Кремль 2222. Арбат

Но биороботы недаром занимали вершину пищевой цепи в здешних гиблых краях: они никогда не рисковали почем зря и не шли в атаку наобум, руководствуясь лишь задетыми чувствами. Бронированные твари уходили, но каждый человек за стенами Кремля знал, что они не упустят случая поквитаться за поражение.

Потом на Красной площади снова появились нео. Они вышли из развалин маленькими осторожными группами – по две-три особи в каждой – и, с опаской поглядывая в сторону Кремля, принялись кантовать мертвых и раненых сородичей. Это были падальщики. После боя племена требовали обильной и сытной еды, поэтому падальщики искали покойников пожирнее и без видимых болячек на теле – без сочащихся пятен лишая, гнили от сифилиса или выпирающих из-под кожи опухолей. Кремлевские стрелки им не мешали: пусть обезьяны делают грязную работу, чем меньше трупов останется на площади, тем лучше.

Первая группа падальщиков поволокла за ноги крупную особь, покрытую роскошной шерстью, в развалины. Остальные же постепенно начали входить во вкус. Простецкая душа косматых нелюдей жаждала доступных развлечений. Одни издевались над ранеными, засовывая в раны тупые концы копий, и, лишь вдоволь наслушавшись воплей и мольбы обреченных, разбивали им дубинами головы. Делали они это без злости, гортанно похохатывая и повизгивая от удовольствия. Другие выискивали тела недругов, с которыми они некогда рассорились из-за блохастых шкур, жевательных корешков, места у костра или самок. А после – отрезали им гениталии, выдергивали клыки и когти.

Лан, погрузившись в свои мысли, до сих пор стоял у зубца. В какой-то момент действо, разворачивающееся внизу, стало ему противно. Он отвернулся от Красной площади и тут же увидел идущего к нему брата.

– А ты не сдрейфил! – констатировал Светозар, от души приложив Лана ладонью промеж лопаток.

Лан устало улыбнулся. В другое время похвала от бравого дружинника заставила бы его подпрыгивать от радости, как необъезженного фенакодуса, но, пройдя через горнило сражения, Лан словно заново родился. Перемены в его душе, скорее всего, почувствовал и Светозар. Поэтому он продолжил уже серьезным, даже сумрачным голосом:

– Лан, ты… знаешь что? Прости, братуха, я раньше был не прав.

Лан кивнул.

– Мы, как-никак, одной крови, – продолжил Светозар. – И в бою ты был… – он слегка запнулся, а потом признал, глядя в сторону, – хорош.

«Хорош для пахаря», – договорил про себя Лан.

Тут же вспомнились наветы, которыми бросались злые языки за спиной. А может, не злые, просто более осведомленные. Мол, Лада – временная жена сотника Мечислава, от которого она родила Светозара, – будучи отданной замуж за Крива-Чернорота, продолжила ходить к сотнику. И Лана понесла она, как и первого сына, от сотника, а не от грубияна Крива. Поэтому Лан по крови – дружинник, и это видно всем, у кого есть глаза. У парня – косая сажень в плечах, медвежья силища в руках, плавные и точные движения прирожденного рукопашника и талант в обращении с холодным оружием. Только по закону он – пахарь, а дело пахаря – пахать. Пахарь может при необходимости стать скотником, пасечником или же его раз-другой призовут помахать топором в ополчении, но путь в дружину ему заказан. Таков закон, а закон в Кремле чтут.

Как было на самом деле между Мечиславом и Ладой после их временного брака, теперь уже и спросить не у кого. Мечислав пал, храбро сражаясь в бою, как и положено воину. Лада умерла от порчи и опухолей, вызванных радиацией. А Крив-Чернорот ни с кем откровенничать не станет из вредности. Но факт – Лана он не любит. Когда Лан был маленьким, Крив бил его без тени жалости по любому поводу. Теперь же попрекает парня каждый раз куском хлеба да крышей над головой, потому что повод имеется.

Всем известно, что у дружинника одно дело в жизни: рубить врагов во славу Князя и Кремля. Не может из прирожденного солдата выйти ни толкового пахаря, ни мастерового. За что бы такой ни брался, все будет из рук валиться, сколь бы усердно он ни старался. То же самое происходило и с Ланом. Идя за плугом, он спал с открытыми глазами, проделанная им борозда виляла – остальным пахарям на смех, а Мастерам во гнев. Посеянное Ланом зерно или не всходило, или росло чахлым. Не проходило ни дня, чтобы кто-нибудь не подтрунил над парнем: «Кривов сын и сам криворук!» Бывало, к этому добавляли: «А Крив не только криворук, раз сотник помогал ему сына выстрогать!»

Народ, словно ребенок, – жесток и простодушен, но любишь его, потому что он твой. И без сомнений идешь ради него на смерть, когда безжалостный враг штурмует стены.

Именно сейчас Лан четко осознал, что в бою он был на своем месте. Не за плугом, не на зерновом току, не в хлеву, а там, где звенят мечи и гремят фузеи. Он всегда мечтал сражаться и проливать кровь бок о бок с умелыми воинами – такими, как Светозар, такими, как отец Сергий. Защита Кремля – вот что было делом его жизни!

Точнее, могло быть. Но никогда не станет.

– Тебя зацепило? – поинтересовался Светозар, заметив, что у Лана побледнело лицо. – Ты ранен?

– Да так, царапины, – ответил Лан.

– Если рана открытая, то сходи в госпиталь – пусть прижгут, – назидательно проговорил Светозар и коснулся ссадин, оставленных на его лице когтями нео. – Я вот тоже пойду чуть позднее. Мы же не знаем, сколько заразы у них на когтях и где они своими пальцами ковырялись перед боем.

– Меня стрелой зацепило, – сказал Лан. – Пятку рассадило.

– Тем более, пусть прижгут. Некоторые племена нео перед боем втыкают стрелы и копья в тухлятину, чтоб наконечники и древки напитались трупным ядом.

– Хорошо. – Лан кивнул. – А откуда взялись патроны к старинным фузеям?

– Один из наших разведчиков – Данилой его звать – вернулся в Кремль на танке, прикинь? – На лице Светозара появилась ухмылка. – А в танке том полным-полно оружия всякого. И фузеи разные, и пистоли, даже ракетометы есть. И ко всему – боекомплект. Так что повоюем теперь, братуха!

– Да уж. – Лан тоже улыбнулся. – Чудо прям какое-то!

– Не чудо, а человеческий подвиг, – поправил его Светозар, а потом еще раз огрел ладонью по загривку. – Ну, ладно. Соловья баснями не кормят, свидимся еще!

– Свидимся, – бросил Лан вслед брату.

* * *

Госпиталь был переполнен ранеными. Казалось, само здание стенает от боли.

Лан в нерешительности остановился, глядя на длинные очереди, которые начинались во дворе. Раненые лежали на окровавленном брезенте или прямо на земле. Дружинники, стрельцы, ополченцы… просто всякий люд, которому не полагалось принимать участие в бою, но который все равно не усидел за дверями и получил свою порцию стрел, камней или же клыков нео. Тут были и дети, и беременные девки, и совсем дряхлые старики.

Каждый по-своему переживал свое увечье. Кто-то, зажмурившись, бормотал молитвы, кто-то монотонно просил воды или какой-нибудь «порошок от боли». Кого-то тошнило, кто-то, находясь в бреду, рвался оборонять стену, и его приходилось держать двум дюжим послушникам. Пара дружинников – оба лишились правых рук – цинично перешучивались относительно своего будущего.

Каждую минуту к госпиталю приносили новых пострадавших. Многие из них были уже перевязаны, под бинтами у некоторых даже угадывались комки дефицитного регенерона. Кто-то, как Лан, приходил сам. И, придя, останавливался в легком ступоре при виде множества людей, ожидающих помощи.

– С конечностями – в эту очередь, – распределял «новеньких» снявший кольчугу отец Сергий. – Сюда несите с головой и позвоночником, сюда – с брюшной полостью, сюда – с ранением в грудь.

Встретившись взглядом с Ланом, Сергий поинтересовался:

– Тебя, ополченец, тоже подлатать?

Ему стало стыдно. Тут люди ждут, истекая кровью, когда освободится хоть какой-нибудь лекарь, а он приперся, чтоб ему оцарапанную пятку спиртом прижгли. Герой, мля.

Лан опустил глаза и помотал головой. Отец Сергий тотчас же от него отвернулся, потому что дел было по горло.

– Руки-ноги – сюда, голова-позвоночник – сюда, – продолжил Хранитель Веры, – сюда – брюхо, сюда – грудь.

Лан засобирался было уйти, но его окликнули двое мастеровых, которые уже некоторое время безуспешно пытались втащить по заляпанным кровью ступеням госпиталя объемистую бочку.

– Парень! Лан, кажется? Кривов сын? Помоги, а?

Отчего же не помочь? Тем более, у него всегда хорошо получалось ворочать тяжести. Тут особых умений не нужно, это ведь не пахать и не сеять. Раз-два, и готово. Подхватил, крякнул и поднял «на пердячем пару», как говаривал Крив Чернорот.

В бочке оказалась вода. Втащив ее на крыльцо, Лан вызвался помочь мастеровым еще. Мужики от лишней пары сильных рук отказываться не стали.

– Тогда покатили в мертвецкую!

– Эй-эй! – тормознул их Лан. – Если в мертвецкую, то ближе будет с заднего входа.

– Парень, а ты видел очередь возле заднего входа? – ответили ему. – Нет?

Лан поджал губы. Неужели столько погибших, что в мертвецкую не пройти коротким путем? А нео ведь не убрались насовсем, просто отступили за развалины. Там они залижут раны, отоспятся, отожрутся свежатиной и снова ринутся в бой.

Пальцы сжали ратовище отсутствующего бердыша.

Что ж, стоять будем до последнего бойца. Как всегда стояли, когда вражеские полчища осаждали сердце Москвы. С древних времен и до Последней войны, отгремевшей двести лет назад. С Последней войны и по сей день. И, наверное, так будет всегда, пока существует земная твердь.

«К тому же теперь у нас есть танк!»

Лан не был неженкой, но под сводами госпиталя у него закружилась голова. Из-за запаха свежей крови, желчи и нечистот хотелось закрыть рукавом нос, а из-за криков и стонов – поплотнее заткнуть уши. И вообще – повернуться к выходу и бежать-бежать-бежать отсюда подальше, потому что если ад и существует, то он наверняка похож на госпиталь после приема раненых с передовой.

Такова обратная сторона победы. Кто-то сегодня будет пить хмельное на пиру, а у кого-то наживо отнимут ногу прямо на полу в госпитальном коридоре, потому что все операционные заняты.

Его снова узнали и окликнули:

– Лан! Друг мой!

Лан с видимым усилием оторвал взгляд от дружинника, над которым склонились двое лекарей. В свете мерцающей электрической лампы они пытались вынуть застрявший в скуле воина наконечник стрелы.

Отец Филарет тоже был здесь: помогал раненым. Кого – исповедать, кого – поддержать морально, кому – бинты поправить, а кого и прижать покрепче к столу, чтоб не шибко дергался во время болезненной процедуры. Руки-то отца Филарета еще не утратили той силы, что в течение долгих десятилетий помогала монаху-воину орудовать мечом не хуже, чем дружиннику. Сейчас он стоял над бойцом, чья голова была обмотана окровавленными бинтами так, что открытым остались лишь сжатые в тонкую линию губы и поросший редкой бороденкой подбородок.

Лан сказал мастеровым, чтоб дальше те справлялись с бочкой сами, и подошел к Филарету.

– Говорят, отличился ты сегодня на стене, – сказал, улыбаясь, Хранитель Веры. – Отец Сергий так и доложил мне: дескать, в трудную минуту Лан вместе с братом закрыл брешь в обороне и собственноручно отправил во тьму не меньше пяти богомерзких нелюдей.

– Все сражались, как в последний раз, – ответил Лан. Он понял, что человек, возле которого задержался Филарет, – это Воислав, получивший по шлему утыканной арматурой дубиной. – Я занял место этого парня в орудийном расчете, – сказал он, глядя на тугой кокон из бинтов. – Воислав поправится?

Филарет вздохнул и развел руками.

– Воиславу вправили и зафиксировали мозг. Сейчас он в коме, сможет ли бедолага прийти в себя… Надо верить! Это все, что я могу сказать сейчас, сын мой. Надо верить… – Он внимательно поглядел на Лана. – А нужна ли тебе какая помощь? Или ты оказался настолько искусным воином, что вышел из боя без единой царапины?

– Где уж там… царапины есть, – признал Лан. – Но они пустяшные.

– Я добуду немного спирту и пластырь из бересты, – сказал Хранитель Веры. – Выйдем на свежий воздух, ты обработаешь себе рану, а я… Разговор, в общем, есть с глазу на глаз.

– Как скажете, отче, – кивнул Лан.

– Погоди… – Отец Филарет поднял руку, призывая Лана помолчать, а потом потянулся и поймал за рукав идущего мимо человека в богатой одежде. – Ждан Ростиславович! – обратился он к пойманному. – Как там Вадимка?

У Ждана Ростиславовича была тщательно причесанная окладистая борода, тяжелые морщинистые веки под бесцветными глазами, широкие залысины и смазанные смальцем волосы.

– Не будет больше ходить Вадимка, – ответил мрачным голосом Ждан Ростиславович. – Остался я без приказчика, отче. И, как назло, нет времени искать ему замену. Все, на кого я мог положиться, или при деле, или мертвы.

– Не тужи, Ждан, – сказал ему отец Филарет. – Загляну я к тебе чуть позднее. Разговор будет… – Он перевел взгляд на Лана и добавил: – А может – и не будет. Поживем – увидим.

Ждан Ростиславович явно ничего не понял, но ответил чинно:

– Двери Торгового Приказа всегда для вас открыты, отче. Заходите, когда сочтете нужным.

Бородач ушел. Отец Филарет наказал Лану подождать, а сам шагнул за шторку, прикрывающую вход в ближайшую процедурную.

* * *

В Тайницком саду вовсю стучали топоры. Наступающая ночь будет озарена светом множества погребальных костров. Чтоб сжечь одно тело дотла, нужно около четырехсот килограммов дров, поэтому заготовщикам придется попотеть. В мрачной чаще станет светлее, когда многие узловатые и голые деревья лишатся ветвей. Впрочем – ненадолго. Мутировавшая растительность Тайницкого сада обладала способностью ускоренной регенерации. На месте срубленных ветвей вырастут новые – такие же корявые и хваткие, способные сцапать зазевавшегося лесоруба и затянуть в ненасытную утробу, скрытую внутри трехобхватного ствола.

Лан присел на бордюрный камень у кромки сада, лицом к кустарникам, похожим на торчащие из земли куриные лапы. Ветви, оканчивающиеся пожелтевшими когтями, медленно сжимались и разжимались, точно надеялись, что им удастся поймать на лету редких пугливых птах или крылатых насекомых. Скинув попорченный кирзач, Лан размотал набрякшую от крови портянку.

Как он и предполагал, порез был пустячным.

– Все равно обработай, не ленись. – Отец Филарет подал Лану крошечный пузырек со спиртом. Лан слышал, что кто-то умудряется пить спирт для собственного удовольствия. Как такое может быть, он не понимал. Не иначе самоубийцы какие-то, ведь спирт даже нюхать неприятно, на рану плеснешь – жжет, словно каленым железом, а уж чтоб его пить, так об этом даже думать тошно.

– Не трясутся руки после битвы-то, – заметил Хранитель Веры.

Лан кивнул. Сколько он себя помнил, отец Филарет всегда был добр к нему и покровительствовал понемногу. Однажды в школе, когда будущим воинам и гражданским еще приходилось протирать штаны на одной скамье, группка ребят, почему-то решившая, что они непременно станут дружинниками, решила попробовать, а каково это на вкус – ощущение собственной силы вкупе с презрением ко всяким пахарям и мастеровым. Для своей затеи они выбрали Лана – кроткого, доверчивого мальчишку. Всем было известно, что заступаться за него некому: старшему брату дела до Лана нет и не будет, мать постоянно болеет, а отец и сам не прочь приложить нелюбимого отпрыска то кулаком, то розгой, то палкой. Лана выманили к Тайницкому саду. У всех были учебные – деревянные, обожженные для твердости – мечи, а у него – ничего. Но в итоге он сломал руки двоим, одного треснул головой о бордюрный камень и еще одному перебил нос отобранным мечом. На Лане, правда, тоже живого места не осталось, да еще и сотрясение мозга. Но к отцу Филарету на покаяние привели именно его. Филарет, казалось, все понял, едва заглянул насупленному мальчишке в глаза. Тогда он отпустил Лана домой, сам же мысленно взял на заметку спокойного, задумчивого мальца со скрытым боевым потенциалом.

От внимания Хранителя Веры – и, одновременно, строгого учителя – не укрылось, что Лан выздоровел в считаные дни. Синяки и ссадины зажили, как на крысособаке. Филарет посоветовал Мастерам, прививающим азы боевой подготовки малышам, уделить Лану больше времени. Теперь мальчишку чаще ставили в спарринги, ряд приемов рукопашного и ножевого боя он отработал в паре непосредственно с преподавателями.

Когда настало время определять, кто из школьников пополнит ряды Юной Дружины, а кто отправится осваивать рабочие специальности, Лана, само собой, определили в пахари. Стать военными хотели многие – это же почет, приключения, слава и полное обеспечение до конца жизни. Не все дети дружинников удостаивались этой чести, а выходцам из гражданских и подавно не стоило надеяться на зачисление в Юнакский Корпус без веских на то причин. Вроде бы таких причин у Лана не имелось, но…

Юных пахарей обучали грамоте и арифметике через пень-колоду, больше времени уделялось «патриотическому» воспитанию: отец Филарет рассказывал им о Последней войне, о ракетных ударах, нанесенных по Москве из-за океана, о десанте биороботов, созданных врагом для того, чтобы зачищать выживших на радиоактивном пепелище. Рассказывал он и о двухстах годах, проведенных москвичами в бункере, когда дети рождались под бетонными сводами, чтобы стать взрослыми, состариться и умереть в той же каменной пещере. О первых днях жизни вне убежищ под вечно хмурым небом, когда уровень радиации снизился настолько, что на поверхности стало возможно обходиться без защитных костюмов.

Школьники, которым предстояло стать «рабочими муравьями» – опорой кремлевского общества, – должны были понимать, во имя чего им придется посвятить жизнь тяжелому труду в подземных теплицах без какой-либо перспективы изменить свой статус. Отец Филарет уверял, что их труд не менее важен, чем ежедневный подвиг ратников, ведь именно от пахаря зависит, насколько сытым и сильным пойдет в бой дружинник. Пока есть хлеб, найдутся и руки, способные крепко держать меч. Пока руки сжимают меч, Кремль будет стоять.

Они знали, что идет война на уничтожение. Что с врагом, регулярно пробующим стены крепости на прочность, невозможно договориться. В случае поражения их никто не будет обкладывать данью, навязывать свои законы или ставить на правление наместников. Если крепость захватят нео, то, в лучшем случае, некоторую часть населения ждет рабство. Нео, одержимые ложным ощущением собственного превосходства над людьми, не упустят возможности сделать так, чтобы пленники узнали все грани и оттенки унижения, страха и боли. Остальных косматые мутанты, похожие на первобытных неандертальцев, просто-напросто съедят. Если же Кремль захватят роботы, то жители крепости будут уничтожены, ведь био не нуждаются в рабах.

Поэтому юных пахарей тоже учили сражаться. Копье, топор, лук и стрелы, заточенные обрезки арматуры, которые можно было использовать вместо метательных ножей, – нехитрое оружие ополченца. Само собой, воинской подготовке гражданских уделялось не так много времени, но Лан старательно мотал на ус.

Его работа в теплицах началась относительно благополучно, но с каждым годом в глазах остальных он как будто угасал, становясь все более молчаливым и апатичным. Его широкие плечи ссутулились, некогда живой и пытливый ум медленно, но неуклонно терял остроту. Лану все тяжелее было сосредоточиться на однообразной работе, поэтому его везде преследовали неудачи. Самые низкие показатели труда, самое большое количество сломанных лемехов плуга и испорченных инструментов – все на его совести.

В один прекрасный день кто-то принял решение, и Лана перевели в подмастерья кузнеца. Дядька Скалогром чинил плуги, ковал скобы, петли, крючья, гвозди и прочие скучные железки, которые словно воздух – не замечаешь, когда он есть, но если вдруг его перестает хватать, то сразу же начинается беда-беда. Кузнец почти с ходу ошарашил Лана: сказал, что из него никогда не выйдет мастерового, поскольку тот по крови – дружинник. Лан долго переваривал эти слова, разрозненные фрагменты мозаики в его голове стали постепенно складываться в некую картину. Детали ее были пока не ясны, но сюжет уже просматривался.

Однажды дядьке Скалогрому свалилась «халтура»: дружинник в чине десятника принес на перековку трофейный двуручный меч. Скалогром не занимался оружием, но в душе у него тоже сидела заноза, подзуживающая, что он способен на большее, чем починка лемехов.

От меча воняло нео – запахом нечищеного вольера и сырым мясом, к рукояти и к иззубренному лезвию прилипла приставучая шерсть. Но Лан был очарован лаконичной красотой меча, в которой не было ничего лишнего: только четкие, острые грани, только тусклый блеск стали. На тренировках гражданским тоже давали подержаться за меч, но лишь для общего развития. Меч – оружие благородное, для воинов. Нет в Кремле лишних мечей, чтоб их портили пахари.

Теперь же Лан мог держать двуручник, ощущая каждой мышцей его немалый вес, он мог любоваться отблесками пламени из кузнечного горна на лезвии, мог разговаривать с мечом, делясь с ним тем, чем не рисковал поделиться даже с отцом Филаретом на исповеди. А еще он мог упражняться на заваленном металлическим ломом дворике. Сначала – с совершенно неподъемным двуручником, затем – с его перекованной, отполированной до солнечного блеска версией. Лан представлял себя дружинником, отправившимся на опасное задание вне стен Кремля.

Но кто-то донес десятнику, что подмастерье забавляется с его мечом. Не было никакого скандала, вообще – ни шуму, ни пыли. Лана снова перевели, на сей раз – в хлев, на самую грязную работу – чистить загоны туров от навоза. Лан не жаловался. Он, в общем, никогда ни на что не жаловался. Работа была честная и понятная, к тому же животных он любил. Туры тоже жаловали Лана, коровы-мутанты вели себя смирно в его присутствии и не оглашали хлев трубным, оглушающим ревом. После работы Лан по-прежнему искал возможность тренироваться, но оружия под рукой больше не было, оттачивать навыки приходилось с чем ни попадя. Вместо копья в ход шли вилы, вместо секиры – лопата, вместо меча – поломанный черенок.

Отец Филарет настоял, чтоб Лана вернули в теплицы. Кроме того, по его рекомендации Лану разрешили тренироваться в два раза больше: один раз – как и прежде, с пахарями, второй раз – с молодыми каменщиками.

– Если тебе, юноша, нечем заняться в свободное время, то это легко исправить, – сказал ему Хранитель Веры. – Хочешь тренироваться с оружием – тренируйся. А что – дело нужное. Я бы даже сказал – богоугодное.

А потом случилась долгая, очень долгая по меркам кремлевских жителей осада, за которой в один хмурый день последовал штурм сразу с трех сторон.

Даже не хочется думать о том, чем это сражение могло закончиться, если бы не танк и не патроны к старинным фузеям…

– Пойдешь за стену вместе с дружинниками? – спросил отец Филарет, понизив голос.

Лан едва не выронил берестовый пластырь, которым собирался заклеить порез на пятке.

– Дело серьезное и крайне опасное, – предупредил Хранитель Веры. – А еще – о нем не стоит распространяться.

– Спасибо за доверие, отче, – осторожно ответил Лан, а потом склонился, чтобы замотать портянку. – Но чем может быть полезен за стеной пахарь? – спросил он, не поднимая глаз.

Отец Филарет хмыкнул:

– Вижу, что ты маешься. Долго маешься. – Он продолжал говорить тихим голосом, в котором слышалась и усталость после долгого дня, и отеческая забота, и, вообще – обоснованное беспокойство дальнейшей судьбой всей кремлевской общины. – Я ждал, когда у тебя появится шанс показать себя, и вот этот день настал. Я хорошо тебя знаю, Лан. Ты честный, прямой… ты упрямый, как тур! Невзирая на сложности, ты никогда не выказывал слабину, ты не искал легких путей и всегда оставался верным общине. Я думаю, что на тебя можно положиться.

У Лана перехватило горло. Добрые слова от отца Филарета ему были столь же приятны, как и признание брата.

– Я бы хотел быть полезным Кремлю, – ответил он, подняв взгляд. – Я готов выполнить любой приказ.