Соль земли

– Из них, добрый человек… Такое дело было. Служил я у тамбовского помещика Гранова. А у помещика жил в Петербурге сын – поручик. Что отец, что сын – не люди были, а звери. Как приедет сын к родителям на побывку, нашим девушкам житья нету. Обесчестит и бросит. Две наших девушки руки на себя наложили. Затаил я лютую злобу против молодого Гранова, стал сам не свой. А тут, как на грех, приезжает он опять и велит прийти вечером в хозяйский сад Марфуше. А у нас с ней всё уже договорено было: собирались осенью обвенчаться. Ну, идёт Марфуша в сад, а я уже там в кустах прячусь. В тот вечер и порешил его. Поймали меня, судили. Дали десять лет каторжных работ и вечное поселение на Сахалине. Марфуша пошла за мной. Не доходя до Томска, сбежал я. С той поры до семнадцатого года исколесил всю Сибирь. В двенадцатом году попал на Ленских приисках под расстрел, пули вокруг свистели, в трёх местах одёжу продырявили, а сам остался цел и невредим. Пока царское лихолетье было, двадцать фамилий переменил. Каких только кличек не носил: Залётный, Косач, Червонный, Петух, Скряга! Когда прогнали царя и богачей, вернулась ко мне родительская фамилия, стал я опять Мареем Добролётовым, с той поры на севере обитался, людям новые тропы торил.

Максим слушал затаив дыхание. Трудно было поверить, что одна человеческая жизнь может вместить столько лиха.

– А как дальше жить думаете? – спросил Максим.

– Похожу, посмотрю, добрый человек. Своё гнездо вить не стану. Долго ли жить-то осталось? Дела вот кое-какие управлю – и на покой, годы мои немалые.

– А какие же у вас дела могут быть?

– Есть кое-какие дела, есть, – уклонился от прямого ответа старик и попросил шофёра: – Остановись, добрый человек, у свёртка. Вам прямо, а мне налево.

– А память у вас хорошая. Даже повороты на дороге помните! – удивлённо воскликнул Максим.

– Да ведь как их забудешь, если сам тут все тропы торил, – объяснил старик. – Лесок вот местами гуще и выше стал. А так мало что изменилось. Местность, добрые люди, меняется от человека. А человек, видать, рук своих тут ещё не приложил.

Машина нырнула в лог, с рёвом поднялась на косогор и остановилась.

– Вот и сворот твой, дедушка, – сказал шофёр.

Старик вылезал из машины долго и неловко. Он был такой большой, что в дверцах «эмки» ему пришлось сгибаться почти вдвое.

– Сто коробов вам добра и счастья, добрые люди! – почти пропел старик, выйдя наконец из машины.

– Счастливой дороги, отец! – от души пожелал ему Максим.

4

Не доехав до Притаёжного километров сорок, машина свернула в сторону. Здесь неподалёку от тракта был расположен один из крупных леспромхозов Улуюлья – «Горный».

«Думаю, что секретарь райкома Артём Матвеевич Строгов не будет на меня в особой претензии за проникновение в низы «без ведома районных властей», – с усмешкой подумал Максим.

За годы пребывания в армии Максим отвык от «гражданки», и теперь ему хотелось без всякого промедления столкнуться с жизнью, посмотреть, как живут простые люди, узнать их думы. Кроме того, места, лежавшие от тракта к востоку, к реке Горной, были знакомы Максиму по детству и юности. Здесь он бывал с отцом на охоте в чернотропье (со второй половины сентября до снегопада). Но особенно часто Максиму приходилось бывать в сёлах и деревнях Улуюлья, когда он работал инструктором уездного комитета комсомола.

Дорога от тракта к леспромхозу шла через лес. Снеговые воды размыли колею, обнажили корни кедров и сосен. Машина часто подпрыгивала, остервенело гудела, колёса то и дело буксовали, яростно разбрызгивая грязь.

Максим сидел молча, и казалось, что он не замечает всех неудобств пути. Жадно всматривался он в распадки, поросшие густым кедровником, прислушивался к шуму, с которым катились через перекаты и валежник ручьи.

Всё тут стало теперь как-то по-иному: проще и обыкновеннее. Суковатые в два-три обхвата деревья, поражавшие тогда его своей высотой, будто вросли в землю. Неподступные хребты тоже как бы уменьшились. Максим пожалел, что этот лес, эта дорога, это небо не вызывают в нём прежних чувств. Правда, был один момент, когда он как бы перенёсся в детство: машина пересекала лог. По берегам ручья, протекавшего в логу, буйно рос чёрносмородинник. Объезжая рытвину, шофёр направил машину в кустарник. Под колёсами захрустели ломкие ветви смородины, и воздух наполнился густым терпким запахом. Запах этот был родным и близким Максиму. Ему живо представилось, что вокруг не весна, а осень. Деревья уже подёрнулись багрянцем, небо опустилось и стало свинцовым. Он, Максимка, идёт по лесу. Впереди бежит собака, она обнюхивает деревья и землю и, поглядывая на него, увлекает всё дальше от стана. День уже клонится к вечеру, а он с утра ещё ничего не ел. Он заходит в смородинник. Терпковатый, вкусный запах разжигает аппетит. В мешке, перекинутом через плечо, лежит кусок чёрного хлеба. Он вытаскивает хлеб, подходит к кусту, усеянному гроздьями ягод, и ест их с хлебом.

Автомобиль подпрыгнул, налетев на пенёк. Максим подскочил на сиденье, втянул голову в плечи, опасаясь удара.

– Ну и дорога, ни дна ей, ни покрышки! – выругался шофёр. – Как они тут только в ненастье ездят? Вы их пристыдите хорошенько, Максим Матвеич.

– Придётся.

Через полчаса показались разбросанные по берегу реки тёсовые крыши домов Весёлого. Повсюду топились бани. Дымок курчавился над ними и расползался по земле, разнося приятный, горьковатый запах смолы и жжёного кирпича.

Солнце перед закатом побагровело. Окна горели жарким огнём. Пылающими пятнами был подёрнут кедровник, тянувшийся сплошным массивом от Весёлого до Притаёжного по берегам реки Большой – около шестидесяти километров.

– В контору поедем, Максим Матвеич? – спросил шофёр, когда машина покатилась по широкой улице села.

– В конторе едва ли мы кого-нибудь захватим. День субботний.

– Куда же поедем?

– А вон домик с тремя белыми наличниками, подверни к нему.

– У леспромхоза, Максим Матвеич, наверняка заезжая квартира есть.

– Уж как-нибудь обойдёмся без неё.

Шофёр вопросительно посмотрел на Максима, но его намерений не понял. А Максим думал: «Любопытно, очень любопытно посмотреть, как живут сейчас наши люди. О чём думают? О чём говорят? Какие заботы их занимают?»

Хозяйка дома встретила Максима на крыльце. Это была немолодая женщина с полным приветливым лицом, сохранившим румянец на щеках. Голова её была повязана белым платком не по-старушечьи – клиньями, а вокруг головы – так повязывались раньше молодые сибирячки в первые два-три года замужества.

– Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, заночевать у вас можно? – обратился к женщине Максим.

– Заночевать? Можно, можно! Милости просим, – радушно проговорила хозяйка.

Из дому вышел широкоплечий, плотный мужчина, босой, в рубашке с расстёгнутым воротником, без пояса. Чёрные волосы его были ещё мокрыми и нерасчесанными, а смуглое, словно прокалённое лицо покрыто бисерными капельками пота. Видно, он только что вернулся из бани.

– Переночевать товарищ просится, – сказала женщина, взглянув на мужа.

– Зови. Дом большой.

И, осмотрев Максима с ног до головы, пригласил сам:

– Заезжайте, товарищи. А вы откуда будете, из района или из области?

– Из области, по делам едем.

– Проходите, а я побегу ворота шофёру открою. – Женщина легко сбежала по ступенькам крыльца.

Максим вошёл в дом. Хозяин провёл его во вторую половину и указал на стул.

– Располагайтесь тут, товарищ.

Он торопливо вышел куда-то, оставив Максима одного. Максим осмотрелся. В комнате было чисто и уютно, и он невольно оглядел себя – не принёс ли на одежде дорожную грязь.

Кроме широкой кровати с высоко взбитой периной и деревянного дивана, в углу стоял большой письменный стол, а над ним полки, заставленные книгами. Вся стена напротив окон была увешана фотографиями, вставленными в рамки под стекло.

Выше, над фотографиями, висел цветной портрет Ленина, оправленный нарядной золотистой рамкой с фигурной резьбой.

Максим давно, ещё до войны, заметил эту трогательную особенность людей колхозной деревни: вывешивать портреты Ленина и руководителей партии и государства вместе с семейными фотографиями.

Максим подошёл ближе, принялся рассматривать фотографии. За несколько минут он узнал, что хозяин дома служил в царской армии, имел Георгиевский крест, потом воевал в рядах Красной Армии, был участником двух окружных съездов потребительской кооперации; учился на областных курсах работников лесного хозяйства.

Два больших портрета, висевших с правой стороны, особенно привлекли внимание Максима. Открытые юношеские лица, такие же большеглазые и чернобровые, как у отца, смотрели в упор с доверчивостью и добродушием. «Сыновья», – подумал Максим.

Юноши были в обычной красноармейской форме: гимнастёрка со стоячим воротником, погоны, широкий ремень. За годы войны на фронте Максим встречался с тысячами таких людей. Он понял, что они не одногодки и боевая судьба у них тоже была неодинаковой. Старшему пришлось горше, тяжелее. Глаза его были полны страдания. «Этот видел и смерть и ужасы войны, и путь его по военной дороге был нелёгким», – подумал Максим.

Вошёл хозяин.

– Не желаете в баню сходить? Воды и пару на десятерых хватит. Баня у нас новая, чистая, – добавил он, видя нерешительность Максима.

Вначале Максим хотел отказаться, но, вспомнив, что торопиться ему сегодня некуда, а в деревенской бане он не был уже лет пятнадцать, согласился.

– Идите. Шофёр уже в бане.

– Это ваши сыновья? – спросил Максим, кивнув на портреты.

– Да. Этот старший – Семён. Всю войну от начала до конца прошёл. Танкист. Герой Советского Союза. Три дня до победы не дожил.

– Боевая у вас семья!

– Да я и сам послужил!.. В первую мировую три года, в гражданскую три года и два года в Великую Отечественную!

– Сколько же вам лет?

– Пятьдесят два года.

– Афанасий, приглашай гостя в баню, – послышался голос хозяйки.

– Идём, Саня, идём. А вы, видать, тоже немало послужили? – взглядывая на орденские ленточки на кителе Максима, спросил хозяин.

– Было, всё было, – отозвался Максим.

Когда Максим через час вместе с шофёром вернулся в дом, на столе, накрытом свежей белой скатертью, шумел медный самовар. От варёной картошки в эмалированной глубокой миске шёл вкусный парок. На тарелках – солёные грузди и рыжики, огурцы, помидоры, и такие на вид свежие, словно только что снятые с грядки. На концах стола – два пузатых стеклянных графина.

Один, тёмно-вишневый, графин не озадачил Максима. Там была водка, настоенная на сушёной чёрной смородине. Но что было в другом? Даже на взгляд чувствовалось, что эта золотисто-прозрачная жидкость плотнее и тяжелее, чем настойка.

«Заехали просто переночевать, а стали гостями», – мелькнуло в голове Максима, и он тут же вспомнил Европу, где провёл два с половиной года. Там он видел жизнь многих народов. Он мог бы немало рассказать о гостеприимстве трудовых людей, которых встречал на берегах Дуная, Вислы, Одера. Но тут было русское гостеприимство, своё, родное. Оно трогало и по-особому западало в душу.

Когда хозяин с хозяйкой начали приглашать Максима и шофёра за стол, Максим сказал:

– Вы нас встречаете как гостей. Давайте познакомимся. Иначе как-то неудобно. Меня зовут Максимом Матвеевичем. А вас?

– Фамилия наша Чернышёвы. Жену мою зовут Александрой, а по батюшке Степановной, а меня Афанасием Федотычем, – ответил хозяин.

Потом представился шофёр, назвавшийся Федей. Знакомство дало повод для первого тоста. Выпили с воодушевлением всё, что было налито в рюмки.

– Закусывайте, пожалуйста, хорошенько, – угощала хозяйка. – Люди мы лесные, у нас поэтому и пища лесная. А вы, Максим Матвеич, в грибочки-то подлейте кедрового маслица, у них сразу вкус другой будет…

Александра Степановна подала Максиму тяжёлый графин. «Так вот это что! Кедровое масло!» – вдруг обрадованно подумал Максим.

– У вас что же, маслобойка в селе? – с интересом спросил он, наливая в свою тарелку масло и любуясь его янтарной прозрачностью. Казалось, что масло было пронизано солнечным светом.

– В том-то и дело, что маслобойки нет. Кедровников много, и ореха собираем немало, а маслобойку построить не можем. Это масло я простым жимом в кадке отжал.

По тому, с какой горячностью всё это сказал Чернышёв, Максим почувствовал, что для хозяина этот вопрос был, как говорят, «наболевшим».

– Возможно, нерентабельно маслобойку строить? – осторожно усомнился Максим.

– У безруких людей всё нерентабельно! – воскликнул Чернышёв. – Дело это верное и доходное, да только начальство у нас в районе нерасторопное. Посудите сами: при среднем урожае в наших кедровниках можно шутя собрать полторы-две тысячи тонн ореха. Даже при простом отжиме каждая тонна худо-бедно даёт пять-шесть пудов первосортного масла.

– И то в разум возьмите, – вступила в разговор хозяйка, – растёт себе кедр, и ни корма, ни пойла ему не надо. Одну чистую пользу людям приносит! Уж не благородное ли растенье?!

– Да разве богатство только в орехе? – опять заговорил Чернышёв. – А само дерево? Ему же цены нет! Кедр хорошо клеится, полируется, спиртуется, гнётся. Саня, – вдруг обратился Чернышёв к жене, – принеси из кладовой образцы, покажем товарищам.

– Потом, Афанасий, после чаю, – попыталась удержать мужа хозяйка.

– Принесите, пожалуйста, сейчас, – попросил Максим.

Александра Степановна вышла и быстро вернулась с большой корзиной, наполненной полуметровыми чурочками толщиной в десять – пятнадцать сантиметров.

Чернышёв придвинул корзину к себе. Вынимая чурочки, он пояснял:

– Вот смотрите, дорогие товарищи: это кедр, склеенный с берёзой. Чем хуже дуба? Мебель из таких сортов до Москвы бы дошла. А это кедр, проспиртованный на горячих парах. Крепостью не уступит самшиту. А вот гнутый кедр после распаривания в кипятке. Это полированный кедр. Это кедр в лаке. Не дерево, а настоящий король лесов! – поблёскивая чёрными глазами, воскликнул хозяин.

Максим внимательно осмотрел куски дерева и, сложив их в корзину, спросил:

– Вы что же, для себя эти образцы изготовили?

– Давно лесами интересуюсь. От родителя это пошло. Он у меня по столярному делу был большой мастер. Я, правда, по-настоящему этого дела не постиг, а леса полюбил. Двадцатый год лесообъездчиком здесь служу.

– Они тут с директором леспромхоза хотели столярные мастерские развернуть, да получили по носу, – со смешком вставила Александра Степановна.

– Ты подожди, Саня, не забегай, я всё по порядку сам расскажу. Вы случайно не знаете Воскобойникова Петра Петровича? – обратился Чернышёв к Максиму. – Нет? Это директор нашего леспромхоза. Он тоже к лесам неравнодушный человек, вроде меня.

Задумали мы с ним организовать при леспромхозе цех деревообработки. Он написал в область подробную докладную записку, а мне поручил подготовить комплект образцов дерева. Материалы – спирт, лак, клей, – Воскобойников выписал в достатке. Через недельку-другую я подготовил все образцы, мы сколотили ящик, упаковали их и отправили в область. С месяц из треста не было никакого ответа. Вдруг как-то раз встречаю Петра Петровича. Вижу, приуныл он. «Ну, говорит, Афанасий, и дали же мне за твои образцы!.. Получил, говорит, такой нагоняй, что в другой раз об этом деле писать не захочешь». Вытаскивает он из кармана конверт, подаёт мне бумагу, говорит: «Читай!» Читаю я: «Ваш леспромхоз не всегда выполняет государственный план по основным видам работы, а вы, вместо того чтобы лучше руководить хозяйством, занимаетесь ерундой. Создавать цех деревообработки в леспромхозе «Горный» нецелесообразно уже по одному тому, что нет путей сообщения. Присланные образцы строительного материала будут использованы на выставке треста, организуемой к областной партийной конференции».

– Значит, образцы всё-таки не пропали зря! – засмеялся Максим.

– Как видите. После этого случая советовал я Петру Петровичу написать в министерство, но он заколебался. «Мне, говорит, неудобно, я всё-таки человек, подчинённый тресту, и должен выполнять его указания». Я написал письмо в Притаёжное секретарю райкома. Но, по правде сказать, доброго ничего не жду. В районе у нас только и разговоров: «Лён, лён!» Будто на нашей территории других богатств нету!

– Ну, а как дела в леспромхозе?

– Помогает государство! Давно ли война кончилась, а они уже тракторов, электрических пил наполучали, узкоколейную дорогу по участкам сейчас прокладывают. Воскобойников шутит: «Мы, говорит, коммунистический остров в таёжном океане». И правда! В леспромхоз приедешь, как в другое государство: электрический свет, автомобили, радио. А только и им нелегко работать в таёжном океане. Чуть за леспромхоз выйдешь – и утонул в бездорожье. Может быть, вы там близко к областному начальству, так похлопотали бы за наш район. Хоть и числится он в газете по сводкам на первом месте, а богатства его ещё не тронуты.

Чернышёв с большим увлечением начал рассказывать о запасах древесины, о пушных богатствах тайги, о неиспользованных промысловых угодьях. Знал он всё это хорошо, не раз, по-видимому, про себя подсчитывал, какой доход получит район, если его богатства разумно направить на пользу людей.

– А что, Афанасий Федотыч, вы могли бы все свои соображения изложить на бумаге? – выслушав Чернышёва до конца, спросил Максим.

– Писал я уже райкому. Две ученические тетради на свои учёные труды затратил, – не без иронии сказал Чернышёв.

– Напишите ещё раз. Теперь уже для обкома.