Сын террориста. История одного выбора

— Видишь! — ору я. — Вот поэтому я и не хотел, чтобы ты ему говорила! Потому что он просто сделает виноватым меня — как он всегда делает!

На мгновение я останавливаюсь. Я киплю от возмущения и чувствую, что мне просто необходимо сказать еще что-нибудь:

— Потому что он урод!

Я приподнимаю с пола обогреватель и швыряю его в стену. Провод высекает несколько искр, когда выскакивает из розетки, а прутья обогревателя дрожат и издают протяжный бом-м-м.

Я вылетаю из спальни и бегу на кухню, продолжая рыдать и орать. Я настолько потерял контроль над собой, что меня самого это пугает. Я изо всех сил пинаю кухонную дверь, потом еще раз, а затем слышу, что Ахмед мчится за мной по коридору. Я знаю, что сейчас произойдет. В тот момент, когда он врывается на кухню, я падаю на пол, сворачиваюсь калачиком, и он принимается дубасить меня кулаками. Я буду терпеть, как я всегда терплю.

Но внезапно на кухню врывается моя мать. Она кричит Ахмеду, чтобы он остановился. Он так поражен, что она пришла мне на помощь, что ей удается оттолкнуть его. Она помогает мне подняться на ноги. Она приглаживает мои волосы, и мы трое просто стоим на кухне, тяжело дыша.

Моя мать шепчет:

— Прости меня, Зи!

Ахмед не верит своим ушам:

— Ах, “прости меня”? — с отвращением говорит он. — Я единственный делаю то, что делал бы Нуссар! То, что тебе самой сделать слабó!

Я стою в своей ночной рубашке, длинной джалабии, и пытаюсь перевести дух, когда Ахмед снова бьет меня. Апперкот, отработанный в спортзале. Моя мать бросается между нами, но Ахмед и не думает останавливаться.

Он наносит удары слева и справа от ее головы. Ему вообще наплевать, что он может ее задеть. Это приводит меня в бешенство, и я делаю то, что ужасно поражает Ахмеда, мою мать и меня самого: я бью его в ответ.

Это просто беспорядочный рывок. Я даже не задеваю его. И все же на долю секунды в глазах Ахмеда мелькает страх. Он медленно выходит из кухни и с тех пор больше ни разу не тронет меня и пальцем. Это победа, но временная. Он просто начинает еще больше избивать моего младшего брата.

* * *

После Нового года мне звонит отец, который теперь сидит в “супермаксе” — так сокращенно называется тюрьма максимальной безопасности — в Калифорнии. Я теперь редко с ним разговариваю, и по его голосу я слышу, что он удивлен, что нас вообще соединили. Я помню, как моя мать высказала ему по телефону все, что она о нем думает, и я хочу тоже пережить свой собственный катарсис. Я хотел бы сказать ему, как хреново мы живем с тех пор, как он решил, что смерть других людей для него важнее, чем жизнь его жены и детей. Я хотел бы заорать в телефонную трубку. Я хотел бы хоть раз потерять самообладание, потому что должен же он знать, какую цену платим мы за его преступления. Я ведь все равно больше никогда его не увижу. Он в тюрьме. Он проведет там всю свою жизнь. Он больше не имеет власти надо мной. Он не может больше причинить мне вреда — и он уж точно не может мне помочь.

Но, как всегда, я не могу выплеснуть злость. Я только всхлипываю в трубку. Мой отец делает вид, что не замечает. Он спрашивает, читаю ли я молитвы? Хорошо ли отношусь к матери?

10

Июль 1999 года. Филадельфия, Пенсильвания

К тому времени, как мне исполняется 16, я уже четыре года ношу фамилию Ибрагим. Она словно плащ-невидимка, и, по крайней мере в последнее время, это работает: никто из моих новых друзей не знает, что фамилия моего отца — Нуссар. Египетский эксперимент моей семьи провалился. Мы переехали обратно в Штаты. Не знаю, в чем дело — то ли потому, что еще больше отдалился от отца, то ли потому, что я больше не боюсь своего жестокого отчима, — но я, впервые с тех пор, как мама разбудила меня словами “случилось несчастье”, испытываю веру в будущее и душевный подъем. Я даже набираюсь смелости, чтобы рассказать двум моим лучшим друзьям, кто я такой на самом деле. Я расскажу им, что я сын Эль-Саида Нуссара.

Сначала я делаю это признание моему другу Орландо. Мы на экскурсии со всем нашим классом, сидим на лавочке во дворе музея. Фамилия “Нуссар” ничего ему не говорит, так что я делаю глубокий вдох и объясняю. Я рассказываю Орландо, что мой отец убил раввина по имени Меир Кахане и помог организовать взрыв во Всемирном торговом центре. Орландо смотрит недоверчиво. Он так потрясен всеми этими ужасными вещами, что не находит ничего лучше, чем рассмеяться. Он так хохочет, что падает со скамейки. Он явно не собирается судить меня.

Второй человек, которому я это рассказываю, — мой друг Сабах. Мы вместе подрабатываем в супермаркете, это неблагополучный район, и поскольку Сабах уже достаточно взрослый, чтобы иметь право водить машину, он завозит меня домой после работы. Сабах родом из Палестины. Он знает, кто такой Эль-Саид Нуссар и какие мрачные дела совершил мой отец. Я говорю Сабаху, что Орландо — единственный человек во всем мире, которому я рассказал о своем отце. Мы сидим в машине Сабаха рядом с моим домом. Он смотрит на меня и качает головой. Я боюсь его реакции. Окна машины дребезжат, когда мимо проезжают грузовики. Когда Сабах наконец открывает рот, оказывается, что он и вправду осуждает меня — но не за то, чего я боялся: “ Ты сказал Орландо до того, как сказать мне?” Я испытываю невероятное облегчение.

Если мои друзья не судят меня за грехи моего отца, то, может быть, мало-помалу я и сам перестану себя обвинять. Я чувствую себя так, будто я всю жизнь тащил на себе какую-то огромную и тяжелую ношу и вот наконец сбросил ее с плеч.

* * *

В 2001 году мы пакуем вещи и снова переезжаем. Моя сестра вышла замуж и уехала. Остальные члены семьи отправляются в Тампу, где Ахмед надеется найти работу. Да, Ахмед все еще с нами — это как грибок, который завелся в доме и от которого теперь никак не избавиться. Но становится совершенно ясно, что он мне теперь не указ — как и мой собственный отец. Его попытки терроризировать нас становятся все более и более жалкими и заканчиваются в тот день, когда он велит нам с братом найти себе работу на лето.

Нас будоражит мысль о том, что у нас будут свои деньги, пусть даже Ахмед заберет половину на оплату квартиры. В парке развлечений “Буш-Гарденс” в Тампе как раз нанимают работников, так что мы отправляемся туда, заполняем анкеты и сидим в очереди на собеседование с толпой других загорелых подростков. Мы особо ни на что на рассчитываем, но чудо: нас обоих берут на работу! Я буду гидом на “Носорожьем сафари”, и это невероятно круто: Погрузитесь в самое сердце Африки! Во время нашей экскурсии вы испытаете все прелести сафари и лично познакомитесь с самыми удивительными животными нашей планеты. Смелее! Вперед, к приключениям!

А мой брат будет работать на “Порогах реки Конго”, и он считает, что это еще круче: Приготовьтесь к плаванию по самой необузданной реке! На борту огромного плота “Буш Гарденс” вы пройдете через опасные пороги, пронесетесь под водопадами и откроете для себя самые удивительные подводные пещеры. Чего вы ждете? Давайте-ка хорошенько промокнем!

Некоторым подросткам мысль о работе в парке приключений может показаться не такой уж привлекательной, но мы с братом просто вне себя от счастья: двое возбужденных, ликующих идиотов в футболках команды “Питтсбург Пингвинз”. В Тампе шпарит солнце, везде вода и пропитанный солнцем воздух. Мир наконец-то улыбается нам. Годами мы пытались избавиться от наследия моего отца, отверженные и напуганные. Годами Ахмед избивал нас и так странно шпионил за нами, что мы никогда не чувствовали себя в безопасности. Но теперь мы с братом сами поведем за собой людей — на сафари и вниз по бурной реке. И Ахмед больше не сможет ходить за нами по пятам. Есть только два способа оказаться в “Буш Гарденс” — либо работать там, либо купить билет. Так что если Ахмеду вздумается снова за нами шпионить, это обойдется ему в пятьдесят баксов.

И вот наконец в кои-то веки я получаю возможность жить своей собственной жизнью и набираться опыта на собственных условиях: мой отец не может выйти из тюрьмы, мой отчим не может войти в “Буш-Гарденс”.

* * *

Мне 18 лет, и за лето я прохожу в Тампе через все подростковые ритуалы и посвящения. Я впервые иду на вечеринку. Я впервые напиваюсь. Я говорю дома, что пойду купить банку колы, а на самом деле выкуриваю сигарету на парковке у магазина “Сэвен-Элевен”. Я покупаю машину. Тачка! Квинтэссенция свободы! Конечно, это совершенно жуткий рыдван — древний “форд-торос”, весь покрытый наклейками и переводными картинками, которые совершенно невозможно отодрать. И все же я так его обожаю, что по вечерам, лежа в постели, думаю о своей машинке, словно она моя девушка или что-то вроде того. Но на самом деле все мои попытки примерить на себя образ “трудного подростка” получаются какие-то застенчивые и мимолетные. Мой подлинный протест выражается в том, что я начинаю ставить под сомнение все, что проповедовал мой отец. С момента, как я надел униформу “Носорожьего сафари”, я постоянно общаюсь с туристами и коллегами. И все они самые разные люди. Это настолько освобождает, что это чувство сложно описать словами. Теперь я могу взять любое лживое утверждение фундаменталистов — все, что они говорят о людях, о странах, о религии или войне, — и непредвзято посмотреть в глаза фактам.

Когда я был ребенком, я никогда не ставил под сомнение то, что слышал дома, в школе или в мечети. Ханжество проникло в мой организм вместе с остальными бесспорными истинами: Александр Грэм Белл изобрел телефон. Число пи равно 3,14. Париж — столица Франции. Все евреи — исчадия ада. Гомосексуализм — это мерзко. Все эти утверждения претендуют на то, чтобы быть фактами. И как я мог отличить одно от другого? Меня учили опасаться людей, не похожих на меня, и меня держали от них как можно дальше ради моей же собственной “безопасности”. Фанатизм по-своему идеален в своем извращенном совершенстве. Я никогда не мог подобраться к этим людям достаточно близко, чтобы понять, стоит ли их на самом деле бояться.

Из-за того, что мой отец был одержим проблемами Ближнего Востока, мне непрестанно напоминали, что евреи — злодеи, и точка. Хорошо, а геи? Когда мне было 15 лет, три человека в Афганистане были признаны виновными в содомии и, согласно решению “Талибана”, их следовало похоронить заживо под грудой камней. И на них с помощью танка обрушили каменную стену. Милосердие в понимании талибов заключалось в том, что если кто-то из этих людей будет еще жив через 30 минут, то его помилуют.

Вот такого рода представления мне с рождения вбивались в голову, а отрава антисемитизма и гомофобии, до некоторой степени свойственная американской культуре, лишь усиливали действие этих догм. Однако позже появился новый и необычный голос, который постепенно разрушал все это вранье: это был голос Джона Стюарта.

Я всегда любил “Ежедневное шоу” с Крейгом Килборном, и когда они объявили, что его место займет Стюарт, я негодовал так, как может негодовать только тинейджер: Это еще что за парень? Верните Килборна! Но в Тампе я, как одержимый, смотрю Стюарта и все время прошу, чтобы мама села на диване рядом со мной. Юмор Стюарта затягивает, как наркотик. Он заставляет тебя смотреть на вещи с разных точек зрения, задавать вопросы и всерьез задумываться — об антивоенном движении, о правах геев, обо всем. Этот парень ненавидит догмы. Мне скормили за всю мою жизнь столько так называемой “мудрости”, что Стюарт для меня — это просто откровение. Честно говоря, он для меня кто-то вроде разумного и человечного отца, какого у меня никогда не было. Я засиживаюсь допоздна, ожидая, когда он объяснит мне мир и приведет в порядок искрящие проводки у меня в мозгу. И то, что Стюарт, моя новая ролевая модель, — еврей, кажется мне особенно важным совпадением.

* * *

Работа на “Носорожьем ралли” — это потрясающе. Просто отпад. Выяснилось, что под моей неуверенностью в себе скрыто огромное желание постоянно быть в центре внимания. Это становится очевидно, как только я надеваю на себя наушники с микрофоном и сажусь за руль “лендровера”. Все гиды придерживаются одного и того же основного сценария, но мы можем импровизировать как угодно при условии, что никто из туристов не сломает себе руку или не накатает на нас жалобу. В каждой экскурсии я выбираю из числа туристов “штурмана” и сажаю его рядом с собой. Тех, кто очень-очень хочет стать “штурманом” — всегда есть какой-нибудь паренек, чья рука взлетает вверх еще до того, как я объяснил, в чем суть работы, — я никогда не выбираю. Я предпочитаю людей дружелюбных и слегка неуверенных в себе, таких, над которыми можно слегка подшутить. И мне никогда не приходит в голову выяснять, какому богу они молятся, хотя скажу честно: если на человеке футболка команды “Филадельфия Флайерс”, то рассчитывать ему особо не на что. Что ж, я и не говорил, что я идеален.

В один прекрасный августовский день я загружаю 18 туристов в “лендровер”, и объявляю, что моего постоянного штурмана, к сожалению, сожрал крокодил (“возможно, чуть позже мы сможем увидеть его останки в пруду”), и спрашиваю, не хочет ли кто стать добровольцем. Как обычно, взлетает несколько рук, а все остальные начинают рыться в рюкзаках и сумках, чтобы не встречаться со мной взглядом. Один мужик с небольшим животиком и смешным рюкзаком, отец семейства пятидесяти с чем-то лет, заливается румянцем. Итак, я встаю, вручаю ему микрофон с наушниками и спрашиваю: “Возьметесь?” Страх пробегает по его лицу, но тут его дети начинают кричать: “Давай, аба! Давай!” — и я знаю, что он у меня на крючке. Он берет микрофон, а вся наша группа просто ревет в знак одобрения, так что он краснеет еще сильнее. Как только он усаживаются на место штурмана, я задаю ему несколько вопросов на потеху публике.

— Здравствуйте, сэр. Как вас зовут?

— Томер.

— Прекрасно. Меня вы можете называть Зи. Откуда вы?

— Из Израиля.

— Очень хорошо. Скажите, Томер, вам ведь, конечно, уже случалось отгонять львов, перевязывать рваные раны и варить суп из коры деревьев?

— Нет, честно говоря.

— Как, вообще никогда?

— Ну да, как-то не приходилось.

— Что ж, надеюсь, у нас и так все получится… Но вот что: у нас там по дороге будет мостик, он довольно хлипкий. Скажите, как долго вы можете задерживать дыхание под водой?

— Я вообще не умею плавать!

— Вот странное совпадение! Ровно то же самое говорил мой штурман перед смертью!

— Серьезно?

— Ну, если быть точным, то на самом деле его последние слова были: “Помоги мне, Зи! Почему ты уезжаешь?!” Ну, вы поняли. Томер, я бы не хотел показаться невежливым, но вы, кажется, совершенно не годитесь на роль штурмана. Я даже удивлен, что вы согласились.

— У меня в часах есть компас!

— О, это меняет дело! Тогда все в порядке. Давайте-ка все похлопаем Томеру!

Все смеются, аплодируют — дети Томера громче всех, — и мы пускаемся в путь.

Подобные сценки разыгрываются на “Носорожьем ралли” каждый день, кто бы ни сидел на месте штурмана. Удивительно, как много можно узнать о человеке, когда вы пытаетесь вместе выжить одновременно в джунглях и в саванне, когда мостик, по которому вы едете, внезапно рушится и ваш автомобиль сползает в реку, но не тонет, а уплывает вниз по течению на бревенчатом плоту, который чудесным образом оказался как раз в это время в этом месте… Через мою жизнь бесконечным потоком проходят люди, люди и люди, и это опьяняет. Я иду по “Буш-Гарденс” в прямом смысле с высоко поднятой головой, потому что теперь я знаком с людьми, которые не такие, как я. Теперь у меня есть неопровержимые доказательства того, что мой отец воспитывал меня во лжи. Религиозный фанатизм глуп. Он работает только в том случае, если ты никогда не выходишь за дверь.

В те дни, когда я не работаю, я обычно зависаю на шоу “Марокканский рок-н-ролл” в “Буш-Гарденс”: там звучит рок-музыка с ближневосточным акцентом, а мне всегда нравилась идея выступать на сцене. Однажды в старших классах мне даже предложили роль в школьной постановке мюзикла “Пока, пташка!”, но Ахмед не позволил мне участвовать.

Я так часто прихожу на шоу, что завожу дружбу с трубачом-мусульманином по имени Ямин. Через него я знакомлюсь с двумя танцорами, их зовут Марк и Шон, и они геи. Поначалу я не очень знаю, как с ними разговаривать. У меня никогда не было знакомого гея, и мне стыдно признаться, но я, кажется, их осуждаю. Мне так долго вбивали в голову этот предрассудок, что сейчас над их головами словно бы мигает аварийный знак с красными буквами: Дурное влияние! Дурное влияние! Может быть, они просто не замечают, что я скован в их присутствии? Или жалеют меня, потому что я такой ханжа? Или, может, они великодушны ко мне, потому что я друг Ямина? В любом случае они ведут себя со мной доброжелательно и открыто и совершенно не собираются меня судить. Они позволяют мне бесконечно болтать о “Носорожьем ралли”, они не смеются надо мной, когда я признаюсь, что я втайне люблю петь, они пытаются (безуспешно) научить меня нескольким танцевальным па. Их абсолютная любезность просто сбивает меня с толку. Меня так долго травили и ненавидели, что я теперь совершенно не понимаю, как реагировать на доброту.

Примерно в эти же дни я как-то возвращаюсь домой в униформе сотрудника “Носорожьего ралли” и говорю матери, что вопреки всем лозунгам моего отца и Ахмеда, я постараюсь отныне доверять миру. Моя мать никогда не отзывалась плохо о людях, но она гораздо дольше, чем я, находилась под давлением догм. Но теперь она говорит те пять слов, на которых я построю свое будущее: “Я так устала ненавидеть людей”.

* * *

Потом внезапно происходит чудесное событие — мы избавляемся от Ахмеда. Теперь моя мать свободна. Она не покидает Ахмеда в приступе гнева, она не говорит ему, что он полон ненависти и что вряд ли его ждет мусульманский рай. Она слишком устала и слишком забита для этого. И все же она уходит от него навсегда — и это триумф для всех нас. Мама собирает вещи и возвращается в Питтсбург, чтобы ухаживать за своей матерью, которая только что пережила серию микроинсультов.

Я видел мою бабушку всего несколько раз в жизни, потому что она была слишком возмущена, когда моя мать приняла ислам. Видимо, она была настроена серьезно, потому что заявила, что в ее доме мою мать в каком-то проклятом шарфе на голове вовсе не ждут. Однако в жизни моей матери все освещают любовь и верность. И случается так, что как раз в тот момент, когда жизнь моей бабушки начинает клониться к закату, происходит очень странная вещь, которая как нельзя более кстати. Если вы хотите доказательств, что фанатизм — это просто уловка разума, то вот вам, пожалуйста: после инсульта моя бабушка мгновенно и начисто забыла, что она ненавидит ислам и что она прокляла дочь за ее выбор. Более того, она напрочь забыла, что непрерывно курила в течение пятидесяти лет.

* * *

Пока лето еще не кончилось, мы с несколькими моими приятелями из “Буш-Гарденс” идем покататься на американских горках “Монту”. Аттракцион назван в честь древнеегипетского бога войны, который изображался наполовину человеком, наполовину соколом. Аттракцион находится в части парка, которая называется “Египет”, и меня это забавляет. “Монту”, словно морское чудище, вырастает из-за пальм в окружении сувенирных магазинчиков с ближневосточной тематикой и руин из фальшивого песчаника, покрытых арабской вязью (этот “арабский” смешит меня до упаду — сплошная тарабарщина!). Мы усаживаемся в тележку. Все болтают без умолку. Мы спорим, какой момент на “Монту” самый клевый: эти семь жутчайших переворотов вверх колесами? Или тот закругленный спуск, на котором ощущаешь невесомость? Или все же эта безумная “мертвая петля”? Мнения разделяются поровну, и меня просят отдать за один из вариантов решающий голос, но я даже не понимаю, о чем речь, потому что есть нечто, чего я в силу тепличного мусульманского воспитания никогда не пробовал, — настоящие, большие американские горки. И я безумно боюсь.

Нас подтягивают к первому спуску, и мы рушимся вперед практически в свободном падении. Целую минуту я даже глаз открыть не могу. Потом наконец открываю — и вижу лица друзей: они сияют от радости. Я вижу внизу “Египет”. “Равнину Серенгети”. Парковку. Потом мы со свистом несемся на скорости 60 миль в час, и меня терзают одновременно три мысли: 1) не свалятся ли с меня ботинки? 2) если меня стошнит, то куда все это полетит — вверх или вниз? и 3) почему никто из взрослых в моем детстве ни разу не оторвался на секунду от поучений, кого и за что я должен ненавидеть, чтобы рассказать мне, что американские горки — это самая клевая вещь на свете?

Мысленно я возвращаюсь к своему первому воспоминанию: мы с отцом крутимся в огромных чашках в парке аттракционов “Кеннивуд” в Пенсильвании. Мне тогда было всего три, так что на самом деле я помню только вспышки света и взрывы цвета. Однако кое-что еще всплывает в моей памяти: мой отец смеется, стоя в чашке, и выкрикивает знакомую молитву: “О, Аллах! Защити меня я дай благополучно достичь конца моего пути!”

Мой отец потерял правильный путь в жизни — но это не помешало мне найти свой.

11

Эпилог

В этой книге я очень много пишу о предрассудках, потому что превращение человека в религиозного фанатика — это первый шаг на его пути к терроризму. Вы находите какого-нибудь человека, у которого не все хорошо: он потерял уверенность в себе, у него нет денег, гордости, воли. Кого-то, кто считает, что жизнь обижает его. Потом вы его изолируете, стараетесь ограничить его контакты с миром. И пичкаете его страхом и яростью, следя за тем, чтобы он воспринимал любого, кто не похож на него, как безликую мишень — силуэт на стрельбище Калвертон. Но даже у человека, который был воспитан на ненависти с самого рождения, человека, чей разум растлили и превратили в оружие террора, остается возможность выбора. И такие люди могут стать выдающимися активистами мира — именно потому, что они воочию видели, к чему приводит насилие, дискриминация и отсутствие прав. Бывшие жертвы лучше, чем кто бы то ни было, понимают, что жертвы больше не нужны.

Я знаю, что бедность, фанатизм и недостаток образования делают те перемены, о которых я говорю, не слишком вероятными в некоторых странах. Также я знаю, что не в каждом из нас пламя морали горит так же ярко, как у Ганди, Нельсона Манделы или Мартина Лютера Кинга, — во мне так точно нет — и не каждый из нас может превратить страдание в решение.

Но я убежден, что эмпатия сильнее, чем ненависть, и что мы должны посвятить наши жизни тому, чтобы распространять сочувствие к людям как можно шире.

Сочувствие, мир, отказ от насилия могут показаться слишком старомодными и смешными инструментами в мире террора, который помог сотворить в том числе и мой отец. Но, как уже не раз было сказано, разрешать конфликты ненасильственным способом не означает быть пассивным. Это не означает, что вы должны стать жертвой или позволить агрессору творить все, что он захочет. Отказаться от насилия — не значит сдаться, вовсе нет. Это значит, что вы видите в своих оппонентах таких же людей, признаете, что у вас общие нужды и страхи, что вы стремитесь к примирению, а не к возмездию. Чем дольше я думаю об этой знаменитой цитате Ганди, тем больше мне нравится ее сила и точность: “Есть много вещей, за которые я готов умереть, но нет ни одной вещи, за которую я готов убить”. Эскалация не может быть нашим единственным ответом на агрессию — пусть даже нам трудно удержаться от того, чтобы ответить ударом на удар, и как можно сильнее. Покойный историк контркультуры Теодор Роззак однажды сказал об этом так: “Люди пытаются отказаться от насилия хотя бы на неделю, а когда это “не срабатывает”за неделю, они снова возвращаются к насилию, которое не срабатывало веками”.

* * *

Я перестал отвечать на звонки отца, когда мне было восемнадцать. Время от времени я получаю от тюрьмы в штате Иллинойс электронные письма, в которых говорится, что мой отец хотел бы начать со мной переписку. Но я уже знаю, что это путь в никуда. Мой отец постоянно подает апелляции на свой приговор — он считает, что в ходе следствия и процесса были нарушены его гражданские права, — так что однажды я написал ему и прямо спросил, он ли убил раввина Кахане и участвовал ли он в подготовке нападения на Всемирный торговый центр в 1993 году? Я твой сын, — писал я ему, — мне нужен твой ответ. Отец ответил мне витиеватой метафорой, совершенно не поддающейся расшифровке, — в ней было больше уклонов и изворотов, чем в любом аттракционе “Буш-Гарденс”. И мне показалось, что он отчаялся и тщетно пытается найти аргументы в свою защиту. И что он, вне всякого сомнения, виновен.

Убийство Кахане было не только актом ненависти, но и большой ошибкой. Мой отец намеревался заставить раввина замолчать и этим восславить Аллаха. А на самом деле он опозорил всех мусульман, навлек на них подозрения и вдохновил других убийц на еще более бессмысленные и трусливые преступления. В канун нового 2000 года младший сын и невестка Меира Кахане были убиты, а пятеро из их шести детей ранены, когда кто-то выпустил автоматную очередь по машине, в которой они ехали домой. Еще одна семья, разрушенная ненавистью. Мне было больно и тоскливо, когда я читал об этом.

Мне стало еще больнее 11 сентября. Я видел теракт в прямом эфире, сидя в нашей гостиной в Тампе, ощущая непостижимый ужас этого нападения и пытаясь справиться с разрушительным чувством, что я к этому как-то кровно причастен. Конечно, боль, которую чувствовал я тогда, несравнима с болью жертв и их семей. Но мое сердце все еще болит за них.

Одна из множества положительных сторон того, что я больше не общаюсь с отцом, заключается в том, что мне не пришлось выслушивать его версию ужаса, который случился 11 сентября. Должно быть, он счел уничтожение башен-близнецов великой победой ислама, возможно, даже завершением собственной работы, которую они со Слепым Шейхом и Рамзи Юсефом начали много лет назад, наполнив взрывчаткой желтый фургон.

Наверное, чего-то стоит — хотя я не знаю, чего именно это стоит, — тот факт, что сегодня мой отец поддерживает мирное разрешение конфликта на Ближнем Востоке. Он также утверждает, что ему отвратительно убийство невинных, и он призывает джихадистов думать о своих семьях. Все это он сказал в интервью “Лос-Анджелес таймс” в 2013 году. Я надеюсь, что он говорит искренне, хотя эта смена убеждений произошла слишком поздно для его невинных жертв и его разрушенной семьи. Я не буду притворяться, будто знаю, во что верит мой отец. Я и так провел слишком много лет, думая об этом.

Что касается меня самого, то я больше не мусульманин и я больше не верю в бога. Когда я сказал об этом матери, это ее очень огорчило, а это, в свою очередь, расстроило меня. Мир моей матери держится на вере в Аллаха. Мой мир — на любви к семье и друзьям, на моральном убеждении, что все мы должны стараться быть лучше по отношению друг к другу и к нашим потомкам, на желании в какой-то степени искупить тот вред, который причинил мой отец. Каждый раз, когда я вижу в новостях сообщение об очередном теракте, я в первый момент, вопреки очевидности, всегда надеюсь, что мусульмане тут ни при чем — слишком много мирных последователей ислама уже заплатили высокую цену за действия фанатиков. С другой стороны, для меня люди важнее богов. Я уважаю верующих любых конфессий и работаю над развитием межконфессионального диалога, но всю свою жизнь я видел, как религию используют в качестве оружия, а я все свое оружие сложил.

* * *

В апреле 2012 года у меня был необычный опыт — я выступал с речью перед парой сотен федеральных агентов в штаб-квартире ФБР в Филадельфии. Бюро хотело наладить более эффективную связь с мусульманской общиной, а сотрудник, ответственный за эту кампанию, слышал, как я агитировал за мир в школе его сына. Так я и оказался в ФБР, польщенный, но слегка испуганный. Полный зал мрачных полицейских. Для начала я решил пошутить (“Я не привык видеть вас в таких количествах, обычно мне приходится общаться не больше чем с двумя за раз”). Секундное смущенное молчание, а потом все они славно захохотали, за что я вечно буду им благодарен. И я начал рассказывать свою историю, предлагая себя в качестве доказательства, что вполне возможно отвернуться от ненависти и жестокости и просто выбрать мир.

В конце выступления я спросил, есть ли у кого-нибудь вопросы. Вопросов не было. Это показалось мне странным, но, может, агенты ФБР просто слишком застенчивы для того, чтобы поднять руку? Как бы то ни было, я поблагодарил их за внимание, мне похлопали, и зрители начали расходиться. А затем произошло нечто прекрасное, что навсегда останется в моей памяти: несколько агентов выстроились в очередь, чтобы пожать мне руку.

Первые двое просто вежливо меня поблагодарили и крепко пожали мне руку. Но третий агент, женщина, плакала.

— Наверное, вы меня не помните, да вы и не должны, — сказала она, — но я одна из тех, кто работал над делом вашего отца. — Она смущенно замолчала, и это сразу расположило меня к ней. — Я всегда думала, что же случилось с детьми Эль-Саида Нуссара, — продолжила она. — Я боялась, что вы пойдете его путем…

Я горжусь, что я выбрал другой путь. И думаю, что мои брат и сестра согласятся, что отказ от отцовского экстремизма и спас наши жизни, и наполнил их смыслом.

Так что отвечаю на вопрос агента о том, что же случилось с детьми Эль-Саида Нуссара:

Мы ему больше не дети.

Благодарности

Спасибо моему лучшему другу Шэрон. Нельзя описать словами все, что ты мне дала. Ты всегда была всем для меня. Сказать “это было бы невозможно без тебя” — совершенно недостаточно. Спасибо, друг.

Спасибо Робину и Уорену, нашим динамичным “крестным”, за их превосходную помощь и невероятную эрудицию знаний.

Спасибо маме, которая воспитала во мне любовь к чтению, которая помогает мне каждый день. Не знаю, как ты смогла провести нас через все это. Спасибо моей любимой сестре за то, что ты всегда была рядом. Спасибо моему брату: мы с тобой всегда будем связаны так же, как в детстве. Ты самый замечательный человек, которого я знаю.

Спасибо вам, Фрэнк, Вера и Фрэнки.

Спасибо моим дорогим друзьям в Питтсбурге — Холли и Дагу, Майку и Чаду, Марку и Трейси, Майку и Бетси, Джеффу, Кейт, Кейтлин и Алисе, Кнуту, Кэти и Колину, Майку и Джулии за вашу поддержку и за то, что вы показали мне, какая у меня большая семья.

Спасибо всем в Филадельфии — Жасмин и моим старым друзьям Орландо, Жозе и Сабаху, Биллу и Кети за поддержку, спецагенту Джей Джей, Александру и Финну (хоть вы и фанаты “Флайерс”), Лауре Ви, Мерилин и Илэйн, раввину Майку, Алексу, раввину Эллиоту С., Дэйву, пастору Скотту Х, Брайну, Лизе, Поду, ДиСи Дженни, Колину и Майклу, Бобу, Хэзер и Биллу и Чарли, который всегда говорил, что мне надо прочитать лекцию на конференции ТЕД.

Я бы хотел выразить благодарность тем, кто поддерживал меня на моем пути: Эмили, Саре, Мартине, Джесси, Кэтлин, Барбаре, Мэри, Даниэль, Биллу, Мариэнн, Масе, Тодду, Лоуэллу, Трою и Абеду и многим другим, кого я не перечислил, кто придавал мне сил и храбрости.

И огромное спасибо тебе, Джефф Джайлс. С тобой было очень приятно работать, и я так благодарен тебе, что ты помог мне сформулировать мои мысли в достойном формате. Я бы хотел выразить особую благодарность Мишель Квинт за ее положительную энергию и редакторскую работу. Мои глубочайшие благодарности Дерон, Джун, Эллин и всем сотрудникам ТЕД за веру в меня. Наконец, я очень благодарен Крису Андерсону за то, что он поверил, что я не стушуюсь, выступая перед Биллом Гейтсом и Стингом.

Спасибо всем!