Помоги проекту - поделись книгой:
Но цыгану, видно, хотелось поторговаться. Он форсисто повел глазами и плечом:
— А все же: сколько бы вы дали?
— Сколько? Десять рублей! — отчаянно рубанул дядя Трофим, рука у него сейчас была такая тяжелая, что всего его повела набок. Это удивило человека, он подозрительно посмотрел на кулак и только сказал: «Ты смотри».
А цыган, сразу разозлился, повернулся и уже через плечо бросил неосторожному покупателю:
— Всегда на ярмарке найдешь двух дураков: один дорого просит, другой дешево дает.
— Вот злоязычное семья, еще болтает! — дядя Трофим погрозил кулаком цыгану в спину и уже осторожно опустил его вниз.
Мы долго толкались промеж лошадьми, но чего-то стоящего за наши деньги нельзя было купить. Наконец, когда вечер начал падать на село, а хмель совсем разобрал деда и дядю Трофима, они остановились перед седой с прогнутым позвоночником клячей, ее держал за огрызок длинноногий и тоже подвыпивший, в вылезшей шапке крестьянин. На его длинные усы напирал красный, как стручок перца, нос, а из щек выбивался желтоватый перевитый прожилками румянец.
— Сколько этот рысак просит? — спросил дядя Трофим, заглядывая кляче в зубы.
Та яростно ощерилась и чуть не отхватила дяде палец.
— Видите, какой это рысак!? Огонь, а не конь! — повеселел длинноусый, пряча от покупателей уменьшившиеся от хмеля и лукавые глаза.
— Только пузатый этот огонь, как гитара. Так какую за него цену просите? — уже осторожнее подошел к кляче дядя Трофим.
— Все ваши деньги! — не думая, выпалил длинноногий.
— Как это все? — удивился дедушка. — Еще никогда не слышал такой странной цены.
— Так слушайте!
— Да он пьяный, и цена его пьяная, — еле повернул языком дядя Трофим.
— Я пьяный?! — возмутился мужчина. — Вы пьяные, как затычки в сивушных бочках.
— Никого здесь, добрый человек, нет пьяного, — примирительно сказал дедушка. — Мы все трезвые, и ноги наши, слава богу, держатся земли.
— Ну да, земли, — согласился длинноногий и хмельно потрогал землю ногой.
— Так сколько же за вашу лошадь?
— Все ваши деньги, все до копеечки.
— Может, у нас только и есть, что одни копейки, — засмеялся дедушка.
— Не морочьте головы. Я вижу, с кем имею дело, и мошонку в вашем кармане тоже вижу. — Он даже тихонько хмыкнул: — Ой, видит бог, ой, видит творец, украл мужик жита корец[10].
Дед хотел было подхватить колядку, но вспомнил, что надо все-таки вести торг, и сказал:
— Если так, а не иначе, то оставь, добрый человек, один рубль на развод и магарыч.
— На развод? — задумался крестьянин и полез рукой к полысевшей шапке. — Это можно, потому что каждый человек должен что-то иметь на развод. Давайте руку и мошонку.
Дед, удивляясь такому необычному торгу, вынул мешок, развязал его, но почему-то на минуту засомневался и потихоньку пробормотал к дяде Трофиму:
— Что-то оно, слышишь, очень странно получается. Может, это не конь, а кобыла?
— Да что вы! Так перебрать? — чистосердечно возмутился дядя Трофим. — За кого же вы тогда меня держите. Я коня за версту по духу чую. Я на конях все зубы съел! Вы хвалите бога и всех апостолов, что такая даровщинка случилась.
Так за десять рублей мы разжились конем и поехали домой. А утром бабушка, первой наведавшись в конюшни, пришла в дом, трясясь от смеха:
— Демьян, ты после вчерашнего хоть немного проспался?
— Да вроде проспался, и в голове не гудит, — бодро ответил дед.
— Правда не гудит? — еще больше развеселилась бабушка. — Скажи, что ты вчера купил на ярмарке?
— Еще спрашиваешь? Коня! — гордо ответил дедушка.
— Коня? — припадая к косяку, чтобы не свалиться от смеха, переспросила бабушка. — А чего же он, твой конь, за одну-единственную ночь кобылой стал?
— Ты что несешь, старая!? — ошарашенно спросил дед. — Как же конь может стать кобылой?
— Пойди посмотри!
Мы все четверо во весь опор побежали в конюшни. Дедушка вывел оттуда вчерашнего коня, который сегодня, на трезвые глаза, почему-то стал кобылой.
— Что ты, Демьян, на это скажешь? — бабушка начала рукой вытирать слезы от смеха.
— Обменная! — только и произнес дедушка, и здесь уже начали хохотать мы втроем: бабушка, мама и я.
— А он же говорил, что все зубы съел на лошадях! Придет — утоплю! — грозно посмотрел дедушка в ту сторону, где жил дядя Трофим, и пристыжено пошел мастерить под навес.
Дядя Трофим после этого долго обходил наш двор. А потом, как-то в разные стороны поставив глаза, пришел в дом с хлебом под рукой и бутылкой в кармане.
— Ну, покажи свои зубы, как ты их съел на лошадях! — сразу подсек его дедушка.
— Здесь дело, говорил же тот, не в зубах. Добрый день… Здесь, видите, дело… — У дяди Трофима язык теперь так цеплялся за зубы, а слова так вели себя, что не удавалось что-то толком понять. Он долго, невнятно и хитроумно сваливал всю вину на горемычную бедняцкую судьбу, которой черт не выгребает червонцев, а только козничает.
— Да помолчи уж, Трофим — не вытерпела бабушка. — Таких разинь противно слушать: не говорит, а жвачку жует. Не судьбу и нечистого, а лишнюю рюмку вини. Через нее поглупели оба.
— И она немного виновата, разве я что? Я ничего такого не говорю, но судьба тоже свои коленки выбрасывает. Чего бы ей было не подойти к нам?
— Тогда не только судьбе, но и трезвому человеку нельзя было подойти к таким пьяницам! — засмеялась бабушка.
Улыбнулся и дядя Трофим, который до этого сидел как в рассоле.
Утепление же неудачника-покупателя началось с того, что мать бросилась к печи, а дед в глиняные с цветами рюмки разлив непечальницу. И уже вскоре он начал напевать о девушке, которая продала курицу, чтобы купить казаку трубку. А дядя Трофим еще долго оправдывался перед женщинами и все нападал на фортуну. Слова у него и сейчас тоже выбивались медленно, но веселее. Дядя Трофим не любил быстро ни говорить, ни работать. Даже когда в пруду как-то тонул наш староста, дядя Трофим не сразу взялся его спасать. Стоя на берегу и раздумывая, он неподвижно смотрел на утопающего. Скупой староста, видя, что смерть заглянула ему в глаза, умоляюще протянул:
— Спаси мою душу, Трофим… Сто рублей дам.
— А какими деньгами: серебром золотом или бумажными? — спросил дядя, зная характер старосты.
— Разными, Трофим, — выдавил скупердяй.
Дядя Трофим спас нашего свечкодуйя, но ни серебра-золота, ни бумажных денег от него не дождался, потому что тогда староста и так был введен в разорение: дядя вытащил его на берег без сапог. Вот если бы он еще и сапоги выхватил, тогда, может, и имел бы оплату от скупердяги. На это дядя Трофим заметил:
— Вот когда вам второй раз придется тонуть, не надевайте сапог…
К нашей кобыле сразу же прилипло прозвище Обменная, а мне пришлось пасти ее и приноравливаться к ней.
Уже солнце понемногу начало собирать росу, когда я доехал до Якимовской загородки. Она была обнесена веселыми свежеструганными жердями, за ними покато уходила под солнце высокая трава. Здесь алели крестики дикой гвоздики, красовался марьянник садовый, хвасталась белыми веночками ромашка и все с кем-то перемигивалась хрупкая метлица с длинными ресницами. А над травой возвышались беспорядочно разбросанные черешни, яблони, груши и косматые кислицы.
На другой половине ограждения стояли в убогих дедовских шапках старые дуплянки и с десяток ульев, а к ним прижимался свеженький курень. Я соскакиваю с лошади и вдруг замираю на заросшей травой дороге: под жердями с той стороны, на которую густолесье бросило тени, напевая, мелькнула женская фигура. Накинутый на ее плечи цветной платок, поднятые вверх руки и неторопливая походка напомнили мне утренние слова матери. Может, это и в самом деле не женщина, а само лето идет себе загородками, лесами и, напевая, наклоняется к земляничникам и грибным местам, поднимает руки к плодовым деревьям?
Женская фигура исчезает в лесу, а я начинаю присматриваться, не оставила ли она за собой какой-то след. У самой дороги показалась разбросанная кучка молоденьких шампиньонов, дальше кто-то распылил по траве землянику, а за изгородью на белой черешне сочно розовеют ягоды. Мне, может, еще долго пришлось бы рассуждать о том, кто прошел под лесом, но сбоку прозвучал легкий смех.
Я обернулся. У самой изгороди с лукошком в руке стояла черноволосая худенькая девочка лет восьми, глаза у нее карие, с каплями росы, румянцы темные, а губы оттопырились розовым потрескавшимся узелком и почему-то радуются себе. Так почему бы и мне не улыбнуться девушке? Я это охотно делаю, прищурив глаза, в которые насыпалось солнца.
— А я знаю, как тебя зовут, — доверчиво говорит девушка и двумя пальцами перебирает стеклянное с каплями солнца ожерелье.
— Не может такого быть.
— Вот и может такое быть, — показывает черноволосая свои редкие зубы.
— Откуда ты узнала?
— А зимой, помнишь?.. — прыснула она.
— Что зимой?
— Помнишь, как спускался на корыте с холма?..
Теперь мы начинаем смеяться оба, хотя мне не очень приятно вспоминать, чем закончился тот спуск. Но этого уже девочка не знает.
— Я тогда подумала: смелый ты!
— А чего же, — не знаю, что сказать, хотя и приятно становится от похвалы: нашелся-таки хоть один человек, который не осудил меня за тот спуск.
— Хочешь земляники? — протягивает мне полное лукошко, посередине скрепленное прутиком.
Кто бы не хотел полакомиться ягодами, но не подходит парню брать их у девочки, и я равнодушно говорю:
— Нет, не хочу.
— Бери, я еще наберу. Здесь ее много.
Тогда я сбиваю в лукошке верхушку и высыпаю ягоды в рот.
— Правда, вкусные?
— Вкусные. — Наконец пускаю самопасом в лес лошадь. — А как тебя зовут?
— Любой.
— И что ты здесь делаешь?
— За пасекой присматриваю.
— Сама?
— Сама-одна, — посеревшие губы девушки погрустнели, а бровки стали такими, как будто кто-то начал нанизывать их изнутри.
— А где же твои родители?
— Мать дома возятся, а отец пошли на закладку дома. Наверное, поздно придут за мной.
— А ты не видела, что за женщина недавно в лес пошла? — машу рукой на тот край загородки.
— В цветастом платке?
— В цветастом.
— Это моя тетя Василина, — сразу прояснилось лицо Любы. — Она так хорошо умеет петь и выводить. А дядя поедом ест ее за песни, чтобы не манила людей на голос.
— Вот как! — Опять отплыла от меня сказка, и стало жалко тетю Василину, которую угнетает вреднючий дядька. Лучше бы она была этим настоящим летом, что идет по земле и творит свои чудеса.
— Ты не хочешь посмотреть на наш курень? — трогает меня за рукав Люба.
— А что там есть?
— Ничего такого, но мне славно, а вечером уютно. Ты ягоды приехал рвать?
— Откуда ты знаешь? — удивляюсь я.
— Знаю, — таинственно говорит девушка. — Кто-то мне в лесу шепнул на это ухо.
— Кто же тебе шепнул на это ухо?
Мои слова смыли таинственность с лица Любы, и она, не выдержав игры, весело фыркнула:
— Марьяна сказала. Она вчера у нас рвала попу черешни и замолвила перед папом словечко за тебя. Правда, она славная?
— Очень славная, — соглашаюсь я.
— А видел, как она вышивает красиво?
— Видел.
— Она как-то у нас немного вышивала, и не девичью, а мальчуковую сорочку. Пожалуй, у нее уже есть молодой.
— И это может быть, — говорю я немного с сожалением, потому что жалко будет, если кто-то заберет Марьяну и я ее больше не увижу.
Поделиться книгой: