трудилась без отдышки.Дождь до утра льняное масло жег.И валит пар из-под лиловой крышки,Земля дымится, словно щей горшок.Когда ж трава, отряхиваясь, вскочит,Кто мой испуг изобразит росеВ тот час, как загорланит первый кочет,За ним другой, еще за этим – все?Перебирая годы поименно,Поочередно окликая тьму,Они пророчить станут переменуДождю, земле, любви – всему, всему.Ландыши
С утра жара. Но отведиКусты, и грузный полдень разомВсей массой хряснет позади,Обламываясь под алмазом.Он рухнет в ребрах и лучах,В разгранке зайчиков дрожащих,Как наземь с потного плечаОпущенный стекольный ящик.Укрывшись ночью навесно́й,Здесь белизна сурьмится углем.Непревзойденной новизнойВесна здесь сказочна, как Углич.Жары нещадная резняСюда не сунется с опушки.И вот ты входишь в березняк,Вы всматриваетесь друг в дружку.Но ты уже предупрежден.Вас кто-то наблюдает снизу:Сырой овраг сухим дождемРосистых ландышей унизан.Он отделился и привстал,Кистями капелек повисши,На палец, на два от листа,На полтора – от корневища.Шурша неслышно, как парча,Льнут лайкою его початки,Весь сумрак рощи сообщаИх разбирает на перчатки.1927Сирень
Положим, – гудение улья,И сад утопает в стряпне,И спинки соломенных стульев,И черные зерна слепней.И вдруг объявляется отдых,И всюду бросают дела:Далекая молодость в сотах,Седая сирень расцвела!Уж где-то телеги и лето,И гром отмыкает кусты,И ливень въезжает в кассетыОтстроившейся красоты.И чуть наполняет повозкаРаскатистым воздухом свод, –Лиловое зданье из воска,До облака вставши, плывет.И тучи играют в горелки,И слышится старшего речь,Что надо сирени в тарелкеПутем отстояться и стечь.1927Любка
В. В. Гольцеву
Недавно этой просекой леснойПрошелся дождь, как землемер и метчик.Лист ландыша отяжелен блесной,Вода забилась в уши царских свечек.Взлелеяны холодным сосняком,Они росой оттягивают мочки,Не любят дня, растут особнякомИ даже запах льют поодиночке.Когда на дачах пьют вечерний чай,Туман вздувает паруса комарьи,И ночь, гитарой брякнув невзначай,Молочной мглой стоит в иван-да-марье,Тогда ночной фиалкой пахнет всё:Лета и лица. Мысли. Каждый случай,Который в прошлом может быть спасенИ в будущем из рук судьбы получен.1927Брюсову
Я поздравляю вас, как я отцаПоздравил бы при той же обстановке.Жаль, что в Большом театре под сердцаНе станут стлать, как под ноги, циновки.Жаль, что на свете принято скрестиУ входа в жизнь одни подошвы; жалко,Что прошлое смеется и грустит,А злоба дня размахивает палкой.Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,Где вас, как вещь, со всех сторон покажутИ золото судьбы посеребрят,И, может, серебрить в ответ обяжут.Что мне сказать? Что Брюсова горькаШироко разбежавшаяся участь?Что ум черствеет в царстве дурака?Что не безделка – улыбаться, мучась?Что сонному гражданскому стихуВы первый настежь в город дверь открыли?Что ветер смел с гражданства шелухуИ мы на перья разодрали крылья?Что вы дисциплинировали взмахВзбешенных рифм, тянувшихся за глиной,И были домовым у нас в домахИ дьяволом недетской дисциплины?Что я затем, быть может, не умру,Что, до смерти теперь устав от гили,Вы сами, было время, поутруЛинейкой нас не умирать учили?Ломиться в двери пошлых аксиом,Где лгут слова и красноречье храмлет?..О! весь Шекспир, быть может, только в том,Что запросто болтает с тенью Гамлет.Так запросто же! Дни рожденья есть.Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?Так легче жить. А то почти не снестьПережитого слышащихся жалоб.1923Памяти Рейснер
Лариса, вот когда посожалею,Что я не смерть и ноль в сравненьи с ней.Я б разузнал, чем держится без клеюЖивая повесть на обрывках дней.Как я присматривался к матерьялам!Валились зимы кучей, шли дожди,Запахивались вьюги одеяломС грудными городами на груди.Мелькали пешеходы в непогоду,Ползли возы за первый поворот,Года по горло погружались в воду,Потоки новых запружали брод.А в перегонном кубе всё упрямейВарилась жизнь, и шла постройка гнезд.Работы оцепляли фонарямиПри свете слова, разума и звезд.Осмотришься, какой из нас не свалянИз хлопьев и из недомолвок мглы?Нас воспитала красота развалин,Лишь ты превыше всякой похвалы.Лишь ты, на славу сбитая боями,Вся сжатым залпом прелести рвалась.Не ведай жизнь, что значит обаянье,Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз.Ты точно бурей грации дымилась.Чуть побывав в ее живом огне,Посредственность впадала вмиг в немилость,Несовершенство навлекало гнев.Бреди же в глубь преданья, героиня.Нет, этот путь не утомит ступни.Ширяй, как высь, над мыслями моими:Им хорошо в твоей большой тени.1926Приближенье грозы
Я. З. Черняку
Ты близко. Ты идешь пешкомИз города и тем же шагомЗаймешь обрыв, взмахнешь мешкомИ гром прокатишь по оврагам.Как допетровское ядро,Он лугом пустится вприпрыжкуИ раскидает груду дровСлетевшей на сторону крышкой.Тогда тоска, как оккупант,Оцепит даль. Пахнёт окопом.Закаплет. Ласточки вскипят.Всей купой в сумрак вступит тополь.Слух пронесется по верхам,Что, сколько помнят, ты – до шведа.И холод въедет в арьергард,Скача с передовых разведок.Как вдруг, очистивши обрыв,Ты с поля повернешь, раздумав,И сгинешь, так и не открывРазгадки шлемов и костюмов.А завтра я, нырнув в росу,Ногой наткнусь на шар гранатыИ повесть в комнату внесу,Как в оружейную палату.1927Эпические мотивы
Жене
Город
Уже за́ версту,В капиллярах ненастья и вереска,Густ и солон тобою туман.Ты горишь, как лиман,Обжигая пространства, как пересыпь,Огневой солончакРастекающихся по стеклуФонарей, – каланча,Пронизавшая заревом мглу!Навстречу курьерскому, от города, как от моря,По воздуху мчатся огромные рощи.Это галки, кресты и сады, и подворьяВ перелетном клину пустырей.Всё скорей и скорей вдоль вагонных дверей,И – за поездВо весь карьер.Это вещие ветки,Божась чердаками,Вылетают на тучу.Это черной божбоюБьется пригород Тьмутараканью в падучей.Это Люберцы или Любань. Это гамШпор и блюдец, и тамбурных дверец, и рамО чугунный перрон. Это сонный разбродБутербродов с цикорной бурдой и ботфорт.Это смена бригад по утрам. Это спорЗабытья с голосами колес и рессор.Это грохот утрат о возврат. Это звонПерецепок у цели о весь перегон.Ветер треплет ненастья наряд и вуаль.Даль скользит со словами: навряд и едва ль –От расспросов кустов, полустанков и птах,И лопат, и крестьянок в лаптях на путях.Воедино сбираются дни сентября.В эти дни они в сборе. Печальный обряд.Обирают убранство. Дарят, обрыдав.Это всех, обреченных земле, доброта.Это горсть повестей, скопидомкой-судьбойЗанесенная в поздний прибой и отбойПодмосковных платформ. Это доски мостковПод кленовым листом. Это шелковый скопШелестящих красот и крылатых семянДля засева прудов. Всюду рябь и туман.Всюду скарб на возах. Всюду дождь. Всюду скорбь.Это – наш городской гороскоп.Уносятся шпалы, рыдая.Листвой оглушенною свист замутив,Скользит, задевая парами за ивы,Захлебывающийся локомотив.Считайте места. Пора. Пора.Окрестности взяты на буфера.Окно в слезах. Огни. Глаза.Народу! Народу! Сопят тормоза.Где-то с шумом падает вода.Как в платок боготворимой, где-тоДышат ночью тучи, провода,Дышат зданья, дышит гром и лето.Где-то с шумом падает вода.Где-то, где-то, раздувая ноздри,Скачут случай, тайна и беда,За собой погоню заподозрив.Где-то ночь, весь ливень расструив,На двоих наскакивает в чайной.Где же третья? А из них троихБольше всех она гналась за тайной.Громом дрожек, с аркады вокзала,На краю заповедных рощ,Ты развернут, роман небывалый,Сочиненный осенью, в дождь.Фонарями, – и сказ свой ширишьО страдалице бельэтажей,О любви и о жертве, сиречь,О рассроченном платеже.Что сравнится с женскою силой?Как она безумно смела!Мир, как дом, сняла, заселила,Корабли за собой сожгла.Я опасаюсь, небеса,Как их, ведут меня к тем самымЖилым и скользким корпусам,Где стены – с тенью Мопассана.Где за болтами жив Бальзак,Где стали предсказаньем шкапа,Годами в форточку вползав,Гнилой декабрь и жуткий запад.Как неудавшийся пасьянс,Как выпад карты неминучей.Honny soit qui mal у pense:[9]Нас только ангел мог измучить.В углах улыбки, на щеке,На прядях – алая прохлада.Пушатся уши и жакет.Перчатки – пара шоколадок.В коленях – шелест тупиков,Тех тупиков, где от проходок,От ветра, метел и пинковБоярышник вкушает отдых.Где горизонт, как рубикон,Где сквозь агонию громленойРябины, в дождь бегут бегомСвистки и тучи, и вагоны.1916Уральские стихи
1. СтанцияБудто всем, что видит глаз,До крапивы подзаборной,Перед тем за миг пиласьСладость радуги нагорной.Будто оттого синельИз буфета выгнать нечем,Что в слезах висел туннельИ на поезде ушедшем.В час его прохода стольНа песке перронном людно,Что глядеть с площадок боль,Как на блеск глазури блюдной.Ад кромешный! К одномуГибель солнц, стальных вдобавок,Смотрит с темечек в дымуКружев, гребней и булавок.Плюют семечки, топчаМух, глотают чай, судача,В зале, льющем сообщаС зноем неба свой в придачу.А меж тем наперекорЧерным каплям пота в скопе,Этой станции средь горНе к лицу названье «Копи».Пусть нельзя сильнее сжать(Горы. Говор. Инородцы),Но и в жар она – свежа,Будто только от колодца.Будто всем, что видит глаз,До крапивы подзаборной,Перед тем за миг пиласьСладость радуги нагорной.Что ж вдыхает красотуВ мленье этих скул и личек? –Мысль, что кажутся ХребтуГоркой крашеных яичек.Это шеломит до слез,Обдает холодной смутой,Веет, ударяет в нос,Снится, чудится кому-то.Кто крестил леса и далИм удушливое имя?Кто весь край предугадал,Встарь пугавши финна ими?Уголь эху завещал:Быть Уралом диким соснам.Уголь дал и уголь взял.Уголь, уголь был их крестным.Целиком пошли в отцаРеки и клыки ущелий,Черной бурею лица,Клиньями столетних елей.19192. РудникКосую тень зари роднитС косою тенью спин ПродольныйВеликокняжеский РудникИ лес теней у входа в штольню.Закат особенно свиреп,Когда, с задов облив китайцев,Он обдает тенями склеп,Куда они упасть боятся.Когда, цепляясь за краяКамнями выложенной арки,Они волнуются, снуя,Как знаки заклинанья, жарки.На волосок от смерти всякИдущий дальше. Эти группыПоследний отделяет шагОт царства угля – царства трупа.Прощаясь, смотрит рудокопНа солнце, как огнепоклонник.В ближайший миг на этот скопПахнет руда, дохнет покойник.И ночь обступит. Этот ледЕе тоски неописуем!Так страшен, может быть, отлетДуши с последним поцелуем.Как на разведке, чуден звукЛюбой. Ночами звуки редки.И дико вскрикивает крюкНа промелькнувшей вагонетке.Огарки, – а светлей костров.Вблизи, – а чудится, верст за пять.Росою черных катастрофНа волоса со сводов капит.Слепая, вещая рукаВпотьмах выщупывает стенку,Здорово дышит ли штрека,И нет ли хриплого оттенка.Ведь так легко пропасть, застряв,Когда, лизнув пистон патрона,Прольется, грянувши, затравПо недрам гулко, похоронно.А знаете ль, каков на цвет,Как выйдешь, день с порога копи?Слепит, землистый, – слова нет, –Расплавленные капли, хлопья.В глазах бурлят луга, как медьВ отеках белого каленья.И шутка ль! – Надобно уметьНе разрыдаться в исступленьи.Как будто ты воскрес, как те –Из допотопных зверских капищ,И руки поднял, и с ногтейТекучим сердцем наземь капишь.1918Белые стихи
И в этот миг прошли в мозгу все мыслиЕдинственные, нужные. ПрошлиИ умерли…Александр БлокОн встал. В столовой било час. Он знал, –Теперь конец всему. Он встал и вышел.Шли облака. Меж строк и как-то вскользьСтучала трость по плитам тротуара,И где-то громыхали дрожки. – ГодНазад Бальзак был понят сединой.Шли облака. Стучала трость. Лило.Он мог сказать: «Я знаю, старый друг,Как ты дошел до этого. Я знаю,Каким ключом ты отпер эту дверь,Как ту взломал, как глядывал сквозь этуИ подсмотрел всё то, что увидал».Из-под ладоней мокрых облаков,Из-под теней, из-под сырых фасадов,Мотаясь, вырывалась в фонаряхЗахватанная мартом мостовая.«И даже с чьим ты адресом в рукахСтирал ступени лестниц, мне известно».– Блистали бляхи спавших сторожей,И ветер гнал ботву по рельсам рынка.«Сто Ганских с кашлем зябло по утрамИ волосы, расчесывая, дралоГребенкою. Сто Ганских в зеркалахБросало в дрожь. Сто Ганских пило кофе.А надо было Богу доказать,Что Ганская – одна, как он задумал…» –На том конце, где громыхали дрожки,Запел петух. – «Что Ганская – одна,Как говорила подпись Ганской в письмах,Как сон, как смерть». – Светало. В том конце,Где громыхали дрожки, пробуждались.Как поздно отпираются кафе,И как свежа печать сырой газеты!Ничто не мелко, жирен всякий шрифт,Как жир галош и шин, облитых солнцем.Как празден дух проведшего без снаТакую ночь! Как голубо пылаетФитиль в мозгу! Как ласков огонек!Как непоследовательно насмешлив!Он вспомнил всех. – Напротив, у молочной,Рыжел навоз. Чирикал воробей.Он стал искать той ветки, на которойНа части разрывался, вне себяОт счастья, этот щебет. Впрочем, вскореОн заключил, что ветка – над окном,Ввиду того ли, что в его видуПеред окошком не было деревьев,Иль от чего еще. – Он вспомнил всех. –О том, что справа сад, он догадалсяПо тени вяза, легшей на панель.Она блистала, как и подстаканник.Вдруг с непоследовательностью в мыслях,Приличною не спавшему, емуПодумалось на миг такое что-то,Что трудно передать. В горящий мозгВошли слова: любовь, несчастье, счастье,Судьба, событье, похожденье, рок,Случайность, фарс и фальшь. – Вошли и вышли.По выходе никто б их не узнал,Как девушек, остриженных машинкойИ пощаженных тифом. Он решил,Что этих слов никто не понимает,Что это не названия картин,Не сцены, но – разряды матерьялов.Что в них есть шум и вес сыпучих тел,И сумрак всех букетов москательной.Что мумией изображают кровь,Но можно иней начертить сангиной,И что в душе, в далекой глубине,Сидит такой завзятый рисовальщикИ иногда рисует lune de miel[10]Куском беды, крошащейся меж пальцев,Куском здоровья – бешеный кошмар,Обломком бреда – светлое блаженство.В пригретом солнцем синем картузе,Обдернувшись, он стал спиной к окошку,Он продавал жестяных саламандр.Он торговал осколками лазури,И ящерицы бегали, блеща,По яркому песку вдоль водостоков,И щебетали птицы. Шел народ,И дети разевали рты на диво.Кормилица царицей проплыла.За март, в апрель просилось ожерелье,И жемчуг, и глаза, – кровь с молокомЛица и рук, и бус, и сарафана.Еще по кровлям ездил снег. ЕщеВесна смеялась, вспенив снегу с солнцем.Десяток парниковых огурцовБыл слишком слаб, чтоб в марте дать понятьеО зелени. Но март их понималИ всем трубил про молодость и свежесть.Из всех картин, что память сберегла,Припомнилась одна: ночное поле.Казалось, в звезды, словно за чулок,Мякина забивается и колет.Глаза, казалось, Млечный Путь пылит.Казалось, ночь встает без сил с ометаИ сор со звезд сметает. – Степь несласьРекой безбрежной к морю, и со степьюНеслись стога и со стогами – ночь.На станции дежурил крупный храп,Как пласт, лежавший на листе железа.На станции ревели мухи. ДождьЗвенел об зымзу, словно о подойник.Из четырех громадных летних днейСложило сердце эту память правде.По рельсам плыли, прорезая мглу,Столбы сигналов, ударяя в тучи,И резали глаза. Бессонный мозгТянуло в степь, за шпалы и сторожки.На станции дежурил храп, и дождьЛенился и вздыхал в листве. – Мой ангел,Ты будешь спать: мне обещала ночь!Мой друг, мой дождь, нам некуда спешить.У нас есть время. У меня в карманах –Орехи. Есть за чем с тобой в степиПолночи скоротать. Ты видел? Понял?Ты понял? Да? Не правда ль, это – то?Та бесконечность? То обетованье?И стоило расти, страдать и ждать,И не было ошибкою родиться?На станции дежурил крупный храп.Зачем же так печально опаданьеБезумных знаний этих? Что за грустьРоняет поцелуи, словно август,Которого ничем не оторватьОт лиственницы? Жаркими губамиПристал он к ней, она и он в слезах,Он совершенно мокр, мокры и иглы…1918Высокая болезнь
Мелькает движущийся ребус,Идет осада, идут дни,Проходят месяцы и лета.В один прекрасный день пикеты,Сбиваясь с ног от беготни,Приносят весть: сдается крепость.Не верят, верят, жгут огни,Взрывают своды, ищут входа,Выходят, входят, идут дни,Проходят месяцы и годы.Проходят годы, – все – в тени.Рождается троянский эпос,Не верят, верят, жгут огни,Нетерпеливо ждут развода,Слабеют, слепнут, – идут дни,И в крепости крошатся своды.Мне стыдно и день ото дня стыдней,Что в век таких тенейВысокая одна болезньЕще зовется песнь.Уместно ль песнью звать содом,Усвоенный с трудомЗемлей, бросавшейся от книгНа пики и на штык.Благими намереньями вымощен ад.Установился взгляд,Что, если вымостить ими стихи, –Простятся все грехи.Все это режет слух тишины,Вернувшейся с войны.А как натянут этот слух, –Узнали в дни разрух.В те дни на всех припала страстьК рассказам, и зима ночамиНе уставала вшами прясть,Как лошади прядут ушами.То шевелились тихой тьмыЗасыпанные снегом уши,И сказками метались мыНа мятных пряниках подушек.Обивкой театральных ложВесной овладевала дрожь.Февраль нищал и стал неряшлив.Бывало, крякнет, кровь откашляв,И сплюнет, и пойдет тишкомШептать теплушкам на ушкоПро то да се, про путь, про шпалы.Про оттепель, про что попало;Про то, как с фронта шли пешком.Уж ты и спишь, и смерти ждешь.Рассказчику ж и горя мало:В ковшах оттаявших калошПрипутанную к правде ложьГлотает платяная вошьИ прясть ушами не устала.Хотя зарей чертополох,Стараясь выгнать тень подлиньше,Растягивал с трудом таким жеЕе часы, как только мог;Хотя, как встарь, проселок влекКолеса по песку в разлог,Чтоб снова на суглинок вымчатьИ вынесть вдоль жердей и слег;Хотя осенний свод, как нынче,Был облачен, и лес далек,А вечер холоден и дымчат,Однако это был подлог,И сон застигнутой врасплохЗемли похож был на родимчик,На смерть, на тишину кладбищ,На ту особенную тишь,Что спит, окутав округ целый,И, вздрагивая то и дело,Припомнить силится: «Что, бишь,Я только что сказать хотела?»Хотя, как прежде, потолок,Служа опорой новой клети,Тащил второй этаж на третийИ пятый на шестой волок,Внушая сменой подоплек,Что все по-прежнему на свете,Однако это был подлог,И по водопроводной сетиВзбирался кверху тот пустой,Сосущий клекот лихолетья,Тот, жженный на огне газеты,Смрад лавра и китайских сой,Что был нудней, чем рифмы эти,И, стоя в воздухе верстой,Как бы бурчал: «Что, бишь, постой,Имел я нынче съесть в предмете?»*****И полз голодною глистойС второго этажа на третийИ крался с пятого в шестой.Он славил твердость и застойИ мягкость объявлял в запрете.Что было делать? Звук исчезЗа гулом выросших небес.Их шум, попавши на вокзал,За водокачкой исчезал,Потом их относило за лес,Где сыпью насыпи казались,Где между сосен, как насос,Качался и качал занос,Где рельсы слепли и чесались,Едва с пургой соприкасались.А сзади, в зареве легенд,Дурак, герой, интеллигентВ огне декретов и рекламГорел во славу темной силы,Что потихоньку по угламЕго с усмешкой поносилаЗа подвиг, если не за то,Что дважды два не сразу сто.А сзади, в зареве легендИдеалист-интеллигентПечатал и писал плакатыПро радость своего заката.В сермягу завернувшись, смердСмотрел назад, где север мерк,И снег соперничал в усердьиС сумерничающею смертью.Там, как орган, во льдах зеркалВокзал загадкою сверкал,Глаз не смыкал и горе мыкалИ спорил дикой красотойС консерваторской пустотойПорой ремонтов и каникул.Невыносимо тихий тиф,Колени наши охватив,Мечтал и слушал с содроганьемНедвижно лившийся мотивСыпучего самосверганья.Он знал все выемки в органеИ пылью скучивался в швахОрганных меховых рубах.Его взыскательные ушиЕще упрашивали мглу,И лед, и лужи на полуБезмолвствовать как можно суше.Мы были музыкой во льду.Я говорю про всю среду,С которой я имел в видуСойти со сцены, и сойду.Здесь места нет стыду.Я не рожден, чтоб три разаСмотреть по-разному в глаза.Еще двусмысленней, чем песнь,Тупое слово – враг.Гощу. – Гостит во всех мирахВысокая болезнь.Всю жизнь я быть хотел как все,Но век в своей красеСильнее моего нытьяИ хочет быть, как я.Мы были музыкою чашек,Ушедших кушать чай во тьмуГлухих лесов, косых замашекИ тайн, не льстящих никому.Трещал мороз, и ведра висли.Кружились галки, – и воротСтыдился застуженный год.Мы были музыкою мысли,Наружно сохранявшей ход,Но в стужу превращавшей в ледЗаслякоченный черный ход.Но я видал Девятый съездСоветов. В сумерки сырыеПред тем обегав двадцать мест,Я проклял жизнь и мостовые,Однако сутки на вторые,И, помню, в самый день торжеств,Пошел, взволнованный донельзя,К театру с пропуском в оркестр.Я трезво шел по трезвым рельсам,Глядел кругом, и всё окрестСмотрело полным погорельцем,Отказываясь наотрезКогда-нибудь подняться с рельс.С стенных газет вопрос карельскийГлядел и вызывал вопросВ больших глазах больных берез.На телеграфные устоиСадился снег тесьмой густою,И зимний день в канве ветвейКончался, по обыкновенью,Не сам собою, но в ответНа поученье. В то мгновеньеМоралью в сказочной канвеКазалась сказка про конвент.Про то, что гения горячкаЦемента крепче и белей.(Кто не ходил за этой тачкой,Тот испытай и поболей.)Про то, как вдруг в конце неделиНа слепнущих глазах творца,Родятся стены цитаделиИль крошечная крепостца.Чреду веков питает новость,Но золотой ее пирог,Пока преданье варит соус,Встает нам горла поперек.Теперь из некоторой далиНе видишь пошлых мелочей.Забылся трафарет речей,И время сгладило детали,А мелочи преобладали.Уже мне не прописан фарсВ лекарства ото всех мытарств.Уж я не помню основаньяДля гладкого голосованья.Уже я позабыл о дне,Когда на океанском днеВ зияющей японской брешиСумела различить депеша(Какой ученый водолаз)Класс спрутов и рабочий класс.А огнедышащие горы,Казалось, – вне ее разбора.Но было много дел тупейКлассификации Помпей.Я долго помнил назубокКощунственную телеграмму:Мы посылали жертвам драмыВ смягченье треска ФузиямыАгитпрофсожеский лубок.Проснись, поэт, и суй свой пропуск.Здесь не в обычае зевать.Из лож по креслам скачут в пропастьМста, Ладога, Шексна, Ловать.Опять из актового залаВ дверях, распахнутых на юг,Прошлось по лампам опахалоАрктических Петровых вьюг.Опять фрегат пошел на траверс.Опять, хлебнув большой волны,Дитя предательства и каверзНе узнает своей страны.Все спало в ночь, как с громким порскомПод царский поезд до зариПо всей окраине поморскойПо льду рассыпались псари.Бряцанье шпор ходило горбясь,Преданье прятало свой ростЗа железнодорожный корпус,Под железнодорожный мост,Орлы двуглавые в вуали,Вагоны Пульмана во мглеЧасами во поле стояли,И мартом пахло на земле.Под Порховом в брезентах мокрыхВздувавшихся верст за сто водСо сна на весь Балтийский округЗевал пороховой завод.И уставал орел двуглавый,По Псковской области кружа,От стягивавшейся облавыНеведомого мятежа.Ах, если бы им мог попастьсяПуть, что на карты не попал.Но быстро таяли запасыОтмеченных на картах шпал.Они сорта перебиралиИсщипанного полотна.Везде ручьи вдоль рельс играли,И будущность была мутна.Сужался круг, редели сосны,Два солнца встретились в окне.Одно всходило из-за Тосна,Другое заходило в Дне.Чем мне закончить мой отрывок?Я помню, говорок егоПронзил мне искрами загривок,Как шорох молньи шаровой.Все встали с мест, глазами втунеОбшаривая крайний стол,Как вдруг он вырос на трибуне,И вырос раньше, чем вошел.Он проскользнул неуследимоСквозь строй препятствий и подмог,Как этот в комнату без дымаГрозы влетающий комок.Тогда раздался гул оваций,Как облегченье, как разрядЯдра, невластного не рватьсяВ кольце поддержек и преград.И он заговорил. Мы помнимИ памятники павшим чтим.Но я о мимолетном. Что в немВ тот миг связалось с ним одним?Он был как выпад на рапире.Гонясь за высказанным вслед,Он гнул свое, пиджак топыряИ пяля передки штиблет.Слова могли быть о мазуте,Но корпуса его изгибДышал полетом голой сути,Прорвавшей глупый слой лузги.И эта голая картавостьОтчитывалась вслух во всем,Что кровью былей начерталось:Он был их звуковым лицом.Когда он обращался к фактам,То знал, что, полоща им ротЕго голосовым экстрактом,Сквозь них история орет.И вот, хоть и без панибратства,Но и вольней, чем перед кем,Всегда готовый к ней придраться,Лишь с ней он был накоротке.Столетий завистью завистлив,Ревнив их ревностью одной,Он управлял теченьем мыслейИ только потому – страной.Я думал о происхожденьиВека связующих тягот.Предвестьем льгот приходит генийИ гнетом мстит за свой уход.1923, 1928Второе рождение
Волны
Здесь будет всё: пережито́е,И то, чем я еще живу,Мои стремленья и устои,И виденное наяву.Передо мною волны моря.Их много. Им немыслим счет.Их тьма. Они шумят в миноре.Прибой, как вафли, их печет.Весь берег, как скотом, исшмыган.Их тьма, их выгнал небосвод.Он их гуртом пустил на выгонИ лег за горкой на живот.Гуртом, сворачиваясь в трубки,Во весь разгон моей тоскиКо мне бегут мои поступки,Испытанного гребешки.Их тьма, им нет числа и сметы,Их смысл досель еще не полн,Но всё их сменою одето,Как пенье моря пеной волн.«Вот чем лесные дебри брали…»
Вот чем лесные дебри брали,Когда на рубеже их царствПредупрежденьем о ДарьялеСо дна оврага вырос Ларс.Всё смолкло, сразу впав в немилость,Всё стало гулом: сосны, мгла…Всё громкой тишиной дымилось,Как звон во все колокола.Кругом толпились гор отроги,И новые отроги горВходили молча по дорогеИ уходили в коридор.А в их толпе у парапетаИз-за угла, как пешеход,Прошедший на рассвете Млеты,Показывался небосвод.Он дальше шел. Он шел отселе,Как всякий шел. Он шел из мглыУдушливых ушей ущелья –Верблюдом сквозь ушко иглы.Он шел с котомкой по́ дну балки,Где кости круч и облакаТорчат, как палки катафалка,И смотрят в клетку рудника.На дне той клетки едким натромТравится Терек, и рудаОрет пред всем амфитеатромОт боли, страха и стыда.Он шел породой, бьющей настежьИз преисподней на простор,А эхо, как шоссейный мастер,Сгребало в пропасть этот сор.«Уж замка тень росла из крика…»
Уж замка тень росла из крикаОбретших слово, а в горах,Как мамкой пуганный заика,Мычал и таял Девдорах.Мы были в Грузии. ПомножимНужду на нежность, ад на рай,Теплицу льдам возьмем подножьем,И мы получим этот край.И мы поймем, в сколь тонких дозахС землей и небом входят в смесьУспех и труд, и долг, и воздух,Чтоб вышел человек, как здесь.Чтобы, сложившись средь бескормиц,И поражений, и неволь,Он стал образчиком, оформясьВо что-то прочное, как соль.
