Помоги проекту - поделись книгой:
Предложения датского короля и разбор лютеранских книг вызвали пристальное внимание московских церковников к вопросам религиозной реформации в Европе, «люторову расколу»[410].
Догматические споры по поводу протестантских книг, присланных из Дании, послужили одним из внешних поводов к расследованию, обнаружившему крайне неприятные для церковного руководства факты[411]. Оказалось, что ересь давно пустила корни на святой Руси. В Москве был раскрыт кружок еретиков дворян М. Башкина и братьев Борисовых. В провинции их сообщниками были объявлены старцы Заволжских пустыней из числа нестяжателей[412].
По мнению А. А. Зимина, еретики Башкин и его единомышленники принадлежали к числу наиболее дальновидных идеологов дворянства, затронутых реформационным движением и объективно представлявших интересы бюргерской оппозиции[413]. Вокруг Башкина, пишет Зимин, «видного представителя московского дворянства, группировался кружок, куда входил ряд «воинников» — детей боярских», среди которых мог быть и литовский выходец Пересветов[414].
Последнее предположение едва ли справедливо. Оно противоречит данным о составе кружка Башкина. Главными сподвижниками Башкина были дворяне Г. Т. Борисов и его брат И. Т. Борисов Бороздины. (С нестяжателями из Заволжских пустыней московские еретики лишь «советовали о зле»). Борисовы были троюродными братьями княгини Ефросиньи и видными придворными удельного князя Старицкого[415].
Сам Башкин служил, возможно, в одном из дворцовых ведомств в Кремле[416]. Его духовником был поп придворного Благовещенского собора Симеон. Придворного кремлевского аптекаря «латынина» Матюшку Башкин называл своим учителем «в люторских расколах»[417].
В деятельности кружка Башкина мы находим отзвуки реформационного движения, охватившего Западную Европу в первой половине XVI века. Но в России веяния реформации имели значительно меньше точек соприкосновения с бюргерской оппозицией, чем на Западе. В Москве ересь свила себе гнездо не среди горожан и рядовых «воинников», а при дворе княгини Ефросиньи Старицкой[418].
Первый процесс над еретиками имел место вскоре после возвращения царя Ивана с Белоозера летом 1553 года. На суде выяснилось, что за несколько месяцев до процесса Башкин многократно беседовал с благовещенским попом Симеоном и пытался привлечь его в свой кружок[419]. Беседа произвела сильное впечатление на Симеона, и он сообщил своему коллеге в Благовещенском соборе Сильвестру, что Башкин «от мене поучение требует, а иное мене и сам учит». Симеон «учал был поговаривати, их (еретиков. — Р. С.) дела хвалити»[420]. В мае 1553 г. Башкин вторично беседовал с Симеоном. Когда Сильвестр узнал о содержании этой беседы, он счел необходимым открыто отмежеваться от «развратных взглядов», получивших огласку, и донес царю «о новоявившейся ереси».
Башкин был арестован, под пыткой признался во многих ересях и назвал единомышленников[421]. По решению священного собора, еретики были преданы анафеме. М. Башкина заточили в Иосифо-Волоколамский монастырь, служивший главной цитаделью осифлян. Осведомленные современники сообщают, что родной брат М. Башкина Федор был посажен «за евангелие» в тюрьму, а позже сожжен в деревянной клетке[422]. И. Т. Борисова-Бороздина сослали в заточение в отдаленный Валаамский монастырь на Ладогу[423].
Официальное руководство церкви использовало процесс Башкина—Борисовых для, жестокой расправы со своими идейными противниками нестяжателями, обвиненными в сообщничестве с еретиками. В начале 1554 г. вождь нестяжателей старец Артемий был отлучен от церкви и сослан на вечное заточение в Соловки. Гонениям подверглись виднейшие ученики и последователи Артемия: Савва Шах, позже Феодосий Косой (около 1554—1555 гг.), новозерский монах Иона (1556—1557 гг.).
В дальнейшем многим из еретиков удалось перебраться за рубеж. И. Т. Борисов бежал с Валаама в Швецию[424]. Старец Артемий, Феодосий Косой, Фома, Игнатий и Вассиан нашли убежище в Литве[425].
Бояре Захарьины пытались использовать суд над еретиками. для расправы с Сильвестром. Их сторонник И. М. Висковатый назвал благовещенского протопопа пособником Башкина и объявил, что новая роспись Благовещенского собора, выполненная под его присмотром, есть следствие «злокозньства» лютеран, в доказательство чего дьяк ссылался на еретические высказывания кремлевского аптекаря Матиасаляха[426]. На суде Висковатый признался, что уже три года имел сомнение «о тех святых честных иконах», и «вопил и возмущал народ», но не донес, убоявшись лести и «всякого злокозньства, занеже Башкин с Ортемьем советовал, а Артемий с Селиверстом»[427].
Однако официальное руководство по многим причинам не поддержало нападок Висковатого на благовещенского протопопа[428]. Прежде всего дело об иконах слишком близко затрагивало митрополита, да и лично царя, в свое время одобривших роспись придворного собора. Еще большее значение имел тот факт, что Сильвестр, не задумываясь, донес на Башкина, а затем выдал на расправу осифлянам своих вчерашних союзников нестяжателей. В некоторых отношениях этот эпизод сыграл в карьере Сильвестра роль поворотного момента[429].
Суд над Артемием и его единомышленниками скомпрометировал правительственную программу ограничения церковного землевладения, идейно обоснованную нестяжателями, и, вероятно, надолго задержал осуществление антимонастырского Уложения 1551 года.
Расправа с братьями княгини Ефросиньи Борисовыми была воспринята с негодованием и страхом среди приверженцев Старицких. Некоторые участники тайного боярского заговора в пользу Старицких стали готовиться к побегу за рубеж, опасаясь наказания[430]. Один из них, князь С. В. Ростовский, в конце лета 1553 г. дважды виделся с литовским послом С. Довойной и договорился с ним об отъезде в Литву[431]. Боярин не остановился перед прямой изменой, выдав послу важные решения Боярской думы. Ростовский пытался сорвать литовско-русские мирные переговоры и убеждал посла не заключать мира с царем, поскольку «царство оскудело, а Казани царю... не здержати, ужжо ее покинет». Изменник заявлял, что боярство недовольно молодым царем, всячески поносил царицу и Захарьиных и жаловался на то, что царь «великих родов безчестит, а приближает к себе молодых людей»[432].
Спустя полгода — год после беседы с послом боярин князь Ростовский послал в Литву за опасными грамотами сначала слугу, а затем сына князя Никиту. Но Никита был схвачен на литовском рубеже в Торопце, и измена раскрылась[433].
Преданный суду князь С. В. Ростовский сделал чрезвычайно важные признания относительно заговора Старицких, сообщил о своих переговорах с литовским послом, причинах недовольства титулованной знати и т. д.[434].
Масштабы заговора, участие в нем родни царя Старицких и многих влиятельных членов Боярской думы испугали правительство[435]. Из всех членов ближней думы только Захарьины, лично оскорбленные Ростовским, требовали сурового наказания изменника и всех прочих виновных. В случае принятия этого требования Захарьины могли бы твердой рукой покарать участников раскрытого заговора и покончить с оппозицией в думе. Однако они не получили поддержки со стороны Боярской думы и высшего духовенства, что ускорило постепенное падение их влияния.
Под давлением «умеренных» элементов расследование обстоятельств заговора было прекращено. За тягчайшие государственные преступления суд приговорил Ростовского к смертной казни и послал его «на позор» вместе с товарищами. Однако в последний момент боярину объявили о помиловании и после наказания батогами сослали в тюрьму на Белоозеро[436].
Раскол внутри правящей боярской коалиции, вызванный ожесточенной борьбой за власть между Старицкими и Захарьиными, неизбежно усилил позиции Суздальской знати. Новая комбинация политических сил выдвинула на авансцену кружок Сильвестра.
Первые признаки сближения между партией Сильвестра и Ростово-Суздальской знатью обнаруживаются в период династического кризиса и суда над князем Ростовским.
В начале марта 1553 г. благовещенский поп обратился с обширным дружественным посланием к казанскому наместнику князю А. Б. Горбатому[437]. Сильвестр выражал удовлетворение по поводу «розумных» и «премудрых» писем Горбатого к царю, хвалил многие его труды, «подвиги» и устроение воинства в новозавоеванном Казанском ханстве. Ближняя дума, писал он, всецело одобряет деятельность казанского наместника: «велми о сем государь и вси ближнии благодарят твоего разума делу о всем»[438].
Прошел год, и кружок Сильвестра принял самое непосредственное участие в судьбе боярина князя С. В. Ростовского. После осуждения изменника летом 1554 г., утверждал царь, Сильвестр и его советники «того собаку почали в велице брежении держати и помагати ему всеми благими, и не токмо ему, но и всему роду...»[439]. Слова Грозного не были домыслом. До наших дней дошло любопытное послание Сильвестра к некоему опальному вельможе. Имя адресата до сих пор не установлено в литературе. Между тем, есть все основания полагать, что им был боярин князь С. В. Ростовский. История «некоего опального вельможи», как две капли походит на историю злополучного изменника[440]. (Кстати, он был единственным из видных бояр, подвергшимся опале во времена всесилия Сильвестра). Ростовский был уличен во многих государственных преступлениях, но самой тяжкой виной его считалось то, что он говорил «поносительные слова» и «непригожие речи» о царской семье. Отметим, что в письме к опальному вельможе Сильвестр назидательно советует адресату никогда не слушать тех, кто наущает его «злословие и укорение износити на государя»: «да не внидет в сердце твое всяко слово и помышление лукаво...
Царь Иван едва ли преувеличивал, когда утверждал, что Сильвестр помогал «всеми благами» изменнику-собаке Ростовскому и всему его роду. В результате происков могущественного временщика опальный вельможа вернулся из ссылки, получил земли и служил воеводой[442]. Через три года после осуждения князя С. В. Ростовского правительство произвело в бояре его главного сообщника князя А. И. Катырева, пытавшегося вместе с ним бежать в Литву[443].
Дружба с Горбатым и покровительство опальным Ростовским князьям доставили Сильвестру поддержку влиятельного феодального клана Ростово-Суздальских князей.
В первой половине 50-х гг. Суздальские князья постепенно восстановили свои позиции в. Боярской думе. После смерти князя Д. Ф. Бельского в 1551 г. главой думы стал старейший ее член князь И. М. Шуйский[444]. В 1551 — 1554 гг. Шуйский командовал всей русской армией во время выступлений ее на Оку против татар[445]. В 1555-1559 гг. князь И. М. Шуйский неизменно возглавлял «семибоярщину», управлявшую столицей в отсутствие царя[446]. В чине «навышшего боярина» он участвовал в переговорах с литовцами в 1555 г.[447].
Крупнейшим успехом Сильвестра было примирение Шуйских с их давними противниками Бельскими. В 1555 г. владелец Луховского удела князь И. Д. Бельский женился на дочери князя В. В. Шуйского[448]. В том же году он стал номинальным главой Боярской думы и первым воеводой[449].
В Боярскую думу вошли почти все старшие представители рода Шуйских, в том числе князья А. Б. Горбатый, П. И. Шуйский и Ф. И. Скопин. Среди них самой выдающейся фигурой был Горбатый. Он располагал громадными земельными владениями и находился в тесном родстве с царской семьей[450]. Его дочери были замужем за братом царицы Н. Р. Юрьевым и царским племянником князем И. Ф. Мстиславским. Но его влияние объяснялось не только знатностью и богатством, но и выдающимися военными заслугами. Горбатый участвовал в многочисленных войнах с казанцами с конца 30-х гг.[451]. Во время решительного наступления на Казань в 1552 г. он выступил в Свияжск с многочисленной армией и всей осадной артиллерией и оставался там до подхода главных сил[452]. Осадой Казани руководил боярский совет, во главе которого формально стоял знатнейший из бояр, член ближней думы князь И. Ф. Мстиславский[453]. Но он был слишком молод и не имел военного опыта. Подлинным же вождем армии был тесть Мстиславского боярин Горбатый.
В первые недели осады Горбатый разбил сильную казанскую армию и ногайские отряды, находившиеся в тылу русских на Арском поле[454]. Таким образом была ликвидирована критическая ситуация, при которой русский осадный корпус вынужден был отбивать атаки из крепости и с тыла с Арского поля[455].
Участник «казанского взятия» князь А. М. Курбский, составивший подробное описание казанской войны, неизменно называет Горбатого «великим гетманом» и мужем, очень сведущим в военных делах[456].
Осведомленные современники без обиняков заявляли о том, что Горбатому принадлежит главная заслуга в покорении Казани. С ведома царя Сильвестр через несколько месяцев после казанского похода обратился к Горбатому с посланием, в котором писал, что Казань взята «царским повелением, а вашим храбрьством и мужеством,
Дружба с Горбатым доставила Сильвестру поддержку всего могущественного клана князей Шуйских. Правда, род Шуйских столь глубоко скомпрометировал себя в период боярского правления, что никто из его членов не был допущен в ближнюю думу.
В ближней думе проводником влияния Сильвестра был боярин князь Д. И. Курлятев-Оболенский, которого царь Иван называл главным единомышленником протопопа[458]. Курлятев достиг высших военных должностей, не обладая при том никакими военными талантами[459]. Он не раз исполнял службу второго воеводы большого полка при князе И. Д. Бельском, который в силу своей молодости и неопытности был главнокомандующим лишь по названию[460]. В те же годы Курлятев успешно местничал с членами знатнейших боярских фамилий[461]. Придворные заискивали перед главой влиятельной боярской партии. Грозный никогда не мог простить могущественному временщику и его клевретам мелких и обидных унижений, «А Курлятев был почему меня лутче? — писал царь, — Его дочерям всякое узорочье покупай,— благословно и здорово, а моим дочерем, — проклято да заупокой»[462]. Заупокойные по царевнам объяснялись тем, что все они умерли в младенчестве[463].
Царь не без основания утверждал, будто Сильвестр и Курлятев самовластно распоряжались государственными делами, «строениями и утверждениями», раздавали чины и должности и «ни единые власти не оставиша, идеже своя угодники не поставиша»[464].
Курлятев использовал свое влияние, чтобы насадить свою родню в Боярской думе. По сравнению с прочими княжескими фамилиями Оболенские получили наибольшее число назначений в думу в конце 40-х и в 50-х годах[465].
Время наибольшего могущества Сильвестра и Курлятева ознаменовалось широкой раздачей думных чинов представителям высшей титулованной знати[466]. Вместе с думными титулами новоиспеченным боярам были переданы из казны десятки тысяч четвертей земли, тысячи крестьянских дворов. Позже царь желчно укорял Сильвестра за то, что тот раздавал боярам «великие вотчины» и тем примирил «к себе» многих членов Боярской думы[467].
Кружок Сильвестра усиленно насаждал своих приверженцев не только в думе, но и в различных отраслях управления. Стремясь подчинить своему контролю центральное приказное ведомство, Сильвестр добился назначения на пост государственного казначея X. Ю. Тютина (около 1555 г.)[468]. Богатый грек Тютин на протяжении многих лет был торговым компаньоном сына Сильвестра Анфима[469]. Благодаря дружбе с Тютиным Анфим неоднократно получал выгодные поручения и сильно нажился на казенных операциях[470]. Сильвестр добился изгнания из Казенного приказа сторонника Захарьиных государственного печатника Н. А. Курцева[471].
В раздоре между Захарьиными и Старицкими Сильвестр и Курлятев неизменно поддерживали Старицких. Свидетельством тому было весьма двусмысленное поведение их в дни династического кризиса и многие другие факты. По летописи, Сильвестр пользовался «великой» любовью княгини Ефросиньи Старицкой[472].
Сильвестр имел приверженцев среди старомосковской знати, которая бесспорно участвовала в новой правительственной комбинации. Но по мере того, как усиливалось значение титулованной знати, влияние старомосковского боярства падало. Косвенным свидетельством тому явилась отставка двух старейших членов Боярской думы бояр Г. Ю. Захарьина и И. И. Хабарова[473]. Оба они закончили свои дни в монастыре. Во второй половине 50-х гг. стало ослабевать влияние ближних бояр Д. Р. и В. М. Юрьевых. Боярин Д. Р. Юрьев лишился чина казанского дворецкого, после того как Казанский край перешел из ведения Большого дворца в ведение вновь образованного Нижегородско-Казанского дворца[474]. В. М. Юрьев утратил титул тверского дворецкого и был отстранен после 1554 г. от руководства Посольским ведомством[475].
Несмотря на это, влияние старомосковской знати в правительстве оставалось весьма значительным, свидетельством чему было пожалование думных чинов младшим Захарьиным[476], Шереметевым[477], Салтыковым-Морозовым[478].
Партия Сильвестра использовала раздор между Захарьиными и Адашевыми в дни династического кризиса и постаралась привлечь Адашевых на свою сторону. В ближайшие месяцы после кризиса дворянский кружок Адашевых значительно упрочил свои позиции в Боярской думе. Ф. Г. Адашев стал боярином, а его сын Алексей — окольничим[479].
Правительство середины 50-х гг. называют обычно правительством Адашева и Сильвестра[480]. Но доминирующее положение в нем занимал бесспорно кружок Сильвестра и князя Д. И. Курлятева, пользовавшийся поддержкой могущественной Боярской думы.
Сам Сильвестр родился в Новгороде и происходил из поповичей. Первые сведения о его службе в придворном Благовещенском соборе относятся к середине 40-х гг.[481]. Но его имя было мало кому известно за пределами Кремля[482]. Вплоть до собора на еретиков многие лица отвергали авторитет Сильвестра даже в узкой сфере его служебной деятельности[483]. Вершины, могущества Сильвестр достиг в период после 1553—1554 гг., когда взаимная борьба между Старицкими и Захарьиными вызвала к жизни новую комбинацию политических сил.
В известных приписках к летописи царь Иван ярко живописует правление Сильвестра. «Некий священник», служивший в церкви Благовещенья у царского двора, «бысть яко всемогий, вся его послушаху и никто же смеяше ни в чем же противитися ему ради царского жалования: указываше бо и митрополиту... и бояром, и дияком» и т. д.[484]. Впадая в полемическое преувеличение, царь утверждал, что поп-невежа склонен был «спроста рещи, всякия дела и власти святителския и царския правяше, и никтоже смеяше ничтоже сътворити не по его велению, и всеми владяше, обема властми, и святителскими и царскими, якоже царь и святитель...»[485]. Могущественный временщик, объединивший в своих руках духовную и светскую власти, — таким предстает Сильвестр в рассказах Грозного. При всей тенденциозности подобных рассказов в основе их лежит один несомненный факт: во второй половине 50-х гг. Сильвестр оказывал всестороннее влияние на управление государственными и церковными делами.
Покровительство Старицких удельных князей, дружба с князьями Оболенскими и Ростово-Суздальскими и, наконец, широкая раздача думных чинов и земель титулованной знати доставили Сильвестру ту прочную поддержку со стороны Боярской думы, в которой и заключается секрет «всемогущества» благовещенского попа. Вновь созданная комбинация политических сил носила вполне устойчивый характер, поскольку в ней были представлены все без исключения влиятельные группировки Боярской думы.
Наряду с поддержкой со стороны Боярской думы причиной всемогущества скромного священиика-разночинца было исключительное влияние его личности на молодого царя Ивана Васильевича.
Первый воспитатель и «дядька» царя Иван Челяднин не оказал на ребенка никакого влияния. Великий князь, будучи мальчиком, отчаянно безобразничал. С ватагой сверстников он топтал конями народ на рыночных площадях, сбрасывал с высоких теремов «тварь бессловесную», а в 14 лет «начал человеков уроняти»[486]. В то время, когда царю исполнилось 17—18 лет, большое влияние на него стал оказывать Сильвестр, его первый духовный учитель[487]. После разрыва с наставником Иван Васильевич дал ему нелестное прозвище «попа-невежи». Прозвище было довольно удачным: в личности Сильвестра крайний фанатизм сочетался, как то часто бывает, с умственной ограниченностью. Протопопу нередко являлись божественные видения, он слышал «небесные голоса». Его рассказы и убежденность оказывали потрясающее действие на молодого царя[488]. Именно Сильвестр заронил в душу Грозного искру религиозного фанатизма.
Иностранцев поражали многие привычки московского государя, отличавшегося в молодости могучим телосложением и высоким ростом. Царь Нуждается грубых потех, не очень любит охоту, зато находит удовольствие в богослужениях; «он, бесспорно, очень усерден в своей вере» — писал один англичанин из Москвы[489].
За короткое время Иван приобрел обширные познания в священном писании. Впоследствии даже противники признавали его высокообразованным богословом[490]. Подчинившись авторитету Сильвестра, царь ревностно исполнял все церковные обряды[491]. Вскоре ему также стали являться божественные видения. Так, накануне решающего штурма Казани двадцатитрехлетний царь явственно слышал в ночи «как бы Симонова монастыря звон»[492]. Позже царь Иван откровенно признавался, что в свое время подчинялся своему наставнику «безо всякого рассуждения»[493].
Годы всевластия Сильвестра были временем крайнего религиозного фанатизма. Правители использовали фанатизм черни, чтобы избавиться от неугодных им лиц. Агенты Сильвестра натравили толпу на коломенского епископа Феодосия, который лишь случайно избежал гибели[494]. Большим почетом пользовался в Москве в те годы знаменитый юродивый Василий Блаженный, смерть которого в 1556—1557 гг. была отмечена в официальных записях Разрядного приказа. Юродивого похоронили в Троицком монастыре в присутствии официальных лиц при громадном стечении народа[495].
Дворянский кружок Адашева занимал в правительстве Сильвестра подчиненное положение. Многолетняя кровавая война с казанцами надолго отвлекла внимание Адашева от внутренних преобразований. Лишь добившись полного успеха в восточной войне и упрочив положение при дворе, он смог вернуться к осуществлению программы реформ, выдвинутой им в 1549—1551 годах. Вслед за упорядочением местнической практики правительство Адашева предпринимает попытку преобразования местной системы управления и реформирует отжившую систему «кормлений».
Подробный отчет об этой реформе, принадлежащий, возможно, перу Адашева, включен в текст официальной летописи под заглавием «Приговор царской о кормлениах и о службе» 7064 года[496]. Летописный рассказ представляет собой многословный, чисто литературный пересказ указа, не дошедшего до нас ни в одном подлинном списке[497]. Летописный рассказ непосредственно вводит нас в круг идей и начинаний Адашева, знакомит с его проектами реформ и политическими идеями.
«Приговор» открывается длинным панегириком благочестивому царю. С некоторыми оговорками Адашев, приписывает Ивану, наряду с прочими мудрыми мыслями, свою излюбленную идею дворянского равенства. Царь «по достоянию» всех любит и жалует «против их трудов» и «мзды им вздает по их отечеству (! —
Центральное место в «приговоре» занимает вопрос о кормлениях. «Приговор» подвергает решительной критике устаревшую систему местного управления, при которой местные власти наместники и волостели, кормились за счет населения, т. е. собирали пошлины в свой карман[499]. Узнав о злоупотреблениях кормленщиков, сообщает летописец, царь велел «расчинить» по городам и волостям старост, которые бы участвовали в судебных делах, и заменил прежние поборы в пользу кормленщика специальным оброком «по промыслом и по землям», шедшим в казну[500].
«Приговор» о кормлениях заключает в себе один существенный пробел: он умалчивает, на какие города и волости распространялась реформа местного управления. Радикальная критика системы кормлений предполагала необходимость полной ликвидации этой системы. Однако на деле «приговор» вовсе не предусматривал полной и повсеместной отмены кормлений. Согласно летописному тексту «приговора», царь Иван своим повелением «
Таким образом, «приговор» прямо предусматривал широкую раздачу кормлений, которые, по-видимому, подвергались некоторой регламентации в связи с установлением «праведных уроков»[502].
Поводом к раздаче кормлений в 1556 г. послужило завершение семилетней казанской войны (1550—1556 гг.) и окончательное замирение Казанского края[503].
Архаическая система кормлении не была отменена одним ударом[504]. Реформа местного управления производилась исподволь и в некоторых городах затянулась до конца 80-х гг.[505]. Главной причиной было сопротивление со стороны боярства и верхов дворянства, пользовавшихся правом замещать «кормленные» должности и цеплявшихся за свои привилегии[506].
Анализ летописного текста «приговора» о кормлениях 1556 г. обнаруживает обычное для Адашева противоречие между радикальной фразеологией и практикой. Проект Адашева содержал решительную критику отжившей системы кормлений, но он не получил последовательного и немедленного осуществления на практике.
Наряду с реформой местничества и системы кормлений важное место в- программе, выдвинутой Адашевым, занимал вопрос о «землемерии», наделении землями скудеющего дворянства. Длительная, кровопролитная война с казанцами, ежегодные сборы и походы дворянского ополчения разоряли наименее состоятельную часть дворянства и в конечном счете ложились тяжким бременем на плечи феодально-зависимого крестьянства. С конца 40-х гг. проблема «дворянского оскудения» становится одной из центральных проблем дворянской публицистики. В 50-х гг. виднейший московский публицист Ермолай Еразм подает правительству социально-политический трактат «Благохотящем царем правительница и землемерие», содержащий проект переустройства всей системы поземельного обеспечения служилого дворянства[507]. Целью этого проекта было спасение «скудеющего» мелкого дворянства, и вместе с тем — облегчение участи крестьян-«ратаев»[508]. Прежде всего Еразм предлагал привести военную службу дворян в строгое соответствие с размерами их земель. Для этой цели правительство должно было произвести всеобщее «землемерие» и переверстать оклады дворян с четвертей на поприща. По проекту Еразма, боярам полагалось 8 поприщ, воеводам — 6 поприщ, воинам—1—4 поприща. В каждом поприще числилось 125 четвертей пашни или «десят ратаев» на полных наделах-жеребьях. Во время войны дворянин должен был выставить в. поле вооруженного слугу «во бронях» с каждого поприща принадлежавшей ему земли[509].
Социальные устремления Еразма, живое сочувствие нуждам угнетенного крестьянства были чужды членам кружка Адашева, интересы которых не выходили за пределы узкого круга дворянских военно-административных реформ. Однако выдвинутые им смелые проекты «землемерия» оказали на воззрения Адашева определенное влияние.
Следы подобного влияния нетрудно обнаружить в реформе военно-служилой системы, проведенной Адашевым в 1556 году. Подробный отчет об этой реформе помещен в летописи вместе с текстом «приговора» о кормлениях. Приведем целиком этот крайне тенденциозный летописный рассказ, содержащий излюбленные идеи Адашева о дворянском «землемерии»: «Посем же государь и сея расмотри: которые
Приведенный летописный рассказ не является подлинным текстом «приговора». В частности, в нем отсутствуют точные данные насчет того, какие поместные оклады служили исходными нормами при проведении уравнительного «землемерия» и как определялись «излишки» у «вельмож», оскудевших «службой». Из последующего изложения «приговора» следует, что вся реформа «землемерия» имела целью не перераспределение земель между «вельможами» и воинами, а установление единой нормы службы для различных видов землевладения. Каждый землевладелец, будь то вельможа или воинник, должен был выставить в поле вооруженного бойца с каждых 100 четвертей земли, вотчинной или поместной; «и хто послужит по земли, и государь их жалует своим жалованием, кормлении, и на уложенные люди дает денежное жалование; а хто землю держит, а службы с нее не платит, на тех на самех имати денги за люди»[511].
Последующие летописные записи позволяют установить, что летом 1556 г. правительство провело генеральный смотр дворянского ополчения в общерусском масштабе. Целью смотра было очередное поместное верстание служилых людей, раздача денежного жалованья и наказание «нетчиков»[512].
Проект уравнительного «землемерия» в поместьях, конфискации «преизлишков» земли у вельмож и передачи их дворянам был самым радикальным из всех проектов реформ Адашева. Но на практике он не получил сколько-нибудь последовательного осуществления.
В конце 40-х и в 50-х гг. дворянские идеологи (Пересветов, Еразм) выдвинули программу широких государственных преобразований в интересах дворянства. Главными пунктами этой программы были полная отмена местничества, ликвидация устаревшей системы местного управления, перераспределение земельных богатств в пользу дворян. Кружок Адашева смог осуществить эти требования лишь в очень небольшой мере. Главной причиной неудачи реформаторской деятельности Адашева было давление аристократической Боярской думы, навязывавшей Адашеву компромиссы, в которых тонула суть реформ.
На итогах реформ сказалось и то обстоятельство, что сам Адашев был типичным временщиком. Его влияние в определенной мере основывалось на личном доверии и дружбе к нему царя.
О личности реформатора известно очень немногое. По словам Курбского, Иван очень любил Адашева, который был «цареви» «согласен» и «общеи вещи зело полезен, и отчасти, в некоторых нравех, ангелом подобен»[513]. «Ангелоподобность» царского любимца состояла в показном благочестии и таких ханжеских привычках, которые вполне роднили костромского дворянина с попом Сильвестром. Один хорошо осведомленный летописец начала XVII в. сообщает о жизни Адашева следующее: «А житие его было, всегда пост и молитва безспрестани, по одной просвире ел на день»[514]. Дом Адашева всегда был полон каликами перехожими и юродивыми: «сколько десять имел прокаженных в дому своем, тайне питающе, обмывающа их, многожды же сам (Адашев. — Р. С.) руками своими гнои их отирающа...» [515].
В своей общественной деятельности Адашев руководствовался правилами, которые снискали ему всеобщую популярность. Он любил справедливость, сурово карал приказных, повинных во взяточничестве и плутнях, не терпел боярской волокиты в судах[516].
На политические воззрения Адашева оказали влияние идеи передовых дворянских идеологов[517]. Но его кружок не оказал существенной поддержки радикальным дворянским публицистам и в своей реформаторской деятельности не смог опереться непосредственно на дворянство[518]. На ход преобразовании это обстоятельство повлияло самым существенным образом. Не имея возможности преодолеть консерватизм правящего боярства, правительство Адашева довольствовалось половинчатыми реформами или вовсе отказывалось от их осуществления. Адашев не был выдающимся дворянским реформатором. Его склонность к компромиссам и полезность «общей вещи» вызывала самое живое одобрение со стороны бояр (Курбского и пр.).
Но решающее влияние на судьбы реформ оказала не столько личность Адашева, сколько политическая слабость дворянства, отсутствие у него сословно-корпоративных представительных органов, через которые оно могло бы влиять на управление государством.
Наибольших успехов дворянство добилось непосредственно после московского восстания, когда устами Пересветова оно заявило о своих особых требованиях и интересах и когда его представители впервые участвовали в деятельности Земского собора[519].
Некоторые исследователи придают исключительно важное значение такому факту, как приглашение дворян на «собор примирения» 1549 года. Так, А. А. Зимин полагает, что февральское совещание 1549 г. было фактически первым Земским собором и его созыв знаменовал создание центрального сословно-представительного учреждения, а следовательно, и превращение Русского государства в сословно-представительную монархию[520]. В действительности, соборы 40—50-х. гг. были, по-видимому, лишь зачаточной формой сословно-представительных учреждений. В них вовсе не участвовали посадские люди, представлявшие «землю» или третье сословие государства. Дворянство не имело на соборах широкого представительства. К примеру, в 1549 г. правительство пригласило на собор помимо бояр лишь высшую военную администрацию, воевод, княжат, «больших» московских дворян и кое-кого из детей боярских по собственному усмотрению. Дворянские представители не были выборными. На соборе дворянам отводилась второстепенная роль. Все их функции свелись к формальному одобрению правительственных указов. Ни о каком серьезном влиянии детей боярских на ход собора, их участии в разработке реформы не было и речи[521]. Поэтому едва ли можно рассматривать присутствие дворян на соборе 1549 г. как свидетельство предоставления дворянству широкого сословного представительства в системе высших государственных органов России.
В середине XVI века дворянство усилило свои политические позиции не только и не столько через едва наметившиеся органы сословного представительства, соборы, сколько через приказной аппарат управления. В связи со становлением приказной системы управления и бюрократизацией государственного аппарата в 50-х годах поднялось значение служилой дворянской бюрократии, которая была представлена в Боярской думе высшими приказными чинами (казначеями, печатником, некоторыми дворецкими, посольским дьяком) и служила известным противовесом для аристократии внутри Думы. Приказная администрация, назначаемая сверху, была послушным орудием поднимающейся самодержавной монархии. Что касается постоянного выборного представительства в системе высших органов управления, то таковым не обладали ни широкие слои среднего и мелкого дворянства, ни многочисленное низшее духовенство.
Из всех «сословий» только боярская знать и князья церкви имели широкое представительство на соборах 50-х годов.
По своему политическому строю Русское государство в середине XVI в., было самодержавной монархией с аристократической Боярской думой, державшей в своих руках все нити управления. Безраздельное господство в думе принадлежало верхам феодальной знати. Последнее обстоятельство оказало решающее влияние на ход и исход государственных преобразований 50-х годов.
Детальное исследование состава Избранной рады и проводимой ею политики позволяет сделать некоторые существенные выводы о характере этого правительства и значении его деятельности. Непосредственно после ликвидации боярского правления и московского восстания руководство ближней думой осуществляли старомосковские бояре и их союзники удельные князья. После раскола ближней думы во время династического кризиса руководство перешло к группировке Сильвестра и князя Д. И. Курлятева, связанной с титулованным боярством, удельными князьями и частью старомосковской знати.
Избранную раду можно рассматривать как правительство компромисса лишь с существенными оговорками. Дворянский кружок А. Ф. Адашева занимал подчиненное положение в ближней думе. Под влиянием этого кружка правительство провело ряд реформ и сделало некоторые уступки дворянству, но эти уступки не были равнозначны компромиссу. Любые попытки реформировать управление в интересах широких слоев служилого сословия неизменно наталкивались на противодействие боярства, ревниво охранявшего свои привилегии. Реформы, осуществленные А. Ф. Адашевым, отличались непоследовательностью, половинчатостью и незавершенностью. Они лишь отчасти удовлетворили требования дворянства, заявленные передовыми дворянскими идеологами после московского восстания.
Отсталая система земледелия, низкий технический уровень мелкокрестьянского производства в XVI веке вели к тому, что голод поражал различные районы Руси едва ли не ежегодно. В последнее десятилетие перед опричниной самый сильный голод произошел в стране в 1556—1557 гг. Зима выдалась студеная, в результате по всему Заволжью (в Ярославле, Суздале и Костроме) погибли озимые. Летом, в период жатвы прошли сильные ливни, помешавшие собрать урожай. Сильный голод поразил не только Заволжье, но и все московские города: «множество народа от глада изомроша по всем градом»[522].
Страшный голод отразился на состоянии государственных финансов и осложнил положение правительства Адашева.
В еще большей мере падению его престижа способствовали внешнеполитические затруднения и просчеты, связанные с Ливонской войной.
К середине 50-х гг. завершилась семилетняя Казанская война. С ликвидацией Казанского ханства трехвековое господство татар в Поволжье пало. После утверждения русских в Астрахани вассалами России объявили себя правители Большой Ногайской орды, Сибирского ханства, Пятигорских княжеств и Кабарды на Северном Кавказе[523]. Однако подчинение мусульманских княжеств Поволжья втянуло Россию в длительную войну с Крымским ханством, за спиной которого стояла могущественная Османская империя. В 1555 г. крымская орда вторглась в пределы Руси и нанесла поражение армии И. В. . Шереметева в трехдневном сражении у Судьбищ[524]. Весною следующего года, правительство Адашева предприняло попытку наступления против Крыма, послав небольшие отряды в устья Дона и Днепра[525]. Появление царских воевод на Днепре привело в движение запорожских казаков[526]. Казаки завладели сильной турецкой крепостью Ислам-Керменем и отняли у крымцев многие кочевья. Одновременно пятигорские черкесы изгнали турок с Таманского полуострова и заняли Темрюк и Тамань[527]. Хан вынужден был отказаться от притязаний на Казань и Астрахань и запросил у русского правительства мир, фактически признав свое поражение[528].
Мирные предложения Крыма вызвали разногласия в ближней царской думе. Адашев настоятельно советовал царю Ивану обратить все военные силы против татар и добиться разгрома Крымского ханства[529]. Противники Адашева указывали на трудности войны с Крымом, неизбежность столкновения с могущественной Османской империей и предлагали придерживаться традиционной политики Ивана III и Василия III, политики мира с Крымом и Турцией[530].
Разногласия из-за восточной политики усилились в связи с подготовкой Ливонской войны. Планы подчинения Ливонии нашли самую широкую поддержку в среде дворянства[531]. Сторонниками их выступали как Адашев, так и глава Посольского приказа дьяк И. М. Висковатый. Однако Адашев стремился подчинить ливонскую политику целям войны против Крыма и любой ценой избежать столкновения с Литвой и Польшей, которое сделало бы невозможным продолжение активной восточной политики. Напротив, партия Висковатого выступала за немедленную войну против Ливонии, невзирая на возможность военного конфликта с Литвой и Польшей.
Начало русско-ливонской войны было ускорено двумя обстоятельствами. Во-первых, вмешательством Литвы в дела Ливонского ордена и заключением литовско-ливонского союза, имевшего антирусскую направленность[532]. И, во-вторых, новыми мирными предложениями Крыма и вторжением татар в Литву[533].
В ноябре 1557 г. русское правительство направило к ливонской границе сильную армию и одновременно вызвало в Москву ливонских послов. Московские переговоры углубили разногласия между главнейшими руководителями русской дипломатии А. Ф. Адашевым и И. М. Висковатым. Первоначально Адашеву удалось добиться компромиссного соглашения с Орденом на условиях выплаты ливонцами крупной контрибуции[534]. Однако в последний момент соглашение было сорвано И. М. Висковатым под тем предлогом, что послы не могли немедленно выплатить всю сумму контрибуции[535].
Война с Ливонией неизбежно должна была втянуть Россию в конфликт с Литвой и Польшей. В таких условиях союз с Крымом стал крайне необходим для России. Однако раскол в московском правительстве привел к полной неразберихе во внешней политике государства. За несколько недель до Ливонской войны Адашев убедил царя отказаться от ратификации русско-крымского союзного договора, подписанного царским послом в Крыму[536]. 2 января 1558 г. правительство приняло решение о посылке воеводы князя Д. И. Вишневецкого на крымские улусы. В походе участвовало около пяти тысяч стрельцов и казаков, т. е. силы, явно недостаточные для серьезной войны с Крымом. С наступлением весны главные силы русской армии заняли оборонительные позиции на Оке на случай вторжения крымцев. Разрывая союз с Крымом, Адашев твердо рассчитывал на то, что большой войны в Ливонии удастся избежать. Но царь, следуя советам Висковатого, приказал открыть военные действия против ливонцев.
22 января 1558 г. русские войска перешли ливонскую границу в районе Пскова и, разорив окрестности Дерпта и Нарвы, ушли в Ивангород[537]. Нападение московитов вызвало страшную панику по всей Ливонии, но оно имело значение военной демонстрации. Тотчас по окончании похода от Ордена потребовали снаряжения нового посольства в Москву. Несомненно, что вторжение в Ливонию было предпринято вопреки воле А. Ф. Адашева[538].
В конце апреля 1558 г. Орден направил на Русь послов с полной суммой затребованной у него контрибуции. В середине мая послы прибыли в Москву, но к тому времени партия мира с Ливонией во главе с Адашевым потерпела полное поражение.
Попытки наладить морскую торговлю с Западом через устье реки Наровы не дали результатов. Корабельное пристанище на Нарове было давно готово, а иноземные купцы продолжали плавать в немецкую Нарву. Русские воеводы неоднократно подвергали Нарву обстрелу[539]. Военные действия против Нарвы вступили в решающую фазу с того момента, как в Ивангород был прислан боярин А. Д. Басманов. Располагая ограниченными силами (около тысячи новгородских дворян и пятьсот стрельцов), он решился штурмовать сильно укрепленную немецкую крепость. Когда 11 мая в Нарве вспыхнул пожар, русские бросились к стенам крепости и после короткого приступа заняли город[540]. В конце мая отряды Басманова заняли крепость Нейшлос в истоке. Наровы. Отныне русские прочно держали в своих руках все течение реки Наровы[541].
Успешное наступление Басманова в Восточной Ливонии привело к крушению всех расчетов и планов правительства Адашева. Царь поспешил выпроводить из Москвы ливонских послов, отказавшись от привезенной ими контрибуции, и стал всячески торопить своих воевод с завоеванием «германских градов»[542]. Никто в Москве не хотел более прислушиваться к предостережениям Адашева.
Летняя кампания в Ливонии принесла русским целый ряд успехов, царские воеводы заняли Дерпт (Юрьев) и почти всю Северо-Восточную Ливонию[543]. С наступлением зимы они разорили окрестности Риги и подвергли страшному разгрому всю Южную Ливонию[544].
Учитывая громадное превосходство военных сил России, ее успехи в Ливонии были не слишком значительны. Наступление в Прибалтике могло увенчаться успехом только после овладения главными опорными пунктами Ливонии — Ревелем и Ригой. Но русское правительство не могло бросить против них всю свою армию. Главные силы оно вынуждено было держать на крымской границе.
Возобновление войны с Крымом привело к распылению военных сил России. Попытки наступления против Крыма, предпринятые в первой половине 1558 г., имели неудачный исход. Пятитысячный отряд Вишневецкого достиг Перекопа, но затем вынужден был отступить на север[545]. Летом хан с громадными силами появился в верховьях Дона, угрожая вторжением в пределы Руси[546].
Раздоры в высших правительственных сферах сделали невозможным проведение единой согласованной внешнеполитической программы. Вместо того, чтобы продолжать успешно начатое наступление против Ливонии, московское правительство, по настоянию Адашева, предоставило Ордену перемирие (с мая по ноябрь 1559 г.)[547]. Одновременно оно снарядило новую экспедицию против Крыма. Решено было напасть на Крым с двух сторон, со стороны Керчи и Перекопа. Для этой цели Москва направила на Дон князя Вишневецкого, а на Днепр окольничего А. Ф. Адашева[548]. В распоряжении их было около 8 тысяч стрельцов и казаков. Поскольку выделенные силы никак не соответствовали поставленным целям, военные операции против Крыма не дали ожидаемых результатов[549]. В течение лета 1559 г. вся русская армия простояла в полном бездействии на Оке, тщетно дожидаясь вторжения татар[550].
Военные операции против Крыма, поглотившие немало средств и сил, не принесли успехов, обёщанных Адашевым. Тем временем благоприятные возможности для победы в Ливонии были безвозвратно упущены. В августе 1559 г. магистр ордена Г. Кетлер подписал в Вильне союзный договор с литовцами, согласно которому Ливония пёрешла под протекторат Литвы и Польши. Король Сигизмунд обещал ливонцам немедленную военную помощь. Взамен Орден сделал значительные территориальные уступки в пользу Литвы. Виленское соглашение круто изменило ход Ливонской войны. Для русской дипломатии оно было тяжелым поражением. Теперь России противостояло не слабое, раздробленное Орденское государство, а мощное Литовско-Польское государство. Конфликт с Ливонией стал стремительно перерастать в более широкий вооруженный конфликт с Литвой и Польшей в тот самый момент, когда Россия всерьез ввязалась в войну с Крымским ханством.
Ливонские рыцари использовали перемирие, предоставленное им Москвой, для сбора военных сил. За месяц-до истечения срока перемирия орденские отряды появились в окрестностях Юрьева и обратили в бегство воеводу 3. И. Плещеева[551]. 11 ноября 1559 г. магистр Кетлер нанес московским войскам второе поражение, разгромив близ Юрьева отряды 3. И. Плещеева и 3. И. Сабурова[552]. Ливонцы осаждали Юрьев в течение всего ноября[553].
Поделиться книгой: