Недавно я спросил мать, понимала ли она, какие испытания ждут нашу семью, когда они с дядей Ибрагимом выходили из больницы “Бельвю” 6 ноября 1990 года. “Нет, — ответила она без малейших колебаний. — Я была обычной матерью, и жила обычной жизнью, и вдруг оказалась в круговороте безумия, моя жизнь была выставлена напоказ, мне пришлось прятаться от журналистов, общаться с властями, с ФБР, с полицией, адвокатами, мусульманскими активистами. Я словно переступила какую-то черту и перешла из одной жизни в другую. Я и понятия не имела, как это будет сложно”.
Сейчас мой отец сидит в федеральной тюрьме в Марионе, штат Иллинойс, его приговорили к пожизненному заключению плюс пятнадцать лет без права условно-досрочного освобождения, и обвинения включают, помимо прочего, сговор о призыве к мятежу, убийство в целях вымогательства, покушение на убийство сотрудника Почтовой службы США, убийство с использованием огнестрельного оружия, покушение на убийство с использованием огнестрельного оружия и незаконное владение огнестрельным оружием. Честно говоря, у меня все еще остались по отношению к отцу
Я не навещал своего отца 20 лет. И вот почему.
3
1981 год. Питтсбург, Пенсильвания
За несколько лет до встречи с моим отцом моя мать влюбляется в атеиста.
Ее воспитывала моя бабушка, ревностная христианка и еще более страстная курильщица. Она отправила мою мать в католическую школу, а сама в течение нескольких десятилетий обеспечивала себя и дочь, работая в компании “Белл Атлантик”. Своего отца моя мать никогда не знала, потому что он бросил семью, когда она была еще ребенком.
Моя мать — католичка и серьезно относится к вере, но она так увлечена атеистом и так его любит, что все равно выходит за него замуж. Союз длится достаточно долго, чтобы на свет появился ребенок, моя сестра. Однако в конце концов мать понимает, что не может воспитывать ребенка совместно с человеком, который высмеивает ее религию.
Брак разваливается. Потом, неожиданно для матери, начинает колебаться и ее католическая вера. Она идет к священнику за каким-то злободневным советом — она знает этого священника с начальной школы, — и беседа вдруг переходит на обсуждение богословских вопросов. Моя мать верует в Святую Троицу, но признается священнику, что она на самом деле никогда не понимала, что это
Моя мать теряет дар речи. “Он как будто ткнул меня ножом прямо в сердце”, — скажет она десятилетия спустя. Ее вера в Бога не поколеблена, но уже выходя из дома священника, она знает, что она больше не католичка. Моей матери еще нет и тридцати, она разведена и учится на преподавателя. Она берет свою двухлетнюю дочь и пускается в путешествие в поисках новой религии, которой она может отдать всю свою веру, а также в поисках нового мужа.
Уже в начале своих поисков мать обнаруживает на полке одной из питтсбургских библиотек книгу об исламе. Она идет в местную мечеть,
В конце мая 1982 года моя мать сидит в учебном классе, устроенном на втором этаже мечети. Она уже готова принять ислам и сейчас заучивает шахаду — символ веры:
Моя мать отгоняет негативные мысли. Ее вера в ислам, ее
Ее прерывает Хани, ее новый друг, они познакомились в мечети. Хани помогал моей матери на ее пути к исламу. Он говорит ей, что сейчас в мечети собрался небольшой кружок верующих и они почтут за честь, если моя мать произнесет шахаду и станет мусульманкой в их присутствии.
Нервы матери уже и так на пределе, и от этого предложения щеки ее алеют.
Хани спешит объяснить: “Это совсем не страшно, иначе я бы не попросил. Но они очень любят смотреть, как люди обращаются в ислам”. Он не добавляет, что наблюдать за
— Сара сказала, что она посидит рядом, — говорит Хани. — Если от этого тебе будет легче.
Моя мать неохотно соглашается. Хани говорит, что она будет просто звездой собрания, и мать отвечает, пробуя одну из новых арабских фраз: “Иншалла”.
Внизу моя мать благодарно сжимает руку Сары и потом — сделав глубокий вдох, как если бы она собиралась нырнуть в океан, — входит в мечеть. Словно в ответ на ее мысли ковер, устилающий пол, переливается сине-зелеными волнами в лучах солнца. Стены покрыты мелким орнаментом из пунцовых и золотых звезд. Мужчины кружком сидят на ковре. На некоторых обычная европейская одежда: брюки свободного покроя или даже джинсы, рубашки, застегнутые на все пуговицы. На других — длинные рубахи ниже колен и круглые белые шапочки с голубой и золотой вышивкой. Моя мать вспоминает, как называется такая шапочка —
Она безупречно произносит шахаду, разве что голос немного дрожит. И лишь тогда ее тело наконец начинает расслабляться. Она снова дышит медленно и спокойно. И, не думая о том, насколько это уместно, она украдкой бросает взгляд на присутствующих мужчин. Вот ее первое действие в качестве мусульманки! Ей немного стыдно, да.
Два дня спустя Хани говорит моей матери, что одного из мужчин, бывших тогда в мечети, она заинтересовала и что он хочет с ней встретиться. В исламе не бывает свиданий:
Целую неделю моя мать ждет первой встречи с Саидом. Встреча должна состояться дома у пары ливийских студентов — Омара и Риан. Омар выступает в роли ее опекуна, потому что она не общается со своими родителями. Он уже запустил машину сватовства: встретился с Саидом, навел о нем справки в общине и был доволен, узнав, что тот — добрый мусульманин, активно посещает мечеть и присутствует на общей молитве так часто, как только может. Риан ставит на кофейный столик в гостиной поднос: холодный чай каркаде, пахлава, финиковое печенье, обсыпанное сахарной пудрой, — и тут Саид стучит в дверь.
Омар идет открывать, и Риан тоже спешит к дверям, чтобы поскорее глянуть на гостя. Моя мать сидит на диване и страшно нервничает. Она слышит, как Омар и Саид здороваются, желая друг другу мира.
Риан бежит обратно в гостиную, обгоняя мужчин, — она нервничает еще больше, чем моя мать, — и поправляет печенья на блюде. “Такой симпатичный, — шепчет она. — И глаза зеленые-зеленые!”
Посидев пару минут рядом с моей матерью, мой будущий отец смущенно говорит: “Думаю, ты знаешь, что я пришел поговорить о женитьбе”.
В Египте мой отец изучал инженерное дело и промышленный дизайн, специализировался на обработке металла. Он творческий человек. Он может сконструировать корабль с такой же легкостью, что и ожерелье. Хотя он в США меньше года, он уже нашел себе работу в ювелирной мастерской, и через несколько дней после встречи с моей матерью он рисует, а потом отливает по рисунку обручальное кольцо. Он не считается с расходами. Кольцо красивое и тяжелое. Когда моя мать видит его, ее глаза расширяются от удивления.
Мои родители становятся мужем и женой 5 июня 1982 года, через десять дней после первой встречи. Знаю, столь недолгий период ухаживания необычен и кажется предзнаменованием какой-то грядущей трагедии. Но схема, по которой живет западный мир — секс, любовь, брак (как правило, именно в таком порядке), — тоже приносит немало горя и достаточно часто заканчивается разводом. Может быть, существует какой-нибудь другой шаблон ритуалов и надежд,
Моя мать и мой отец какое-то время счастливы. По-настоящему. Моя мать нашла человека, который учит ее арабскому языку и помогает ей глубже понимать ислам. Преданного человека. Любящего и импульсивного человека. Человека, который полюбил ее ребенка, мою сестру, с первого взгляда, который присел на пол, чтобы поиграть с ней, как только впервые ее увидел. Во внешности моего отца поражает его болезненная худоба, потому что он живет в общежитии, где не разрешают готовить. У него практически идеальный английский, разве что чересчур величавый. У него легкий арабский акцент. Иногда он делает ошибки, и обычно довольно смешные. Он обожает спагетти с тефтелями (
К июлю мой отец нашел своей новой семье квартиру в питтсбургском районе Окленд. Моя мать впервые за последние годы чувствует душевный подъем. Район буквально бурлит культурной жизнью, и здесь много таких же студентов, как она. Риан и Омар живут неподалеку. Мечеть всего в двух кварталах. Мать и отец рука об руку покупают еду и новую домашнюю утварь. Она спрашивает его, что ему нравится. “Мне нравится все то же, что и тебе, — отвечает он. — Ты королева нашего дома, и я хочу, чтобы ты устроила все так, как тебе нравится. Если ты будешь счастлива с вещами, которые ты выберешь, мне они тоже понравятся”.
Я появился на свет в марте 1983 года, мой брат годом позже. Мне три года, и
Отец ожесточается против Америки не за один день. Его горечь накапливается медленно, порождаемая случайными встречами с уродством и нищетой. В мечети моя мать принимается помогать Риан с просвещением и обращением новичков в ислам. Эта миссионерская стратегия называется
Выясняется, что это ошибка. Осенью 1985 года мы привечаем молодую женщину по имени Барбара. (Я изменил ее имя, раз уж она не может здесь рассказать свою версию произошедшего.) Барбара угрюма, непонятно, чего от нее ожидать, она никогда не смотрит вам в глаза. Она живет у нас несколько месяцев. Непохоже, чтобы Барбару по-настоящему интересовал ислам. Сестра Барбары проявляет интерес, потому что это важно для ее бойфренда, а Барбара просто увязалась следом. От нее исходит такой поток негативной энергии, что с ней даже в одной комнате находиться сложно.
Вскоре она связывается с теми, кого мои родители считают очень плохими людьми, “настоящей мусульманской бандой” из соседнего района. Моя мать дважды пытается выдать Барбару замуж, и дважды потенциальные женихи отказывают ей после первой же встречи. Ее самооценка стремительно падает. По ночам она одетая забирается в ванну и рыдает. Она обвиняет нас, всех нас, в том, что мы воруем у нее из комнаты одежду — одежду, которую ни один мусульманин не надел бы, что уж говорить о детях. Мой отец настаивает, чтобы она съехала. Она так и делает. Меньше чем через неделю — видимо, по наущению своих новых мусульманских друзей, которые полагают, что она сможет на нас подзаработать, — она обвиняет моего отца в том, что он ее изнасиловал.
В этот момент в Питтсбурге действительно орудует серийный насильник. Несколько жертв преступника описывают его внешность как “латиноамериканскую или ближневосточную”. И полиция относится к обвинениям, выдвинутым Барбарой, со всей серьезностью. К тому времени, как нашему другу-адвокату удается убедить их, что она просто выдумала эту историю, мой отец уже раздавлен страхом и унижением. Он перестал спать в одной постели с моей матерью. Он постелил свой молитвенный коврик рядом с батареей в гостиной и спит на нем, свернувшись калачиком. Он перестал есть. Он только и делает, что спит и молится о своем спасении. Даже прихожане мечети не знают, кому верить, — по ощущениям матери, они разделились примерно поровну. От этого отцу еще больнее, и эта боль растет и растет, словно раковая опухоль, глубоко внутри. В мечети должны состояться специальные слушания. Члены управляющего совета встревожены спорами среди прихожан и хотят сами разобрать это дело. И они в любом случае не доверяют американской судебной системе.
Моя мать не раз в последующие годы будет рассказывать нам о той сцене в мечети. Барбара явилась со своей сестрой, ее бойфрендом и целой толпой агрессивных друзей-мусульман. Атмосфера такая напряженная, что вот-вот может начаться драка. Мой отец сидит молча, он склонил голову и вцепился руками в колени. Барбара повторяет свои обвинения: мой отец ее изнасиловал, а мы все украли у нее вещи. Она требует возмещения ущерба. Сердце матери разрывается от боли за мужа. В его собственной мечети поставить под сомнение его преданность Аллаху!
Один из членов совета просит Барбару описать тело моего отца.
“Волосатый, — говорит она. — Волосатая грудь. Волосатая спина.
Моя мать прыскает со смеху.
Отец вскакивает на ноги. Он обращается к совету: “Хотите, я
Отцу говорят, что раздеваться необязательно. Члены совета убеждены в его невиновности. Чтобы закрыть дело, они дают Барбаре 150 долларов за одежду, которую, как она утверждает, у нее украли. Она выглядит довольной и в сопровождении своей свиты выметается прочь. В довершение картины выясняется, что все это время она находилась в мечети в обуви.
Мои родители пытаются снова наладить жизнь в Питтсбурге, но ничего не клеится. Слишком велико было это унижение для моего отца. Воздух словно пропитан тоской и бессилием. Моя мать слишком напугана, чтобы снова вернуться к своему миссионерству. Мой отец не может смотреть в глаза своим друзьям из мечети. И, на самом деле, вообще никому. Он работает. Он худеет. Единственное мое воспоминание об этом периоде — отец стоит на коленях на своем молитвенном коврике в гостиной, согнувшись пополам то ли в молитве, то ли от боли. А скорее всего, по обеим причинам.
4
1986 год. Джерси-Сити, Нью-Джерси
В июле мы уезжаем из Питтсбурга, и на какое-то время наша жизнь снова озаряется светом. Моя мать преподает первоклассникам в исламской школе в Джерси-Сити. Мой отец больше не может найти работу ювелира, но устраивается в компанию, которая занимается монтажом сценического освещения, и становится приятно упитанным от стряпни моей матери. Они все больше сближаются. Египетская община в городе — это просто чудо: повсюду арабские магазины, на улице множество мужчин в длинных рубахах и женщин в хиджабах. В нашей новой мечети
Папу ударило током. Он поправится, но разряд был такой сильный, что ему обожгло руку, в которой он держал отвертку, сбросило со стремянки, и он потерял сознание. Ему делают операцию. Сгоревшую кожу тщательно снимают и пересаживают на руку кожу с бедра. Моего отца учат, как ухаживать за ожогами, отправляют домой на поправку, снабдив обезболивающими препаратами, а также рецептом на очень сильный и не очень предсказуемый антидепрессант. Он не может работать. А содержать свою семью всегда было критически важным для него как для мужчины и как для мусульманина.
Хотя семья и может прожить на зарплату и продовольственные талоны моей матери, стыд распространяется по его телу, как капля красной краски в стакане воды. Моя мать видит, что отец страдает, но достучаться до него невозможно. Во многом он ведет себя так же, как во время обвинения в изнасиловании. Впрочем, в этот раз мой отец не просто обреченно молится, а скрупулезно изучает Коран. Даже когда он снова выходит на работу — теперь он обслуживает системы кондиционирования и отопления в здании суда на Манхэттене, — он все глубже погружается в себя. Он постоянно ходит в мечеть Аль-Шамс, участвует в общей молитве, слушает проповеди, посещает какие-то загадочные собрания. Сначала мечеть казалась умеренной, но потом она становится одной из наиболее радикальных в городе. Мою мать (и женщин вообще) там не особо привечают, а в воздухе витает столько гнева, что мы никогда не ощущали ничего подобного. И мой отец становится заметно менее терпимым по отношению к немусульманам. Мама водит нас с братом и сестрой на семейные занятия в исламском центре, который находится на верхнем этаже школы, но папа не ходит с нами: как ни странно, ему не нравится тамошний имам. Дома по-прежнему бывают моменты, когда он нежен с нами, детьми, но все чаще он смотрит
Говорят, что много лет спустя агенты ФБР дали мечети Аль-Шамс леденящее прозвище: “
К концу 80-х годов взоры мусульман всего мира обращены на Афганистан. Советский Союз и Соединенные Штаты Америки в течение почти десяти лет использовали эту страну как шахматную доску холодной войны. В 1979 году коммунистическое правительство Афганистана попросило у СССР войска, чтобы подавить сопротивление повстанцев-моджахедов — движения, объединившего разрозненные группировки афганской оппозиции. В ответ альянс нескольких государств под руководством США и Саудовской Аравии начал вкладывать в повстанческие группировки миллиарды долларов, снабжая их деньгами и оружием. Размах военных действий был такой, что треть жителей Афганистана стали беженцами, нашедшими себе убежище в основном в Пакистане.
Мечеть, в которую ходит мой отец, — это всего лишь облупленная серая комната на третьем этаже торгового центра. Снизу с ней соседствует ресторанчик китайской еды навынос и ювелирный магазин. И все же мечеть Аль-Шамс притягивает шейхов и мусульманских богословов со всего мира, и все они призывают папу и его друзей прийти на помощь их братьям-повстанцам. У моего отца и других прихожан — почти все они разочарованные люди, едва сводящие концы с концами, — появляется цель в жизни. Это чувство опьяняет. Один из гостей мечети особенно восхищает моего отца: это пламенный суннит из Палестины по имени Абдалла Юсуф Аззам.
Он приехал в США, чтобы собрать средства для моджахедов, и его проповедь — это сплошной боевой клич: “Только джихад и винтовка! Никаких переговоров, никаких конференций, никакого диалога!” Это он был наставником молодого студента-экономиста из Саудовской Аравии по имени Усама бен Ладен, это он убедил Усаму отправиться в Пакистан и использовать семейные связи (и семейную чековую книжку) для борьбы против русских. “Мы будем продолжать джихад, сколько бы времени это ни заняло! — гремит Аззам, и американские мусульмане валом валят на его проповеди. — До последнего нашего вздоха и последнего удара сердца!” Он вдохновляет их историями с поля боя, выдержанными в духе магического реализма, — о моджахедах, от чьих тел отскакивают советские пули, о конных ангелах, сопровождающих в битве воинов ислама, о целых эскадрильях птиц, которые оберегают партизан от падающих с неба русских бомб.
Познакомившись в мечети с Аззамом, отец возвращается домой другим человеком. Всю его жизнь окружающий мир влиял на
Моя мать одобряет афганский джихад — в определенных пределах. Она в равной степени ревностная мусульманка и патриотически настроенная американка. Нередко эти две стороны личности вступают в конфликт одна с другой, но альянс Америки и афганских моджахедов — тот редкий случай, когда ее религиозные авторитеты и ее политические лидеры согласны между собой. Но мой отец стремительно идет все дальше. У него теперь есть постоянная прямая связь с Аззамом, которого он боготворит. С другими мужчинами из мечети они ходят в трудные походы, чтобы тренировать навыки выживания. Они ездят на стрельбище Калвертон на Лонг-Айленде, где практикуются в стрельбе по мишеням. Когда старший имам мечети высказывает опасения по поводу радикализации общины, его тут же смещают с поста. Понятное дело, у моего отца теперь совершенно нет времени на мою мать и нас, детей, но что есть, то есть. И когда он присоединяется к маме, чтобы вместе с ней проводить меня в мой первый день в новой школе, она приятно поражена. Не так давно семья была для него на первом месте, теперь же мы соревнуемся за его внимание с мусульманами всего земного шара.
Кульминация наступает, когда отец говорит матери, что он больше не согласен поддерживать джихад издалека: он хочет поехать в Афганистан и взять в руки оружие. Моя мать в ужасе. Она умоляет его передумать. Он не соглашается. Более того: он настаивает, чтобы моя мать с детьми переехала в Египет и поселилась у его отца, моего деда, пока он сам будет воевать за моджахедов. К счастью, этот план приводит деда в ужас. Дед уверен, что место моего отца — рядом с его женой и детьми. Более того, он говорит моему отцу, что, если мы и вправду переедем в Египет, он от нас отречется и мы просто умрем от голода.
Впрочем, отцу недолго приходится оплакивать крушение его мечты. В 1989-м кто-то (так никогда и не выяснилось, кто именно) предпринимает попытку убить Аззама, начинив взрывчаткой кафедру для проповеди в мечети в пакистанском Пешаваре. В тот раз бомба не сработала. Однако 24 ноября того же года убийца приводит в действие взрывное устройство, заложенное на дороге, по которой на пятничную молитву едут на джипе Аззам с двумя сыновьями. Все трое убиты. Сложно передать степень влияния этих новостей на моего отца. Вспоминая эти события десятилетия спустя, моя мать скажет, что именно убийство Аззама стало тем поворотным моментом, после которого она потеряла своего мужа навсегда.
В 1989 году Советский Союз махнул рукой на Афганистан и вывел свои войска. США, у которых больше не осталось интересов в регионе, также ушли. К этому времени Афганистан был страной вдов и сирот, народ которой был растерзан, а экономика и инфраструктура разрушены. Джихадисты, подобные моему отцу, мечтали создать здесь первое в мире настоящее мусульманское государство, где будет править исламский закон, шариат. В 1990 году один из сподвижников Бен Ладена, слепой египетский шейх Омар Абдель Рахман, едет в Америку, чтобы собрать всех верных под знамена всемирного джихада. Эти люди не только установят власть ислама в Афганистане, но еще и любыми средствами положат конец “израильской тирании” в Палестине, которую Израиль осуществляет при поддержке Америки. Слепой Шейх фигурирует в госдеповском списке террористов — и не зря: он сидел в тюрьме на Ближнем Востоке за то, что издал фетву, которая в конце концов привела к убийству египетского президента Анвара Садата. Тем не менее Рахману выдают туристическую визу. Когда Госдепартамент отзывает ее, шейху удается убедить отделение Службы по иммиграции и натурализации в Нью-Джерси выдать ему грин-карту. Похоже, государственные агентства не могут договориться между собой, как им обращаться с международным террористом, который еще недавно был союзником Америки в борьбе против русских.
Примерно тогда же мы по настоянию матери переезжаем из Джерси-Сити в Клиффсайд-Парк. Это тихий зеленый пригород — он только что дебютировал в роли родного города Тома Хэнкса в фильме “Большой”, — и моя мать надеется, что расстояние ослабит связи между моим отцом и радикалами из мечети Аль-Шамс. Но переезд ничего не меняет. Каждое утро отец бранится с матерью, цитируя Коран и хадисы (поучения пророка Мухаммеда).
Мой отец часто берет меня с собой на беседы Слепого Шейха. Моего арабского хватает только на то, чтобы понять несколько отдельных слов, но свирепость проповедника пугает меня. Когда отец заставляет меня пожать руку шейха после проповеди, я лишь смущенно киваю. Потом на полу мечети расстилают целлофан, и мужчины приносят ужин. Это
Мой отец сближается со Слепым Шейхом. Мы об этом ничего не знаем, но шейх, судя по всему, призывает отца совершить какой-то поступок, который сделает ему имя среди исламистов. Мой отец решает, что он должен убить Ариэля Шарона (в то время Шарон еще не стал премьер-министром Израиля). Подготовка заходит довольно далеко, и отец даже начинает следить за гостиницей, в которой живет Шарон. Но в конце концов он оставляет этот план: для фундаменталиста, уверенного в том, что он живое орудие праведного гнева Аллаха, потенциальная мишень найдется где угодно. Вскоре мой отец открывает в себе то, что, по его мнению, и есть его настоящее призвание: он должен убить раввина Меира Кахане.
Вот одно из последних воспоминаний, которые у меня остались об отце, пока он был свободным человеком. Клиффсайд-Парк, субботнее утро, конец лета.
Мы сворачиваем на пыльную парковку, и я вижу, что нас уже поджидает Амму Ибрагим; рядом стоит еще одна машина, и в ней полно папиных друзей. Дядя облокотился на крышу своего седана, а его сыновья радостно носятся по площадке, поднимая облака пыли. Дядя в футболке с картой Афганистана и словами: “Помогайте друг другу в горе и в радости”. Все мужчины желают друг другу мира, потом один из них открывает багажник машины, а там полно пистолетов и автоматов АК-47.
Мишени — безликие человеческие силуэты — установлены перед крутой высокой песчаной насыпью. На каждой мишени мигает желтая лампочка, а вдали видны вершины холмов, покрытые еловым лесом. То и дело выскакивает какой-нибудь заяц, напуганный треском выстрела, и стремглав убегает.
Первыми стреляют
Низкие тучи накрывают стрельбище. Становится темнее. Начинает моросить дождь. Мы уже собираемся уезжать, когда во время моего последнего выстрела происходит странная вещь: я случайно попадаю в лампочку на мишени, она разбивается вдребезги — я бы даже сказал, взрывается — и поджигает человеческий силуэт.
Я что-то сделал не так? Съежившись от смущения, я боязливо поворачиваюсь и смотрю на отца.
Как ни странно, он улыбается и одобрительно кивает.
Стоящий рядом с ним Амму смеется. У них с отцом очень близкие отношения. Он уже и тогда наверняка знал, что мой отец собирается убить Кахане. “Ибн абу”, — говорит дядя, широко улыбаясь.
Эти слова Амму еще много лет будут меня мучить, пока я не осознаю, что мой дядя был совершенно неправ насчет меня.
“Ибн абу”.
5
Январь 1991 года. Исправительное учреждение Рикерс-Айленд, Нью-Йорк
Мы бесконечно долго ждем, когда приедет микроавтобус. Мы стоим на огромной парковке — самой большой из тех, что я когда-либо видел, — и мир вокруг серый и холодный, делать тут нечего, смотреть не на что, кроме серебристого фургона с фастфудом, окутанного туманом. Мама выдает нам пять долларов, и мы бредем сквозь туман к фургону, посмотреть, что там есть. В фургончике, помимо всего прочего, продаются кныши. Я никогда не слышал этого слова — оно словно из какой-то сказки доктора Сьюза и звучит так клево и странно, что я сразу же покупаю кныш. Оказывается, это какая-то сильно зажаренная штука с картошкой внутри. Когда я стану постарше, я узнаю, что кныш — это типичная еврейская выпечка, и вдруг вспомню, как я от души намазал один такой кныш горчицей и с жадностью слопал его по пути в тюрьму на острове Рикерс-Айленд, где мой отец ждет суда за то, что застрелил одного из самых выдающихся и неоднозначных раввинов в мире.
Мы прибываем на Рикерс-Айленд и оказываемся в длинной, извивающейся, как змея, шумной очереди посетителей, в основном женщин и детей. Я вижу, как больно моей матери из-за того, что ей пришлось привести сюда своих детей. Она прижимает нас к себе. Она рассказала нам, что
Мы проходим через охрану. Кажется, что контрольно-пропускные пункты не закончатся никогда. На одном из пунктов охранник надевает резиновую перчатку и лезет моей матери в рот. На другом нас всех обыскивают и тщательно прощупывают со всех сторон — пустяки для меня и моего брата, но не такое уж простое дело для женщин и девочек-мусульманок в хиджабах, которые им не позволяется снимать на людях. Женщины-офицеры уводят мою мать и сестру в отдельную комнату. Мы с братом полчаса сидим одни, болтая ногами и безуспешно пытаясь сохранять бравый вид. Наконец мы снова вместе, и нас ведут по бетонному коридору в комнату для свиданий. И внезапно
На нем оранжевый комбинезон. У него сильно воспален глаз. Отцу сейчас 36 лет, но он выглядит изможденным, утомленным и не очень похож на себя самого. Впрочем, при виде нас его глаза освещаются любовью. Мы бежим к нему.
Мы обнимаемся, целуемся и после того, как он заключил нас четырех в свои объятия, будто завязал в один большой узел, отец начинает уверять нас, что он невиновен. Он хотел просто поговорить с Кахане, рассказать ему об исламе, убедить его, что мусульмане ему не враги. Он уверяет нас, что у него даже не было пистолета и что он не убийца. Еще до того, как он закончил, моя мать всхлипывает. “Я
Мой отец разговаривает с моей сестрой, с моим братом и со мной по очереди. Он задает нам те же два вопроса, которые он будет задавать годами — и при личной встрече, и в письмах:
— Мы все еще семья, Зи, — говорит он мне. — И я все еще твой отец. Неважно, где я нахожусь. Неважно, что люди говорят обо мне. Понимаешь?
— Да,
— И все-таки ты на меня не смотришь, Зи. Дай-ка я взгляну в глаза, которые я тебе дал, пожалуйста.
— Да,
— Так-так, но
— Я решу,
— Очень хорошо. А теперь иди поиграй с братом и сестрой, потому что, — тут мой отец поворачивается к моей матери и тепло ей улыбается, — я должен поговорить с моей королевой.
Я плюхаюсь на пол и вытаскиваю из рюкзака несколько игр: тут и “Четыре в ряд”, и “Горки и лесенки”. Мои мать и отец сидят за столом, крепко держась за руки, и тихо беседуют, думая, что мы не слышим. Моя мать ведет себе так, как будто она сильнее, чем есть на самом деле. Она говорит ему, что она в порядке, что она справится с детьми и в его отсутствие, что она только за него и беспокоится. Она так долго держала в себе эти вопросы, что теперь выпаливает их скороговоркой:
Как и предполагала моя мать уже в ту минуту, когда расстелила на полу простыню и велела мне сложить в нее вещи, мы не вернулись в нашу квартиру в Клиффсайд-Парке. Пока что мы живем в Бруклине у дяди Ибрагима — трое взрослых и шестеро детей в двухкомнатной квартире — и стараемся по кирпичикам выстроить новую нормальную жизнь.
Полиция Нью-Йорка тщательно обыскала нашу квартиру в Клиффсайд-Парке спустя несколько часов после того, как мы оттуда ушли. Пройдут годы, пока я не стану достаточно взрослым, чтобы в деталях прочитать об этих событиях, но к тому моменту я уже буду знать, что отец лгал, когда уверял нас, что он не убийца. Полиция изъяла при обыске 47 коробок подозрительных материалов, указывавших на возможный международный заговор: инструкции по изготовлению бомб, список потенциальных мишеней-евреев и упоминания о возможной атаке на “самые высокие здания в мире”. Большинство документов — на арабском языке, и следствие исключает из материалов дела часть бумаг, классифицировав их как “исламскую поэзию”. Никто не будет заниматься переводом этой кучи арабских бумажек до первой атаки на Всемирный торговый центр три года спустя.
(Примерно в это же время агенты ФБР арестуют моего дядю Ибрагима и во время обыска в его квартире найдут поддельные паспорта Никарагуа с именами всех членов нашей семьи. Если бы убийство Кахане прошло так, как планировал мой отец, то я, вероятно, вырос бы в Центральной Америке и носил испанскую фамилию.)
Но власти не просто не обращают внимания на 47 коробок из нашей квартиры. У ФБР есть запись с камер наблюдения, на которой видно, как мой отец и другие тренируются на стрельбище в Калвертоне, — но никому не приходит в голову сложить два и два. Старший детектив нью-йоркской полиции продолжает утверждать, что мой отец — стрелок-одиночка. Это совершенно абсурдное мнение было впоследствии опровергнуто расcледованием журналиста Питера Лэнса и правительства США.
В течение многих лет будут время от времени появляться версии, что мой отец вошел в “Мариотт” по крайней мере с одним, а может, и с двумя сообщниками, однако по этому делу больше не будет проходить ни один обвиняемый. Мой отец надел кипу, чтобы смешаться с толпой, состоявшей по большей части из ортодоксальных евреев. Он подошел к эстраде, с которой Кахане со свойственной ему страстью обличал арабскую угрозу, остановился на секунду и громко сказал: “Этот час настал!” Потом он выстрелил в раввина и бросился вон из банкетного зала. Один из сторонников Кахане, 73-летний старик, попытался остановить убийцу. Мой отец выстрелил ему в ногу и выбежал на улицу. Его друг Рыжий, водитель такси, который позже в ту же ночь в таком волнении звонил моей матери, должен был поджидать отца в своей машине у входа в “Мариотт”. Однако, судя по всему, швейцар сказал ему отъехать. Так что мой отец оказался не в том такси. Когда машина проехала один квартал, еще один сторонник Кахане выбежал перед ней на дорогу, чтобы не дать преступнику сбежать. Отец приставил пистолет к голове водителя, но водителю удалось выпрыгнуть из такси. Тогда мой отец тоже выскочил из машины и побежал по Лексингтон-авеню, наткнулся на вооруженного работника почтовой службы и ввязался с ним в перестрелку. На почтальоне был бронежилет, мой отец был ранен и рухнул на тротуар. Согласно некоторым версиям, сообщники моего отца в это время спокойно скрылись в метро.
История подтвердит, что мой отец на самом деле действовал не один. Но сейчас на дворе 1990 год, и офицеры полицейского управления Нью-Йорка даже вообразить себе не могут существование какой-то там глобальной террористической сети — и, по правде говоря, никто другой тоже не может. Во всяком случае, полиции совершенно неинтересно заниматься ее изучением и преследованием.
Не вернулись мы и в нашу старую школу в Клиффсайд-Парке. Журналисты слетелись туда на следующее утро после убийства, и мы больше не чувствовали себя в школе в безопасности. И нам там явно не были рады. Зная, что нам некуда идти, исламская школа Аль-Газали, в Джерси-Сити, пригласила нас к себе и предложила стипендии. Выходит, слова на футболке Амму Ибрагима — “Помогайте друг другу и в радости, и в горе” — могут быть и призывом к милосердию, а не только к насилию.
Моя мать с благодарностью принимает стипендии, и мы возвращаемся в Джерси-Сити. Но все, что мы теперь можем себе позволить, — квартира в трущобной части Резервуар-авеню. Моя мать просит домовладельца установить решетки на окнах, но это не мешает местным пьяницам приставать к моей сестре, ко мне и к брату, когда мы играем на улице. Мы снова переезжаем, теперь это столь же мутный квартал на Сент-Пол-авеню. Однажды мама уходит забрать нас из школы, и в это время кто-то залезает в дом, уносит все, что может унести, и оставляет нож на клавиатуре нашего компьютера. В разгар всех этих событий мы как раз начинаем снова ходить в школу. Я в первом классе. Это середина года — худшее время для перехода в новую школу, даже если бы я не был застенчивым ребенком
В мой первый день в Аль-Газали я с опаской подхожу к классу. Входная дверь огромная и завершается сверху аркой — я словно вхожу в пасть кита. В классе стоит гул. Однако как только я показываюсь на пороге, все головы поворачиваются. Все замирают. На две секунды воцаряется тишина. Две секунды.
В эти первые морозные месяцы 1991 года СМИ и большая часть людей в мире уверены, что мой папа — чудовище. До моей матери доходят слухи, что Лига защиты евреев якобы объявила что-то вроде своей фетвы: “Убей сыновей Нуссара”. Тем не менее для многих мусульман мой отец — герой и мученик. Меир Кахане, утверждают эти люди, сам был фанатиком, олицетворением насилия и жажды мести, экстремистом, которого осуждали даже многие единоверцы. Он называл арабов собаками. Он хотел, чтобы Израиль полностью очистили от арабов — силой, если понадобится. Так что пока одни считают моего отца настоящим демоном, многие мусульмане подходят к нам на улице, чтобы выразить благодарность. Мы получаем финансовую помощь со всего мира. Эти пожертвования обеспечивают нашу семью и даже дают нам с братом и сестрой возможность позволить себе единственное излишество за все наше детство. Однажды вечером моя мать показывает нам каталог универмага “Сирс” и говорит, что мы можем выбрать все, что захотим. Я выбираю все, связанное с черепашками-ниндзя. Потом выясняется, что отец одного из моих одноклассников в Аль-Газали так восхищен поступком моего отца, что при каждой нашей встрече дарит мне стодолларовую бумажку. Я стараюсь встречаться с ним как можно чаще. На эти деньги я покупаю свой первый “Геймбой”. Возможно, мир посылает мне двусмысленные сообщения, но “Геймбой” есть “Геймбой”.
Моего отца представляет адвокат и гражданский активист Майкл Тариф Уоррен. Когда другой легендарный адвокат-активист и бескомпромиссный радикал Уильям Кунстлер неожиданно предлагает свои услуги, Уоррен с благодарностью принимает помощь. У Кунстлера длинное скорбное лицо, очки на лбу и буйные седые волосы. Он разговаривает с нами тепло и оживленно, и он уверен, что мой отец имеет право на справедливый суд. Иногда Кунстлер и его команда работают в нашей квартире, часами прорабатывают стратегию защиты с моей матерью. Иногда мы приезжаем в его офис в Гринвич-Виллидж. На письменном столе адвоката стоит статуэтка “Давида” Микеланджело, и когда мы приходим, он из уважения к моей сестре и матери снимает свой галстук и набрасывает его на шею фигурки, чтобы прикрыть интимные части.
Кунстлер надеется убедить присяжных, что Кахане убили его из-за денежных разногласий его же сторонники, которые потом подставили моего отца. Моя мать и сама верит в эту историю — ее муж сказал ей, что он невиновен, но должно же быть