Помоги проекту - поделись книгой:
К середине столетия число наших соотечественников, занятых производством модной одежды, увеличилось, и русские имена стали чаще мелькать в различных публикациях. Журнал «Пантеон» писал в 1854 году: «Патриотки наши предпочитают теперь делать свои заказы мантилий, бурну[сов], визиток, манто и проч. у русских мастериц и в русском магазине, а не у француженок, как это до сих пор бывало. Это одна из самых отрадных мод. И действительно, разве эти мадамы и мадмоазели и до сих пор пожинали лавры и деньги не русскими руками? Все их искусство состояло только в ловкой французской болтовне, очень убедительной для легкомыслия. В Русском магазине в доме Энгельгард есть отделение дамских готовых вещей, где принимаются заказы на все возможные дамские наряды, и все эти наряды ничем не уступают в работе и доброте таким же произведениям, за которые… разные французские модистки запрашивают втридорога и которые они производят руками тех же самых мастериц, которые работают и на Русский магазин. Отделение это принадлежит Л. Шарову. За дешевизну и добросовестность можно поручиться»143.
Похожие наблюдения находим и в журнале «Москвитянин»: «Здесь в Москве редкая женщина порядочного круга не знает Анну Ивановну Ребристову: платья, сшитые ею (по техническому выражению), сидят превосходно и удивительно спокойно. <…> Франтихи из среды мелкого чиновничества, небогатых помещиков, учителей, одним словом всего среднего малоденежного сословия, имеют своими модистками Прасковью Грациоти, Настасью Ежикову, Аграфену Ильину, Марью Татаринову, Воронкову и проч. и проч. <…> У некоторых из этих модисток бывает какое-то чутье изящное; иногда они безотчетно делают свое дело прекрасно; так небогатая швея Воронкова (на Спиридоновской улице, в доме Сонцева) делала платья некоторым моим знакомым, и почти всегда безукоризненно хорошо. <…>
Так я знала одну молодую, умную даму, она всегда была одета превосходно, я почитала ее страшной мотовкой и потом узнала, что она, беспрестанно выезжая, не пропуская ни одного сколько-нибудь значительного бала и праздника в Москве, издерживала на свой туалет не более шести сот руб. сер. в год.
Помилуйте, графиня, – она имела этот сиятельный титул, – да с вас Дюбуа (об этой известной в Москве мастерице будет сказано ниже. –
– А так на вас работает Ребристова?
– Совсем нет, я отдаю шить свои наряды Никитиной.
– Откуда вы выкопали такую мастерицу?
– Это не богатая портниха, она живет у Пречистенских ворот, в доме Штольц.
– И она вам отделывает все платья?
– Покрой ее превосходен. Что же касается до отделки и фасонов, то я сама получаю Moniteur de la mode и не скучаю толковать с моей портнихой, приказывая ей гарнировать мои наряды по моему вкусу»144.
Автор, по-видимому, имеет в виду московскую мещанку Елизавету Поликарповну Никитину, «жившую в мастерицах у мадам Анет» и открывшую в 1837 году собственный магазин дамских уборов в Леонтьевском переулке в доме князя Юсупова145. В 1840 году ее ателье держалось на 1 работнице и 4 ученицах146. В 1860-х женская портниха Елизавета Никитина работала в Пречистенской части в доме Штольц147. Адрес-календарь на 1874 год упоминал женскую швею мещанку Елизавету Никитину, имевшую мастерскую в Пречистенской части, 5-й квартал, дом Селезнева148.
Москвичка Елена Ивановна Розанова достигла такого успеха в шитье дамских туалетов, что получила право именоваться поставщицей императрицы Марии Александровны149. Модное заведение располагалось в собственном доме мастерицы на Маросейке. Она состояла в браке с купцом 2-й гильдии Алексеем Афанасьевичем Розановым, на начало 1874 года ему было 31 год от роду150.
В повести «Купеческая дочка», опубликованной в 1854 году, русская Аграфена Терентьевна весьма успешно руководила небольшой мастерской, и к ней порой заглядывали благородные заказчицы. «Владея магазином со шляпками в одной, хотя довольно отдаленной части города, за Москвою рекой, она слыла в своем кружке, между мелким купечеством, известною «Маршанд де-модою», так все ее называли, так значилось и на вывеске магазина, пред которым раза два в год, а иногда и более, останавливалась карета, запряженная цугом. Стало быть, заезжали в магазин к Аграфене Терентьевне и важные барыни. Что за дело, любопытство ли заглянуть в магазин с курьезною вывескою, или мелкий расчет достать повыгоднее наряд, или отдать сшить подешевле незатейливое платье, привлекало к ней госпож, разъезжающих в каретах цугом, но гордая подобною честью. Маршанд де-мода, знала, что у нее были знатные барыни, соседи это видели, и если в подобный день кто-нибудь из них являлся к ней с просьбою вычистить, или переделать старый чепчик, она обыкновенно говорила: «Помилуйте, когда мне возиться с этим старьем, видите, за мною приезжают, вот еще сегодня приданое заказала графиня…» Фамилия ее не затрудняла, и первая графская фамилия выступала на сцену. Впрочем, несмотря на эту отговорку, старые чепцы и шляпки оставались в магазине для переделки, и ни одна работа не ускользала из рук сметливой магазинщицы. Но за то, в силу остановившейся у ее дверей кареты, лишний рубль перепадал в карман ловкой Маршанд де-моды. <…> Аграфена Терентьевна пользовалась большим уважением у родных, и советы ее принимались безоговорочно»151.
Об образе жизни модисток и швей практически ничего не известно. Сохранившиеся документы, как правило, отражают лишь семейный статус женщины и наличие (отсутствие) у нее детей. Об атмосфере, царившей в таких семьях, документы не говорят ничего. Воспоминаний же, записок и дневников эта прослойка городского населения потомкам не оставила.
Некоторые швеи-иностранки приезжали в Россию вместе со своими супругами и детьми, другие – незамужними девицами. Избранником мастерицы часто становился такой же ремесленник или купец, но бывало и по-другому. Полина Гебль стала супругой декабриста И.А. Анненкова. В мемуарах Е.Ф. Комаровского речь идет о некоем графе Ильинском, который пригласил автора «в свое поместье Романово… Жена моя чрезвычайно была удивлена, увидя даму, наряженную в шелковое платье с хвостом и перьями на голове, которой лицо ей казалось очень знакомо; это была madame Crae. Она торговала в Петербурге дамскими головными уборами. Граф Ильинский ее представил потом… как хозяйку его дома»152. Модистка с Кузнецкого Моста Арманс Рульяр вскружила голову литератору Василию Петровичу Боткину, происходившему из семьи крупного московского чаеторговца. Однако из-за «несоизмеримой разницы в идеалах, взглядах, уровне культуры» и характерах этот союз просуществовал только три месяца и распался153.
Кто-то из купцов и модисток, заработав в России «кругленькую сумму», возвращался в родные земли, другие оканчивали свой земной путь в нашей стране. Случалось и так, что родители покинули Россию, а дети вернулись. Этот не совсем типичный случай касается семьи известнейшей московской торговки начала века Розы Обер-Шальме. Старая барыня рассказывала внуку: «Была в Москве одна французская торговка модным товаром на Кузнецком мосту – мадам Обер-Шальме, препронырливая и превкрадчивая, к которой ездила вся Москва покупать шляпы и головные уборы, и так как она очень дорого брала, то и прозвали ее обер-шельма»154. Ее огромный магазин располагался в Глинищевском переулке между улицами Тверской и Большой Дмитровкой. Супруг Розы был французским эмигрантом, приехал в Москву при Екатерине II и служил здесь гувернером в аристократических семьях155. В 1812 году Роза Обер-Шальме последовала за французской армией, но до Парижа не добралась – умерла в Вильне. Двое ее сыновей достигли Парижа, усилиями родственников матери получили там хорошее образование и… в 1820-х годах появились в Москве, где вступили в русское подданство. Лаврентий Николаевич Обер, родившийся в Москве в 1802 году, преподавал французский язык в Дворянском институте, затем поступил на службу в театральное ведомство, был управляющим конторой императорских московских театров. Он умер в Москве в 1885 году. Федор Николаевич Обер родился в Москве в 1800 году, служил в петербургском театральном училище, затем был директором этого училища. Выйдя в отставку в 1853 году, он вернулся во Францию, где умер в 1863 году156.
Некоторые купцы давали своим отпрыскам серьезное образование. Так, сын сапожного мастера Карл Францевич Рулье (1814–1858) блестяще учился в Медико-хирургической академии, стал известным биологом и занимал должность профессора в Московском университете157. Алексей Терентьевич Тарасенков (1813–1873) – сын торговца меховыми товарами. Окончив московскую гимназию, поступил на медицинский факультет Московского университета. Работал врачом московской дворцовой конторы, детской больницы, больницы для чернорабочих, с 1858 года заведовал странноприимным домом графа Шереметева и полицейско-арестантской больницей. Написал ряд научных статей и исторические описания московских больниц158. Оба сына русского портного П.Н. Коренева окончили университет, выучившись на медика и юриста159. Отец архитектора Ф.И. Лебнеля – также портной, выполнявший заказы для коронаций Александра III и Николая II160. Фирс Сергеевич Журавлев (1836–1901) родился в семье саратовского ремесленника, по воле отца занимался портновским мастерством, но в 19 лет сумел поступить в Академию художеств в Петербурге161, впоследствии получил звание академика.
Иные представители купеческого сословия питали любовь к искусствам, к примеру, участвовали в любительских театральных постановках. В феврале 1880 года бельгийский подданный 2-й гильдии купеческий сын Павел Пироне подал московскому генерал-губернатору В.А. Долгорукому прошение «дозволить… устроить три любительских спектакля с танцами в театре Немчинова без публичной продажи билетов и напечатанья афиш»162. В приложенной программе вечера указаны комедия «Чашка чаю», водевиль и сцены из деревенской жизни. Среди участников действа названы Павел и Михаил Пироне, а также госпожи Саблина и Жемчужникова. В 1883 году с прошением к московскому губернатору обратился Михаил Матвеевич Пироне, он собирался «дать публичный спектакль 25 сентября с продажею билетов и печатанием афиш в театре Немчинова на Поварской»163.
Прошение купеческого сына Павла Пироне устроить три любительских спектакля с танцами. 1880 г.
Приведем еще редкое и достаточное детальное жизнеописание русской шляпницы, жившей и работавшей в столице в 1840-х – начале 1850-х. Анна Венедиктовна Морозова происходила из небогатой петербургской семьи, ее мать не получила никакого образования и имела небольшую фруктовую торговлю. Отец Анны служил вахтером петербургских экипажеских магазинов. Воспоминания брата Анны повествуют о ее учебе, замужестве и недолгой жизни. «Матушка о будущности детей заботилась по-своему; определение в Жуков приют старшей дочери Анюты не успокаивало ее.
Прошение Михаила Матвеевича Пироне устроить публичный спектакль. 1883 г.
Она, как и многие незнакомые с наукою, смотрела на грамоту в девушке как на что-то ненужное и считала ее поводом только к дурному. Не думая передавать дочери своего промысла торговлею, она видела нужду только в приспособлении рук к какой-нибудь выгодной работе; умственное и нравственное образование понимала она так: «Азбука не накормит; я прожила и без нея; иди и ты в люди работай, будешь сыта и всему сама научишься». К этому же представился еще случай: одна добрая госпожа соглашалась взять Анюту на несколько лет без платы, обязываясь приучить ее шитью дамских шляпок. Матушка благодарила Бога, что он послал добрых людей, а отец не совсем был этим доволен; он однако ж уступил просьбе жены и желанию самой дочери. И так сестра Анюта, едва успев понять первые правила чтения и письма, оставила приют и поступила в дом, где, впрочем, и не была обижена»164. Поступив в учение, Анюта навещала семью только по праздникам. Через какое-то время Анюта лишилась «своей доброй хозяйки, оставила дом учения и жила уже на жалованье. Не забывая бедной матери, покорная дочь, бывшая уже в летах невесты, не увлекалась нарядами; она думала о нужде в доме более, чем о себе; она одевалась как пришлось, – было бы прилично, чисто, крепко; она старалась сберегать свое жалованье для матери, с братом и сестрою, которым год от году спрашивалось более, – и в особенности теперь, когда и дядя с дочерью, жившие с нами, были без всяких средств. <…>
Занятие сестры Анюты – шитье дамских шляпок, требовало помощницы; младшая сестра была еще мала; Анюта взяла сиротку, девушку Полю, воспитанницу старинного соседа нашего, с условием, чтобы за это он учил меня чистописанию. <…>
Сестра Анюта, как бедная невеста, все еще только ждала судьбы своей; за кого-нибудь она не хотела идти, а людей порядочных, без расчета до сих пор не находилось. Незадолго после выхода моего из Экипажа, предложили ей в женихи вдовца, придворного лакея, Александра Александровича Исаева. Ему было уже за тридцать лет; о прежней его жизни ничего худого мы не слыхали; да и могла ли сестра отказываться еще раз, если этот жених, имея после первой жены все хозяйство, почти ничего не требовал и, как человек при хорошем месте, искал себе не работницы, а законной подруги, которая бы любила его? Судьба все устроила: жених и невеста понравились друг другу; оставалось позаботиться о свадьбе, которую, по условию, должна была сделать невеста. Легко ли это было при таких средствах, как наши! Однако ж Бог помог, добрые люди не забыли; свадьба хотя обошлась и не без долгов, зато сыграна была не на посрамление придворным, даже так, как матушка и не ожидала. Почти весь свободный этаж в нашем доме взят был по найму на вечер, убран со вкусом и светло освещен. В церкви также не было мрачно; певчие стройным пением встретили и проводили молодых, приехавших в приготовленные комнаты в придворной карете, в четыре лошади, с лакеем, одетым в красную ливрею; здесь встретила их музыка и поздравления. Разодетые дамы и кавалеры красовались друг перед другом. Придворные не любят худо, и тут всем остались довольны. С ранним утром молодых отправили в нанятую новым моим родственником квартиру в доме Колмакова, а вслед за ними разъехались и гости. <…>
…замужеству сестры Анюты исполнился год. Бог благословил ее рождением дочери, названной Надеждою. Сестра Паша тогда еще ходила учиться; родильница была слаба и зять пригласил к себе матушку для присмотра за хозяйством. Переехали мы, но не могли ужиться долго.
Участь сестры Анюты не завидна была. Зять получал порядочное содержание, но любил расходы, а так как для удовлетворения одного часто не доставало другого, то сестра почти с первых же недель замужества принялась за свою работу; она не хотела быть мужу в тягость и для больших выгод держала мастериц и учениц. Служба зятя была нетрудная и доходная; чрез каждые две недели он освобождался на третью и просиживал ее почти безвыходно дома. Он любил на свободе заняться какой-нибудь работой, а подчас и погулять. Это бы еще ничего: все не без слабостей; но в нетрезвом виде у него терялся совершенно рассудок и он обижал бедную Анюту. Поведение его было как-то странно; когда начинала освежаться голова, он плакал голосом ребенка и просил у нее прощения. Какая жена не простит мужу, если только он пред нею преклоняется? Но то беда, что чувство сознания в нем скоро заглушалось и он, не изменяя своего характера, не переставал обижать жену. Такие сцены, после рождения дочери, не знаю почему, сделались чаще; я был свидетелем их, вместе с матушкой заступался за сестру. <…> Заступничество наше не нравилось зятю и как чрез это бывали особые неприятности, то мы с матушкой, оставив им сестру Пашу», переехали на другую квартиру165.
«Нельзя было жаловаться на зятя в другое время: в здравом виде он был хорош, тих, уступчив, ласков к жене, дочери и ближним и любил подчас чем-нибудь их порадовать. Так, когда бывал он дежурным в летнее время, он брал их с собою. там доставлял он им разные удовольствия в прогулках по садам, где они могли наслаждаться дачным воздухом; он заботился об их здоровье, но не уберег своего»166. К концу 1852 года муж Анны Венедиктовны серьезно заболел и был помещен в клинику, но, пробыв там два месяца и почувствовав некоторое облегчение, выписался, а в апреле 1854 года его не стало. Вслед за этим обнаружилась чахотка у Анны Венедиктовны, и в августе того же года она умерла в возрасте 24 лет.
Французская зараза
Впервой половине XIX столетия несомненное первенство среди иностранных торговок и модисток удерживали французские мастерицы. Жительницы обеих столиц слыли страстными поклонницами парижского вкуса. По свидетельству современников, «французские модистки увозили с собою в Париж добрую часть оброка рязанских и тамбовских мужиков. Московские щеголихи ужасно любили все парижское. Стоило только сказать, что вещь из Парижа, как они готовы были втрое за нее заплатить»167. Говорили, будто, оказавшись в Париже, «один из наших соотечественников купил вдруг два магазина галантерейных вещей»168. Порой эта галломания доходила до нелепостей. В начале 1841 года молоденькая Мария Траверсе прибыла в Петербург, где оказалась вовлеченной в круговерть балов. Впоследствии она вспоминала: «На танцовальном вечере у Хитровых я была одета довольно просто: в белом кисейном платье с складками и… цветком на голове. Вероятно, благодаря моей французской фамилии, вообразили себе, что я прибыла из Парижа, окружили меня, как только я вошла в гостиную, начали восторгаться моим платьем, нашли в нем un cachet parisien[5] и уверяли, что только там умеют одеваться со вкусом. Когда я сказала, что платье сшито дома, и в Париже я никогда не была, то верить не хотели, утверждая, что даже выговор у меня парижский, хотя он ничем не отличался от выговора других»169.
Но некоторые действовали ровно наоборот: заказывали изделие у знакомой мастерицы и говорили всем, что родственник из Парижа прислал. О своем лукавстве рассказывал брату А.Я. Булгаков: «…ввечеру были на славном балу у князя Дмитрия Владимировича[6]. <…> Она (Наташа – супруга А.Я. Булгакова. –
Привозные товары пользовались большим спросом. Итальянский путешественник, посетивший Петербург в 1810 году, обнаружил, что только город Лион поставлял в Россию мануфактурных изделий на 18 миллионов лир в год, а, скажем, содержание Императорской академии художеств стоило бюджету полмиллиона лир171. Современников возмущало это «французолюбие», которое считали второй заразой после чумы. Правительство вводило запреты на ввоз импорта, но ему противодействовала контрабанда, причем левый товар доставался не только благородным особам, например, в Кронштадте на женах морских офицеров, штурманов, корабельных комиссаров «красовались лучшие товары контрабанды»172. Увлечение французскими модами несколько стихло в период Отечественной войны 1812 года, но уже к 1814 году французские модистки вновь потянулись в Россию. Вскоре после разорительного наполеоновского нашествия современники свидетельствовали: «По обеим сторонам Невского проспекта находятся богатейшие магазины всякого рода; тут найдете наилучшие моды, фарфоры, галантерейные вещи, белье и все, что только для уборов и домашнего украшения служить может. Почти все сии магазины содержат француженки; они имеют свои экипажи, кареты, сани, лошадей и слуг; когда они пешком, то за ними идут лакеи в ливреях; они всегда прекрасно одеты, магазины у них богатые, много роскоши и множество молодых учениц»173. Из очерков первой половины XIX века следует, что обслуживавшие состоятельную публику торговцы занимали лучшие, прекрасно меблированные квартиры на Невском проспекте стоимостью в несколько тысяч рублей в год, хорошо одевались, имели собственные выезды, дачи, ложу в театре и «наконец, капитал, с которым надобно будет возвратиться во Францию»174.
Русские журналы откликались на это гневными публикациями, среди которых встречались весьма резкие: «Давно уже жалуются в России на эту сволочь мадам и мамзелей, на эти магазины мод и новостей, которые высасывают у нас последнюю копейку; но ничто не помогает: зараза эта французская с каждым днем распространяется. Разврат сей столько у нас усилился, что не знаю, куда это заведет нас»175.
Литераторы высмеивали покупательниц, пристрастившихся к услугам француженок:
Можно предположить, что в обществе по-разному относились и к модным новинкам и к французским торговкам; скажем, автор «Северной пчелы» философски замечал: «В Париже и Лондоне модницы и модники гоняются за турецкими, индейскими, китайскими и японскими вещами. В Петербурге и Москве предпочитают вещи английской и французской работы, а в наших провинциях хвастают петербургскими и московскими вещами. Все хорошо, что только не свое!»177 Но литература и публицистика скорее не одобряли неуемного стремления соотечественников к роскоши. Иной взгляд на проблему изложен в публикации «О модах», напечатанной булгаринским журналом «Сын Отечества и Северный Архив» в 1829 году. Автор высказал соображения о пользе модной промышленности: «Все почти предметы, требуемые модою, производятся отечественными мануфактурами и обрабатываются мастеровыми внутри государства, что много способствует у нас, как и в других государствах, к усилению народной промышленности, а посему выгоды, приносимыя ими, значительны и существенно полезны.
Реклама модистки Дабо. «Прибавления к Московским ведомостям». 1846 г.
Избегая численных показаний, замечу только, что почти треть всей мануфактурности нашей обращена на предметы, к модам относящиеся: сколько же тысяч рабочих, мастеровых, машинистов и купцов занято ими, и сколько внутренняя промышленность от того выигрывает! <…> Со всем тем моды еще находят у нас многочисленных хулителей. Нападки их в особенности обращены на модных торговок и портных: по их мнению, это самый вредный класс в государстве, который немедленно следует изгнать из империи. <…> «Но моды» говорят хулители их: «разоряют огромныя состояния». – Если это и случается, то не моды, а людей должно обвинять в том: они нашли бы средства разориться картами или другим более вредным образом; да и что значит несколько человек в общей массе, и где польза без вреда? <…> «Но модныя торговки и портные… наживают у нас сотни тысяч». – Где же в благоустроенном государстве талант, трудолюбие и смышленость не обогащаются? Этому должно радоваться: они избрали законныя средства, и по праву пользуются вознаграждением. Разве не также наживаются везде искусные актеры, музыканты, живописцы и другие артисты? – «Но модные торговки и портные», говорят еще: «увозят от нас деньги в чужие краи». – Число наживающихся модных торговок и портных весьма не велико; притом же большая часть из них остается навсегда в России добрыми гражданами, а малое число выезжающих увозит незначительные капиталы. <…> Притом же пребывание у нас иностранцев много способствовало к достижению в короткое время производства внутри государства всех почти предметов, требуемых модами; это же самое пребывание будет способствовать и к образованию русских модных торговок и портных. Оставив крайности, которыя ничего не доказывают, должны мы согласиться, что круг действия мод служит мерою народнаго довольства, и что поддержание оных при теперешнем политическом состоянии европейских государств сделалось необходимостью»178. В качестве примера успешного и выгодного развития модной индустрии автор приводит Францию (а кого же еще?), которая «много обязана модам своим благосостоянием: оне, усилив внутреннюю промышленность, сделались значительною статьею внешней ея торговли; одна Англия при министре Кольберте вывозила из Франции модных предметов ежегодно более чем на 15 000 000 рублей»179.
Действительно, модная индустрия Франции достигла головокружительного успеха и обеспечивала новинками элиту со всех континентов. Современник писал: «В Париж едут иностранные мастерицы изучать модное искусство, как едут в Рим художники, чтоб изучить живопись и скульптуру. Содержательницы модных магазинов во всех частях света имеют беспрерывные сношения с Парижем. Не только европейские государыни и богатые дамы, но даже королевы диких народов, в Америке и Африке, заказывают себе в Париже шляпки, мантильи и другие принадлежности женского наряда.
Чтобы дать понятие о том, как вообще развился в Париже женский труд, заметим, что там одних корсетов приготовляется в год до полутора миллионов штук. Парижские корсеты отправляются в огромном количестве во все столицы Европы, а между прочим и к нам в Петербург»180.
Мануфактурный городок Сент-Этьен поставлял шелковые ленты «на все изящные шляпки и платья в мире». Это производство охватывало 27 500 работников и приносило в год 37 416 960 франков181.
В наши дни музейные витрины хранят среди дамских аксессуаров веера фирмы «Дювельруа». В Париже существовала одноименная фирма, изделия которой расходились по всей Европе. «Богатейшие веера находятся в магазине Дювельруа. Перламутр, слоновая кость, черепаха, рог, пергамент, кипарис, черное, сливное, лимонное дерево, одним словом – всякое и отечественное и привозное дерево обращено здесь в разнообразнейшие, изящные веера; а как богато расписаны эти веера, какими роскошными украшениями они покрыты! <…> Теперь в Париже изготавливается вееров на два миллиона, в одной Франции раскупается их на 150 000 франков, в Англию, Германию и Россию вывозится не более как на 25 000 франков, но самый значительный вывоз в Испанию, Португалию и Италию; также в Америку вывозят их много, где особенно большое количество распродается в испанских и португальских колониях. В Париже есть с десяток более или менее богатых торговых домов, которые занимаются фабрикацией вееров. <…> Торговый дом Дювельруа в последнюю осень завел два магазина для вееров, в улицах Мира и des Panorames; эти магазины вполне заслуживают внимание всякого чужестранца»182.
Парижская торговля и промышленность производила неизгладимое впечатление на заезжих иностранцев. «Кому никогда не случалось быть в Париже, тот не может иметь удовлетворительного понятия о множестве и великолепии парижских магазинов и лавок. Число их простирается свыше тридцати тысяч: в некоторых частях города нет ни одного дома, в котором бы не было многих лавок. <…> Особенно достойно внимания, что в Париже вы проматываете деньги ваши, не имея возможности и сердиться за это»183.
Русские путешественники, побывавшие во французской столице, не могли равнодушно писать о тамошних магазинах. Вот впечатления Михаила Погодина: «Враг всякой роскоши. я останавливался здесь пред магазинами как вкопанный и смотрел, разиня[7] рот, по нескольку минут. Расположение вещей, этот порядок, или искусственный беспорядок – стихи, поэма. И всякой день эта поэма изменяется: поутру ходят по магазинам особые люди с знаменитым вкусом, которые за известную плату переменяют расположение, раскладывают вновь все материи, платки, шали, то набрасывают их как будто кучами, то составляют из них разные фигуры, звезды, круги, то вывешивают длинными полотнищами, то укладывают в тонких складках, чтоб усладить зрение легкими переходами цветов, по всем оттенкам от одного к другому»184. Еще раньше Лев Цветаев нашел, что от парижского изобилия существует «одно только спасение – пустота в кармане»185.
«Меня разоряют чепцы»
Почти все бытописатели отмечали дороговизну предметов одежды. «Портное мастерство – одно из прибыльнейших в Петербурге, и многие портные наживаются скоро, несмотря на то что большая часть их счетов остается без уплаты»186. Как язвила «Северная пчела», эти знаменитые артисты «из нашего сукна выкраивают себе каменные домы»187, и это утверждение не так уж далеко от истины. «Портного цеха мастер Матвей Маркевич в 1836 году купил себе дом на Английской набережной (№ 12) и даже заказал архитектору переделку этого дома, выходившего также и в Галерную улицу, имея при этом еще четыре флигеля во дворе»188. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что умение выгодно для себя кроить материю заказчика характерно для мастеров всех национальностей. Французское издание L’Illustration опубликовало анекдот, который немедленно перепечатала русская «Библиотека для чтения». Процитируем его современному читателю. «Одна графиня купила в Лионе кусок превосходной материи на платье, для себя и для двух дочерей, и послала за швеей. Мадам Лесизо (положим, что так звали швею) смерила материю и объявила, что из куска выйдет никак не больше двух платьев. Графиня обратилась к другой знаменитости парижского искусства, мадам Кутюр. Эта была сговорчивее и в назначенный день принесла три платья. Они были сшиты прекрасно, оказались достаточной полноты; но в ту минуту, как графиня и ея дочери примеряли обновки, в комнату вбежала девочка, позвать мадам Кутюр за каким-то делом. На ребенке было надето платье из той же самой материи, как и принесенные для примерки: очевидно, материя подалась как резинка.
– Отчего же, – спросила удивленная графиня, – Лесизо сказала, что из куска не выйдет трех платьев, если оказался такой остаток?
И мадам Кутюр отвечала, нисколько не растерявшись:
– Верно оттого, что у Лесизо дочка побольше моей»189.
Современники объясняли высокие цены у портных и торговцев модами несколькими причинами. Во-первых, этому способствовала значительная стоимость аренды помещения, расположенного, как правило, в центре города: в начале 1830-х годов две комнаты под магазин на Невском проспекте нанимали за 5000–6000 рублей в год190. Для сравнения: в 1829 году А.Я. Булгаков нанял одноэтажный деревянный дом в одном из арбатских переулков в Москве за 2000 рублей в год191. Аренда на шесть месяцев арбатского двухэтажного каменного дома с людскими службами, кухней, конюшней, каретным сараем и прачечной стоила А.С. Пушкину в 1831 году 2000 рублей ассигнациями192. В том же году поэт перебрался в Петербург, где квартира в бельэтаже из 9 комнат на Галерной улице обошлась ему в 2500 рублей ассигнациями в год. В 1832-м он переехал в квартиру из 12 комнат по Большой Морской улице, годовая аренда которой потребовала 3300 рублей ассигнациями193. В тот же период начальник отделения в департаменте министерства, «лицо уже довольно значительное в департаменте, получал… 1300 рублей в год или 4500 рублей ассигнациями, на которые с трудом и натяжками едва можно поддерживать приличное существование»194.
Вторая причина – должники. Очевидец писал по этому поводу: «Однажды, из любопытства, я стал пересматривать огромную книгу знакомого мне портного, в которой вписаны были по алфавиту все те, на которых он работает, т. е. которые ему всегда должны, с отметками, где кто живет и находится. В сих отметках я вычитал, что один уехал на службу на Кавказ, другой переехал на службу в Москву, третий в Польшу, четвертый в армию, пятый уехал в отпуск и не возвращался, шестой отправился жениться и там остался, седьмой поскакал за деньгами на уплату долгов и там завяз и т. д. и т. д. Каким образом взыскать? Вычитать из жалованья, подать жалобу в суд в том месте, где находится именье должника? Это требует писанья ходатая, издержек и долготерпения. Удержать должника чрез полицию при выезде? А как узнать, когда кто намерен выехать? А притом одно гласное дело такого рода не лишит ли портного целой его практики, если человек, на которого он пожалуется, в родстве, в связях? Ведь человек без родни, без связей, без именья не станет делать долгов по важной причине, что ему никто не даст в долг! Не лучше ли… подводить счеты и вычеты таким образом, чтоб пятнадцать человек точных и исправных плательщиков платили за двадцать человек, полагая наверное, что из двадцати человек двое не заплатят вовсе, двое уплатят половину, а один – третью часть. Так и делается в Петербурге, и оттого у нас за фасон (т. е. за работу) берут чрезвычайно дорого, едва ли не вчетверо дороже, нежели в Париже, если взять в соображение разницу в содержании работников, которые стоят у нас конечно в двадцать раз дешевле»195.
Ольга Сергеевна Павлищева неоднократно писала мужу о визитах портного: «Вы должны портному 380 рублей. Он принес мне счет, в надежде, что вы заплатите ему хотя бы половину к праздникам»196. Месяц спустя она вновь умоляла мужа: «Мой друг, напишите, ради Бога, словечко портному, который преследует меня, он был у меня уже четыре раза»197. Порой купцы обращались с жалобами на неплательщиков в губернаторские канцелярии, но и это не гарантировало успеха. Действительная статская советница Александра Петровна Дурасова накупила уборов у Виктории Лебур на 1387 рублей 75 копеек и с оплатой не торопилась. Купчиха попыталась взыскать долг, однако, согласно рапорту из Московского надворного суда (1819 г.), «госпожа Дурасова должною себя не признает»198.
В стоимость товаров включалась обеспеченная жизнь купцов и модисток. «Мастеровой высокого тона в столице играет в вист, знает что такое букет в лафите и шатомарго, ездит со счетами на рысаке или в коляске парою, имеет лакея (сверх кухарки, служанок, нянек и кучера) и одевается чисто и со вкусом. Дом его меблирован богато. Жена ездит в карете или в коляске и имеет ложу во всяком бенефисе или в первом представлении. Счеты ее в модном магазине вдвое превышают счеты жены дворянина, имеющего тысячу душ, и не поступившего еще в кандидаты к банкрутству. Дети учатся в пансионах, где платят за содержание одного лица от 1500 до 2000 рублей. Летом почетное семейство мастерового имеет дачу. Зимой в день рождения хозяина или хозяйки, в именины и проч. бывают балы, на которых танцуют французскую кадриль и говорят по-французски. <…> Точно таким же образом живут в Петербурге все иностранные купцы и все содержатели магазинов и купеческих контор»199.
Еще одна причина высоких цен на модные изделия – пошлина на ввозимый товар, введенная в 1822 году и существовавшая около 30 лет. «В результате импортируемые модные вещи стали слишком дороги. Прежде чем попасть в Россию, французские наряды проходили через руки нескольких коммерческих агентов, и каждый из них взимал за свои услуги комиссию. Получалось, что к моменту прибытия в Россию стоимость вещей удваивалась. По подсчетам одного экономиста, французское шелковое платье, которое в Париже можно было бы купить за 43 рубля, в Петербурге стоило 98»200.
В газетных и журнальных рекламных публикациях, переписке и мемуарах современников содержатся сведения о ценах на самые разнообразные изделия. В 1832 году петербургская фирма де Колла, более 20 лет осуществлявшая рассылку различных товаров иногородним заказчикам, опубликовала в газете «Московские ведомости» свой прейскурант, в котором, правда, учтена стоимость пересылки. Итак, соболий палантин стоил 400 рублей и более, французские дамские платки и полушали – 135 рублей за штуку, платки «на манер французских» – 50 рублей, драдедамовый платок – 25 рублей. Небольшие шелковые – газовые или барежевые – платки обходились от 15 до 25 рублей. За дамскую блондовую косынку просили 120 рублей, за кружевную – 250. Английская шаль выходила в 250 рублей и более, французский шалевый платок – в 150 или 175 рублей. Газовая пелеринка стоила 18 рублей, модный дамский шарф – 60 рублей. Цена на вуаль зависела от материала и размера, блондовый большой стоил 350 рублей, средний – 250 рублей, малый – 150 рублей, тюлевый соответственно 90, 60 или 40 рублей, вышитый кисейный – 70, 45 или 25 рублей, газовый – 25, 15 или 10 рублей. Дамский передник «новейшей моды» из буфмуслина с бордюрами и карманчиками выходил по 20 рублей, из ситца с бордюрами – 15 рублей.
Мужские шейные кисейные платки предлагались по 4 рубля за штуку или дюжину за 40 рублей. Мужская косынка из шелка продавалась за 10 рублей, кисейная – за 5 рублей. Галстук из цветного шелка на подгалстучнике из щетины стоил 12 рублей, черный гроденаплевый – 10 рублей. Батистовая манишка обходилась в 25 рублей, полотняная – в 15 рублей, черная шелковая – от 10 до 15 рублей. Модная батистовая мужская рубашка стоила 50 рублей, рубашка из голландского полотна – 40 рублей. За пару шелковых чулок платили 15 рублей.
Широкие французские блонды обходились от 30 до 40 рублей за аршин, средние – от 15 до 20, узкие – 3, 5—10 рублей. Лучшие бусы, которые «трудно распознать с жемчугом», состояли из дюжины ниток и стоили 25 рублей. За золотую дамскую пряжку для пояса с бирюзою и другими камнями платили от 85 рублей, она могла стоить 200 или 300 рублей и более. Французская бронзовая пряжка для пояса с камнями обходилась от 200 до 350 рублей. Веера предлагались по цене от 20 до 50 рублей, модные ридикюли – от 15 до 30 рублей. Шелковый зонтик от дождя или дамский парасоль с костяными ручками оценивали в 60 рублей. Пара модных в ту пору перчаток «митенки» стоила 4 рубля201. Кстати, перчатки закупали дюжинами, П.А. Вяземский в одном из писем поручал жене: «Отыщи перчаточника Полякова и купи у него еще несколько дюжин перчаток»202.
Шляпы стоили очень дорого. Дамские бастовые шляпы с лентами обходились по 60 рублей, с цветком – по 75 рублей, шелковые модных материй последнего вкуса стоили от 85 до 100 рублей. Батистовая шляпа с цветами и блондами предлагалась за 100 рублей, бархатная – за 95 рублей, коленкоровая или шелковая разных цветов – за 60 рублей. Английская соломенная шляпка с лентами и цветком стоила 75 рублей, тоже с лентами – 65 рублей. За ток с тремя страусовыми перьями «в последнем вкусе» платили 150 рублей, за ток или берет с марабу – 125 рублей. Да что там шляпки! Блондовый чепчик с цветами стоил 100 рублей, кружевной – 75 рублей, петинетовый с блондами – 50 рублей. За одно перо марабу просили 75 рублей, за гладкое белое страусовое перо – 35 рублей, за черное – 20 рублей. Наталия Николаевна Пушкина за чистку перьев у мадам Мальпар в 1836 году уплатила 10 рублей ассигнациями203.
Тем временем модные обзоры рекомендовали женщине выбирать только качественные материалы и не экономить на деталях: «Когда шляпки отделываются одними только бантами, то ленты должны быть дорогие, по большей части затканные»204. Но дороговизна головных уборок возмущала современников: «Иная наколка весит не более двадцати золотников, а каждый золотник обходится в покупке по пяти рублей»205. Похожим образом рассуждал и автор «Северной пчелы»: «Благоразумный человек должен или сердиться, или хохотать, вспомнив, что аршин шелковой ткани с двумя или тремя аршинами лент продается в виде шляпки по пятидесяти и более рублей»206. За этими философскими размышлениями писателей слышатся стоны покупательниц. «Меня разоряют чепцы», – писала родным Варвара Петровна Шереметева207.
Значительные суммы издерживались на приобретение зимних одежд. Русские дамы любили меха, да и как обойтись зимой в России без шубы? Москвичка Мария Аполлоновна Волкова писала осенью 1813 года: «Меха страшно дороги. Почти все мои знакомые лишились шуб. Выезжая из Москвы в теплую пору, все оставили шубы в городе, где они пропали со множеством других ценных вещей. Купцы также понесли большие потери. В настоящее время все нуждаются в мехах, так что в лавках не достает пушного товара. Французы унесли неимоверное количество мехов; теперь они составляют достояние донских казаков»208. Помимо шуб дамы любили разнообразные меховые накидки. Е.П. Янькова вспоминала, как, будучи в Петербурге в начале 1820-х, «ездили мы как-то утром по лавкам, были и в меховой, приценились к меховым палатинам (palatine), какие тогда были в моде. Вот за обедом Анночка и рассказывает сестре, что мы видели, и говорит, «что хороши палатины, да дороги – нет меньше ста рублей»209. Одновременно русские дворянки даже с очень «громкими» фамилиями носили весьма простую одежду. Варвара Петровна Шереметева осенью 1825 года «заказала себе салоп из drap de dames, так как здесь и все носят, с двумя гладкими воротниками с gros de Наплевой выпушкой на фламандской тафте и очень толсто навачен, вместо шубы. Это стоит 135 рублей, по-моему это недорого»210.
Купеческие жены носили шубы с удовольствием. Но любопытно замечание С.П. Жихарева, наблюдавшего смотр невест у низшего купечества и мещанства в допожарной Москве: «По всей набережной стояло и прохаживалось группами множество молодых женщин в довольно богатых зимних нарядах: штофных, бархатных и парчовых шубах и шубейках»211.
Большой интерес к русскому меху наблюдался у жен иностранных посланников. Супруга британского посла в России миссис Дисборо, вынужденная осенью 1825 года купить шубу, писала родственникам: «…она будет из макасского бархата en couleur de Marguerite [цвета маргаритки], отороченного соболем! Роскошно, не правда ли? Этого мне было никак не избежать, а другого ничего поделать невозможно, хотя от цены мне становится дурно: 600 рублей за мех, 144 за бархат – о-го-го!»212 Через несколько лет в русскую столицу прибыл австрийский посол Шарль Фикельмон с супругой Долли. Дарья Федоровна получила шубу в подарок от мужа. Читаем в ее дневнике (1829): «Вчера мне исполнилось 25 лет. <…> Фикельмон преподнес мне чудесный подарок – шубу за 3 тысячи рублей. Набросив ее на плечи, я не могла побороть невольного чувства стыда. Я отнюдь не скупа, скорее наоборот, но действительно не знаю, имеем ли мы право одеваться с таким щегольством? Кажется, меня весьма радует, что каждый раз, надевая эту шубу, я буду испытывать некоторую неловкость, потому что она заставит меня думать о тех несчастных, которые страдают от холода!»213 Жена еще одного английского посланника леди Блумфильд описывала свой визит «в лучшие меховые магазины в гостином дворе или базаре. Старый купец низко кланялся и, после многих изъявлений своего расположения, показывал нам великолепные меха, между прочим шубу из чернобурой лисицы, ценою в 10 000 рублей. В то время рубль равнялся трем шиллингам. Мой муж подарил мне прекрасную шубу из чернобурой лисицы с собольим воротником, а также великолепное боа и муфту из соболей. Он должен был подвергнуться лобзаниям купца; однако, по приезде домой, мы были удивлены, заметив, что мех был подменен на другой, по крайней мере втрое дешевле. Мы тотчас же послали за объяснением; посланный наш вернулся с тем мехом, который мы выбрали, и сказал, что это была ошибка; но без сомнения купец ею бы охотно воспользовался»214.
Обладательница шубки могла потратиться на какой-нибудь аксессуар. Обязательный атрибут уборного столика – гребень. С его помощью не только расчесывали волосы, но и украшали прическу. Гребни выделывали из черепахового панциря, сандалового дерева, кости, очень ценились изделия с изящной резьбой. В журнале словесности, музыки, мод и театров «Гирланда»[8] читаем: «Неизвестно, на чем остановится роскошь резной работы в отношении гребней; это уже не дощечки из черепахи, это кружево великолепное, это блонда черепашная! За один из таких гребней недавно заплачено 800 франков, а на наши деньги около восьми сот[9] рублей!»215 Спустя десять лет модные обзоры вновь заговорили об этой вещице: «Гребенка – вещь первой необходимости. Первые гребенки до сих пор очень малы, но нет сомнения, что они увеличатся и будут иметь такую же форму, какою отличались между 1815 и 1818 годами. Нынешние гребенки – черепаховые, с золотым верхом, который украшается еще коралловыми каменьями или бирюзою»216. Очевидно, такие вещи стоили недешево.
Реклама московских модных магазинов Сихлера, Фабра, Артура Матиаса и др. Журнал «Магазин мод и рукоделья». 1853 г.
Впрочем, зимняя одежда и иные «мелочи» – еще не самая разорительная статья семейного бюджета, а вот шали «уже слишком пагубны для карманов отцев и мужей»217. И в самом деле, как следовало выкручиваться отцу семейства, у которого жена и семь дочерей?! О баснословных ценах на шали, о неуемном стремлении дам обзавестись ими с возмущением писали современники. Вот размышления обеспокоенного супруга: «За двадцать лет тому назад можно было иметь за 200 рублей порядочную шаль; можно было порядочной женщине и обходиться без шали; и тогда пятисотные и тысячные почиталися исключительно или преимуществом богатства, или знаком мотовства. Теперь же 4 и 5 тысяч рублей обыкновенная цена хорошей шали, да к тому же еще предрассудок, которого прежде не бывало: что женщина, не имеющая столь дорогого наряда, почти теряет право считаться в числе тех, которых мы на рус[ском] языке определить не умеем, а по-французски называем: «Femmes comme il faut». <…> Не даром я восстаю противу шалей: я столько счастливых лет провел с женою и детьми в деревне! – Там никакие предрассудки не мешали нам жить по-своему, то есть следовать одним уставам природы и благоразумия. Сюда приехали мы для воспитания подрастающих детей наших – и все переменилось. Бедной жене моей вскружили голову; уверили ее, что без шали ей и в люди показаться нельзя. Она долго колебалась, но наконец годовой доход наш отправился в Царьград, а жена моя облеклась в 5-тысячную шаль»218.
Шали старались и не покупать, а получать в качестве подарка от жениха. В мемуарной и эпистолярной литературе сохранилось немало упоминаний о подобных дарах. В 1822 году Иван Алексеевич Мусин-Пушкин «подарил своей будущей жене шаль в 6000 рублей, а другой сестре – другую, в 4000 рублей»219. Когда состоялось обручение дочери А.Я. Булгакова Ольги, «жених подарил невесте две прекраснейшие шали в 11 т. рублей»220. Мария Александровна Лопухина делилась с родственницей в апреле 1838 года: «Я хочу перечислить тебе все подарки, которые брат сделал своей невесте. Начал он, разумеется, с шали, которая изумительно красива. Затем он подарил ей прелестные часики и очень красивую цепочку с крючочком, чтоб их подвешивать. Изящную коробку с полным подбором очень красивых перчаток и шляпу. На Пасху он подарил ей фермуар и бриллиантовые серьги, затем полную парюру из серебра с филигранью, затем бриллиантовое бандо, теперь он еще хочет бирюзовые серьги»221. А дочь вице-президента Академии художеств Ф.П. Толстого с горечью писала в мемуарах: «…у моей бедной матери во всю ее жизнь не было никакой шали, не только турецкой»222.
Трудно поверить, но находились разини, терявшие свои драгоценные шали. В первом выпуске газеты «Санкт-Петербургские ведомости» за 1815 год читаем: «Декабря 29 обронена при выходе из кареты белая турецкая шаль с широкими по бокам коймами и с 10-ю внизу букетами, на коей положена черная таможенная печать 1814 года. Кто подаст о сей шали сведение или доставит оную 1-й Адмир[алтейской] части 1 квар[тала] в дом под № 49, князю Багратиону, тот получит в награду 200 рублей»223 Аналогичное сообщение встретилось нам и на страницах «Московских ведомостей»: «Потеряна ковровая шаль, на коей полосы широкие, одна желтая, другая белая и на оных большие букеты, между оными узенькие полосочки малиновая и темная, посреди соткана; один конец с бахромочкой, а другой без бахромочки; нашедшего просят доставить в дом сенатора Постникова, на Смоленской, против церкви Смоленской Божией матери, за что дано будет 200 рублей»224.
Важнейшая составляющая дамского туалета – платье, которое требовало нескольких аршинов ткани. Почитаем, что предлагала женщинам «Библиотека для чтения» в 1838 году: «Роскошь и пышность шелковых материй достигла высочайшей степени. Нынче невозможно надеть платья из материи, стоящей менее двадцати пяти или тридцати рублей за аршин, ежели она широкая, и тринадцати или пятнадцати, если узкая: иначе вы тотчас будете иметь мигрень, спазмы и все их «плачевные» последствия. Бегите, бегите в магазин великого Гибера! <…> Вообразите себе атлас бледнорозовый, – самой пленительной бледности, – самой отличной доброты; на нем чудные разводы, тоже бледно-розовые, но немножечко краснее грунта, от которого они превосходно отделяются своим отблеском; а по ним еще разбросанные в известных расстояниях прелестные цветки, коричневые, зеленые, темно-розовые, оттененные так нежно, так художнически, что их можно было бы принять за самое совершенное китайское шитье. Вот истинно гениальное произведение! Да как дешево! Двадцать три рубля за аршин (атлас этот узок). Все платье стоит, я думаю, не дороже четырехсот пятидесяти рублей. <…> А если эти платья не по вашему карману, там есть другие, столько же восхитительные, но подешевле. Есть один широкий атлас, по тридцати рублей за аршин; удивительный, невообразимый, чудо вкуса, прелести, искусства; грунт коричневый блестящий, и по этому грунту рассыпаны маленькие розы с зеленью, вытканные с таким неподражаемым искусством, что можно было бы принять их за живые розы»225.
В 1830-х годах модные швеи просили за фасон от 60 до 100 рублей226. В очерке К. Павловой находим пояснение: «У Madame Andre. фасон стоит вдвое дороже самой ткани»227. Москвичи судачили о траурном платье
Поделиться книгой: