Помоги проекту - поделись книгой:
В начале 60-х гг. спасения в Литве искали глава думы Бельский, князья Вишневецкий и Курбский, Заболоцкий и т. д. Курлятев скомпрометировал себя больше, чем все эти лица, вместе взятые, и следовательно, в его попытке спастись за рубежом нет ничего удивительного.
Измена боярина Курлятева и его неудавшаяся попытка отъезда в Литву имела исключительно важное значение, имея в виду его выдающееся положение в Боярской думе. Правительство не решилось сразу же расправиться с ним. Только раскрытие заговора Бельского и отъезд Вишневецкого побудили царя рассчитаться с ненавистным вождем боярской партии, главным сподвижником Сильвестра. По летописи, царь велел заточить Курлятева в монастырь еще в октябре 1562 года[693]. Однако летописное известие расходится с показаниями других источников. Еще в начале XVII века в государственном архиве хранилось подлинное дело о ссылке Курлятева б монастырь: «Столпик, а в нем государева грамота
Будущий опричный воевода князь Д. И. Хворостинин отвез Курлятева и его старшего сына Ивана в один из отдаленных монастырей на Ладожском озере. Жена Курлятева и две его дочери княжны были пострижены в Оболенске, родовом гнезде князей Оболенских, и оттуда увезены в Челмогорский монастырь в Каргополе[696]. Заточение Курлятева и его семьи вызвало крайнее негодование среди знати в Боярской думе. Сообщая о повелении царя постричь Курлятевых, князь Курбский восклицает в сердцах: «неслыханное беззаконие! Силою повеле, всеродне, сиречь со женою и с сущими малыми детками, плачющих вопиющих, а по коликих летех подавлено их всех»[697].
Репрессии против руководства Боярской думы — князей И. Д. Бельского и «слуги» М. И. Воротынского и расправа с одним из подлинных вождей Избранной рады князем Д. И. Курлятевым углубили раскол между монархией и аристократической Боярской думой.
Мирные отношения между Россией и Крымом установились далеко не сразу, несмотря на многочисленные миролюбивые заверения обеих сторон[698]. Литовские дипломаты в Крыму прилагали отчаянные усилия к тому, чтобы побудить хана к новым набегам на Русь. Эта цель была достигнута с помощью богатейших «поминок» и подкупа ханских советников. В начале июля 1562 г. хан напал на московскую Украину[699]. Правда, вторжение носило характер простой демонстрации. В походе участвовало не более 15 тысяч всадников. Никогда прежде хан не «прихаживал» на Русь «в такове мале собрание», — отметил русский летописец[700]. Татары простояли у стен Мценска три дня, а затем спешно отступили в степи.
Московское правительство, невзирая на вероломство крымцев, вновь обратилось к Крыму с мирными предложениями после окончания Полоцкого похода[701]. Московский посол А. Ф. Нагой, направленный к хану с богатыми поминками, должен был договориться с ним относительно условий мирного договора[702]. Миссия Нагого знаменовала окончательный отказ Москвы от «наследства» Адашева в сфере восточной политики.
Настойчивые поиски мира с Крымом объяснялись неблагоприятным для России оборотом дел в Ливонии. Вслед за Литвой в Ливонскую войну вмешались крупнейшие прибалтийские государства, Дания и Швеция, принявшие участие в разделе ливонского наследства. В апреле 1560 г. герцог Магнус, брат датского короля, вступил во владение островом Эзель. Спустя месяц Ревель и Северная Эстляндия перешли под власть Швеции[703].
Швеция, понесшая поражение от московских войск во время войны 1554—1557 гг., была слабейшим из противников России в Ливонии. Но московское правительство не ставило целью немедленное изгнание шведов из Ревеля. В августе 1561 г. оно предоставило шведам 20-летнее перемирие, тем самым идя на временное признание шведских завоеваний в Ливонии[704]. Договор со шведами имел свои скрытые цели. Москва рассчитывала использовать военные силы Швеции для разгрома Литвы, а затем изгнать из Ливонии самих шведов. Однако вопреки этим прогнозам, Швеция направила свои основные военные усилия не против Литвы, а против Дании.
Считая Данию крупнейшей морской державой в Прибалтике, Россия искала прочного союза с ней. В июле 1562 г. в Можайске был подписан русско-датский союзный договор, по которому царь Иван признал владением Дании остров Эзель и прибрежную провинцию[705]. Русско-датский союз был успехом скорее датской, нежели русской дипломатии. Россия не могла извлечь из него никаких выгод. В начавшейся шведско-датской войне естественным союзником Дании стала Литва.
Русская дипломатия пошла на уступки Швеции и Дании в Ливонии с единственной целью создания широкой антилитовской коалиции. Этого Москве не удалось достичь, зато ее усилия предотвратили образование широкой антирусской коалиции и тем самым создали относительно благоприятные условия для борьбы с противником «номер один» —Литвой и Польшей.
Со времени столкновения с литовцами под Венденом в 1560 г. военный конфликт между Россией и Литвой приобретал все более опасные масштабы. Летом 1561 г. московские воеводы предприняли поход на Венден и вышли на побережье Рижского залива[706]. Центр военных действий был перенесен в Южную Ливонию, находившуюся под властью Литвы. В ответ литовский гетман Н. Радзивил разорил Юрьевский уезд и после пятинедельной осады взял замок Тарваст[707]. Литовцы не пытались удержать занятый замок. Царь же велёл разорить Тарваст, ставший предметом русско-литовского спора[708].
Успех литовцев ободрил ливонское рыцарство. 28 ноября 1561 г. магистр ордена Кетлер подписал соглашение с королем Сигизмундом-Августом. Владения Ордена окончательно перешли под власть короля. Литовские войска заняли всю Южную Ливонию, на территории к западу от Двины образовалось вассальное Курляндское герцогство, объявленное леном литовской короны.
Захват Литвой большей части ливонских земель положил конец колебаниям московского правительства. В Москве окончательно взяли верх сторонники «большой войны» с Литвой. Срок русско-литовского перемирия истекал в марте 1562 г., и Москва решила использовать это обстоятельство для вторжения в литовские пределы. Предав забвению предостережения Адашева, новое руководство приняло решение, которое оказало заметное влияние на ход и исход Ливонской войны. Кровавая двадцатилетняя война с Литовско-Польским государством потребовала от России громадного напряжения всех ее материальных и моральных ресурсов. Конечным результатом ее было тяжелое военное поражение и расстройство экономики.
В марте 1562 г. царские воеводы произвели нападение на окрестности Орши и Могилева, а затем разорили Витебск. К лету вся русская армия была сосредоточена на литовской границе для наступления в глубь Литвы. Вторжение не состоялось из-за набега татар на Мценск[709]. Вскоре же в окрестностях Невеля произошло первое крупное полевое сражение между русскими и литовскими войсками, не имевшее решительного исхода[710]. В декабре 1562 г. русская армия была вновь собрана на литовской границе, на этот раз в Великих Луках. Главной целью наступления был избран Полоцк, крупнейшая пограничная литовская крепость, закрывавшая кратчайшие пути из Москвы на Вильно, столицу Литовского великого княжества.
Ввиду крайне преувеличенных представлений о численности дворянского ополчения России полезно привести точные данные разряда Полоцкого похода 1562—1563 гг. В походе участвовала преобладающая часть вооруженных сил тогдашней России: 18105 дворян и детей боярских (в их свите служило до 20—30 тысяч вооруженных холопов), 7 219 стрельцов и казаков и, наконец, 6 222 служилых татарина. Общая численность ополчения составляла 31 546 человек, а вместе с вооруженными холопами — до 50—60 тыс. человек. Не менее многочисленными были вспомогательные силы армии, обеспечивавшие перевозку артиллерии и обозов[711].
5 января 1563 г. в Великие Луки прибыл Грозный. Через неделю многочисленная русская рать выступила к Полоцку. Из-за отвратительного состояния дорог армия подвигалась вперед невероятно медленно[712]. Чтобы преодолеть расстояние в 150—180 км, ей понадобилось более двух недель. Неширокая полоцкая дорога не могла вместить всей массы войск и обозов. Армия ежечасно застревала в лесных теснинах среди болот. Под конец полки утратили всякий порядок, пехота, конница и обозы перемешались между собой, и движение вовсе застопорилось. Порядок был восстановлен с большим трудом. Царь с приближенными самолично разъезжал по дороге и «разбирал» людей в заторах. Самым деятельным его помощником был расторопный обозный воевода князь А. И. Вяземский, впервые обративший на себя внимание царя.
В первых числах февраля русская армия приступила к правильной осаде Полоцка. Полоцкий гарнизон насчитывал около двух тысяч человек при 20 орудиях. В помощь Полоцку литовское правительство спешно, направило гетмана Н. Радзивила с 3 400 жолнерами. Радзивил остановился в 7 милях от города, но оказать помощь осажденным не решился[713].
Огнем тяжелой артиллерии воеводы разрушили укрепления полоцкого острога и вынудили литовцев отвести все свои силы в Верхний замок. Ночью 10 февраля полоцкий гарнизон предпринял вылазку и попытался захватить русские батареи. Однако боярин И. В. Большой Шереметев с передовым полком отбил вылазку и «втоптал» литовцев в замок. Во время перестрелки Шереметев был контужен и его место занял боярин князь Ю. И. Кашин[714]. 11 февраля князь В. С. Серебряный, в подчинение которого была передана вся тяжелая артиллерия, приступил к расстановке батарей внутри сожженного острога против главной крепостной башни Полоцка «Темных ворот»[715]. В ночь на 13 февраля князь В. С. Серебряный приказал главному «нарядному воеводе» (начальнику артиллерии) князю М. П. Репнину подвергнуть крепость методическому обстрелу[716]. В течение двух суток русская артиллерия бомбардировала город днем и ночью, «без опочиванья»[717]. На рассвете 15 февраля князь В. С. Серебряный сообщил царю, что пушечным огнем удалось поджечь крепостную стену у больших ворот и что за мок горит во многих местах. В тот же час Серебряный донес, что полоцкие воеводы сдали городское знамя и заявили о капитуляции[718]. Под утро литовцы покинули горящий город и сдались на милость победителя. Только польские роты находившиеся в крепостной башне, продолжали отчаянное сопротивление. Поляки сложили оружие лишь после того как воеводы именем царя пообещали им свободу[719].
На третьи сутки после капитуляции царь Иван торжественно въехал в Полоцк. Не желая ссориться с Польшей, он щедро одарил и отпустил на родину четырех пленных польских капитанов и 500 польских солдат[720].
Русские не тронули православное население Полоцка. Зато все горожане литовского происхождения были уведены пленными в Россию. Самая жалкая участь постигла местное еврейское население. Благочестивый царь, отслужив молебен в честь победы над безбожными «люторами», велел истребить всех полоцких евреев[721]. В Литве первоначально отказывались верить сообщениям о таком невероятном варварстве[722].
Падение Полоцка было крупнейшим событием Ливонской войны. Русская армия заняла ключевую крепость на Западной Двине, в устье которой находился крупнейший ливонский порт Рига. Успешное наступление в Литву царь намерен был использовать, чтобы продиктовать литовцам условия мира и добиться от них уступок в Ливонии. На первых порах расчеты Грозного как будто бы начали оправдываться. 21 февраля в царский лагерь под Полоцком прибыли литовские послы с предложением о мире. Войска были утомлены осадой, и царь поспешил заключить перемирие, продолжавшееся в течение почти целого года. В марте дворянское ополчение вернулось из Полоцка в Луки, откуда было распущено по домам[723]. Во вновь завоеванной крепости оставлены были воеводами князь П. И. Шуйский, герой полоцкой осады князь В. С. Серебряный и родня Басманова 3. И. Плещеев.
Победоносный поход на Полоцк упрочил престиж и влияние правительства Грозного, которое тотчас после завершения похода стало готовить новые репрессии против недовольных бояр[724].
С началом русско-литовской войны власти все чаще подвергали преследованиям членов боярской оппозиции и дворянской фронды. В дни осады Тарваста в 1561 г. литовский гетман Радзивил обратился к тарвастским воеводам кн. Т. А. Кропоткину, кн. М. Путятину и Г. Трусову с предложением изменить «окрутному и несправедливому государю» Ивану и перейти на королевскую службу, «з неволи до вольности»[725]. Царь подозревал, что его воеводы сдали Тарваст вследствие увещеваний гетмана, и по возвращении их из литовского плена велел расследовать их прошлое и родственные связи. В царском архиве хранилось «дело Тарваское про тарваское взятье, как приходил под Тарвас троетцкой воевода и
Количество «изменных» дел, подобных тарвастскому, заметно возросло в годы русско-литовской войны. В начале полоцкого похода на сторону литовцев перешел знатный дворянин Б. Н. Хлызнев-Колычев, предупредивший врагов о грозившей им опасности[729]. В дни похода, при остановке в Невеле (19—20 января 1563 г.) царь собственноручно казнил князя И. Шаховского-Ярославского[730]. Сразу после окончания Полоцкого похода в Литву отъехал служилый (удельный) князь Кудадек (Александр) Черкасский[731]. После 21 февраля 1563 г. к литовцам перебежал дворянский голова князь Г. К. Черкасский[732].
Среди многочисленных измен и заговоров наибольшую тревогу правительства вызвало дело о заговоре стародубских воевод. В начале марта 1563 г. к царю в Великие Луки была привезена вестовая отписка от смоленского воеводы М. Я. Морозова, бывшего члена Избранной рады. Отписка М. Я. Морозова, сохранившаяся в книгах Разрядного приказа, лишена тенденциозности, неизбежной при летописной обработке. «Прислал к ним, — писали смоленские воеводы, — казачей атаман Олексей Тухачевский литвина Курняка Созонова, а взяли его за пяти верст от Мстиславля, и Курьянко сказал: король в Польше, а Зиновьевич (литовский воевода.— Р. С.) пошел к Стародубу в чистой понедельник (21 февраля 1563 г. — Р. С.) и с ним литовские люди изо Мстиславля, из Могилева, из Пропойска, из Кричева, из Радомля, из Чечерска, из Гоим, а пошел
По Разрядам, в Стародубе служили наместник князь В. С. Фуников-Белозерский и воевода «для осадного времени» И. Ф. Шишкин[734]. Родня Адашева Шишкин был единственным из Ольговых, дослужившимся до воеводских чинов[735]. По словам Курбского, «сродник Алексеев» был «муж воистинну праведный и зело разумный, в роде (Ольговых.—
Царь придал отписке Морозову самое серьезное значение и «наспех» на подводах послал в Стародуб воеводу Д. Г. Плещеева, родню Басманова[737]. Заподозренные в измене стародубские воеводы Шишкин и Фуников были арестованы и под конвоем отправлены в Москву. Началось расследование, которое привело к аресту почти всех родственников бывшего главы правительства А. Адашева. Под стражу были взяты окольничий Д. Ф. Адашев, его тесть П. Туров, воевода А. П. Сатин, шурин А. Ф. Адашева и т. д.[738]
Суд над стародубскими изменниками наэлектризовал политическую атмосферу до крайних пределов и вызвал первую крупную вспышку террора.
В дни, когда был раскрыт стародубский «заговор», боярин князь Курбский получил назначение- на воеводство в Юрьев, что означало для него почетную ссылку. Прежде чем отправиться в Юрьев, Курбский заехал за семьей в Москву. Там он виделся со своим приятелем П. И. Туровым, вскоре арестованным по делу о стародубской измене[739]. Туров рассказал боярину о своих мрачных предчувствиях и «исповедал» ему «видение божественное дивное..., проповедающее (ему. — Р. С.) смерть мученическую...»[740]. Через месяц «видение» сбылось: тесть Адашева сложил голову на плахе. Туров погиб примерно в одно время с И. Ф. Шишкиным. Тогда же казни подверглись брат А. Ф. Адашева — окольничий Д. Ф. Адашев с сыном Тархом и Алексей, Федор и Андрей Сатины с семьями[741].
Розыск о стародубском заговоре положил начало длительной цепи репрессий против уцелевших членов кружка А. Ф. Адашева и приверженцев Сильвестра.
Многие сторонники павшего правительства понимали роковое значение «стародубского дела» и старались помешать готовившейся расправе с адашевскими родственниками. К числу лиц, пытавшихся заступиться за «изменников», принадлежал, по-видимому, боярин князь А. М. Курбский[742]. Сразу после Полоцкого похода он попал в опалу и был сослан на воеводство в Юрьев[743]. По пути к месту назначения Курбский заезжал в Псково-Печорский монастырь, где долго беседовал со старцем Васьяном и игуменом Корнилием. Весною 1563 г. опальный юрьевский воевода обратился к Васьяну с посланием. Он испрашивал у старца помощи и заступничества[744]. «И многожды много вам челом бью, — писал он,— помолитеся о мне окаянном, понеже паки напасти и беды от Вавилона на нас кипети многи начинают»[745]. Упоминание о Вавилоне имело аллегорическое значение. В повести о Вавилонском царстве, получившей распространение на Руси в конце XV—XVI вв., обосновывалась идея преемственности царской власти в Византии от повелителя Вавилона[746]. Под напастями и бедами «от Вавилона» Курбский подразумевал гонения со стороны царя.
Среди различных боярских группировок, поддерживавших правительство Сильвестра, одной из самых влиятельных была группировка князей Старицких. Сильвестр был доверенным лицом и советником первого из удельных князей. С распадом правительственной коалиции Сильвестра Старицкие лишились прежнего влияния в правительственных сферах. Приход к власти Захарьиных оживил давнее соперничество между Старицкими и их заклятыми врагами Захарьиными. Вполне понятно, что Старицкие не только примкнули к удельно-княжеской оппозиции, но и возглавили ее. Со своей стороны, Захарьины лишь ждали удобного повода, чтобы избавиться от опасной родни. После Полоцкого похода такой повод, наконец, представился. Едва правительство завершило расследование о заговоре Стародубских воевод, как был получен донос на Старицких. Доносчик Савлук Иванов служил дьяком у Старицких и за какие-то провинности был посажен ими в тюрьму[747]. Будучи в тюрьме, Савлук ухитрился переслать царю «память», в которой сообщал, будто Старицкие чинят государю «многие неправды» и держат его, дьяка, «скована в тюрьме», боясь разоблачения. Иван велел немедленно же освободить Савлука из удельной тюрьмы. Доставленный в Александровскую слободу, дьяк сказал на Старицких какие-то «неисправления и неправды». «По его слову, — сообщает летопись, — многие о том сыски были и те их неисправления сыскана»[748]. Розыск по делу Старицких начался в июне 1563 г. и закончился только к началу августа. Официальная лет-опись отмечает продолжительность следствия, но обходит полным молчанием вопрос о причинах осуждения первого из удельных князей. В чем состояли «неправды» и «неисправления» Старицких, можно лишь догадываться.
Правительство Захарьиных специальным распоряжением воспретило князю Бельскому всякие сношения с думой Старицкого удела. По-видимому, Старицких подозревали в причастности к заговору Бельского — Вишневецкого и в тайных сношениях с Литвой. Некоторые события, происшедшие во время Полоцкого похода, как будто подтвердили эти подозрения. В дни похода на сторону врага перешел знатный дворянин Б. Н. Хлызнев-Колычев. Изменник «побеже ис полков воеводских з дороги в Полтеск и сказа полочаном царев и великого князя ход к Полотцску с великим воиньством и многим нарядом»[749]. Перебежчик выдал врагу важные сведения о планах русского командования, которые немедленно же были переданы полоцкими воеводами литовскому правительству.
Есть все основания полагать, что перешедший к литовцам дворянин был вассалом князя В. А. Старицкого. Семья Хлызневых издавна служила при дворе Старицких князей, вследствие чего ее члены не значатся в списках царского двора 50-х годов. Старший из рода Хлызневых И. Б. Колычев был членом думы Старицкого княжества и одним из главных воевод удельной армии[750]. Родным племянником его был бежавший в Литву Б. Н. Хлызнев[751]. Полагая, что беглец имел какие-то поручения к королю от своего сюзерена, царь учредил бдительный надзор за семьей удельного князя. На другой день после падения Полоцка он направил в Старицу доверенного дворянина Ф. А. Басманова-Плещеева с речами к княгине Ефросинье[752]. Когда 3 марта 1563 г. князь В. А. Старицкий выехал из Великих Лук в удел, его сопровождал царский пристав И. И. Очин-Плещеев[753]. Спустя три месяца, в июне царь, будучи в слободе, объявил Старицким опалу. Интересно, что к началу июня царь вызвал в слободу митрополита Макария и почти все руководство Боярской думы[754]. Официально было объявлено, будто царь с боярами уехал в село (слободу) на потеху. На самом деле переезд думы в слободу был вызван отнюдь не «потешными» делами.
Донос старицкого дьяка послужил толчком к расследованию «неисправлений» удельного князя. Но улик для открытого осуждения Старицкого, по-видимому, не хватало. По этой причине правительство извлекло на свет божий некоторые устаревшие судебные материалы десятилетней давности. 20 июля 1563 г. Грозный вернулся из слободы в Москву и в тот же день затребовал из архива «дело» об измене князя С. В. Ростовского и его участии в заговоре Старицких в начале 50-х годов[755]. В описи царского архива названные документы описаны следующим образом: «Ящик 174, а в нем отъезд и пытки во княже Семенове деле Ростовского». На полях описи помечено: «Взято ко государю во княж Володимерове деле Ондреевича 7071 году в июле в 20 день»[756]. Материалы суда над Ростовским доказывали, что во время болезни Грозного в 1553 г. Старицкие организовали тайный заговор с целью произвести дворцовый переворот и отстранить от власти Захарьиных.
Спустя несколько дней после ознакомления с архивами царь созвал для суда над Старицкими священный собор. Боярская дума формально в соборе не участвовала. Во-первых, царь не желал делать бояр судьями в своем споре с двоюродным братом и, во-вторых, в думе было немало родственников и приверженцев Старицких, участников их давнего заговора. Поскольку соборный суд над членом царствующей династии был крайне неприятным фактом для царя, официальные летописи отчасти замалчивали его, отчасти давали ему превратное истолкование. Официальная версия гласила, будто княгиня Ефросинья, уведав свои вины, сама просила у царя позволения постричься в монастырь, что совершенно не соответствует ни обстоятельствам дела, ни характеру действующих лиц[757].
Непреложным фактом остается то, что правительство добилось от высшего духовенства осуждения Старицких и что по приговору собора Ефросинья была заточена в один из отдаленных северных монастырей. Грозный «простил» Старицких вовсе не на соборе, как то утверждает официозная летопись, а значительно позже, когда старица Евдокия была водворена в монастырь[758].
5 августа 1563 г. княгиня Ефросинья была принудительно пострижена в монахини на подворье Кирилловского монастыря в Москве. Царь определил тетку на Белоозеро под надзор нового кирилловского игумена Васьяна[759]. (Возможно, что последнего можно отождествить с Васьяном «бесным», оказавшим царю важные услуги во время суда над Сильвестром и пользовавшимся его полным доверием). Васьян стал духовником Ефросиньи, а точнее царским соглядатаем при ней. В ссылку «Евдокию» провожали особо доверенные лица, ближний боярин Ф. И. Умной-Колычев и Б. И. Сукин. Для «береженья», а вернее для надзора к старице был приставлен М. И. Колычев, двоюродный брат Умного[760].
Сыну Ефросиньи Владимиру Андреевичу было тогда 28 лет. Человек слабый и недалекий, он был полной противоположностью своей матери. Царь не раз смеялся над «дуростью» своего двоюродного брата[761]. Весьма пренебрежительно отзывался о Старицком Курбский[762]. Во время розыска об измене Старицких князь Владимир подвергся опале и был сослан в Старицу[763]. Только осенью царь объявил о прощении брата и вернул ему наследственный удел[764]. Но при этом прежнее правительство Старицкого удела было распущено.
У князя Володимера Ондреевича, — сообщает летописец, — повеле государь быти своим бояром и дьяком и стольником и всяким приказным людем;
Через год-два после суда царь назначил главой старицкого правительства боярина князя А. И. Нохтева-Суздальского, учитывая давнюю вражду между Шуйскими и Старицкими[770]. Примерно в то же время дворецким князя Владимира стал царский дворянин С. А. Аксаков[771].
Приставив к князю Владимиру верных людей, правительство Грозного учредило своего рода опеку над удельным князем, взяв под контроль всю жизнь Старицкого удельного княжества.
Пострижение княгини Ефросиньи и роспуск удельной думы покончили с главным оплотом удельно-княжеской фронды. В лице Ефросиньи фронда лишилась самого упорного и энергичного из своих предводителей. После суда казна решила наложить руку на некоторые из земель Старицкого удела. 23 ноября 1563 г. у князя Владимира были отобраны замок Вышгород и старицкие дворцовые волости в Можайске[772]. Взамен Владимир получил земли на востоке страны в Поволжье: городок Романов с частью уезда, но без Борисоглебской (Рыбной) слободы и Пошехонья[773]. Возможно, что инициатором обмена удельных земель был ближний боярин и дворецкий Д. Р. Юрьев, в ведомство которого перешли взятые у Старицких дворцовые земли[774].
Осуждение Бельского, ссылка Воротынского на Белоозеро и расправа со Старицкими нанесли удельной фронде удар, от которого та долго не могла оправиться. Сами по себе удельные князья не обладали достаточным влиянием и средствами, чтобы один на один противостоять монархии, ее громадному централизованному аппарату власти. В то же время в момент острого столкновения с правительством они не сумели найти прочную и широкую опору в Боярской думе и особенно в среде служилого дворянства. В конечном счете, в этом и заключалась главная причина того, что первое же столкновение удельной фронды с монархией завершилось полным ее крушением. Последний факт более всех других объясняет, нам, почему удельная знать проявляла исключительную лояльность по отношению к правительству во все последующие годы, в особенности же в годы опричнины.
Осуждение Старицких было следствием происков со стороны, прежде всего, Захарьиных. Но Захарьины праздновали победу над давними соперниками в момент, когда дни их правления были уже сочтены.
Овладение Полоцком было моментом высшего успеха России в Ливонской войне, после которого немедленно же начался спад, ознаменовавшийся военными неудачами и бесплодными переговорами.
Военные действия на западных границах отвлекли внимание Москвы от восточных дел, что неизбежно ослабило ее позиции в Сибири и на Северном Кавказе. В Сибирском ханстве после убийства царского вассала хана Едигера утвердился казанский царевич, разорвавший даннические отношения с Русью. Русское влияние в Сибири пало[775]. На Северном Кавказе царский вассал князь Темгрюк покинул Кабарду и бежал от своих врагов в Астрахань. В помощь ему царь вынужден был направить крупные силы. В декабре 1562 г. воевода Г. С. Плещеев с тысячью стрельцов и казаков вторгся в Кабарду и разгромил противников князя Темгрюка. В октябре 1563 г. Плещеев вернулся в Москву[776]. Влияние России было сравнительно легко восстановлено в Кабарде, зато в Адыгее окончательно победила прокрымская ориентация. Жанский князь Сибок, бывший царский вассал, отдался в 1562 г. под покровительство Крыма и просил хана прислать на государство одного из крымских «царевичей». Проект образования в Западной Черкесии вассального княжества под эгидой России рухнул.
Московская дипломатия, державшая отныне курс на большую войну с Литвой и Польшей, понимала, что Россия не сможет выдержать войну одновременно против крымцев и литовцев. Поэтому тотчас по занятии Полоцка Москва и московские послы заявили хану, что Россия готова возобновить мир с Крымом на условиях, предусмотренных договором 1539 г. Послы сулили хану богатые «поминки» в случае заключения тесного союза, «братства и любви» между обеими странами. Получив из Крыма согласие на заключение мира, Москва в сентябре 1563 г. снарядила в путь посла Ф. И. Салтыкова, который должен был отвезти в Крым «поминки» и подписать союзный договор[777].
Между тем, военный конфликт в Ливонии стремительно разрастался. Территория Ливонии стала ареной ожесточенной борьбы между Швецией, с одной стороны, Данией, Литвой и Курляндией, с другой[778]. Русское правительство еще в марте 1563 г. признало занятие шведами Ревеля и Пернова, но категорически отказалось санкционировать захват ими Пайды, стоявшей на границе с русскими владениями[779]. Раздраженный шведскими притязаниями, царь Иван в июле 1563 г. сделал королю Эрику XIV грубый выговор, «а писал х королю... многие бранные и подсмеятельные слова на укоризну его безумию»[780]. Бранное письмо царя могло серьезно осложнить русско-шведские отношения, но шведский король находился в столь трудном положении, что безропотно принял все оскорбления.
Несколько позже царь Иван, будучи недоволен действиями датчан, написал грубое письмо к датскому королю, которое датский посол не решился передать по назначению[781].
Письма Грозного к шведскому и датскому королям были своего рода вехой в истории тогдашней московской дипломатии. Они показывали, что после Полоцкого похода влияние тридцати трехлетнего царя Ивана на дела дипломатического ведомства усилилось. Определяя внешнюю политику России, Иван все больше руководствовался собственным нетерпением и высокомерием, нежели трезвым расчетом.
При заключении перемирия под Полоцком литовцы обязались незамедлительно прислать в Москву послов, но обещания не выполнили. Иван в ультимативной форме требовал ускорить начало мирных переговоров, угрожая новым вторжением[782]. После ряда проволочек литовские послы прибыли в Москву в начале декабря 1563 г. Переговоры, продолжавшиеся до начала января 1564 года, окончились неудачей. Стороны не могли прийти к соглашению ни по вопросу о Ливонии, ни по вопросу о границах в районе Полоцка. Послы решительно отклонили требование Грозного об уступке России Ливонии до Двины и Полоцка[783]. В начале января 1564 г. литовцы выехали на родину, а следом за ними в Литву двинулась многочисленная царская рать.
Русское командование сосредоточило да литовской границе две сильные армии: одну в Полоцке под командованием воевод князей П. И. Шуйского и С. В. Яковлева, другую в Смоленске под командованием воевод князей В. С. и П. С. Серебряных. Армия, собранная в Полоцке, насчитывала около 14—18 тысяч человек и имела в своем составе до сотни орудий[784]. Основную массу ее составляли помещики Новгородской земли, дети боярские из Пскова, Торопца и т. д.[785]
По царскому наказу, полоцкая армия должна была соединиться со смоленской на неприятельской территории в 5-ти верстах от Орши, а затем наступать на Минск. В наказе были точно обозначены не только время соединения обеих армий, но и пункты остановок армий на марше[786].
Литовцы были осведомлены о московских планах и решили разгромить русские армии порознь, не допустив их соединения. Почти все свои наличные силы, 8 тысяч человек с артиллерией, Литва направила против полоцкой армии.
Поздним вечером 26 января 1564 г. в окрестностях Улы произошло сражение, в котором армия Шуйского потерпела сильное поражение. Царские воеводы вынуждены были принять бой в чрезвычайно невыгодных для себя условиях. Полоцкая армия вышла к Уле после утомительного трехдневного перехода. Двигаясь по неширокой лесной дороге, восемнадцати тысячная армия растянулась на пространстве не менее трех-пяти километров. В то время, как арьергарды выходили к Уле, основные силы и обозы с оружием оставались далеко позади. Бой начался в густых сумерках, «к ночи»[787]. Русские воеводы не могли правильно определить численность противника, тем более, что они никак не ожидали встретиться со всей литовской армией.
По московским источникам, весь удар литовцев принял на себя передовой полк русской армии[788]. Литовский главнокомандующий гетман Радзивил сообщает, что его атакующая пехота встретила отчаянное сопротивление русских[789].
Бой длился не менее двух часов. Те и другие отступали попеременно. Но едва только передовой русский полк был опрокинут, как главный воевода бежал с поля боя[790].
Наиболее многочисленные и боеспособные полки не поспели своевременно к месту боя. Они двигались по дороге в полном беспорядке и не были подготовлены к битве. Все их вооружение (панцири, оружие и т. д.) находилось в обозах, следовавших в хвосте армии[791].
Литовцы преследовали русских на пространстве в 5 миль, пока не добрались до их обозов и не занялись грабежом.
Литовские источники сообщают преувеличенные данные о потерях противника. По утверждению Радзивила, русская армия потеряла до половины своего состава, около 9 тысяч человек. Согласно московским данным, число дворян, убитых и взятых в плен, не превышало 150[792]. Сюда следует добавить несколько сот стрельцов и боярских холопов, взятых в плен и павших на поле боя. Победа литовцев под Улой была, в конечном счете, весьма внушительной. В битве погиб главнокомандующий русской армией князь П. И. Шуйский[793]. В плен к литовцам попали воевода передового полка 3. И. Очин-Плещеев, третий воевода большого полка князь И. П. Охлябнин и т. д.[794].
Литовская армия потеряла убитыми не более 20 человек, но число раненых в ней доходило до 600—700 человек[795]. На другой день после битвы гетман Радзивил сообщил в Варшаву, что намерен через три дня идти к Орше[796].
Между тем, смоленская армия вторглась в пределы Литвы и разорила окрестности Орши, Могилева и Мстиславля. Узнав о поражении Шуйского, воевода князь Серебряный поспешно отступил в Смоленск[797].
Спустя полгода после поражения под Улой русские пытались возобновить наступление против Литвы. Воевода князь Ю. И. Токмаков четыре дня безуспешно осаждал литовскую крепость Озерища. На помощь осажденным прибыл двухтысячный литовский отряд. Токмаков атаковал литовцев и потеснил их авангард. Но когда в бой вступил весь литовский отряд, ему пришлось спешно отступать в Невель. В русских летописях весь эпизод передан в очень деликатной форме: «и как пришли (литовцы. — Р. С.) всеми людми на него, и князь Юрий (Токмаков. — Р. С.) языков побил и со всеми людми пришел на Невль здорово»[798].
Победа литовцев под Улой и успех их под Озерищами бесспорно оказали влияние на общий ход Ливонской войны.
Поражение русских произвело сильное впечатление на союзников и противников Руси. Оно свело на нет все усилия русской дипломатии в Крыму. Получив известие о военных неудачах Москвы, крымский хан решил расторгнуть союзный договор с Россией, предварительно заключенный им с царским послом.
Большую роль в политическом развитии начала 60-х гг. играла церковь, чье влияние покоилось на громадных земельных и денежных богатствах. К середине века в руках монастырей находилась значительная доля всех частновладельческих земель центральных уездов страны. Наступление монастырей на светское вотчинное землевладение и выход «из службы» значительных земельных фондов вызвал глубокое беспокойство властей, пытавшихся с начала 50-х гг. специальными мерами ограничить дальнейший рост земельных богатств церкви. Те же цели преследовало Уложение о княжеских вотчинах 1562 г., воспрещавшее титулованным вотчинникам какие бы то ни было земельные пожертвования монастырям. Антимонастырские земельные указы 50—60-х гг. вызвали сильные оппозиционные настроения среди князей церкви. Подобные настроения, а также тесные связи церковного руководства с Боярской думой и правящим боярством в целом оказали решающее влияние на позицию, которую заняла церковь в столкновении между монархией и удельно-княжеской фрондой.
Интересы церкви и боярства, как крупнейших землевладельцев страны, были по существу тождественны. Неудивительно, что и те и другие решительно выступали против любых попыток ограничения крупнейшего привилегированного землевладения в пользу казны. В политическом плане церковное руководство не раз открыто брало под свою защиту боярскую оппозицию и во всяком случае всеми мерами пыталось смягчить направленные против нее удары. Функция посредника или третейского судьи вполне удавалась церкви, пока ее возглавлял митрополит Макарий, как нельзя более подходивший к этой роли. Престарелый первосвященник не обладал никакими особыми талантами, за исключением одного. Ловкий царедворец, дипломат в рясе, он всегда умел приспособиться к меняющимся обстоятельствам[799]. Макарий получил митрополичий посох из рук Шуйских, после дворцового переворота 1542 года[800]. Он поспешил отвернуться от Шуйских, едва их влияние пало. Столь же благополучно пережил он смену последующих боярских правительств, Когда в силу начал входить поп Сильвестр, Макарий поспешил заключить с ним союз. Во время суда над вождями Рады митрополит спас свой авторитет тем, что предложил вызвать на собор опального Сильвестра. Однако по существу дела он не стал перечить воле царя и не воспротивился их осуждению. Во внутрицерковных делах Макарий выступал на стороне большинства, которым неизменно располагали осифляне. Подобно родоначальнику осифлян Иосифу Санину, Макарий ратовал за укрепление власти московского государя, отстаивал официальную теорию самодержавия, догмат о его божественном происхождении и т. д.[801] Однако в моменты острых столкновений между монархией и аристократической Боярской думой митрополит не упускал случая заступиться за опальных. Достаточно указать на его ходатайство в пользу боярина князя С. В. Ростовского, удельных князей И. Д. Бельского, А. И. Воротынского и Старицких.
Взаимоотношения митрополита с правительством Захарьиных были сложными. Подобно Макарию Захарьины проявляли крайнюю вражду к нестяжателям и придерживались ортодоксального, осифлянского направления. Но Захарьины никогда не простили Макарию союза с Сильвестром. В дни суда над временщиком они пытались запугать Макария, угрожали ему, что окончательно ухудшило их отношения.
После смерти Макария 31 декабря 1563 г. церковь лишилась опытного и весьма авторитетного руководителя, с которым склонны были считаться как взбалмошный молодой царь, так и думская оппозиция. Кончина митрополита развязала руки Грозному, облегчив ему проведение новых репрессий против оппозиционных сил.
Группировка Захарьиных успела снискать ненависть Боярской думы за время своего кратковременного правления. Противниками Захарьиных выступили, с одной стороны, фрондирующие удельные князья и, с другой — более могущественная титулованная знать, князья Оболенские, Ростово-Суздальские, Стародубские, Ярославские и т. д. Располагая большинством в Боярской думе и поддержкой влиятельной церковной верхушки, знать, естественно, стремилась вернуть себе доминирующее положение в правительстве. Захарьины видели непрочность собственных позиций в Боярской думе и после отставки Сильвестра настояли на проведении в думе новой присяги. Члены думы клятвенно обещали «отстать» от Сильвестра и его сподвижников[802]. Но, повествует царь Иван, и после того крамольные бояре не прекратили своих интриг, «крестное целование преступивше, не токмо осташа от тех изменников, но и болми начаша им помогати и всячески промышляти, дабы их на первой чин возвратити и на нас (царя. —
В своей «Истории» Курбский неожиданно подтверждает, что одной из главных причин начавшегося «великого гонения» на князей и бояр было выступление приверженцев Рады против царских «ласкателей», захвативших власть. «А про что же тех мучил неповинных? — пишет он, — про то, понеже земля возопияла о тех праведных в неповинном изгнанию (имеются в виду Курлятев и прочие ссыльные. — Р. С.), нарекающе и кленуще тех предреченных ласкателей, соблазнивших царя...»[804].
Протесты сторонников Рады и попытки вернуть ее руководителям прежнее влияние рассматривались Грозным, как «лютейшее умышление» против него. Прибегая к новым арестам и гонениям, власти оправдывались ссылкой на чаровство со стороны преследуемых и т. д.[805] Царь, повествует Курбский, «ово аки оправдаяся предо всеми, ово яко стрегущесь чаровства, не вем якого (!), мучити повелел оных, ни единого, ни дву, но народ цел...»[806].
После заточения в монастырь главы Избранной рады князя Д. И. Курлятева его многочисленная родня длительное время сохраняла прочные позиции в Боярской думе. Ни один знатный род не имел столько представителей в думе, сколько имели князья Оболенские. После Полоцкого похода в думе заседали бояре Д. И. Немого, прославленные воеводы князья В. G. Серебряный, М. П. Репнин и Ю. И. Кашин, боярин князь П. С. Серебряный и кравчий князь П. И. Горенский. Особое раздражение царя вызывали двое из них — князья М. П. Репнин и Ю. И. Кашин. Эти бояре вошли в думу в период «всевластия» Курлятева и Сильвестра. В 1562—1563 гг. они ходатайствовали за опальных удельных князей Бельского и Воротынского. Оба отличились при осаде Полоцка. Князь М. П. Репнин руководил бомбардировкой крепости, решившей исход осады[807].
После похода царь Иван искал примирения с Оболенскими и в особенности с князем М. П. Репниным, прославившимся под Полоцком. Однажды он пригласил боярина во дворец на веселый пир со скоморохами и, ряжеными, «хотя ще бо его тем аки в дружбе себе присвоите». Когда все изрядно подвыпили, царь и его приятели пустились плясать со скоморохами. Подобная непристойность шокировала ревнителя благочестия князя Репнина. Ко всеобщему смущению боярин прослезился и стал громко корить и увещевать Ивана, «иже не достоит ти, о царю християнскии, таковых творити!» Царь пробовал урезонить строптивца и попросил его: «веселися и играй с нами!». Он попытался надеть маску на нелюбезного гостя, но тот, забыв приличия, растоптал «мошкару» ногами. Ссылаясь на свой боярский сан, он заявил: «Не буди ми се безумие и безчиние сотворити в советническом чину сущу мужу!» В сердцах Иван велел вытолкать упрямого боярина взашей за двери[808]. Попытка примирения с Оболенскими князьями закончилась неслыханным скандалом, о котором на другой день знала вся столица.
Через месяц после смерти Макария правительство Грозного нанесло Боярской думе жестокий удар. Некоторые из ее членов подверглись аресту. Двое бояр (М. П. Репнин и Ю. И. Кашин) были убиты без суда и следствия. Впервые после времени боярского правления смертной казни подверглись члены высшего органа государственной власти.
Подлинные причины казни бояр Оболенских могут быть установлены лишь предположительно. Обратимся прежде всего к хронологии событий. Князь М. П. Репнин был арестован царскими слугами во время всенощной в церкви и убит на улице ранним утром 31 января 1564 г. Князь Ю. И. Кашин был убит спустя несколько часов во время утренней молитвы[809].
Казнь совершилась на четвертый день после поражения под Улой, т. е. примерно в то время, когда в Москву прибыли гонцы с поля битвы. Первые известия о поражении были, по-видимому, сильно преувеличены. Главный воевода пропал без вести, и никто не мог определить размеры катастрофы.
Царь отдал приказ о казни крамольных бояр, вероятно, в ту самую ночь, когда ему доложили о гибели его армии. Иван подозревал в измене своих бояр, и он имел на то некоторые основания. В тайных сношениях с Литвой были изобличены глава Боярской думы князь Бельский и князь Вишневецкий, подозревались бояре князья Курлятев, Воротынские, Старицкие.
За три недели до казни бояр Москву покинуло многочисленное литовское посольство, доставившее в Вильно весьма точную информацию относительно планов русского вторжения в Литву, которая помогла литовцам одержать победу под Улой[810]. Раскрытые секреты доступны были только членам Боярской думы, и царь предполагал, что его планы выдали Литве вожди думской оппозиции.
Спустя несколько месяцев Курбский спрашивал царя, за что тот Казнил достойнейших бояр, обагрив их кровью церковные пороги?[811] Царь отвечал ему, что бояре казнены за их измену, и ссылался на свидетельство беспристрастных очевидцев. «... сия их измены, — писал он,— всей вселенней ведомы, аще восхощеши, и варварских языцех увеси и
Интересно, что в письме Курбскому царь объясняет казнь бояр как их изменой, так и тем, что они «обрелись» в «сопротивных» ему, т. е. примкнули к оппозиции. Курбский писал, что «во церквах божиих» Иван пролил «победоносную, святую кровь» своих воевод[813]. На это Грозный отвечал, что давно уже ничего не слыхал о святой крови: «во своей земли в нынешнее время несть ея явленно, не вемы». «Мучеников же в сие время за веру, — продолжал он, — у нас нет», «а иже (кто. — Р. С.)
После смерти Макария и в особенности после ульского поражения правительство подвергло репрессиям многих «сопротивных» бояр и дворян, в том числе князя Д. И. Хилкова и Шереметевых.
Князь Д. И. Хилков поддерживал партию Сильвестра. Когда пала Рада, он был сослан на воеводство в Юрьев[815]. После смерти члена ближней думы князя Д. Ф. Палецкого Хилков стал главным и, кажется, единственным из Стародубских князей, имевшим боярский чин. Опалу на Хилкова, возможно, следует связывать с обсуждением в Боярской думе Уложения о княжеских вотчинах в 1562 г. Уложение ущемляло интересы Стародубских княжат, которые, естественно, возражали против его утверждения. Правительство конфисковало у Хилкова все его земли в период между сентябрем 1563 г, и августом 1564г.[816] По утверждению Курбского, князь был оторван от семьи и предан «внезапной» смерти[817].
Опала на Хилкова обезглавила влиятельный род Стародубских князей.
Бояре Оболенские и Хилков были далеко не единственными жертвами начавшихся гонений. Правительство составило обширные проскрипционные списки, в которые занесены были родственники и друзья руководителей Избранной рады. Многие из них подверглись аресту и пыткам, другие были сосланы в ссылку. «Первие, — передает Курбский, — (царь. — Р. С.) начал сродников Алексеевых и Селивестровых писати имяна и не тодмо сродных, но... и друзей и соседов знаемых, аще и мало знаемых, многих же отнюдь и не знаемых, их богатеств ради и стяжания,... многих имати повелел и мучити различными муками, а других множаиших ото именеи их из домов изгоняти в дальные грады»[818].
Репрессии затронули весьма широкий круг лиц, титулованную знать, дворянство, близкое к правительству Адашева, и т.д.
Столкновения с Боярской думой и наметившийся поворот к террору вызвали резкие разногласия внутри правительства Захарьиных и обнаружили наличие в нем разнородных течений: «умеренного» в лице Захарьиных и «крайнего» в лице А. Д. Басманова. Первым симптомом серьезного поражения «умеренных» элементов в правительстве явилось преследование ближайшей родни Захарьиных — бояр Шереметевых, а также, их приверженца дьяка Висковатого.
Еще накануне Полоцкого похода в октябре 1562 г. царь Иван велел передать в Крым, что он сыскал вины некоторых своих «ближних людей», будто бы ссоривших его с ханом, «да на них опалу свою положили... — иные померли, а иных разослали есмя, а иные ни в тех, ни в сех ходят»[819]. В апреле следующего года царский посол в Крыму уточнил прежнее заявление и назвал имена опальных. Ими оказались помимо А. Ф. Адашева, также боярин И. В. Большой Шереметев и дьяк И. М. Висковатый[820].
Креатура Захарьиных и Шереметевых — государственный печатник И. М. Висковатый был на длительное время отстранен от управления Казной и Посольским приказом и под формальным предлогом отослан в Данию[821]. Дьяк пробыл за рубежом целый год и вернулся на Русь только в ноябре 1563 г.[822]
Примерно в то же время опале подвергся бывший член Избранной рады боярин И. В. Большой Шереметев[823]. Первым признаком царской опалы на Шереметева была неудача его в местническом споре с А. Д. Басмановым. Последний много раз служил под начальством «ближнего боярина». Под Полоцком Шереметев служил вторым воеводой, а Басманов третьим воеводой передового полка. После окончания похода Басманов подал челобитную, и царь велел «счесть» его с Шереметевым. Вопреки очевидным преимуществам Шереметева, боярский суд выдал Басманову «правую грамоту» (7071 г.) и «учинил» его «двемя месты» больше Шереметева[824]. С весны 1563 г. И. В. Шереметев уже ходил «ни в тех, ни в сех». Его брат боярин Н. В. Шереметев тотчас после Полоцкого похода был отослан на воеводство в Смоленск в подчинение М. Я. Морозову[825].
Примерно год спустя царь отдал приказ арестовать бояр И. В. Большого Шереметева и Н. В. Шереметева[826]. Старший из братьев был подвергнут тяжелой пытке. Его оковали большой цепью «по вые, по рукам и по ногам», перепоясали толстым железным обручем, к которому привесили тяжелый груз (будто бы десять пудов железа). В таком виде его поместили в «презлую» темницу, распластав на узком «остром» помосте. Когда через сутки Грозный явился в темницу к боярину, тот был наполовину мертв и едва дышал. Грозный велел разрешить его от тяжких уз и перевел в «легчайшую» темницу. Учитывая исключительный авторитет Шереметева в думе и его прошлые заслуги, царь не решился казнить бывшего советника. Зато он выместил гнев на боярине Никите, которого велел удавить в темнице в тот самый день («обаче того дня»), когда его старший брат был избавлен от пыток[827].
Во время заключения Шереметевых казна наложила руку на их имущество. Царь долго допытывался у Ивана Шереметева, куда он спрятал многие скарбы свои, но ответа так и не получил[828].
Шереметевы были одной из самых влиятельных старомосковских фамилий, и гонения против них были свидетельством новых раздоров в правящей боярской группировке. Вследствие раскола дала трещину наиболее прочная опора правительства, старомосковское боярство. «Умеренные» элементы в лице Захарьиных вынуждены были все чаще уступать свои позиции «крайним» элементам. Едва ли можно сомневаться в том, что Захарьины не одобряли жестокой расправы с их ближайшими родственниками.
Поделиться книгой: