Полное собрание сочинений. Том 2. 1895–1897

Для рабочих бесконечно выгоднее прямое влияние буржуазии на государственные дела, чем теперешнее ее влияние через посредство оравы продажных и бесчинствующих чиновников. Для рабочих гораздо выгоднее открытое влияние буржуазии на политику, чем теперешнее прикрытое, якобы всесильным «независимым» правительством, которое пишется «божьей милостью» и раздает «свои милости» страждущим и трудолюбивым землевладельцам и бедствующим и угнетенным фабрикантам. Рабочим нужна открытая борьба с классом капиталистов, чтобы весь русский пролетариат мог видеть, за какие интересы ведут борьбу рабочие, мог учиться, как следует вести борьбу, чтобы происки и стремления буржуазии не прятались в прихожих великих князей, в гостиных сенаторов и министров, в закрытых от всех департаментских канцеляриях, чтобы они выступили наружу и раскрыли глаза всем и каждому на то, кто на самом деле внушает правительственную политику и к чему стремятся капиталисты и землевладельцы. Поэтому долой все, что прикрывает теперешнее влияние класса капиталистов, поэтому поддержка всех и всяких представителей буржуазии, выступающих против чиновничества, чиновничьего управления, против неограниченного правительства! Но, объявляя о своей поддержке всякого общественного движения против абсолютизма, с-д. партия признает, что она не отделяет себя от рабочего движения, потому что у рабочего класса свои особые интересы, противоположные интересам всех других классов. Оказывая поддержку всем представителям буржуазии в борьбе за политическую свободу, рабочие должны помнить, что имущие классы могут лишь временно быть их союзниками, что интересы рабочих и капиталистов не могут быть примирены, что устранение неограниченной власти правительства нужно рабочим лишь для того, чтобы открыто и широко повести свою борьбу с классом капиталистов.

Далее с.-д. партия объявляет, что будет оказывать поддержку всем восстающим против класса привилегированных дворян-землевладельцев. Дворяне-помещики считаются в России первым сословием в государстве. Остатки их крепостной власти над крестьянами до сих пор угнетают массу народа. Крестьяне продолжают платить выкуп за освобождение из-под власти помещиков. Крестьяне остаются еще прикрепленными к земле, чтобы господа помещики не могли испытывать недостаток в дешевых и покорных батраках. Крестьяне до сих пор как бесправные и несовершеннолетние отданы на произвол чиновников, оберегающих чиновничий карман, вмешивающихся в крестьянскую жизнь, чтобы крестьяне «исправно» платили выкупы или оброки крепостникам-помещикам, чтобы они не смели «уклоняться» от работы на помещиков, не смели, например, переселяться и этим заставить, пожалуй, помещиков нанимать рабочих со стороны, не таких дешевых и не так задавленных нуждой. Закабаляя миллионы и десятки миллионов крестьян в службу себе и поддерживая их бесправность, гг. помещики пользуются за эту доблесть высшими государственными привилегиями. Дворянами-землевладельцами замещаются главным образом высшие государственные должности (да и по закону дворянское сословие пользуется наибольшим правом на государственную службу); знатные помещики стоят ближе всего к двору и прямее и легче всех склоняют на свою сторону политику правительства. Они пользуются своей близостью к правительству, чтобы грабить государственную казну и получать из народных денег подарки и подачки в миллионах рублей, то в виде крупных поместий, раздаваемых за службу, то в виде «уступок» [28].

1986 г.

Царскому правительству{36}

В настоящем 1896 году русское правительство вот уже два раза обращалось к публике с сообщением о борьбе рабочих против фабрикантов. В других государствах такие сообщения не в редкость, – там не прячут того, что происходит в государстве, и газеты свободно печатают известия о стачках. Но в России правительство пуще огня боится огласки фабричных порядков и происшествий: оно запретило писать в газетах о стачках, оно запретило фабричным инспекторам печатать свои отчеты, оно даже перестало разбирать дела о стачках в обыкновенных судах, открытых для публики, – одним словом, оно приняло все меры, чтобы сохранить в строгой тайне все, что делается на фабриках и среди рабочих. И вдруг все эти полицейские ухищрения разлетаются, как мыльный пузырь, – и правительство само вынуждено открыто говорить о том, что рабочие ведут борьбу с фабрикантами. Чем вызвана такая перемена? – В 1895 году было особенно много рабочих стачек. Да, но стачки бывали и прежде, и, однако, правительство умело не нарушать тайны, и эти стачки проходили безгласно для всей массы рабочих. Нынешние стачки были гораздо сильнее предыдущих и сосредоточены в одном месте. Да, но и прежде бывали не менее сильные стачки, – напр, в 1885–1886 годах в Московской и Владимирской губ. – Но правительство все-таки еще крепилось и не заговаривало о борьбе рабочих с, фабрикантами. Отчего же на этот раз оно заговорило? Оттого, что на этот раз на помощь рабочим пришли социалисты, которые помогли рабочим разъяснить дело, огласить его повсюду, и среди рабочих и в обществе, изложить точно требования рабочих, показать всем недобросовестность и дикие насилия правительства. Правительство увидело, что становится совсем глупо молчать, когда все знают о стачках, – и оно тоже потянулось за всеми. Листки социалистов потребовали правительство к ответу, и правительство явилось и дало ответ.

Посмотрим, каков был ответ.

Сначала правительство пыталось уклониться от гласного и публичного ответа. Один из министров, министр финансов Витте, разослал циркуляр фабричным инспекторам, и в этом циркуляре обзывал рабочих и социалистов «злейшими врагами общественного порядка», советовал фабричным инспекторам запугивать рабочих, уверять их, что правительство запретит фабрикантам делать уступки, указывать им на хорошие побуждения и благородный помысел фабрикантов, говорить о том, как фабриканты заботятся о рабочих и их нуждах, как фабриканты полны «хороших чувствов». О самых стачках правительство не говорило, оно не сказало ни слова о том, из-за чего были стачки, в чем состояли безобразные притеснения фабрикантов и нарушения закона, чего добивались рабочие; одним словом, оно прямо-таки изолгало все бывшие летом и осенью 1895-го года стачки, попыталось отделаться избитыми казенными фразами о насильственных и «противозаконных» действиях рабочих, хотя рабочие не делали насилий: насильничала одна только полиция. Министр хотел оставить этот циркуляр в тайне, но сами чиновники, которым он вверил ее, не сдержали тайну, и циркуляр пошел гулять в публике. Затем его напечатали социалисты. Тогда правительство, видя себя по обыкновению одураченным со своими всем известными «тайнами», напечатало его в газетах. Это было, как мы уже сказали, ответом на летние и осенние стачки 1895 года. Но вот весной 1896 года стачки повторились еще гораздо сильнее {37}. К слухам о них присоединились листки социалистов. Правительство сначала трусливо молчало, выжидая, как кончится дело, и затем, когда уже восстание рабочих улеглось, – оно выступило задним числом со своей канцелярской мудростью, как с запоздалым полицейским протоколом. На этот раз пришлось уже выступить открыто и притом всему правительству целиком. Его сообщение было напечатано в номере 158 «Правительственного Вестника» {38}. На этот раз не удалось уже по-прежнему изолгать рабочие стачки. Пришлось рассказать, как было дело, в чем состояли притеснения фабрикантов, чего требовали рабочие; пришлось признать, что рабочие вели себя «чинно». Таким образом, рабочие отучили правительство от гнусной полицейской лжи: они заставили его признать правду, когда поднялись массой, когда воспользовались листками для оглашения дела. Это большой успех. Рабочие будут знать теперь, в чем состоит единственное средство добиться публичного заявления своих нужд, оповещения о борьбе рабочих всей России. Рабочие будут знать теперь, что ложь правительства опровергается только соединенной борьбой самих рабочих и их сознательным отношением, – добиться своего права. – Рассказавши, в чем было дело, министры стали придумывать отговорки, они стали уверять в своем сообщении, что стачки вызваны были только «особенностями бумагопрядильного и ниточного производства». Вот как! А не особенностями всего российского производства, не особенностями ли русских государственных порядков, позволяющих полиции травить и хватать мирных рабочих, которые защищают себя от притеснений? Отчего же, добрые гг. министры, рабочие читали нарасхват и требовали листков, в которых говорилось совсем не о бумаге и нитках, а о бесправии русских граждан и о диком произволе правительства, прислуживающегося к капиталистам, нет, эта новая отговорка чуть ли еще не хуже, гнуснее той, которой отделывался в своем циркуляре министр финансов Витте, валивши все на «подстрекателей». Министр Витте рассуждает о стачке так же, как рассуждает о ней любой полицейский чиновник, получающий подачки от фабрикантов: пришли подстрекатели – явилась стачка. Теперь, увидев стачку 30 тысяч рабочих, все министры вместе принялись думать и додумались, наконец, что не оттого бывает стачка, что являются подстрекатели-социалисты, а оттого являются социалисты, что начинаются стачки, начинается борьба рабочих против капиталистов. Министры уверяют теперь, что социалисты потом «примкнули» к стачкам. Это хороший урок для министра финансов Витте. Смотрите же, господин Витте, учитесь хорошенько! Учитесь разбирать вперед, из-за чего вышла стачка, учитесь смотреть на требования рабочих, а не на донесения ваших полицейских крыс, которым вы сами ведь ни на грош не верите. Гг. министры уверяют публику, что это только «злонамеренные личности» пытались придать стачкам «преступный политический характер» или, как они говорят в одном месте, «социальный характер» (гг. министры хотели сказать социалистический, но, по безграмотности или по канцелярской трусости, сказали социальный, и вышла бессмыслица: социалистический значит поддерживающий рабочих в борьбе с капиталом, а социальный значит просто общественный. Как же можно стачке придать общественный характер? Ведь это все равно, что придать министрам министерский чин!). Вот это забавно! Социалисты придают стачкам политический характер! Да само правительство прежде всяких социалистов приняло все меры, чтобы придать стачкам политический характер. Не оно ли стало хватать мирных рабочих, точно преступников? Арестовывать и высылать? Не оно ли разослало повсюду шпионов и провокаторов? Не оно ли забирало всех, кто попадет под руку? Не оно ли обещало оказать помощь фабрикантам, чтобы они не уступали? Не оно ли преследовало рабочих за простые сборы денег в пользу стачечников? Правительство само лучше всех разъяснило рабочим, что война их с фабрикантами должна быть войною неизбежно с правительством. Социалистам осталось только подтвердить это и опубликовать в листках. Вот и все. Но русское правительство прошло уже огонь и воду в искусстве лицемерить, и министры постарались промолчать о том, какими средствами наше правительство «придавало политический характер стачкам», оно рассказало публике, какими числами были помечены листки социалистов, – отчего не рассказало оно, какими числами были помечены приказы градоначальника и прочих башибузуков об аресте мирных рабочих, о вооружении войска, о посылке шпионов и провокаторов? Они перечислили публике, сколько было листков социалистов, отчего не перечислили они, сколько было схвачено рабочих и социалистов, сколько разоренных семей, сколько высланных и заключенных без суда в тюрьмы. Отчего? Да оттого, что даже русские министры, при всем их бесстыдстве, остерегаются говорить публично о таких разбойничьих подвигах. На мирных рабочих, восставших за свои права, защищавших себя от произвола фабрикантов, обрушилась вся сила государственной власти, с полицией и войском, жандармами и прокурорами, – против рабочих, державшихся на свои гроши и гроши их товарищей, английских, польских, немецких и австрийских рабочих, выступила вся сила государственной казны, обещав поддержку беднякам фабрикантам.

Рабочие были не объединены. Им нельзя было устроить сбор денег, привлечь другие города и других рабочих, их травили повсюду, они должны были уступить перед всей силой государственной власти. Господа министры ликуют, что правительство победило!

Хороша победа! Против 30 тысяч мирных рабочих, не имевших денег, – вся сила власти, все богатство капиталистов! Министры поступили бы умнее, подождав хвастаться такой победой, а то их хвастовство очень уж напоминает хвастовство полицейского солдата, который похваляется тем, что ушел со стачки не битым.

«Наущения» социалистов не имели успехов – торжественно объявляет правительство, успокаивая капиталистов. – Да, никакие наущения, ответим и мы на это, не могли бы произвести и сотой доли того впечатления, которое произведено на всех петербургских, на всех русских рабочих поведением правительства в этом деле! Рабочие увидели ясно политику правительства – замолчать рабочие стачки и изолгать их. Рабочие увидели, как их соединенная борьба заставила отбросить полицейскую лицемерную ложь. Они увидели, чьи интересы оберегает правительство, которое обещало поддержку фабрикантам. Они поняли, кто их настоящий враг, когда на них, не нарушающих закона и порядка, точно на неприятелей послали войско и полицию. Сколько бы ни толковали министры о безуспешности борьбы, но рабочие видят, как присмирели везде фабриканты, и знают, что правительство созывает уже фабричных инспекторов совещаться о том, какие уступки надо сделать рабочим, ибо оно видит, что уступки необходимы. Стачки 1895–1896 годов не прошли даром. Они сослужили громадную службу русским рабочим, они показали, как им следует вести борьбу за свои интересы. Они научили их понимать политическое положение и политические нужды рабочего класса.

Союз борьбы за освобождение рабочего класса {39}.

Ноябрь 1896-го года.

Написано в тюрьме ранее 25 ноября (7 декабря) 1896 г.

Напечатано на мимеографе листовкой

Печатается по тексту листовки

Сообщение от имени «стариков» членам петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»{40}

Михайлов появился в С.-Петербурге в 1891 году в качестве исключенного за беспорядки харьковского студента. Он вступил в студенческую организацию, носившую название «корпорация» {41} и после ее распадения. На зубоврачебных курсах возник слух о его поведении во время какого-то подозрительного знакомства, ибо они его упрекали в растрате денег, собранных для голодающих, но пополнил растрату. В это время он сблизился с… [29]

В январе 1894 года произведен обыск и у многих бывших членов упоминаемой «корпорации», в том числе и у Михайлова. На допросах всем читали подробно о составе общества и т. п. Жандармы заявляли, что дело возникло по доносу одного из бывших членов. От Михайлова всякое подозрение было отстранено тем, что жандармы говорили, что лишь потому придано значение этому пустому делу, что в нем замешан явный революционер. В то же время произошла стачка на фабрике Воронина {42}. Михайлов проник к ним и стал устраивать сборы в их пользу. В феврале было взято 8 рабочих, имевших дело с Михайловым, и 1 студент, собиравший по его поручению деньги (Талалаев). С этих пор Михайлов начал снова сближаться с ouvriers [30], и ему удалось проникнуть в кружки, руководимые народовольцами. Летом 1894 года последние были взяты. На следствии оказалось, что полиции многое известно. На нашем следствии стариков предъявлено было обвинение в знакомстве с несколькими из этих народовольцев, но случай… [31] Вскоре после того кончилось первое дело Михайлова:… [32] и др. сосланы, он остался безнаказан и повсюду говорил, что он подавал просьбу о помиловании и что это сделано им с намерением работать по-прежнему. К несчастью, нашлись люди, которые нашли этот факт недостаточно позорящим и приняли его под свое покровительство, и он, не пользовавшийся лично уважением рабочих, получил возможность упрочить и расширить свои связи.

Следует описание его приемов, навязывание рабочим денег, приглашение их на свою квартиру, открытие псевдонимов и пр. Благодаря этому и пользуясь полным доверием упомянутых лиц, он скоро узнал личности многих членов разных групп. Все они были арестованы. Когда один рабочий… [33] сказал, что получал книги от Михайлова, то он был взят, но сейчас же выпущен и до сих пор находится в СПБ. На следствии он в качестве обвиняемого оговорил всех своих товарищей, некоторым обвиняемым… [34] читали подробный его доклад о составе разных групп. (Подписи.)

Написано в 1896 г.

Печатается впервые, по рукописи

1897 г.

К характеристике экономического романтизма. Сисмонди и наши отечественные сисмондисты{43}

Напечатано в апреле – июле 1897 г. в журнале «Новое Слово» №№ 7–10 Подпись: К. Τ—н

Перепечатано в 1898 г. в сборнике: Владимир Ильин. «Экономические этюды и статьи». СПБ.

Печатается по тексту сборника «Экономические этюды и статьи», сверенному с текстом журнала «Новое Слово» и текстом сборника: Вл. Ильин. «Аграрный вопрос», 1908

Обложка журнала «Новое Слово», в котором впервые были напечатаны статьи В. И. Ленина «К характеристике экономического романтизма» и «По поводу одной газетной заметки». – 1897 г. (Уменьшено)

Швейцарский экономист Сисмонди (J.-C.-L. Simonde de Sismondi), писавший в начале текущего столетия, представляет особенный интерес для разрешения тех общих экономических вопросов, которые с особенной силой выступают теперь в России. Если прибавить к этому, что в истории политической экономии Сисмонди занимает особое место, стоя в стороне от главных течений, что он горячий сторонник мелкого производства, выступающий с протестом против защитников и идеологов крупного предпринимательства (точно так же, как выступают против них и современные русские народники), то читатель поймет наше намерение дать очерк учения Сисмонди в главных его чертах и в отношении его к другим – одновременным и последующим – направлениям экономической науки. Интерес изучения Сисмонди усиливается как раз в настоящее время тем, что в журнале «Русское Богатство» за прошлый 1896 год мы находим статью, посвященную тоже изложению учения Сисмонди (Б. Эфруси: «Социально-экономические воззрения Симонда де Сисмонди». «Р. Б.», 1896 г., № 7 и 8) [35].

Сотрудник «Русск. Богатства» заявляет с самого начала, что нет писателя, который «подвергся бы столь неправильной оценке», как Сисмонди, которого, дескать, «несправедливо» выставляли то реакционером, то утопистом. – Как раз наоборот. Именно такая оценка Сисмонди вполне правильна. Статья же «Русск. Богатства», представляя из себя подробный и аккуратный пересказ Сисмонди, характеризует его теорию совершенно неверно [36], идеализируя Сисмонди именно в тех пунктах его учения, в которых он всего ближе подходит к народникам, игнорируя и неправильно освещая отношение его к последующим течениям экономической науки. Поэтому наше изложение и разбор учения Сисмонди будет в то же время критикой статьи Эфруси.

Глава I. Экономические теории романтизма

Отличительной особенностью теории Сисмонди является его учение о доходе, об отношении дохода к производству и к населению. Главное произведение Сисмонди и озаглавлено так: «Nouveaux principes d'économie politique ou de la richesse dans ses rapports avec la population» (Seconde édition. Paris, 1827, 2 vol [37]. Первое издание было в 1819 г.) – «Новые начала политической экономии или о богатстве в его отношениях к населению». Тема эта почти тождественна с тем вопросом, который в русской народнической литературе известен под названием «вопроса о внутреннем рынке для капитализма». Сисмонди утверждал именно, что развитие крупного предпринимательства и наемного труда в промышленности и земледелии ведет к тому, что производство необходимо обгоняет потребление и становится перед неразрешимой задачей найти потребителей; что внутри страны потребителей оно найти не может, ибо превращает массу населения в поденщиков, простых рабочих и создает незанятое население, а искать внешнего рынка становится все труднее с выступлением на мировую арену новых капиталистических стран. Читатель видит, что это совершенно те же самые вопросы, которые занимают экономистов-народников с гг. В. В. и Н. —оном во главе. Посмотрим же поближе на отдельные моменты аргументации Сисмонди и на ее научное значение.

I. Сокращается ли внутренний рынок вследствие разорения мелких производителей?

В противоположность экономистам-классикам, которые имели в виду при своих построениях уже сложившийся капиталистический строй и наличность класса рабочих брали за нечто данное и подразумевающееся само собой, Сисмонди подчеркивает именно процесс разорения мелкого производителя, – процесс, ведший к образованию этого класса. Что указание этого противоречия в капиталистическом строе составляет заслугу Сисмонди – это неоспоримо, но дело в том, что, как экономист, Сисмонди не сумел понять этого явления и свою неспособность к последовательному анализу прикрывал «благими пожеланиями». Разорение мелкого производителя доказывает, по мнению Сисмонди, сокращение внутреннего рынка.

«Если фабрикант будет продавать дешевле, – говорит Сисмонди в главе о том, «как продавец расширяет свой рынок?» (ch. Ill, livre IV, t. I, p. 342 et suiv. [38]) [39], – то он продаст больше, ибо другие продадут меньше. Поэтому усилия фабриканта направлены всегда на то, чтобы сделать какое-нибудь сбережение на труде или на сырых материалах, которое дало бы ему возможность продавать дешевле его товарищей. Так как материалы сами представляют из себя продукт прошлого труда, то его сбережение сводится всегда, в конце концов, к употреблению меньшего количества труда на производство того же продукта». «Правда, отдельный фабрикант старается не сокращать количества рабочих, а увеличивать производство. Допустим, что это ему удастся, что он перебьет покупателей у своих конкурентов, понизив цену товара. Каков же будет «национальный результат» этого?». «Другие фабриканты введут у себя его приемы производства. Тогда тем или другим из них придется, разумеется, отпустить часть рабочих, соответственно тому, насколько новая машина усиливает производительную силу труда. Если потребление осталось неизменным и если то же количество труда исполняется числом рук вдесятеро меньшим, то девять десятых доходов этой части рабочего класса будут у него отняты, и его потребление во всех видах уменьшится на столько же… Результатом изобретения – если нация не имеет внешней торговли и если потребление остается неизменным – будет, следовательно, потеря для всех, уменьшение национального дохода, которое в следующем году поведет к уменьшению общего потребления» (I, 344). «И это так и должно было быть: труд сам по себе составляет важную часть дохода (Сисмонди имеет в виду заработную плату), и потому нельзя уменьшать спрос на труд без того, чтобы не сделать нации более бедной. Поэтому-то выгода, ожидаемая от изобретения новых способов производства, относится почти всегда на счет иностранной торговли» (I, 345).

Читатель видит, что уже в этих словах перед нами вся столь знакомая нам «теория» «сокращения внутреннего рынка» вследствие развития капитализма и необходимости ввиду этого внешнего рынка. Сисмонди возвращается к этой мысли чрезвычайно часто, связывая с ней и свою теорию кризисов, и «теорию» населения; в его учении это такой же доминирующий пункт, как и в учении русских народников.

Сисмонди не забыл, разумеется, что разорение и безработица при новых отношениях сопровождаются увеличением «торгового богатства», что речь должна идти о развитии крупного производства, капитализма. Он прекрасно понимал это и утверждал именно, что рост капитализма уменьшает внутренний рынок: «Точно так же, как для блага граждан небезразлично, будет ли довольство и потребление всех приближаться к равенству, или небольшое меньшинство будет иметь во всем избыток, а масса будет сведена к строго необходимому, точно так же эти два вида распределения дохода небезразличны и для развития торгового богатства (richesse commerciale) [40]. Равенство потребления должно всегда вести в результате к расширению рынка производителей, неравенство – к сокращению рынка» (de le (le marché) resserrer toujours davantage) (I, 357).

Итак, Сисмонди утверждает, что внутренний рынок сокращается свойственным капитализму неравенством распределения, что рынок должен создаваться равномерным распределением. Но каким же образом может происходить это при богатстве торговом, к которому незаметно перешел Сисмонди (и к которому не мог не перейти, ибо иначе он не мог бы говорить о рынке)? Этого он не исследует. Чем доказывает он возможность сохранения равенства производителей при торговом богатстве, т. е. при конкуренции между отдельными производителями? Абсолютно ничем не доказывает. Он просто декретирует, что так должно быть. Вместо дальнейшего анализа того противоречия, которое он справедливо указал, он принимается толковать о нежелательности противоречий вообще. «Возможно, что с заменой мелкого земледелия крупным в землю вложено больше капиталов, что между всей массой земледельцев распределено больше богатства, чем прежде»… (т. е. «возможно», что внутренний рынок, определяемый ведь именно абсолютным количеством торгового богатства, возрос? – возрос рядом с развитием капитализма?)… «Но для нации потребление одной семьи богатых фермеров плюс 50 семей нищих поденщиков неравносильно потреблению 50-ти семей крестьян, из которых ни одна не богата, но зато ни одна не лишена (умеренного) приличного довольства» (une honnête aisance) (I, 358). Другими словами: может быть, развитие фермерства и создает внутренний рынок для капитализма. Сисмонди был слишком образованный и добросовестный экономист, чтобы отрицать этот факт, но… но здесь автор покидает свое исследование и вместо «нации» торгового богатства подставляет прямо «нацию» крестьян. Отбояриваясь от неприятного факта, опровергающего его мелкобуржуазную точку зрения, он забывает даже о том, что сам же говорил несколько раньше, именно: что «фермеры» и развились из «крестьян», благодаря развитию торгового богатства. «Первые фермеры, – говорил Сисмонди, – были простыми пахарями… Они не переставали быть крестьянами… Они не употребляли почти никогда для совместной работы поденных работников, а только слуг (батраков – des domestiques), избираемых всегда среди им равных, с которыми и обращались, как с равными, ели за одним столом… составляли один класс крестьян» (I, 221). Все дело сводится, значит, к тому, что эти патриархальные мужички с своими патриархальными батраками гораздо более по душе автору, и он просто отворачивается от тех изменений, которые произвел в этих патриархальных отношениях рост «торгового богатства».

Но Сисмонди нисколько не намерен признаться в этом. Он продолжает думать, что исследует законы торгового богатства, и, позабыв свои оговорки, утверждает прямо:

«Итак, вследствие концентрации имуществ у небольшого числа собственников, внутренний рынок все более и более сокращается (!), и промышленности все более и более приходится искать сбыта на внешних рынках, где ей угрожают великие сотрясения» (des grandes révolutions) (I, 361). «Итак, внутренний рынок не может расширяться иначе, как при расширении национального благосостояния» (I, 362). Сисмонди имеет в виду народное благосостояние, ибо он сейчас только признавал возможность «национального» благосостояния при фермерстве.

Как видит читатель, наши экономисты-народники говорят слово в слово то же самое.

Сисмонди возвращается к этому вопросу еще раз в конце сочинения, в VII книге: «О населении», в главе VII: «О населении, которое сделалось излишним вследствие изобретения машин».

«В деревне введение системы крупных ферм повело в Великобритании к исчезновению класса арендаторов-крестьян (fermiers paysans), которые сами работали и пользовались тем не менее умеренным довольством; население значительно уменьшилось; но его потребление уменьшилось еще больше, чем его число. Поденщики, исполняющие все полевые работы, получая лишь самое необходимое, далеко не дают такого поощрения (encouragement) городской индустрии, какое давали раньше богатые крестьяне» (II, 327). «Аналогичное изменение произошло и в городском населении… Мелкие торговцы, мелкие промышленники исчезают, и сотни их заменяет один крупный предприниматель; может быть, они все вместе не были так богаты, как он. Тем не менее они, вместе взятые, были лучшими потребителями, чем он. Его роскошь дает гораздо меньшее поощрение индустрии, чем умеренное довольство тех ста хозяйств, которые он заменил» (ib. [41]).

К чему же сводится, спрашивается, эта теория Сисмонди о сокращении внутреннего рынка при развитии капитализма? К тому, что автор ее, едва попытавшись взглянуть на дело прямо, увернулся от анализа условий, соответствующих капитализму («торговое богатство» плюс крупное предпринимательство в промышленности и земледелии, ибо Сисмонди слова «капитализм» не знает. Тождество понятий делает это словоупотребление вполне правильным, и мы будем впредь говорить просто: «капитализм»), и подставил на место анализа свою мелкобуржуазную точку зрения и мелкобуржуазную утопию. Развитие торгового богатства и, след., конкуренции должно оставить неприкосновенным ровное, среднее крестьянство с его «умеренным довольством» и его патриархальными отношениями к батракам.

Понятно, что это невинное пожелание осталось исключительным достоянием Сисмонди и других романтиков из «интеллигенции», что оно с каждым днем приходило все в большее столкновение с действительностью, развивавшей те противоречия, глубины которых не умел еще оценить Сисмонди.

Понятно, что теоретическая политическая экономия, примкнув в своем дальнейшем развитии к классикам, установила с точностью именно то, что хотел отрицать Сисмонди, именно: что развитие [42] капитализма вообще и фермерства в частности не сокращает, а создает внутренний рынок. Развитие капитализма идет вместе с развитием товарного хозяйства, и по мере того, как домашнее производство уступает место производству на продажу, а кустарь уступает место фабрике, – идет образование рынка для капитала. «Поденщики», выталкиваемые из земледелия превращением «крестьян» в «фермеров», поставляют рабочую силу для капитала, а фермеры являются покупателями продуктов индустрии и притом не только покупателями предметов потребления (которые прежде производились крестьянами дома или сельскими ремесленниками), а также и покупателями орудий производства, которые не могли уже оставаться прежними при замене мелкого земледелия крупным [43]. Последнее обстоятельство стоит подчеркнуть, ибо его-то и игнорировал особенно Сисмонди, говоривший в цитированном нами месте о «потреблении» крестьян и фермеров так, как будто бы существовало одно только личное потребление (потребление хлеба, одежды и т. п.), как будто бы покупка машин, орудий и т. п., постройка зданий, складов, фабрик и т. п. не были тоже потреблением, только другого рода, именно: потреблением производительным, потреблением не людей, а капитала. И опять-таки приходится отметить, что именно эту ошибку, которую Сисмонди, как мы сейчас увидим, заимствовал у Адама Смита, в полной неприкосновенности переняли и наши народники-экономисты [44].

II. Воззрения Сисмонди на национальный доход и капитал

Аргументация Сисмонди против возможности капитализма и его развития не ограничивается только этим. Он делал такие же выводы и из своего учения о доходе. Надо сказать, что Сисмонди вполне перенял от Ад. Смита теорию трудовой стоимости и трех видов дохода: ренты, прибыли и заработной платы. Он делает даже кое-где попытку обобщить два первые вида дохода в противоположность третьему: так, иногда он соединяет их, противополагая заработной плате (I, 104–105); у него попадается даже слово: mieux-value (сверхстоимость {44}) по отношению к ним (I, 103). Не надо, однако, преувеличивать значение такого словоупотребления, как это делает, кажется, Эфруси, говоря, что «теория Сисмонди близка к теории прибавочной ценности» («Р. Б.» № 8, с. 41). Сисмонди, собственно, не сделал ни одного шага вперед против Ад. Смита, который тоже говорил, что рента и прибыль суть «вычет из труда», доля той ценности, которую работник прибавляет к продукту (см. «Исследование о природе и причинах богатства», русский перевод Бибикова, т. 1, гл. VIII: «О заработной плате» и гл. VI: «О частях, входящих в состав цены товаров»). Дальше этого не пошел и Сисмонди. Но он пытался связать это деление вновь создаваемого продукта на сверхстоимость и заработную плату с теорией общественного дохода, внутреннего рынка и реализацией продукта в капиталистическом обществе. Попытки эти чрезвычайно важны для оценки научного значения Сисмонди и для уяснения связи между его доктриной и доктриной русских народников. Поэтому стоит разобрать их подробнее.

Выдвигая повсюду на первый план вопрос о доходе, об отношении его к производству, к потреблению, к населению, Сисмонди, естественно, должен был разобрать и теоретические основания понятия «доход». И мы находим у него, в самом начале сочинения, три главы, посвященные вопросу о доходе (1. II, eh. IV–VI). Глава IV: «Как доход происходит из капитала» трактует о различии капитала и дохода. Сисмонди прямо начинает излагать этот предмет по отношению ко всему обществу. «Так как каждый работает для всех, – говорит он, – то производство всех должно быть потреблено всеми… Различие между капиталом и доходом существенно для общества» (I, 83). Но Сисмонди чувствует, что это «существенное» различие для общества не так просто, как для отдельного предпринимателя. «Мы подходим, – оговаривается он, – к самому абстрактному и самому трудному вопросу политической экономии. Природа капитала и дохода постоянно переплетаются в нашем представлении: мы видим, что доход для одного становится капиталом для другого, и один и тот же предмет, переходя из рук в руки, приобретает последовательно различные наименования» (I, 84), т. е. то наименование «капитала», то наименование «дохода». «Но смешивать их, – утверждает Сисмонди, – ошибка» (leur confusion est ruineuse, p. 477). «Насколько трудно различить капитал и доход общества, настолько же важно это различие» (I, 84).

Читатель заметил, вероятно, в чем состоит трудность, о которой говорит Сисмонди: если для отдельного предпринимателя доходом является его прибыль, расходуемая на те или иные предметы потребления [45], если для отдельного рабочего доходом является его заработная плата, то можно ли суммировать эти доходы для получения «дохода общества»? Как быть тогда с теми капиталистами и рабочими, которые производят, напр., машины? Их продукт существует в таком виде, что в потребление войти не может (т. е. в личное потребление). Его нельзя сложить с предметами потребления. Назначение этих продуктов – служить капиталом. Значит, они, будучи доходом для своих производителей (именно в той своей части, которая возмещает прибыль и заработную плату), становятся капиталом для покупателей. Как же разобраться в этой путанице, мешающей установить понятие общественного дохода?

Сисмонди, как мы видели, только подошел к вопросу, и сейчас же уклоняется от него, ограничившись указанием на «трудность». Он заявляет прямо, что «обыкновенно признают три вида дохода: ренту, прибыль и заработную плату» (I, 85), и переходит к пересказу учения А. Смита о каждом из них. Поставленный вопрос – о различии капитала и дохода общества – остался без ответа. Изложение идет уже теперь без строгого разделения общественного дохода от индивидуального. Но к покинутому им вопросу Сисмонди подходит еще раз. Он говорит, что, подобно различным видам дохода, существуют также «различные виды богатства» (I, 93), именно: основной капитал — машины, орудия и т. п., оборотный капитал — потребляемый в отличие от первого быстро и меняющий свою форму (семена, сырые материалы, заработная плата) и, наконец, доход с капитала, потребляемый без воспроизводства. Нам не важно здесь то обстоятельство, что Сисмонди повторяет все ошибки Смита в учении об основном и оборотном капитале, смешивая эти категории, принадлежащие к процессу обращения, с категориями, вытекающими из процесса производства (постоянный и переменный капитал). Нас интересует учение Сисмонди о доходе. И по этому вопросу он выводит из приведенного сейчас разделения трех видов богатств следующее:

«Важно заметить, что эти три вида богатств одинаково идут на потребление; ибо все, что было произведено, имеет стоимость для человека лишь постольку, поскольку служит его потребностям, а эти потребности удовлетворяются только потреблением. Но основной капитал служит этому косвенным образом (d'une manière indirecte); он потребляется медленно, помогая человеку в воспроизведении того, что служит его потреблению» (I, 94–95), между тем как оборотный капитал (Сисмонди отождествляет его уже с переменным) обращается в «потребительный фонд рабочего» (I, 95). Выходит, след., что общественное потребление бывает, в противоположность индивидуальному, двух родов. Эти два рода отличаются друг от друга весьма существенно. Дело, конечно, не в том, что основной капитал потребляется медленно, а в том, что он потребляется, не образуя ни для одного класса общества дохода (потребительного фонда), что он потребляется не лично, а производительно. Но Сисмонди не видит этого, и, чувствуя, что опять-таки сбился с пути [46] в поисках за различием между общественным капиталом и доходом, он беспомощно заявляет: «Это движение богатства так абстрактно, оно требует такой силы внимания, чтобы отчетливо схватить его (pour le bien saisir), что мы считаем полезным взять самый простой пример» (I, 95). Пример берется, действительно, «самый простой»: фермер, живущий одиноко (un fermier solitaire), собрал 100 мешков пшеницы; часть он потребил сам, часть идет на посев, часть на потребление нанятых рабочих. Следующий год получается уже 200 мешков. Кто их потребит? Семья фермера не может возрасти так быстро. Показывая на этом (до последней степени неудачном) примере различие между капиталом основным (семена), оборотным (заработная плата) и потребительным фондом фермера, Сисмонди говорит:

«Мы различили три вида богатств в отдельной семье; рассмотрим теперь каждый вид по отношению к целой нации и разберем, как из этого распределения может произойти национальный доход» (I, 97). Но дальше говорится только, что и в обществе необходимо воспроизвести те же три вида богатств: основной капитал (причем Сисмонди подчеркивает, что на него придется затратить известное количество труда, но не объясняет, каким образом основной капитал обменится на предметы потребления, необходимые для капиталистов и рабочих, занятых этим производством); затем сырой материал (здесь Сисмонди выделяет его особо); потом содержание рабочих и прибыль капиталистов. Вот все, что дает нам IV глава. Очевидно, что вопрос о национальном доходе остался открытым, и Сисмонди не разобрал не только распределения, но даже и понятия дохода. Крайне важное в теоретическом отношении указание на необходимость воспроизвести и основной капитал общества он сейчас же забывает и в следующей главе, говоря о «распределении национального дохода между различными классами граждан» (eh. V), он прямо говорит о трех видах дохода и, объединяя ренту и прибыль вместе, заявляет, что национальный доход состоит из двух частей: прибыль от богатства (т. е. рента и прибыль в собственном смысле) и средства существования рабочих (I, 104–105). Мало того, он заявляет:

«Точно так же годичное производство или результат всех работ, исполненных нацией в течение года, слагается из двух частей: одна… это – прибыль, проистекающая из богатства; другая – способность трудиться (la puissance de travailler), которая предполагается равной той части богатства, на которую она обменивается, или средствам существования трудящихся классов». «Итак, национальный доход и годовое производство взаимно уравновешиваются и представляются величинами равными. Все годовое производство потребляется в течение года, но отчасти рабочими, которые, давая в обмен свой труд, превращают его в капитал и воспроизводят его; отчасти капиталистами, которые, давая в обмен свой доход, уничтожают его» (I, 105).

Таким образом, тот вопрос о различении национального капитала и дохода, который сам Сисмонди с такой определенностью признал крайне важным и трудным, – он просто-напросто отбросил, совершенно позабыв сказанное несколькими страницами раньше! И Сисмонди уже не замечает, что, отбросив этот вопрос, он пришел к положению совершенно бессмысленному: каким же образом годовое производство может все целиком входить в потребление рабочих и капиталистов в виде дохода, когда для производства нужен капитал, нужны – точнее выражаясь – средства и орудия производства. Надо их произвести, и они каждого дно производятся (как это и сам Сисмонди сейчас же признавал). И вот все орудия производства, сырые материалы и т. д. вдруг выкидываются, и «трудный» вопрос о различии капитала и дохода разрешается ни с чем несообразным утверждением, что годовое производство равняется национальному доходу.

Эта теория, что все производство капиталистического общества состоит из двух частей – части рабочих (заработная плата, или переменный капитал, по современной терминологии) и части капиталистов (сверхстоимость), не составляет особенности Сисмонди. Она не составляет его достояния. Он целиком перенял ее у Ад. Смита, сделав даже некоторый шаг назад. Вся последующая политическая экономия (Рикардо, Милль, Прудон, Родбертус) повторяла эту ошибку, раскрытую только автором «Капитала» в III отделе II тома. Мы изложим основание его воззрений ниже [47]. А теперь заметим, что повторяют эту ошибку и наши народники-экономисты. Сопоставление их с Сисмонди приобретает особый интерес потому, что они делают из этой ошибочной теории те лее выводы, которые сделал прямо и Сисмонди [48], именно: вывод о невозможности реализации сверхстоимости в капиталистическом обществе; о невозможности развития общественного богатства; о необходимости прибегать к внешнему рынку вследствие того, что внутри страны сверхстоимость не может быть реализована; наконец, о кризисах, вызываемых будто бы именно этой невозможностью реализовать продукт в потреблении рабочих и капиталистов.

III. Выводы Сисмонди из ошибочного учения о двух частях годового производства в капиталистическом обществе

Чтобы читатель мог представить себе доктрину Сисмонди в ее целом, мы дадим сначала изложение главнейших выводов его из этой теории, а потом перейдем к тому исправлению основной его ошибки, которое дано в «Капитале» Маркса.

Прежде всего, Сисмонди делает из этой ошибочной теории Ад. Смита тот вывод, что производство должно соответствовать потреблению, что производство определяется доходом. Подробному разжевыванию этой «истины» (свидетельствующей о совершенном непонимании характера капиталистического производства) посвящена вся следующая глава, VI: «Взаимное определение производства потреблением и расхода – доходом». Сисмонди прямо переносит на капиталистическое общество мораль экономного крестьянина и думает серьезно, что он внес этим исправление в учение Смита. В самом начале сочинения, говоря во вступительной части (кн. I, история науки) об Ад. Смите, он заявляет, что «дополняет» Смита положением, что «потребление есть единственная цель накопления» (I, 51). «Потребление, – говорит он, – определяет воспроизводство» (I, 119–120), «национальный расход должен регулировать национальный доход» (I, 113) и тому подобные положения пестрят все сочинение. В непосредственной связи с этим стоят еще две характерные черты доктрины Сисмонди: во-1-х, недоверие к развитию капитализма, непонимание того, как он создает все больший и больший рост производительных сил, отрицание возможности этого роста, – совершенно так же, как и русские романтики «учат», что капитализм ведет к растрате труда и т. п.

«Ошибаются те, кто подстрекает к безграничному производству», – говорит Сисмонди (I, 121). Избыток производства над доходом вызывает перепроизводство (I, 106). Рост богатства выгоден лишь тогда, «когда он постепенен, когда он пропорционален самому себе, когда ни одна из его частей не развивается непомерно быстро» (I, 409). Добрый Сисмонди думает, что «непропорциональное» развитие не есть развитие (как думают и наши народники), что эта непропорциональность – не закон данного строя общественного хозяйства и его движения, а «ошибка» законодателя и т. п., что это искусственное подражание европейских правительств Англии, которая пошла по ложному пути [49]. Сисмонди совершенно отрицает то положение, которое выдвинули классики и которое вполне приняла теория Маркса, именно, что капитализм развивает производительные силы. Мало этого, – он приходит к тому, что всякое накопление считает осуществимым лишь «понемногу», будучи совершенно не в состоянии объяснить процесс накопления. Это вторая в высшей степени характерная черта его воззрений. Он рассуждает о накоплении до последней степени забавно:

«В конце концов сумма производства данного года только обменивается всегда на сумму производства прошлого года» (I, 121). Тут уже накопление совершенно отрицается: выходит, что рост общественного богатства невозможен при капитализме. Русского читателя это положение не очень удивит, ибо он слышал то же и от г. В. В. и от г. Н. —она. Но Сисмонди был все-таки учеником Смита. Он чувствует, что говорит нечто уже совершенно несообразное, и хочет поправиться:

«Если производство возрастает постепенно, – продолжает он, – то обмен каждого года причиняет лишь небольшую потерю каждого года (une petite perte), улучшая в то же время условия для будущего (en même temps qu'elle bonifie la condition future). Если эта потеря легка и хорошо распределена, то каждый перенесет ее не жалуясь… Если же несоответствие между новым производством и предшествующим велико, то капиталы гибнут (sont entamés), получается страдание, и нация идет назад вместо того, чтобы прогрессировать» (I, 121). Трудно рельефнее и прямее высказать основное положение романтизма и мелкобуржуазного воззрения на капитализм, чем это сделано в данной тираде. Чем быстрее идет накопление, т. е. превышение производства над потреблением, – тем лучше, учили классики, которые, хотя и не умели разобраться в процессе общественного производства капитала, хотя и не умели освободиться от ошибки Смита, будто общественный продукт состоит из двух частей, но выставляли все же вполне справедливое положение, что производство само создает себе рынок, само определяет потребление. И мы знаем, что такое воззрение на накопление приняла от классиков и теория Маркса, признав, что, чем быстрее рост богатства, тем полнее развиваются производительные силы труда и обобществление его, тем лучше положение рабочего, насколько оно может быть лучше в данной системе общественного хозяйства. Романтики утверждают прямо обратное и возлагают все свои надежды именно на слабое развитие капитализма, взывают к его задержке.

Далее, из непонимания того, что производство создает себе рынок, вытекает учение о невозможности реализовать сверхстоимость. «Из воспроизводства проистекает доход, но производство само по себе не есть еще доход: оно получает такое название (ce nom! Итак, различие производства, т. е. продукта, от дохода лишь в слове!), оно является в качестве такового (elle n'opère comme tel) лишь после того, как оно реализовано, после того, как каждая произведенная вещь нашла себе потребителя, имеющего в ней нужду или находящего в ней наслаждение» (qui en avait le besoin ou le désir) (I, 121). Таким образом, из отождествления дохода с «производством» (т. е. всем тем, что произведено) вытекает отождествление реализации с потреблением личным. О том, что реализация таких, напр., продуктов, как железо, уголь, машины и т. п., вообще средств производства, происходит иным путем, – Сисмонди уже забыл, хотя раньше вплотную подошел к этому. Из отождествления реализации с потреблением личным, естественно, вытекает учение, что капиталисты не могут реализовать именно сверхстоимость, ибо из двух частей общественного продукта заработную плату реализуют своим потреблением рабочие. И Сисмонди действительно пришел к этому выводу (впоследствии развитому более подробно Прудоном и постоянно повторяемому нашими народниками). В полемике с Мак-Куллохом Сисмонди указывает именно на то, будто последний (излагая Рикардо) не объясняет реализации прибыли. Мак-Куллох говорил, что при разделении общественного труда одно производство есть рынок для другого: производители хлеба реализуют товары в продукте производителей одежды, и наоборот [50]. «Автор предполагает, – говорит Сисмонди, – труд без прибыли (un travail sans bénéfice), воспроизводство, которое возмещает только потребление рабочих» (II, 384, курсив Сисмонди)… «он не оставляет ничего на долю хозяина»… «мы исследуем, чем становится излишек производства рабочих над их потреблением» (ib.). Таким образом, у этого первого романтика мы находим уже вполне определенное указание, что капиталисты не могут реализовать сверхстоимости. Из этого положения Сисмонди делает дальнейший вывод – опять-таки именно тот, который делают и народники, – что по самым условиям реализации необходим внешний рынок для капитализма. «Так как труд сам по себе составляет важную часть дохода, то нельзя уменьшить спрос на труд, не делая нацию более бедной. Поэтому выгода, ожидаемая от открытия новых приемов производства, почти всегда относится к иностранной торговле» (I, 345). «Нация, совершающая впервые какое-либо открытие, в течение долгого времени успевает расширять свой рынок соответственно числу рук, освобождаемых каждым новым изобретением. Она употребляет их тотчас же на увеличение количества продуктов, которые ее изобретение позволяет производить дешевле. Но наступает, наконец, эпоха, когда весь цивилизованный мир образует один рынок и когда нельзя уже будет в какой-либо новой нации приобретать новых покупателей. Спрос на мировом рынке будет тогда величиной неизменной (précise), которую будут оспаривать друг у друга различные промышленные нации. Если одна поставит больше продуктов, то это будет в ущерб другой. Общая продажа не может быть увеличена иначе, как увеличением общего благосостояния или переходом товаров, бывших в исключительном владении богатых, – в потребление бедных» (II, 316). Читатель видит, что Сисмонди представляет именно ту доктрину, которую так хорошо усвоили наши романтики, будто внешний рынок есть выход из затруднения по реализации продукта вообще и сверхстоимости в частности.

Наконец, из этой же доктрины о тождестве национального дохода с национальным производством вытекло учение Сисмонди о кризисах. После всего вышеизложенного нам едва ли есть надобность приводить выписки из многочисленных мест сочинения Сисмонди, посвященных этому вопросу. Из учения его о необходимости соразмерять производство с доходом вытекло само собой воззрение, что кризис и есть результат нарушения такого соответствия, результат чрезмерного производства, обогнавшего потребление. Из приведенной сейчас цитаты ясно, что Сисмонди именно это несоответствие производства с потреблением считал основной причиной кризисов, причем на первое место выдвигал недостаточное потребление масс народа, рабочих. Поэтому теория кризисов Сисмонди (перенятая также Родбертусом) и известна в экономической науке как образчик теорий, выводящих кризисы из недостаточного потребления (Unterkon-sumption).

IV. В чем ошибка учений Ад. Смита и Сисмонди о национальном доходе?

В чем же состоит основная ошибка Сисмонди, поведшая ко всем этим выводам?

Свое учение о национальном доходе и о распределении его на две части (часть рабочих и часть капиталистов) Сисмонди перенял целиком у Ад. Смита. Сисмонди не только не добавил ничего к его положениям, но даже, сделав шаг назад, опустил попытку Адама Смита (хотя и неудачную) доказать теоретически это представление. Сисмонди не замечает как будто того противоречия, в котором оказалась эта теория к учению о производстве вообще. В самом деле, в стоимость отдельного продукта, по теории, выводящей стоимость из труда, входят три составные части: часть, возмещающая сырой материал и орудия труда (постоянный капитал), часть, возмещающая заработную плату, или содержание рабочих (переменный капитал), и «сверхстоимость» (mieuxvalue y Сисмонди). Таков анализ единичного продукта по его стоимости у А. Смита, повторенный и Сисмонди. Спрашивается, каким же образом общественный продукт, состоящий из суммы единичных продуктов, состоит только из двух последних частей? Куда же девалась первая часть – постоянный капитал? Сисмонди, как мы видели, только ходил кругом да около этого вопроса, но А. Смит дал на него ответ. Он утверждал, что эта часть существует самостоятельно лишь в единичном продукте. Если же рассматривать весь общественный продукт, то она разлагается, в свою очередь, на заработную плату и сверхстоимость – именно тех капиталистов, которые производят этот постоянный капитал.

Давая такой ответ, А. Смит не объяснил, однако, на каком основании в этом разложении стоимости постоянного капитала, ну, хоть машин, отброшен опять-таки постоянный капитал, т. е. в нашем примере железо, из которого сделаны машины, орудия, употребленные при этом, и т. п.? Если стоимость каждого продукта включает в себе часть, возмещающую постоянный капитал (а это признают все экономисты), то исключение ее из какой бы то ни было области общественного производства является совершенно произвольным. «Когда А. Смит говорит, что орудия труда сами разлагаются на заработную плату и прибыль, то он забывает прибавить (говорит автор «Капитала»): и на тот постоянный капитал, который употреблен на их производство. А. Смит просто отсылает нас от Понтия к Пилату {45}, от одного продукта ссылается на другой, от другого на третий» {46}, не замечая, что вопрос от этого отодвигания нисколько не изменяется. Этот ответ Смита (принятый всей последующей политической экономией до Маркса) – простое уклонение от задачи, увертка от затруднения. А затруднение тут действительно есть. Оно состоит в том, что понятие капитала и дохода нельзя перенести прямо с индивидуального продукта на общественный. Экономисты признают это, говоря, что с общественной точки зрения «капитал для одного становится доходом для другого» (см. выше у Сисмонди). Но эта фраза только формулирует затруднение, а не разрешает его [51].

Разрешение состоит в том, что при рассмотрении этого вопроса с общественной точки зрения нельзя уже говорить о продуктах вообще, без отношения к их материальной форме. В самом деле, речь идет об общественном доходе, т. е. о продукте, поступающем на потребление. Но ведь не всякий продукт может быть потреблен в смысле личного потребления: машины, уголь, железо и т. п. предметы потребляются не лично, а производительно. С точки зрения отдельного предпринимателя это различие было лишнее: если мы говорили, что рабочие потребят переменный капитал, – мы принимали, что они выменяют на рынке предметы потребления за те деньги, которые получены капиталистами за произведенные рабочими машины и уплачены этим рабочим. Тут нас не интересует этот обмен машин на хлеб. Но с общественной точки зрения этот обмен уже нельзя подразумевать: нельзя сказать, что весь класс капиталистов, производящих машины, железо и т. п., продает их и этим реализирует. Вопрос здесь именно в том, как происходит реализация, то есть возмещение всех частей общественного продукта. Поэтому исходным пунктом в рассуждении об общественном капитале и доходе – или, что то же, о реализации продукта в капиталистическом обществе – должно быть разделение двух совершенно различных видов общественного продукта: средств производства и предметов потребления. Первые могут быть потреблены только производительно, вторые – только лично. Первые могут служить только капиталом, вторые должны стать доходом, т. е. уничтожиться в потреблении рабочих и капиталистов. Первые достаются целиком капиталистам, вторые – распределяются между рабочими и капиталистами.

Раз усвоено это разделение и исправлена ошибка А. Смита, выкинувшего из общественного продукта постоянную его часть (т. е. часть, возмещающую постоянный капитал), – вопрос о реализации продукта в капиталистическом обществе становится уже ясным. Очевидно, нельзя говорить о реализации заработной платы потреблением рабочих, а сверхстоимости – потреблением капиталистов и только [52]. Рабочие могут потребить заработную плату, а капиталисты – сверхстоимость лишь тогда, когда продукт состоит из предметов потребления, т. е. лишь в одном подразделении общественного производства. «Потребить» же продукт, состоящий из средств производства, они не могут: его надо обменять на предметы потребления. Но на какую же часть (по стоимости) предметов потребления могут они обменять свой продукт? Очевидно, только на постоянную часть (постоянный капитал), ибо остальные две части составляют фонд потребления рабочих и капиталистов, производящих предметы потребления. Этот обмен, реализуя сверхстоимость и заработную плату в производствах, изготовляющих средства производства, тем самым реализует постоянный капитал в производствах, изготовляющих предметы потребления. В самом деле, у капиталиста, производящего, скажем, сахар, та часть продукта, которая должна возместить постоянный капитал (т. е. сырье, вспомогательные материалы, машины, здания и т. п.), существует в виде сахара. Чтобы реализовать эту часть, надо получить вместо этого предмета потребления соответствующие средства производства. Реализация этой части будет, следовательно, состоять из обмена предмета потребления на продукты, служащие средствами производства. Теперь остается необъясненной реализация одной только части общественного продукта, именно: постоянного капитала в подразделении, изготовляющем средства производства. Она реализируется отчасти тем, что часть продукта, в своем натуральном виде, входит опять в производство (напр., часть угля, добываемого каменноугольным предприятием, идет опять на добычу угля; зерно, полученное фермерами, идет опять на посев и т. п.); отчасти же она реализируется обменом между отдельными капиталистами этого же подразделения: напр., в производстве железа необходим каменный уголь, и в производстве каменного угля необходимо железо. Капиталисты, производящие оба продукта, и реализируют взаимным обменом ту часть этих продуктов, которая возмещает их постоянный капитал.

Этот анализ (который мы изложили, повторяем, в самом сжатом виде, по причине, указанной выше) разрешил то затруднение, которое сознавали все экономисты, выражая его фразой: «капитал для одного – доход для другого». Этот анализ показал всю ошибочность сведения общественного производства к одному личному потреблению.

Теперь мы можем перейти к разбору тех выводов, которые делал Сисмонди (и другие романтики) из своей ошибочной теории. Но сначала приведем отзыв, сделанный о Сисмонди автором указанного анализа, после подробнейшего и всестороннего разбора теории А. Смита, к которой Сисмонди не сделал ни малейшего дополнения, опустив только попытку Смита оправдать свое противоречие:

«Сисмонди, бившийся над специальным рассмотрением отношения капитала к доходу и на самом деле обративший особую формулировку этого отношения в differentia specifica [53] своих «Nouveaux Principes», не сказал ни одного (курсив автора) научного слова, не внес ни атома в разрешение проблемы» («Das Kapital», II, S. 385, 1-te Auflage [54]).

V. Накопление в капиталистическом обществе

Первый ошибочный вывод из ошибочной теории относится к накоплению. Сисмонди абсолютно не понял капиталистического накопления, и в горячем споре, который он вел по этому вопросу с Рикардо, правда оказалась, в сущности, на стороне последнего. Рикардо утверждал, что производство само создает себе рынок, тогда как Сисмонди отрицал это, созидая на таком отрицании свою теорию кризисов. Правда, и Рикардо не сумел исправить вышеуказанной основной ошибки Смита, не сумел поэтому разрешить вопроса об отношении общественного капитала к доходу и о реализации продукта (Рикардо и не ставил себе этих вопросов), – но он инстинктивно характеризовал самую суть буржуазного способа производства, отмечая совершенно бесспорный факт, что накопление есть превышение производства над доходом. С точки зрения новейшего анализа это так и оказывается. Производство, действительно, само создает себе рынок: для производства необходимы средства производства – и они составляют особую область общественной продукции, занимающую известную долю рабочих, дающую особый продукт, реализуемый частью внутри самой этой области, частью в обмене с другой областью – производством предметов потребления. Накопление действительно есть превышение производства над доходом (предметами потребления). Чтобы расширять производство («накоплять» в категорическом значении термина), необходимо произвести сначала средства производства [55], а для этого нужно, следовательно, расширение того отдела общественной продукции, который изготовляет средства производства, нужно отвлечение к нему рабочих, которые уже предъявляют спрос и на предметы потребления. Следовательно, «потребление» развивается вслед за «накоплением» или вслед за «производством», – как ни кажется это странным, но иначе и быть не может в капиталистическом обществе. В развитии этих двух отделов капиталистической продукции не только не обязательна, следовательно, равномерность, а, напротив, неизбежна неравномерность. Известно, что закон развития капитала состоит в том, что постоянный капитал возрастает быстрее переменного, т. е. все большая и большая часть вновь образуемых капиталов обращается к тому отделу общественного хозяйства, который изготовляет средства производства. Следовательно, этот отдел необходимо растет быстрее того отдела, который изготовляет предметы потребления, т. е. происходит именно то, что объявлял «невозможным», «опасным» и т. д. Сисмонди. Следовательно, продукты личного потребления в общей массе капиталистического производства занимают все меньшее и меньшее место. II это вполне соответствует исторической «миссии» капитализма и его специфической социальной структуре: первая состоит именно в развитии производительных сил общества (производство для производства); вторая исключает утилизацию их массой населения.

Мы можем теперь вполне оценить точку зрения Сисмонди на накопление. Его утверждения, что быстрое накопление ведет к бедствиям, совершенно ошибочны и проистекают лишь из непонимания накопления, точно так же, как многократные заявления и требования, чтобы производство не перегоняло потребления, ибо потребление определяет производство. На деле происходит именно обратное, и Сисмонди просто-напросто отворачивается от действительности в ее особой, исторически определенной форме, подставляя на место анализа мелкобуржуазную мораль. Особенно забавное впечатление производят попытки Сисмонди прикрыть эту мораль «научной» формулой. «Гг. Сей и Рикардо, – говорит он в предисловии ко 2-му изданию «Nouveaux Principes», – пришли к той доктрине… что потребление не имеет других пределов, кроме пределов производства, тогда как оно ограничено доходом… Они должны были бы предупредить производителей, что они должны рассчитывать только на потребителей, имеющих доход» (I, XIII) [56]. Такая наивность вызывает в настоящее время только улыбку. Но не подобными ли вещами переполнены писания современных наших романтиков вроде гг. В. В. и Н. —она? «Пусть предприниматели банков подумают хорошенько…» найдется ли рынок для товаров? (II, 101–102). «Когда принимают рост богатства за цель общества, – всегда жертвуют целью средствам» (II, 140). «Если, вместо того, чтобы ожидать импульса от запроса труда (т. е. импульса производству от спроса рабочих на продукты), мы будем думать, что его даст предшествующее производство, – то мы сделаем почти то же, что сделали бы с часами, если бы, вместо того, чтобы повернуть назад колесо с цепочкой (la roue qui porte la chaînette), отодвинули бы назад другое колесо, – мы сломали бы тогда и остановили всю машину» (II, 454). Это говорит Сисмонди. Теперь послушаем г-на Николая —она. «Мы упустили из виду, на счет чего такое развитие (т. е. развитие капитализма) происходит, мы забыли и о цели какого бы то ни было производства… заблуждение крайне гибельное…» (Н. —он, «Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства», 298). Оба эти писателя говорят о капитализме, о капиталистических странах; оба выказывают полное непонимание сущности капиталистического накопления. Но можно ли подумать, что последний пишет 70 лет спустя после первого?

Каким образом непонимание капиталистического накопления связывается с ошибочным сведением всего производства к производству предметов потребления, – это показывает наглядно один пример, приводимый Сисмонди в главе VIII: «Результаты борьбы за удешевление производства» (книга IV: «О коммерческом богатстве»).

Положим, говорит Сисмонди, что владелец мануфактуры имеет оборотный капитал в 100000 франков, приносящий ему 15000, из коих 6000 составляют процент на капитал и отдаются капиталисту, а 9000 составляют предпринимательский барыш фабриканта. Положим, что он употребляет труд 100 рабочих, заработная плата коих составляет 30000 франков. Далее, пусть произойдет увеличение капитала, расширение производства («накопление»). Вместо 100000 фр. капитал будет = 200 000 фр., вложенных в основной капитал, и 200 000 – в оборотный, всего 400 000 фр.; прибыль и процент = 32 000 +16 000 фр., ибо процент понизился с 6% до 4%. Число рабочих возросло вдвое, но заработная плата понизилась с 300 фр. до 200 фр. – всего, следовательно, 40 000 фр. Производство возросло, таким образом, вчетверо [57]. И Сисмонди подсчитывает результаты: «доход» или «потребление» были сначала 45 000 фр. (30 000 заработная плата + 6000 процент + 9000 прибыль), а теперь 88 000 фр. (40 000 заработная плата +16 000 процент + 32 000 прибыль). «Производство учетверилось, – говорит Сисмонди, – а потребление даже не удвоилось. Не нужно считать потребление тех рабочих, которые изготовили машины. Оно покрыто 200 000 франков, употребленных на это; оно составляет уже часть расчета другой мануфактуры, где окажутся те же факты» (I, 405–406).

Расчет Сисмонди доказывает уменьшение дохода при росте производства. Факт бесспорный. Но Сисмонди не замечает, что своим примером он побивает свою теорию реализации продукта в капиталистическом обществе. Курьезно его замечание, что потребление рабочих, произведших машины, «не нужно считать». Почему же? Потому, во-1-х, что оно покрыто 200 000 фр. Значит, капитал перенесен в область, изготовляющую средства производства, — этого Сисмонди не замечает. Значит, «внутренний рынок», о «сокращении» которого Сисмонди говорил, не исчерпывается предметами потребления, а состоит также в средствах производства. Эти средства производства составляют ведь особый продукт, «реализация» коего состоит не в личном потреблении, и чем быстрее идет накопление, тем сильнее развивается, след., та область капиталистической продукции, которая дает продукты не для личного, а для производительного потребления. Во-2-х, отвечает Сисмонди, это рабочие другой мануфактуры, где факты окажутся те же самые (où les mêmes faits pourront se représenter). Как видите, это повторение смитовского отсылания читателя «от Понтия к Пилату». Но ведь в этой «другой мануфактуре» тоже употребляется постоянный капитал, и производство его тоже дает рынок тому подразделению капиталистической продукции, которое изготовляет средства производства! Сколько бы мы ни отодвигали вопрос от одного капиталиста к другому, от другого к третьему, – от этого указанное подразделение не исчезнет, и «внутренний рынок» не сведется к одним предметам потребления. Поэтому, когда Сисмонди говорит, что «этот расчет опровергает… одну из аксиом, на которой всего более настаивали в политической экономии, именно, что наиболее свободная конкуренция определяет наиболее выгодное развитие индустрии» (I, 407), то он не замечает, что «этот расчет» опровергает также и его самого. Бесспорен факт, что введение машин, вытесняя рабочих, ухудшает их положение, и бесспорна заслуга Сисмонди, который был одним из первых, указавших на это. Но это нисколько не мешает его теории накопления и внутреннего рынка быть сплошной ошибкой. Его же расчет показывает наглядно как раз то явление, которое Сисмонди не только отрицал, но превращал даже в довод против капитализма, говоря, что накопление и производство должны соответствовать потреблению, иначе будет кризис. Расчет показывает именно, что накопление и производство обгоняют потребление и что иначе и дело идти не может, ибо накопление совершается главным образом на счет средств производства, которые в «потребление» не входят. То, что казалось Сисмонди простой ошибкой, противоречием в доктрине Рикардо – именно, что накопление есть превышение производства над доходом, – это на самом деле вполне соответствует действительности, выражая противоречие, присущее капитализму. Это превышение необходимо при всяком накоплении, открывающем новый рынок для средств производства, без соответственного увеличения рынка на предметы потребления, и далее при уменьшении этого рынка [58]. Затем, отбрасывая учение о преимуществах свободной конкуренции, Сисмонди не замечает, что вместе с пустым оптимизмом он выбрасывает за борт несомненную истину, именно, что свободная конкуренция развивает производительные силы общества, как это явствует опять-таки из его же расчета. (Собственно, это лишь другое выражение того же факта создания особого подразделения промышленности, изготовляющего средства производства, и особенно быстрого развития его.) Это развитие производительных сил общества без соответственного развития потребления есть, конечно, противоречие, но именно такое противоречие, которое имеет место в действительности, которое вытекает из самой сущности капитализма и от которого нельзя отговариваться чувствительными фразами.

А именно так отговариваются романтики. И чтобы читатель не заподозрил нас в голословном обвинении современных экономистов по поводу ошибок столь «устаревшего» писателя, как Сисмонди, приведем маленький образчик «новейшего» писателя, г. Н. —она. На стр. 242-й своих «Очерков» он рассуждает о развитии капитализма в русском мукомольном деле. Приводя указание на появление крупных паровых мельниц с усовершенствованными орудиями производства (на переустройство мельниц затрачено с 70-х годов около 100 миллионов рублей) и с производительностью труда, повысившейся более чем вдвое, автор характеризует описываемое явление так: «мукомольное дело не развивалось, а только сосредоточивалось в крупные предприятия»; затем распространяет эту характеристику на все отрасли промышленности (с. 243) и делает вывод, что «во всех без исключения случаях масса работников освобождается, не находит занятия» (243) и что «капиталистическое производство развивалось на счет народного потребления» (241). Мы спрашиваем читателя, отличается ли такое рассуждение хоть чем-нибудь от приведенного сейчас рассуждения Сисмонди? Этот «новейший» писатель констатирует два факта, те же самые, которые мы видели и на примере Сисмонди, и отделывается от обоих этих фактов такой же чувствительной фразой. Во-1-х, его пример говорит, что развитие капитализма идет именно на счет средств производства. Это значит, что капитализм развивает производительные силы общества. Во-2-х, его пример говорит, что это развитие идет тем именно специфическим путем противоречий, который присущ капитализму: развивается производство (затрата 100 миллионов рублей – внутренний рынок на продукты, реализуемые неличным потреблением) без соответствующего развития потребления (народное питание ухудшается), т. е. происходит именно производство ради производства. И г. Н. —он думает, что это противоречие в жизни исчезнет, если он, с наивностью старичка Сисмонди, представит его только противоречием доктрины, только «гибельным заблуждением»: «мы забыли о цели производства»!! Что может быть характернее такой фразы: «не развивалось, а только сосредоточивалось»? Очевидно, г-ну Н. —ону известен такой капитализм, в котором бы развитие могло идти иначе, как путем сосредоточения. Как жаль, что он не познакомил нас с таким «самобытным», неведомым для всей предшествовавшей ему политической экономии капитализмом!

VI. Внешний рынок как «выход из затруднения» по реализации сверхстоимости

Следующая ошибка Сисмонди, вытекающая из ошибочной теории об общественном доходе и продукте в капиталистическом обществе, это – учение о невозможности реализовать продукт вообще и сверхстоимость в частности и, как следствие этой невозможности, необходимость внешнего рынка. Что касается до реализации продукта вообще, то вышеприведенный анализ показывает, что «невозможность» исчерпывается ошибочным исключением постоянного капитала и средств производства. Раз исправлена эта ошибка, – исчезает и «невозможность». Но то же самое приходится сказать и в частности о сверхстоимости: этот анализ разъясняет и ее реализацию. Нет решительно никаких разумных оснований выделять сверхстоимость из всего продукта по отношению к ее реализации. Обратное утверждение Сисмонди (и наших народников) – просто результат непонимания основных законов реализации вообще, неумения разделить три (а не две) части продукта по стоимости и два вида продуктов по материальной форме (средства производства и предметы потребления). Положение, что капиталисты не могут потребить сверхстоимость, есть только вульгаризованное повторение недоумений Смита насчет реализации вообще. Только часть сверхстоимости состоит из предметов потребления; другая же – из средств производства (напр., сверхстоимость железозаводчика). «Потребление» этой последней сверхстоимости совершается обращением ее на производство; капиталисты же, производящие продукт в форме средств производства, потребляют сами не сверхстоимость, а вымененный у других капиталистов постоянный капитал. Поэтому и народники, толкуя о невозможности реализовать сверхстоимость, логически должны прийти к признанию невозможности реализовать и постоянный капитал, — и, таким образом, они преблагополучно вернулись бы к Адаму… Разумеется, такое возвращение к «отцу политической экономии» было бы гигантским прогрессом для писателей, преподносящих нам старые ошибки под видом истин, до которых они «своим умом дошли»…

А внешний рынок? Не отрицаем ли мы необходимости внешнего рынка для капитализма? Конечно, нет. Но только вопрос о внешнем рынке не имеет абсолютно ничего общего с вопросом о реализации, и попытка связать их в одно целое характеризует лишь романтические пожелания «задержать» капитализм и романтическую неспособность к логике. Теория, разъяснившая вопрос о реализации, показала это с полной точностью. Романтик говорит: капиталисты не могут потребить сверхстоимость и потому должны сбывать ее за границу. Спрашивается, не даром ли уже отдают капиталисты свои продукты иностранцам или не бросают ли они их в море? Продают – значит получают эквивалент; вывозят одни продукты – значит ввозят другие. Если мы говорим о реализации общественного продукта, то мы этим самым устраняем уже денежное обращение и предполагаем лишь обмен продуктов на продукты, ибо вопрос о реализации в том и состоит, чтобы анализировать возмещение всех частей общественного продукта по стоимости и по материальной форме. Поэтому начать рассуждение о реализации и кончить его тем, что «сбудут-де продукт за деньги», – так же смешно, как если бы на вопрос о реализации постоянного капитала в предметах потребления был дан ответ: «продадут». Это просто грубый логический промах: люди сбиваются с вопроса о реализации всего общественного продукта на точку зрения единичного предпринимателя, которого, кроме «продажи иностранцу», ничто дальше не интересует. Припутывать внешнюю торговлю, вывоз к вопросу о реализации – это значит увертываться от вопроса, отодвигая его лишь на более широкое поле, но нисколько не выясняя его [59] Вопрос о реализации ни на йоту не подвинется вперед, если мы вместо рынка одной страны, возьмем рынок известного комплекса стран. Когда народники уверяют, что внешний рынок есть «выход из затруднения» [60], которое ставит себе капитализм по реализации продукта, то они прикрывают этой фразой лишь то печальное обстоятельство, что для них «внешний рынок» есть «выход из затруднения», в которое они попадают, благодаря непониманию теории… Мало этого. Теория, связывающая внешний рынок с вопросом о реализации всего общественного продукта, не только показывает непонимание этой реализации, но еще содержит в себе к тому же крайне поверхностное понимание противоречий, свойственных этой реализации. «Рабочие потребят заработную плату, а капиталисты не могут потребить сверхстоимости». Вдумайтесь в эту «теорию» с точки зрения внешнего рынка. Откуда знаем мы, что «рабочие потребят заработную плату»? На каком основании можно думать, что продукты, предназначенные всем классом капиталистов данной страны на потребление всех рабочих данной страны, окажутся действительно равными по стоимости их заработной плате и возместят ее, что для этих продуктов не будет необходимости во внешнем рынке? Нет решительно никаких оснований так думать, и на деле это вовсе не так. Не только продукты (или части продуктов), возмещающие сверхстоимость, но и продукты, возмещающие переменный капитал; не только продукты, возмещающие переменный капитал, но и продукты, возмещающие постоянный капитал (о котором забывают наши «экономисты», не помнящие родства… с Адамом); не только продукты, существующие в форме предметов потребления, но и продукты, существующие в форме средств производства, – все одинаково реализуются лишь среди «затруднений», среди постоянных колебаний, которые становятся все сильнее по мере роста капитализма, среди бешеной конкуренции, которая принуждает каждого предпринимателя стремиться к безграничному расширению производства, выходя за пределы данного государства, отправляясь на поиски новых рынков в странах, еще не втянутых в капиталистическое обращение товаров. Мы подошли теперь и к вопросу о том, почему необходим внешний рынок для капиталистической страны? Совсем не потому, что продукт вообще не может быть реализован в капиталистическом строе. Это – вздор. Внешний рынок необходим потому, что капиталистическому производству присуще стремление к безграничному расширению – в противоположность всем старым способам производства, ограниченным пределами общины, вотчины, племени, территориального округа или государства. Между тем как при всех старых хозяйственных режимах производство возобновлялось каждый раз в том же виде и в тех же размерах, в которых шло раньше, – в капиталистическом строе это возобновление в том же виде становится невозможным, и законом производства становится безграничное расширение, вечное движение вперед [61].

Таким образом, различное понимание реализации (вернее, понимание ее с одной стороны и полное непонимание с другой романтиками) ведет к двум диаметрально противоположным воззрениям на значение внешнего рынка. Для одних (романтиков) – внешний рынок есть показатель того «затруднения», которое ставит капитализм общественному развитию. Для других, наоборот, внешний рынок показывает, как капитализм устраняет те затруднения общественному развитию, которые поставила история в виде разных перегородок, общинных, племенных, территориальных, национальных [62].

Как видите, разница только в «точке зрения»… Да, «только»! Отличие романтических судей капитализма от других состоит вообще «только» в «точке зрения», «только» в том, что одни судят сзади, а другие – спереди, одни – с точки зрения того строя, который капитализмом разрушается, другие – с точки зрения того, который капитализмом создается [63].

Неправильное понимание внешнего рынка соединяется обыкновенно у романтиков с указаниями на «особенности» международного положения капитализма в данной стране, на невозможность найти рынок и т. п.; все эти аргументы стремятся «отклонить» капиталистов от поисков внешнего рынка. Говоря «указания», мы выражаемся, впрочем, неточно, ибо фактического анализа внешней торговли страны, ее поступательного движения в области новых рынков, ее колонизации и т. п. романтик не дает. Его вовсе не интересует изучение действительного процесса и выяснение его; ему нужна лишь мораль против этого процесса. Чтобы читатель мог убедиться в полной тождественности этой морали у современных русских романтиков и у французского романтика, приведем образчики рассуждений последнего. Как Сисмонди грозил капиталистам, что они не найдут рынка, это мы уже видели. Но он утверждал не только это. Он утверждал, что «мировой рынок уже достаточно снабжен» (II, 328), доказывая невозможность идти путем капитализма и необходимость избрать иной путь… Он уверял английских предпринимателей, что капитализм не сможет занять всех рабочих, освобождаемых фермерским хозяйством в земледелии (I, 255–256). «Те, кому приносят в жертву земледельцев, найдут ли сами какую-либо выгоду в этом? Ведь земледельцы – самые близкие и самые надежные потребители английских мануфактур. Прекращение их потребления нанесло бы индустрии удар, более гибельный, чем закрытие одного из самых крупных внешних рынков» (I, 256). Он уверял английских фермеров, что им не выдержать конкуренции бедного польского крестьянина, которому хлеб почти ничего не стоит (II, 257), что им грозит еще более страшная конкуренция русского хлеба из портов Черного моря. Он восклицал: «Американцы последовали новому принципу: производить, не взвешивая вопроса о рынке (produire sans calculer le marché), и производить как можно больше», и вот «характеристическая черта торговли Соединенных Штатов, с одного края страны до другого, – избыток товаров всякого рода над нуждами потребления… постоянные банкротства суть результат этого излишества торговых капиталов, которые не могут быть обменены на доход» (I, 455–456). Добрый Сисмонди! Что сказал бы он об Америке современной, – об Америке, развившейся так колоссально на счет того самого «внутреннего рынка», который, по теории романтиков, должен был «сокращаться»!

VII. Кризис

Третий ошибочный вывод Сисмонди из перенятой им неправильной теории Ад. Смита есть учение о кризисах. Из воззрения Сисмонди, что накопление (рост производства вообще) определяется потреблением, и из неверного объяснения реализации всего общественного продукта (сводимого к доле рабочих и доле капиталистов в доходе) вытекло естественно и неизбежно то учение, что кризисы объясняются несоответствием между производством и потреблением. Этой теории и держался целиком Сисмонди. Ее перенял и Родбертус, придав ей слегка измененную формулировку: он объяснял кризисы тем, что при росте производства доля рабочих в продукте уменьшается, причем весь общественный продукт он так же неправильно, как и А. Смит, делил на заработную плату и «ренту» (по его терминологии «рента» есть сверхстоимость, т. е. прибыль и поземельная рента вместе). Научный анализ накопления в капиталистическом обществе [64] и реализации продукта подорвал все основания этой теории, указав также, что именно в эпохи, предшествующие кризисам, потребление рабочих повышается, что недостаточное потребление (объясняющее будто бы кризисы) существовало при самых различных хозяйственных режимах, а кризисы составляют отличительный признак только одного режима – капиталистического. Эта теория объясняет кризисы другим противоречием, именно противоречием между общественным характером производства (обобществленного капитализмом) и частным, индивидуальным способом присвоения. Глубокое различие этих теорий, казалось бы, ясно само собой, но мы должны остановиться подробнее на нем, ибо именно русские последователи Сисмонди стараются стереть это различие и спутать дело. Две теории кризисов, о которых мы говорим, дают им совершенно различные объяснения. Первая теория объясняет их противоречием между производством и потреблением рабочего класса, вторая – противоречием между общественным характером производства и частным характером присвоения. Первая, след., видит корень явления вне производства (отсюда у Сисмонди, напр., общие нападки на классиков, что они игнорируют потребление, занимаясь только производством); вторая – именно в условиях производства. Говоря кратче, первая объясняет кризисы недостаточным потреблением (Unterkonsumption), вторая – беспорядочностью производства. Итак, обе теории, объясняя кризисы противоречием в самом строе хозяйства, совершенно расходятся в указании этого противоречия. Но спрашивается: отрицает ли вторая теория факт противоречия между производством и потреблением, факт недостаточного потребления? Разумеется, нет. Она вполне признает этот факт, но отводит ему надлежащее, подчиненное место, как факту, относящемуся лишь к одному подразделению всего капиталистического производства. Она учит, что этот факт не может объяснить кризисов, вызываемых другим, более глубоким, основным противоречием современной хозяйственной системы, именно противоречием между общественным характером производства и частным характером присвоения. Поэтому, что сказать о тех людях, которые, придерживаясь в сущности первой теории, прикрываются ссылками на то, как представители второй констатируют противоречие между производством и потреблением? Очевидно, эти люди не вдумались в основу различия двух теорий и не поняли, как следует, второй теории. К числу этих людей принадлежит, напр., г. Н. —он (не говоря уже о г. В. В.). На принадлежность их к последователям Сисмопди было уже указано в нашей литературе г. Туган-Барановским («Промышленные кризисы», с. 477, с странной оговоркой относительно г. Н. —она: «по-видимому»). Но г. Н. —он, толкуя о «сокращении внутреннего рынка» и о «понижении народной потребительной способности» (центральные пункты его воззрений), ссылается тем не менее на представителей второй теории, констатирующих факт противоречия между производством и потреблением, факт недостаточного потребления. Понятно, что такие ссылки показывают только характерную вообще для этого автора способность приводить неуместные цитаты и ничего более. Напр., все читатели, знакомые с его «Очерками», помнят, конечно, его «цитату» о том, что «рабочие, как покупатели товара, важны для рынка, но капиталистическое общество имеет стремление ограничить их минимумом цены, как продавцов собственного товара – рабочей силы» («Очерки», с. 178), помнят также, что г. Н. —он хочет выводить отсюда и «сокращение внутреннего рынка» (ib., с. 203 и др.) и кризисы (с. 298 и др.). Но, приводя эту цитату (ничего не доказывающую, как мы разъяснили), наш автор сверх того опускает конец той выноски, из которой взята его цитата. Эта цитата представляла из себя заметку, вставленную в рукопись II отдела II тома «Капитала». Заметка эта была вставлена, «чтобы впоследствии развить ее обстоятельнее», и издатель рукописи отнес ее в примечание. После приведенных слов в этой заметке говорится: «Однако все это относится только к следующему отделу» [65], – т. е. к третьему отделу. А что это за третий отдел? Это именно тот отдел, который содержит критику теории А. Смита о двух частях всего общественного продукта (вместе с вышеприведенным отзывом о Сисмонди) и анализ «воспроизводства и обращения всего общественного капитала», т. е. реализации продукта. Итак, в подтверждение своих воззрений, повторяющих Сисмонди, наш автор цитирует заметку, относящуюся «только к отделу», опровергающему Сисмонди: «только к отделу», в котором показано, что капиталисты могут реализовать сверхстоимость и что внесение внешней торговли в анализ реализации есть нелепость…

Другая попытка стереть различие двух теорий и защитить старый романтический хлам ссылкой на новейшие учения содержится в статье Эфруси. Приведя теорию кризисов Сисмонди, Эфруси указывает на ее неверность («Р. Б.» № 7, с. 162). Указания его крайне неотчетливы и противоречивы. С одной стороны, он повторяет доводы противоположной теории, говоря, что предметами непосредственного потребления не исчерпывается национальный спрос. С другой стороны, он утверждает, что объяснение кризисов Сисмонди «указывает лишь на одно из многих обстоятельств, затрудняющих распределение национального производства соответственно спросу населения и его покупательной способности». Читателя приглашают, следовательно, думать, что объяснение кризисов заключается именно в «распределении» и что ошибка Сисмонди ограничивается неполным указанием причин, затрудняющих это распределение! По главное не в этом… «Сисмонди, – говорит Эфруси, – не остановился на вышеприведенном объяснении. Уже в 1-ом издании «Nouv. Princ.» мы находим глубоко поучительную главу, озаглавленную «De la connaissance du marché» [66]. В этой главе Сисмонди раскрывает нам основные причины нарушения равновесия между производством и потреблением (это заметьте!) с такой ясностью, какую мы в этом вопросе встречаем лишь у немногих экономистов» (ib.). И, приведя цитаты о том, что фабрикант не может знать рынка, Эфруси говорит: «Почти то же самое говорит Энгельс» (с. 163) – следует цитата о том, что фабрикант не может знать спроса. Приведя затем еще цитаты о «других препятствиях для установления равновесия между производством и потреблением» (с. 164), Эфруси уверяет, что «в них дается то самое объяснение кризисов, которое все более и более становится господствующим»! Даже более: Эфруси находит, что «мы в вопросе о причинах народнохозяйственных кризисов можем с полным правом смотреть на Сисмонди, как на родоначальника тех взглядов, которые позднее развиваются более последовательно и более ясно» (с. 168).

Но всем этим Эфруси обнаруживает полное непонимание дела! Что такое кризисы? – Перепроизводство, производство товаров, которые не могут быть реализованы, не могут найти спроса. Если товары не могут найти спроса, – значит, фабрикант, производя их, не знал спроса. Спрашивается теперь: неужели указать это условие возможности кризисов значит дать объяснение кризисам? Неужели Эфруси не понимал разницы между указанием возможности и объяснением необходимости явления? Сисмонди говорит: кризисы возможны, ибо фабрикант не знает спроса; они необходимы, ибо в капиталистическом производстве не может быть равновесия производства с потреблением (т. е. не может быть реализован продукт). Энгельс говорит: кризисы возможны, ибо фабрикант не знает спроса; они необходимы совсем не потому, чтобы вообще не мог быть реализован продукт. Это неверно: продукт может быть реализован. Кризисы необходимы потому, что коллективный характер производства приходит в противоречие с индивидуальным характером присвоения. И вот находится экономист, который уверяет, что Энгельс говорит «почти то же самое»; что Сисмонди дает «то же самое объяснение кризисов» ! «Меня удивляет поэтому, – пишет Эфруси, – что г. Туган-Барановский… упустил из виду самое важное и ценное в учении Сисмонди» (с. 168). Но г. Туган-Барановский ничего не упустил из виду [67]. Напротив, он с полной точностью указал то основное противоречие, к которому сводит дело новая теория (с. 455 и др.), и выяснил значение Сисмонди, который раньше указал на противоречие, проявляющееся в кризисах, но не сумел дать верного объяснения ему (с. 457: Сисмонди до Энгельса указывал на то, что кризисы вытекают из современной организации хозяйства; с. 491: Сисмонди излагал условия возможности кризисов, но «не всякая возможность осуществляется на деле»). А Эфруси совершенно в этом не разобрался и, свалив все в одну кучу, «удивляется», что у него выходит путаница! «Мы, правда, – говорит экономист «Русск. Богатства», – у Сисмонди не находим тех выражений, которые теперь получили всеобщее право гражданства, вроде «анархии производства», «отсутствия планомерности (Planlosigkeit) производства», но сущность, скрывающаяся под этими выражениями, отмечена у него вполне ясно» (с. 168). С какой легкостью романтик новейший реставрирует романтика былых дней! Вопрос сводится к различию в словах! На деле вопрос сводится к тому, что Эфруси не понимает тех слов, которые повторяет. «Анархия производства», «отсутствие планомерности производства» – о чем говорят эти выражения? О противоречии между общественным характером производства и индивидуальным характером присвоения. И мы спрашиваем всякого, знакомого с разбираемой экономической литературой: признавал ли это противоречие Сисмонди или Родбертус? Выводили ли они кризисы из этогопротиворечия? Нет, не выводили и не могли выводить, ибо ни один из них совершенно не понимал этого противоречия. Самая идея о том, что критику капитализма нельзя основывать на фразах о всеобщем благополучии [68], или о неправильности «обращения, предоставленного самому себе» [69], а необходимо основывать на характере эволюции производственных отношений, – была им абсолютно чужда.

Мы вполне понимаем, почему наши российские романтики употребляют все усилия, чтобы стереть различие между двумя указанными теориями кризисов. Это потому, что с указанными теориями самым непосредственным, самым тесным образом связаны принципиально различные отношения к капитализму. В самом деле, если мы объясняем кризисы невозможностью реализовать продукты, противоречием между производством и потреблением, то мы тем самым приходим к отрицанию действительности, пригодности того пути, по которому идет капитализм, объявляем его путем «ложным» и обращаемся к поискам «иных путей». Выводя кризисы из этого противоречия, мы должны думать, что, чем дальше развивается оно, тем труднее выход из противоречия. И мы видели, как Сисмонди с величайшей наивностью высказал именно это мнение, говоря, что если капитал накопляется медленно, то это еще можно снести; но если быстро, то это становится невыносимо. – Наоборот, если мы объясняем кризисы противоречием между общественным характером производства и индивидуальным характером присвоения, мы тем самым признаем действительность и прогрессивность капиталистического пути и отвергаем поиски «иных путей», как вздорный романтизм. Мы тем самым признаем, что, чем дальше развивается это противоречие, тем легче выход из него, и что выход заключается именно в развитии данного строя.

Как видит читатель, и тут мы встречаем различие «точек зрения»…

Вполне естественно, что наши романтики ищут теоретических подтверждений своим воззрениям. Вполне естественно, что эти поиски приводят их к старому хламу, давным-давно выброшенному Западной Европой. Вполне естественно, что они, чувствуя это, пытаются реставрировать этот хлам, то прямо прикрашивая романтиков Западной Европы, то провозя романтизм под флагом неуместных и извращенных цитат. Но они жестоко заблуждаются, если думают, что подобная контрабанда будет оставаться нераскрытой.

Заканчивая этим изложение основной теоретической доктрины Сисмонди и главнейших теоретических выводов, сделанных им из нее, мы должны сделать маленькое добавление, относящееся опять к Эфруси. В другой своей статье о Сисмонди (продолжение первой) он говорит: «Еще более интересными (сравнительно с учением о доходе с капитала) являются воззрения Сисмонди на различные виды доходов» («Р. Б.» № 8, с. 42). Сисмонди, дескать, так же, как и Родбертус, делит национальный доход на две части: «одна поступает владельцам земли и орудий производства, другая – представителям труда» (ib.). Следуют цитаты, в которых Сисмонди говорит о таком делении не только национального дохода, но и всего продукта: «Годовое производство, или результат всех работ, совершенных народом в течение года, также состоит из двух частей» и т. д. («N. Princ», I, 105, цит. в «Р. Б.» № 8, с. 43). «Процитированные места, – заключает наш экономист, – ясно доказывают, что Сисмонди вполне усвоил (!) ту самую классификацию народного дохода, которая играет у новейших экономистов такую важную роль, именно деление народного дохода на доход, основанный на труде, и на беструдовой доход – arbeitsloses Einkommen. Хотя, вообще говоря, взгляды Сисмонди по вопросу о доходе не всегда ясны и определенны, но в них все-таки проглядывает сознание различия, существующего между частнохозяйственным и народнохозяйственным доходом» (с. 43).

Процитированное место, скажем мы на это, ясно доказывает, что Эфруси вполне усвоил мудрость немецких учебников, но, несмотря на это (а, может быть, именно благодаря этому), совершенно проглядел теоретическую трудность вопроса о национальном доходе в отличие от индивидуального. Эфруси выражается очень неосторожно. Мы видели, что в первой половине своей статьи он называл «новейшими экономистами» теоретиков одной определенной школы. Читатель вправе будет подумать, что и на этот раз речь идет о них же. На самом же деле автор разумеет тут нечто совершенно иное. В качестве новейших экономистов фигурируют теперь уже немецкие катедер-социалисты {47}. Защита Сисмонди состоит в том, что автор сближает его теорию с их учением. В чем же состоит учение этих «новейших» авторитетов Эфруси? – В том, что национальный доход делится на две части.

Да ведь это учение Ад. Смита, а вовсе не «новейших экономистов»! Разделяя доход на заработную плату, прибыль и ренту (кн. I, гл. VI «Богатства народов»; кн. II, гл. II), А. Смит противополагал два последних первому, именно, как беструдовой доход, называя оба их вычетом из труда (кн. I, гл. VIII) и оспаривая мнение, что прибыль есть та же заработная плата за особого рода труд (кн. I, гл. VI). И Сисмонди, и Родбертус, и «новейшие» авторы немецких учебников просто повторяют это учение Смита. Различие между ними только то, что А. Смит сознавал, что ему не вполне удается выделить национальный доход из национального продукта; сознавал, что он впадает в противоречие, выкидывая из последнего постоянный капитал (по современной терминологии), который им включался, однако, в единичный продукт. «Новейшие» же экономисты, повторяя ошибку А. Смита, облекали его учение только в более напыщенную форму («классификация национального дохода») и утрачивали сознание того противоречия, перед которым остановился А. Смит. Это – приемы, быть может, ученые, но вовсе не научные.

VIII. Капиталистическая рента и капиталистическое перенаселение

Продолжаем обзор теоретических воззрений Сисмонди. Все главные его воззрения – те, которые характеризуют его в отличие от всех других экономистов, мы уже рассмотрели. Дальнейшие либо не играют столь важной роли в общем его учении, либо составляют вывод из предыдущих.