– У него глаза зеленые, волосы соломенные, лицо – красное, пузо – белое, а руки – как две лопаты; глаза завидущие, руки – загребущие…
Ира закусила губу и в полном восторге качала головой.
– Какая же ты прелесть! Как его зовут?
– Амбал Амбалыч!
– Ну, хватит кривляться, Оля! Иди на кухню к Наталье. Пусть она тебя накормит. Ешь как следует. Посмотри на себя, ты же плоская, как селедка. Хочешь иметь грудь – надо хорошо питаться… А ты как птичка – чуть клюнула и улетела.
– Мы не прощаемся, Оля, – пропела Ира, – мы ведь еще увидимся.
– Не засиживайся на кухне. Эта режиссерка Наташка – не ровня тебе. Она там у Наташки застрянет на два часа. Будет секретничать. Любит ее. Она же прислуга, а для Оли… будто медом намазана. Зачем ей она? Наталья – просто домработница. Не нашего круга человек. Оля неразборчива в знакомствах. Вообще неразборчива. Ей МГИМО был открыт, а она, упрямица, в Плехановку рванула. Занимается танцами. Диско, хастл – разве туда придут мальчики из хороших семей? Что ей так нравится крутиться с плебсом? Теперь этот папик. Я ей квартиру купила, машину подарила, а она: «Отстань от меня, мама, не лезь в мою жизнь, не твое дело». С отцом при этом – душа в душу. Как это понять? Вон у тебя девочка – и замуж вышла за мальчика из хорошей семьи, и в аспирантуру поступила, и ребеночка уже завела…
– Зря ты ругаешь дочку. Мне твоя Оля очень даже понравилась. Взрослая, самостоятельная, красивая. У тебя что-то не получается, а ты на ней вымещаешь.
Анна вдруг вскочила, качнулась:
– Д-д-дай-ка твой стакан!..
– Хватит, ну, боже мой, хватит уже. Ведь меня ждут в Ассоциации биатлонистов… Как я за руль сяду?.. Витчанин – очень приличный парень, я не могу его подводить…
– Позвони, отмени встречу, скажи, что тебя изнасиловали в подъезде. Ну, хватит ломаться, давай стакан!
– Не надо, Анечка, нет, нет, нет! Ну, право слово. It'senough, rmfedup![2] Подмораживает, а у меня резина лысая. Если я…
– К чертям собачьим, пусть весь мир замерзнет. Звони, подружка-пампушка. Скажи, что беременна, что у тебя схватки. Что ты уже умерла, что сейчас оформляешь свидетельство о смерти, завтра обязательно предъявишь… Ну, давай стакан!
– Ты как вихрь, как ураган! Где мой мобильник?
– Куда-а-а, куда-а-а… забра-а-ался этот него-о-одник? – пропела Анна и, пританцовывая, двинулась с пустыми стаканами в сторону кухни. – Где этот маленький, замечательный, перламутровый, мобильненький телефончик?
Повернувшись спиной к Ире и расставив руки со стаканами, она стала медленно покачивать бедрами, будто соблазняя невидимого кавалера. Ира хихикнула…
Прошло три с половиной часа после приезда Иры.
– Ты не знала настоящего Беленского, – мечтательно говорила Аня, лежа на ковре в расстегнутой рубашке, в колготках без юбки, закинув одну ногу на колено другой и держа стакан с ликером на голой груди, как раз посредине между двух округлых заманчивых холмиков. – Как он умел смешить меня! Я хохотала до слез. Помнишь тот последний вечер в Планерском? Шел дождь, и ребята поставили кастрюли там, где протекала крыша. Мы тогда смеялись, ржали как бешеные, когда эта сумасшедшая Любка выскочила танцевать топлес в одних прозрачных кружевных трусах, а черный бюстгальтер она держала в руках и крутила им над головой…
Ира Гнатова громко хрюкнула… Она растянулась на диване, откинув голову и опираясь подбородком на подушку, чтобы лучше видеть Анну. Стакан с «Адвокатом» стоял на полу рядом, и она придерживала его рукой.
– Женечка, Женечка, как же ты умел меня рассмешить! И при встрече. И по телефону. Он и письма мне писал. Я хохотала до упаду, когда читала. Из него это просто выскакивало, получалось как бы само собой. Подружка-пампушка, подкинь сигаретку несчастной, всеми брошенной, пожилой женщине…
– Э-э-э, – закряхтела Ира, напряглась и снова рухнула на диван. – Не дотянуться! Извини, мне не дотянуться.
– Хрен с ней, с сигаретой. – Аня уставилась стеклянными глазами в потолок. – Я грохнулась в ванной и сломала предплечье. Он отвез меня в больницу и доктора наложили гипс, рука на привязи была оттопырена как крылышко. И он сказал мне: «Бедный, бедный гусенок – сломанное крылышко». Так и сказал – «бедный, бедный гусенок». Какой он был милый, этот Женечка Беленский!
– Чувство юмора будто только у твоего Жени… У Феди что, нет чувства юмора?
– У Феди?
– Да, у Феди.
– Кто его знает, этого Федора. Любит смотреть «Крокодил», «Работницу», смеется. Карикатуры любит. Если не на начальство, – Аня сняла стакан, приподняла голову и отпила глоток.
– Этого мало, это еще не все, – сказала Ира.
– Чего мало?
– Если человек веселый и умеет смешить.
– Как это мало? Это как раз то самое. Что мы с тобой – в монашки записались? Живем, Ириха! Надо жить весело, что еще надо?
Ирина захохотала:
– Не, чесна, ты меня уморишь, уже уморила…
– Боже мой, мама моя, ты говоришь, я тебя уморила? А вот он на самом деле был уморительный, до чего же он был уморительный! А иногда – ласковый и нежный, очень даже ласковый. Не липкий и назойливый, как все эти прыщавые студенты. Однажды мы ехали сидячим поездом в сторону Рыбинска. Это было как раз перед его поездкой в горы. Было очень холодно, и мы укрылись моим пальто. И на мне были пушистые вязаные рейтузы… Помнишь, такие серые толстые рейтузы?
Ира кивнула, но Аня даже не обратила на это внимания.
– И вот его рука очутилась у меня на животе. Само так получилось – прямо внутри рейтуз. А он и говорит: «У тебя животик жирненький, но до чего сладкий. Прямо фуа-гра– сломанное крылышко». Но у меня тогда рука уже была совсем целая. А я спрашиваю: «Почему фуа-гра?». «Потому что у тебя белая длинная шейка, как у гусенка, а сама ты такая вкусная – так бы и съел». А потом вошел проводник, подозрительно посмотрел на нас и почему-то погрозил пальцем. А Женя вдруг как закричит: «Выпрямитесь, стойте прямо, подтяните живот, раз уж вы надели железнодорожную форму. Где ваше достоинство? А не можете – идите работать кочегаром!». Вот так он отчитывает проводника… но руку из рейтузиков не вынимает. Проводник вдруг скис, спекся, как говорят, и отвечает так растерянно: «Ну, если все в порядке, я пошел, спите, молодые люди».
После некоторой паузы Аня добавила:
– Конечно, это неважно, что он говорил. Важно – как, это действительно важно…
– А ты своему Федору рассказывала об этом?
– Феде? Вообще-то он знает о Женьке. Что был такой знакомый. Упоминала, даже фото показывала. Ну, не там, где мы вместе. А Федька… Знаешь, что он спросил? Кем тот работает? В смысле должности.
– А он закончил тогда универ? Да? Ну, и кем он работал?
– И ты, подруга, туда же…
– Ну что ты, к слову пришлось…
Аня рассмеялась. Смех у нее был очень женственный… Звонкий и одновременно грудной и глубокий.
– Женя считал, что он вообще-то продвигается по службе, но почему-то в обратном направлении. Перед самой той поездкой в горы он и вообще потерял работу в лаборатории, работал истопником в котельной, потом спасателем на лодочной станции. Там было достаточно времени… Читал разную литературу. Он сказал как-то, что если считать его военнослужащим от науки, то из знаков отличия у него осталась только одна медная пуговица на пузе и следы от погон на обгоревших плечах. Так он сказал.
Аня посмотрела на Иру, та даже не улыбнулась.
– Разве не смешно?
– Почему не смешно? Смешно, – мрачно сказала Ира. – А почему ты ничего не рассказывала о Женечке своему Федору?
– Почему – потому! Этот Федя – деревянный тупица. Ходячая схема, а не мужчина. Вегетарианцем заделался, все свободное время… Капусту, морковку трет. Ему бы только морковь есть – в кролика превратился, скоро глаза красными будут. А ты, пампушка, небось, деловой себя считаешь. «Я невеста, я невеста!» – передразнила она подругу. – Если еще раз выйдешь замуж, никогда не говори мужу о своих увлечениях. Поняла?
– Это еще почему?
– Слушай меня, я плохого не посоветую. Говори что угодно. Очень откровенно. Можешь даже цинично. Но только не правду. Правду – никогда, ни за какие пряники, даже под пытками. Предположим, ты рассказываешь, что был роман с красивым мальчиком – скажи, что он был слащавым; если с могучим мужчиной, скажи – просто конь, бык-производитель; если с умным, скажи – мужчина был никакой; веселого назови балаболом, поэтичного назови наивным, смелого – развязным, решительного – авантюрным. А не скажешь – муж не простит, будет всю жизнь вставлять тебе шпильки. Выслушает тебя с умным видом, а потом будет пинать и попрекать при каждом удобном случае. Не верь, что он умный. Как бы он ни прикидывался. Не ведись. Держи свою линию. Иначе твоя жизнь превратится в ад. Вот так вот, деловая ты моя малышка. Жизнь прожила, а в мужиках разбираться не научилась…
Ира расстроилась, погрустнела, подняла голову с диванной подушки и оперлась щекой на ладонь руки. Мысли путались, она напрягалась, но ей никак было не разобраться в «мудрых» советах подружки, непонятно было: в чем это она не научилась разбираться?
– Ты хочешь сказать, что твой Федор на голову слаб?
– А что еще я могу сказать?
– А разве он не умный? – пропищала Ирочка невинным голоском.
– Слушай, давай не будем портить друг другу настроение. Что попусту мусолить? Умный, неумный – пустая болтовня…
– Чего же ты его охомутала?
– Боже мой, господи, что ты такое мелешь? Да я-то почем знаю, почему я за него замуж пошла. Говорил, что любит Толстого и Паустовского. Что это его любимые писатели, и они очень сильно повлияли на его жизнь. А потом оказалось, что ни одного их романа не прочел. А любит Николая Островского и Фадеева. То, что в школе впихивали. Вот, мол, написано о жизни настоящих людей. Только бы покрасоваться: «Вот это люди, вот это эпоха, потрясающая литература!»…
– Тебе лишь бы гадости о муже говорить. Твой Федя – очень приличный человек. А литература эта… Что в ней плохого? «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия»… Конечно, прошедшая эпоха, но ведь это наша история…
– Ни черта хорошего в этой литературе нет. Советская пропаганда, вчерашний день, можешь мне поверить, – сказала Аня, потом подумала и добавила: – У тебя хоть работа есть. А я осталась ни с чем. Хоть работа…
– У тебя ведь тоже работа, своя фирма по медицинскому оборудованию. А захочешь – пойдешь в Дорстрой, ты ведь кандидат «дорожных наук»… И вообще умная, все на лету хватаешь…
– Медприборы! Купи-продай, тоже мне дело всей жизни! А дороги… Щебень, геотекстиль, трамбовка, обочины, присадки, асфальт – как романтично!.. Не то что у тебя – симпозиумы, совещания, породистые люди, шикарный антураж…
– Послушай, нет, ты послушай меня! Может, все-таки расскажешь ему, что Женя погиб? Не сейчас, когда-нибудь. Не станет же он ревновать, если узнает, что тот погиб…
– А тебе-то это зачем?
– Да низачем. Просто непонятно… Какие у тебя могут быть секреты от Федора? Тебе же легче станет.
– Смешная ты моя невинная малышка. «Деловая!» Легче, как же… Будет только хуже. Ну, он, к примеру, знает, что я встречалась с каким-то физиком. Зачем мне говорить, что тот погиб? Ни за что не скажу. Почему я должна ему говорить об этом? Глупая идея – исповедоваться мужу… Особенно такому деревянному. Он же из меня всю кровь выпьет. Знает, что был дружок – остряк доморощенный. Если и скажу, хотя это вряд ли, скажу, что дружок заболел и умер, не буду говорить, что погиб…
Ира подняла голову, потерла рукой за ухом.
– Ани…
– Чего тебе, пампушка?
– Почему ты не расскажешь мне, как Женя погиб? Ты знаешь, я никому не скажу… Честно-пречестно…
– Нет!
– Честное благородное, никто не узнает. Я тебя не выдам.
– Я знаю, ты расскажешь Вахтангу Кикабидзе или, в крайнем случае, – Гоче. Встретишь Вахтанга, отдашься – и все ему расскажешь…
– Ну, хватит трепаться, Ани, ты же знаешь – никогда и никому.
Аня села на пол, долила себе ликера. Поставила стакан между ног
около ступней.
– Эх, был бы Женька жив… Может, все пошло бы по-другому. Хотя вряд ли. Рассмешить он умел… Но почему-то в жизни у него все шло в обратном направлении… О чем это я? А, да-да, жаль Женечку… Помнишь, он ведь альпинистом был, как все эти чертовы физики. Его подбили братья Гришковичи «сбегать» на пик Коммунизма в Средней Азии. Может, и не Коммунизма, а Социализма, хрен разберет. Братья – крохотные, но сильные и опытные, вот он им и доверился. Еще с ними была женщина-спортсменка. Так вчетвером и пошли. Маршрут не подготовили, группу не зарегистрировали, никого не оповестили… А на третий день подъема началась пурга. Что там у них произошло – неизвестно. Но только после снежного шторма вниз спустились только двое – братья Гришковичи. Через год отыскали тело женщины. А Женьку так и не нашли…
Аня наклонилась головой вперед, крепко сжала пальцами пустой стакан и заплакала. Ира съехала с дивана, подползла к Ане и стала гладить ее по голове.
– Бедная моя девочка, не плачь, не надо…
– Разве я плачу? Да, да, понимаю… Зачем я плачу? Это было так давно… Теперь уже совсем плакать ни к чему. Что там за шум на кухне? Ирочка, сходи, посмотри – что они там делают?
– Хорошо, хорошо, я все сделаю. Только не плачь, обещай, что не будешь плакать.
Ира взяла стакан и, пошатываясь, пошла на кухню. Вернулась вместе с Олей. Аня откинулась назад, теперь она уже лежала на спине и сморкалась в платок. Не отнимая платка, спросила у дочери:
– Ну, что – все оговорили с Натальей, всем кости перемыли?
Ира заползла на коленях под стол, тщетно пытаясь разыскать непослушные, вечно исчезающие сигареты. Аня тем временем продолжала:
– Вещи-то собрала, ничего не забыла? Ну, говори, когда спрашивают…
– Я пошла.
Аня скомкала платок, с трудом села, схватила Олю за ногу.
– Дай ногу! Нет, ты сядь, слышишь… Поговори с матерью… Ответь мне. Опять к своему папику намылилась?
– Дался тебе мой папик… Что ты знаешь о нем? Это необыкновенный человек… Ну, как тебе объяснить? Все равно ведь не поймешь… Он – человек слова, на него, по крайней мере, положиться можно… А ты все лезешь и лезешь. Отстань – что хочу, то и делаю!
– Как же, необыкновенный – толстый старый бандюган, наглец и проходимец. «Что хочу, то и делаю!» Это я для тебя все сделала…
– Тебя никто не просил об этом. Я не только учусь… В «Райффайзенбанке» работаю, зарабатываю получше, чем ты в Дорстрое, между прочим… Можешь все взять назад – забирай… Квартиру, машину… Возьми, раз тебе надо. Сожри, проглоти, только не лопни. Довольна? А с папиком моим… Успокойся, его уже нет. Он умер. «Умер» – твое любимое слово, не так ли? Его убили ассасины… Книги читать надо, не в деревне живешь… Он раздулся, как шар, и улетел… Короче, считай, что он для меня умер, довольна?! – Оля выдернула ногу и выбежала на лестницу, хлопнув дверью.
– Конечно, я довольна, что мне делать? Всем, всем довольна. Я ведь для тебя, дочка, лучшего хочу. Ты же Бакширова, черт бы тебя побрал, ты должна жить достойно… Как положено Бакшировым. Мать для тебя не авторитет, для тебя авторитет служанка… деревянный папа, из которого я сделала человека, – кем бы он был, если б не я? Тебе нужны эти дети люмпенов с танцулек, бандюганы-качки. Люмпены и дебилы, босяки и холопы. Недаром говорят: «холопское хамство». Твой папик – тот же люмпен, режиссерка – люмпен. Разве они в состоянии что-нибудь сделать сами, придумать, организовать? Им все: дай-дай-дай – мало, дай еще! Отнять и поделить… Тьфу-у-у! Она меня не слышит. Ушла… Кому нужна эта ваша демократия? Избирательное право надо оставить только тем, кто своей головой сумел чего-нибудь добиться в этой жизни… Мать родная уже не авторитет ей! Брось-ка мне сигарету Ирочка. И давай еще выпьем.
Ирина подала сигарету.
– Оля – прелесть. Нет, ты только подумай – как она об этом папике: «Необыкновенный человек»! Амбал Амбалыч! Глаза завидущие, руки загребущие, – вот это фантазия! С характером девочка…
– С характером, да не в ту сторону характер этот. Сходи на кухню, налей нам. А лучше возьми всю бутылку. Не могу я туда идти, там противно так пахнет вареной курой… И не хочу я эту Наташку видеть. Тоже мне, режиссер. Так у нас везде – никто не хочет делать обычную работу. А говорить и руками в воздухе разводить… мы все мастера.
В половине двенадцатого зазвонил телефон.
– Алё, алё! Это ты, Джей? How are you? Черт бы тебя побрал, чертов ирлашка, мне спать пора, – а ему что до этого? У него на три часа меньше, ему в самый раз, ему поболтать захотелось, языком почесать. What do you want? We have discussed already everythings[3]. Ax, ты соскучился, мерзавец, ты понял, что ошибался? Конечно, ошибался! Ты осознал, хочешь, чтобы я стала полноправной хозяйкой особняка в Эспоме? Делаешь мне предложение? Well! Tm coming back[4]. Приму ли я твое предложение? I’ll have a look, it depends… I’ll see your behavior[5]… Черт побери, скотина, согласился все-таки. Очнулся… Долго не понимал своего счастья, а теперь понял наконец… Конечно, вернусь. I’ll take a flight and immediately call you! Kiss you, my darling[6]! Hy погоди, Джей. Побегаешь теперь, теперь-то я с лихвой отплачу за это твое «Не входит в мои планы…». Погоди, погоди. Стану миссис Уорд… Попробую еще и до Майкла добраться… Ну, конечно, не до принца – кишка тонка, – а до Нордингтона… Почему бы и не попробовать?
Аня почему-то опять заплакала, размазывая по лицу слезы и остатки боевой раскраски. Отчего эти слезы? Все теперь хорошо! Анна успокоилась, привела себя в порядок, сняла трубку и решительно приступила к делу: