Леди Макбет Маркелова переулка

– Как? Как ты могла, Кать? Он же к тебе на прием приехал, с острой болью…

– Ага, давай, стыди меня, как же! Где ты вчера вечером был? В отделении пропадал? И не в свое дежурство? Я тебе звонила, чтоб ты Никитку забрал? Что ты мне ответил?

– У меня там послеоперационный больной в реанимации…

– И что? Тебе надо было его за руку подержать и посюсюкать? Он для тебя важнее твоего сына? Все же на мне, Паша, ты же давно от семьи самоустранился! Я жена, я мать, на мне дом и ребенок! Мне в ясли надо было за Никиткой бежать! И работа еще!

– Так не работай… Зачем тогда работать? Сиди дома с ребенком.

– О, как хорошо сказал!.. Не работай. А жить на что?

– Нам не на что жить? Мы голодаем? Чего нам не хватает, Кать?

– Нет, я не понимаю тебя, Паш… Иногда совсем не понимаю. Ты и впрямь какой-то блаженный. Люди, вон, к хорошей жизни как-то стремятся, машины покупают, в дом чего-то… А ты чего в дом принес? Как ты постарался семью обеспечить? Ведь у тебя семья, Паш! Жена, ребенок!

– Я всю зарплату тебе отдаю, ты же знаешь. А мзды я не беру. Это ты тоже знаешь.

– Ой, а чего не берешь-то? Все берут, а ты не берешь! За державу обидно, да?

– Ну, если хочешь, да, обидно.

– Да на кой ты сдался державе, хирург из тьмутаракани Павел Романов? Где держава, и где ты? А семья вот она, рядом…

– Значит, ты даже вины своей не чувствуешь, Кать?

– Почему же, чувствую. Но, надеюсь, рапорт о моей преступной халатности Маркелову не настрочишь? По блату? Я ж твоя жена все-таки… Кстати, не забудь за картошкой в магазин сходить. Прямо сейчас, а то потом точно забудешь. Иди, иди…

Паша ушел, хлопнув дверью. Она перевела дух, стоя перед зеркалом. И впрямь, ужасно получилось с этим мужичком. Хоть и бравировала сейчас напропалую, но вину свою вполне себе осознавала. Хотя кто его знает, чего в этом осознании больше присутствовало, вины или сермяжного страха. А если бы Паша этого мужичка с того света не вытащил?

И вздрогнула от стука в дверь. О, господи, Надя… Напугала.

– Доброе утро, Катюш… А я слышу, вы опять с Пашей с утра на повышенных тонах разговариваете. Чего вас мир не берет? Или случилось что?

– Нет, Надь, ничего не случилось. А…Что это с тобой? Что с руками?

Надя подняла к глазам ладони, осмотрела их равнодушно. И так же равнодушно произнесла:

– Экзема… Вчера целый день стирала. Порошок плохой, наверное.

– Надь! Ты скоро с ума сойдешь на этой стирке и уборке! У тебя уже мания чистоты развилась! Уже психиатрией попахивает, Наденька, дорогая!

– Так грязно же… Кругом одна грязь. Вон, и у тебя в доме грязно…

– У меня?! Грязно?

Катя, почитающая себя ужасно чистоплотной, задохнулась от обиды. Но Надя ее обиды, похоже, и не заметила. И бровью не повела.

– Да, Кать. Ужасно грязно. Хочешь, я у тебя полы помою? Давай, а?

– Надь… Ты что? Где ты грязь видишь? С ума сошла, Надь?

Спросила тихо, и вдруг пробежал внутри морозный холодок, добрался до горла, уколол спазмом. Глянула Наде в глаза… О господи. А вдруг она недалека от истины? Вдруг с Надей в этом смысле и впрямь беда? Хотя – какое ей дело… У Нади муж есть, пусть он беспокоится. А ей бы со своими психозами разобраться, и с мужем тоже…

В тот день Паша пришел домой поздно вечером. Пьяный. И без картошки. Сел за стол, сложил руки ковшиком, дыхнул спиртовым перегаром.

– Значит, так, Катя… Больше мы не ругаемся. Вернее, я с тобой не ругаюсь. Делай что хочешь. Можешь говорить мне все, что хочешь. Я буду молчать. Поняла? И в дела мои не лезь! Я болею потом, когда ты… Лезешь! Отныне у тебя свое, у меня свое. А зарплату, как прежде, обязуюсь отдавать всю до копейки… Поняла?

Она тихо стояла, закутавшись в платок, слушала его с испугом. Каждое слово било словно молотком по голове. Никогда его пьяным не видела… И таким злым – никогда…

* * *

Паша сдержал «пьяное» слово. Нет, не то чтобы перестал ее замечать, но будто стеклянной стеной отгородился. В поле зрения присутствовал, но в «самого себя» дверцу захлопнул. Хотя – какая там дверца? Он и раньше не особо ее распахивал.

Как ни странно, но ей стало легче. Раздражение ушло. Наверное, потому, что захлопнутая дверца ни к чему не обязывает. Ни к пониманию, ни к сочувствию, ни к душевному родству. Да, так лучше. Обид меньше. И претензий друг к другу меньше. Все выравнивается в плоскость бытовой семейной жизни. Такой, какая у всех происходит за глухими портьерами, задернутыми с наступлением темноты, – кухня, ужин, телевизор, постель…

В постели Паша тоже стал другим. Казалось, будто исполнял супружеский долг с ноткой безысходности. Мол, что с природой поделаешь? Ее ж не отменишь, когда рядом женщина. И женщину полагается целовать и обнимать, чтобы получить доступ к плоти, чтобы утолить собственную глупую плоть. Потому что от собственной глупой плоти стеклянной стеной не отгородишься.

Ее эта нотка безысходности не обижала нисколько. Наоборот, вызывала в душе странное чувство – что-то вроде веселого злорадства: да, мол, я женщина, у меня власть. Потому что ты не плоти в конечном итоге подчиняешься, а мне, женщине. Жене. Ничего-ничего, дорогой муж, изволь принять ситуацию. Хоть с безысходностью, хоть с другими рефлексиями, это уж твое дело, а мне, по большому счету, все равно. Я в наших семейных отношениях главная, хоть ты этого и не понимаешь. Спрятался за стеклянной стеной, ага… Напугал, можно подумать…

Зато с Никиткой Паша возился каждую свободную минуту, с рук не спускал. Растекался мягкой патокой от его лепета, прижимался губами к белобрысой макушке, замирал надолго, будто дыхание перехватывало от приступа нежности. Катя в такие моменты испытывала то же самое чувство, сродни веселому злорадству – эка тебя отцовство-то прихватило, Пашенька… Намертво прихватило, не отодрать. Тут уж ни за какой стеной не спрячешься, милый. Ты отец, а я мать. Как бы ни сложилось, а мы – семья. Какая получилась, такая получилась, в такой и жить будем.

Да, она действительно начала жить на полную катушку… Расправила крылышки. Собой занялась. Гардероб новыми вещицами обновила. Из вещиц много чего стало интересного появляться, времена такие начались, голодные и безденежные, но соблазнительные. А «свой» врач во все времена нужным людям необходим, и владелицам коммерческих магазинчиков, и модным парикмахерам. Так хорошо стала выглядеть – сама себе в зеркале нравилась. И выражение лица было довольным, горделиво-спокойным. Наверное, это и было то самое утерянное «положение пропорций», о котором с такой страстью толковал Веник. Давно. Еще в прошлой жизни…

А в этой у нее и без «положения пропорций» все сложилось. Нормальная семья. Ну, не без компромисса, конечно. А какая семья нынче без компромисса обходится? Жизнь есть жизнь, перебегаешь ее изо дня в день, на ходу исполняя святые женские обязанности. Чтоб чисто в доме было, чтоб обед в холодильнике, чтоб ребенок здоров и ухожен… И вкрапления праздников бывают, яркие точки в череде семейных будней, а как без них? К Восьмому марта – жидкий букетик мимозы, на дни рождения – застолье с гостями и скромные подарки. Паша ей – духи из универмага, «Пани Валевская» в синем флаконе, она ему – рубашку или галстук. Никаких заморочек, никаких обид. Рубашка износится, а «Пани Валевская» тоже пригодится, кому-нибудь передарить можно. Жизнь есть жизнь. Такая же, как у всех, бежит и бежит без катаклизмов. Четыре года пронеслось, как и не было.

И вот он, здрасьте, не ждали. Катаклизм. А иначе это явление и назвать нельзя. Явление по имени Стасечка. Нет, кто бы мог подумать, что она обнаглеет до такой степени? Явилась приветом из прошлой жизни! И ведь не предвещало ничего подобной беды, только-только Паша Никитку спать уложил, ужинать сели на кухне…

– …Кого там принесло на ночь глядя? – пробурчала Катерина, оборачиваясь на стук в дверь. – Открой, Паш…

– Да там открыто. Входите, открыто! – крикнул в сторону двери.

Катя обернулась, чтобы глянуть на вошедшего… И не поверила глазам. Потому что не могло этого быть. Кто угодно мог стоять на пороге, только не Стасечка. И первая пугливая мысль в голове – нет, это ошибка какая-то. Галлюцинация. Надо моргнуть, и тут же исчезнет.

Моргнула. Стасечка не исчезла. Снова моргнула. Паша переводил удивленный взгляд с нее на Стасечку. Та упорно стояла в дверях улыбчивым изваянием. Не исчезала.

– Как… Как ты меня нашла? – спросила, хрипло и нервно прокашлявшись.

– Во-первых, здравствуй, доченька! А во-вторых… Этот красивый мужчина, я полагаю, твой муж, да? Может, ты меня представишь для начала?

И, не дожидаясь ее реакции, шагнула к столу, элегантно пристроила тяжелый располневший зад на хлипком табурете. Катя вдруг услышала рядом с собой ее сиплое дыхание… Никогда Стасечка не страдала одышкой. Болеет, что ли? И лицо постаревшее, щечки обрюзгли. Хотя напудрены основательно, как прежде. И помада на губах яркая, с оттенком бешеной фуксии.

– Меня зовут Станислава. Я Катюшина мама, очень приятно с вами познакомиться, – жеманно протянула она Паше ладошку лодочкой. И тут же улыбнулась кокетливо: – Ой, чего я так официально?.. Можете называть меня просто Стася. А впрочем, как вам будет удобно, молодой человек.

– Очень приятно, а я Павел… А по отчеству вас?..

– Что вы, какое отчество! Мы же родственники. Ах, какой вы красавец, Павлик! Просто чудо! Рада, рада за Катеньку… Надо же…

– Спасибо. И все-таки, как вас по отчеству, Станислава?..

– Да не напрягайся, Паш. Никакая она не Станислава, она обыкновенная Зинаида! – нервным смешком вклинилась в этот диалог Катя. И, повернувшись к Стасечке, уже громче повторила свой вопрос: – Как, как ты меня нашла? Мы же с тобой вроде обговорили все… Я из квартиры выписываюсь, а ты… Зачем ты сюда притащилась?!

Очень зло прозвучало. С едва сдерживаемым раздражением. И с досадой, конечно же. Стасечка подняла выщипанные в ниточку бровки, дернула плечиком, улыбнулась миролюбиво. Будто не приняла на свой адрес ни досады, ни раздражения. Пояснила деловито:

– Ты спрашиваешь, Катюш, как я тебя нашла?.. Да обыкновенно, как! Просто запомнила название городка, ты ж мне говорила… Очень запоминающееся название – Васильевск! Купила билет на поезд, села, приехала вот… Потом пришла в больницу, спросила, где живет Екатерина Романова… Твою новую фамилию я тоже запомнила, у меня память отличная, слава богу! Кстати, очень уж далеко ехать на поезде… И так утомительно, знаешь! Никак не могла заснуть… И эта пища ресторанная, такой ужас! Я ничего не ела практически… Мне бы поужинать поскорее да спать лечь, Катенька. Еще бы ванну принять, конечно… Надеюсь, у вас в доме есть ванна?

– Есть, у нас все есть! – засуетился с гостеприимством Павел, глянув в хмурое Катино лицо. – Да вы снимайте плащ, поужинаем сейчас… Вот котлеты домашние, салат, пожалуйста… А руки помыть можно здесь, на кухне. Там полотенце чистое.

– Спасибо, дорогой! – кокетливо улыбнулась ему Стасечка, элегантно высвобождаясь из плаща. – Как приятно иметь дело с воспитанным интеллигентным мужчиной! Надеюсь, нам и потом… будет о чем поговорить… Где, я не поняла, можно помыть руки?

– Да, я сейчас покажу… И плащ давайте, я его в шкаф…

Пока Стасечка мыла руки, Катя сидела за столом безучастно. Паша вернулся, сел за стол, глянул на нее так, будто помощи попросил – выручай, мол, чего молчишь. Это к тебе мать приехала, а я отдуваюсь гостеприимством. Неловко получается одному-то.

Катя длинно вздохнула, побарабанила пальцами по столу, потом запоздало кивнула головой – поняла, мол. И выручила мужа по-своему, то есть произнесла громко, почти с вызовом:

– Паш, у тебя завтра с утра операция, шел бы ты спать пораньше. Тем более, нам тут надо… Поговорить…

– Да, да, конечно, – быстро согласился Паша, вставая из-за стола. – Да, мне действительно следует выспаться. Я пойду… Извините, Станислава…

– Она Зинаида, – с тихой дрожью в голосе проговорила Катя, подняв на мужа злые глаза. – Еще раз повторяю – она Зинаида, а не Станислава! Здесь мой дом, здесь никакого вранья не будет. Иди, Паш, иди от греха… Я дальше сама…

– Катенька, ну что ты, в самом деле! – жалко хихикнула Стасечка, садясь за стол. – Не дала нам с Павликом поговорить… Спокойной ночи, дорогой Павлик, приятных снов! Ах, какой милый мужчина… Одно сплошное очарование… Ну, мы потом ближе познакомимся, надеюсь.

Паша ушел так резво, будто бежал от комплиментов сломя голову. Катя глянула ему вслед, усмехнулась тихо. Да, мол, а ты как думал? Это все не так просто, это же Стасечка, мать твою… Хотя не твою, а мою, конечно. Мать…

Стасечка тем временем живенько наполнила едой тарелку, принялась уписывать за обе щеки салат и котлеты. Кате показалось, даже мурлыкала от удовольствия, собирая хлебушком салатную жижицу. Волна раздражения снова ударила Кате в голову…

– Ты зачем сюда заявилась, а? – прошелестела тихо, подавшись корпусом вперед.

– Хм… Что значит – заявилась? – с трудом оторвавшись от процесса, подняла на нее глаза Стасечка. – Мать к дочери приехала – это значит заявилась, да? Выбирай выражения, Катюш! Где твоя вежливость, где гостеприимство? Я уж не говорю о дочернем долге, хотя могла бы!

– Ладно. Я ставлю вопрос по-другому, более конкретно. Говори, чего тебе от меня надо? Не просто же так сюда притащилась! Ну? Говори, не молчи!

– Катенька, что ты… Почему ты… Не надо со мной так…

Стасечка вдруг подняла ручки к лицу, изобразив отчаянный испуг. Бровки надломились, губы задрожали, потекли уголками вниз. И пальчики заплясали в лихорадке, будто не зная, куда правильно приспособиться, чтобы красиво и жалобно получилось. То ли виски сжимать в отчаянии, то ли слезы из уголков глаз утирать. Все-таки на висках остановились. Ну-ну, так жальче получается. Ах, обидела Стасечку неблагодарная дочь-сволочуга.

– Давай только без индийского кино обойдемся, ладно? – холодно проговорила Катя. – Ты же знаешь, на меня это не действует. Говори все, как есть. Я ж не зверь, я тебе не отказываю. Помогу по возможности, чем смогу. Денег, что ли, надо?

– Нет, нет… Деньги у меня есть… Немного, но есть. Дело в другом, Катенька. Мне… Мне просто жить негде…

– В смысле? Как это – жить негде? А квартира где?

– Я ее продала, Катенька…

– Зачем? А впрочем, это твое дело. Ну, продала и продала. Стало быть, новую купить можешь.

– Нет, не могу. В том-то и дело, что не могу. Меня жестоко обманули, доченька… Предали… Понимаешь?

– Нет. Совсем не понимаю. Давай подробнее. И без эмоций, все четко и по делу.

– Да, конечно. Я сейчас все, все тебе расскажу… Понимаешь ли, Катенька, я встретила очень хорошего и надежного человека… То есть мне показалось, что он хороший и надежный…

– Это Веник твой, что ли?

– Нет, нет! Веник давно уже в прошлом… А этот… Он мне предложил в Америку с ним уехать. Сейчас ведь многие уезжают… И квартиру продать… А потом вдруг выяснилось, что он взял мои деньги, вырученные от продажи… И уехал один, без меня… Нет, это невозможно, невозможно, Катенька! Ты даже не представляешь, что я пережила!

– Ну, почему же не представляю? Очень даже хорошо… Погоди! Погоди, погоди… Это что же значит? Это ты сюда заявилась, чтобы… Навеки поселиться, что ли?

– А куда мне еще, Катенька? Мне некуда… Никому я не нужна…

– Ты что… действительно у меня жить собираешься?! На полном серьезе?

– Ну да… Вон какой дом у тебя большой, неужели не найдется уголка для родной матери?

– Ты… Ты с ума сошла, что ли? Какой уголок? Нет, погоди… Нет, это в принципе невозможно, я не смогу с тобой жить… Как ты вообще это себе представляешь? Я оставила тебе квартиру, я думала, рассталась с тобой навсегда… Мы с тобой чужие люди, ты всю жизнь меня снисходительно презирала. Я была тебе не нужна. А сейчас, значит… я должна с тобой… под одной крышей жить?! Нет, Стасечка, нет!

– Я прошу тебя, не зови меня Стасечкой…

– А как? Мамочкой, что ли?

– Но ведь я и есть твоя мать… Неужели ты мать выгонишь на улицу?

– Ма-а-ать? Ты сказала – ма-а-ать? Ух ты, вспомнила, когда приспичило! Надо же – ма-а-а-ть…

Катя вдруг услышала свою голосовую интонацию будто издалека. Да, насмешливо получилось. Уничижительно и насмешливо, как у Стасечки когда-то. Когда она сидела перед зеркалом и тянула с такой же интонацией: «Заму-у-уж? Ух ты-ы-ы-ы… Надо же-е-е…»

Отомстила, выходит. Нечаянно. Тютелька в тютельку та же интонация уничижительная получилась. И проговорила уже без интонации, довольно резко:

– Да какая ты мать, Стасечка! Самой не смешно, а? В общем, жить мы вместе не можем. Это тебе понятно, надеюсь. Поищи себе другую крышу над головой. Кинь клич среди бывших любителей, авось, найдутся, поддержат по старой памяти. Ну, не мне тебя подобным делам учить…

– Катя, Катя! Что ты говоришь! Опомнись! – захлебнулась отчаянным шепотком Стасечка, прижав пальцы к вискам. – Ты представляешь, что ты сейчас творишь? Ты родную мать выгоняешь на улицу… Опомнись, Катя! Сама себе не простишь!

– Я еще раз повторяю, ты мне не мать. Ты Стасечка. И давай на этом закончим… Чего зря воздух колыхать? Иди, принимай ванну… А завтра обратно уедешь. Я тебе на ночь в гостиной на диване постелю… И тихо, пожалуйста, Паша с Никиткой спят. Ванная там, по коридору направо. А гостиная налево… Найдешь, в общем.

Стасечка молча поднялась с места, поплелась в указанном направлении, как сомнамбула. Даже не спросила, кто такой Никитка. Вскоре послышался из ванной шум льющейся воды…

Паша ушел рано утром, Стасечка еще спала. Даже завтракать не стал, заторопился. Катя, оставив у двери уже одетого Никитку, вошла в гостиную, тронула Стасечку за плечо, проговорила тихо:

– Я на работу пошла… Когда будешь уходить, просто захлопни дверь. Завтрак я на столе оставила. Ты меня слышишь, нет?

– Да. Слышу…

Стасечка прогундосила слезно, но головы не повернула. Только спина под одеялом дернулась, будто опасалась удара. Вот еще раз дернулась. Катя вздохнула тяжко – артистка, блин…

– Ладно, у меня времени уже нет. В общем, договорились. Дверь захлопнешь. Я там тебе денег еще оставила. Вдруг на билет не хватит… Всё, убегаю, опаздываю!

Весь день потом сидела как на иголках. После обеда позвонила домой – трубку никто не взял. Всё. Уехала, значит. С глаз долой, из сердца вон. А впрочем, из какого сердца опять же! Никогда Стасечка там не бывала… И не хотела, и не стремилась. Так что… Нормально всё.